Текст книги "Егоркин разъезд"

Автор книги: Иван Супрун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)

– А если не петь, а рассказывать тихим голосом?

– И тихим голосом нельзя.

– А думать про это можно?

– Думать можно про что угодно.

СОЛДАТ ШАТРОВ

Шатров приехал ночью. Первым его увидел стрелочник Лукьянчиков. А получилось это так. Прошел товарный поезд. Лукьянчиков закрыл семафор и, возвращаясь от подъемного рычага в будку, заметил человека: он стоял в полосе света, падающего от стрелочного фонаря. Сначала Лукьянчиков подумал, что это Федорчук или сам начальник разъезда – кроме них, прийти в такую пору на стрелочный пост некому, – но, приглядевшись, понял, что ошибся: Федорчук и Павловский были высокого роста, этот же человек низенький. Лукьянчиков заспешил, но не успел сделать и десяти шагов, как человек вдруг исчез в темноте. «Кто же это такой, чего ему надо?» – забеспокоился Лукьянчиков и зашагал еще быстрее. Через несколько секунд человек снова появился. Только теперь он находился не около стрелки, а, припав к освещенному окну, заглядывал в будку.

– Кто такой?! – крикнул Лукьянчиков.

Незнакомец не ответил, шагнул от окна и снова растворился в темноте.

– Кто такой?! – повторил Лукьянчиков.

– Свой, не бойся! – донесся из темноты резкий, незнакомый голос.

– Чей свой? Чего прячешься? – Лукьянчиков приблизился к будке.

– А ты отгадай!

– Такого голоса не слышал.

– Тогда узнавай по обличью.

Человек вышел из темноты на свет.

На незнакомце все было солдатское: длинная помятая шинель, высокая серая шапка, сапоги, в левой руке сундучок, правая засунута в карман шинели.

«Однако Шатров! – пронеслось в голове Лукьянчикова. – Но нет? Шатров носил широкую бороду и усы, говорил не громко».

– Не признаю, – мотнул головой Лукьянчиков.

– А Шатрова помнишь?

Солдат поставил на землю сундучок и протянул руку.

– Никита Аверьянович! – Лукьянчиков кинулся к Шатрову.

– А я-то думаю, кто такой крутится около моей будки.

– Кручусь потому, что не знаю, как быть: то ли задержаться и расспросить, то ли без остановки идти по старому адресу.

– А мы тут не раз вспоминали тебя. Письмо твое зимой читали в бараке скопом. Ждали – пришлешь еще весточку, но ты как в воду канул: ни семье, ни нам. Пошли в будку! Там отдохнешь малость с дороги и расскажешь. На побывку или как?

– Какая там побывка! – Шатров взмахнул пустым рукавом. – Видишь?

Лукьянчиков молча кивнул.

– А рассказать я тебе и всем расскажу, но не теперь. Сейчас надо… – в голосе Шатрова послышалась тревога. – Скажи, как тут моя семья?

– Да ты вот что, Никита Аверьянович, – торопливо начал Лукьянчиков. – За семью шибко не печалься. Смертей у них не было. Сама-то работает сейчас в ремонтной артели. Петька живет в Левшиной, в работниках, а Настя недавно уехала в Протасовку, пристроилась в прислуги к каким-то господам. Очень туго было зимой, когда были все вместе.

– Да… – задумчиво протянул Шатров. – А конь?

– Его она продала еще прошлой осенью за три пуда муки.

– За три пуда?! А ведь мне-то зимой писала, что работает на коне: так же, как когда-то и я. Дела… А я надеялся…

Хотя Шатров и не сказал, на что он надеялся, но Лукьянчиков понял – на коня – и уставился на пустой рукав. «А зачем тебе теперь конь? Разве сможешь ты, однорукий, работать на нем?» – говорил его взгляд.

Шатров понял Лукьянчикова, покашлял, будто запершило в горле, сказал:

– Плохо…

– Плохо, Никита Аверьянович, у всех, не у тебя одного.

– Знаю. Только у таких, как я, хуже плохого. Куда я теперь: ни работать, ни стрелять.

– Аль не надоело стрелять?

– Надоело, да еще как, но стрелять, однако, еще придется. Ну ладно, об этом после поговорим.

Шатров поднял с земли сундучок, попрощался и зашагал.

– Так ты того, Никита Аверьянович, приходи, будем ждать! – крикнул ему вслед Лукьянчиков.

– Непременно приду, завтра вечером, в барак, – донеслось из темноты.

* * *

Народу в барак набралось полным-полно: сидели на скамейках вокруг стола, у стен на топчанах, а некоторые – прямо на полу. Егорка с Гришкой устроились на печке: здесь хотя жарко и душно, зато все хорошо видно.

…Шатров вошел в барак, поздоровался, окинул взглядом стены, улыбнулся:

– А у вас все по-прежнему: тишь, гладь и божья благодать.

– Переменам, Никита Аверьянович, быть не от чего, – ответил Антон Кондратьевич Вощин. – Над нашим окопом еще ни одна бомба не взрывалась и, надо думать, не взорвется.

– Погодите малость, взорвется и тут, – пообещал Шатров.

– Э-э, нет, не стращай, не боимся, – заспорил шутливо Антон Кондратьевич. – До нас от позиции тысячи верст. Сто лет нужно немцу, чтобы дойти до этих мест.

– Так ведь к вам сюда надо запустить не немецкую, а нашу, русскую бомбу, и не ту, что убивает и калечит людей, а ту, что взрывает души, – ответил, не переставая улыбаться, Шатров.

– Это ты здорово сказал, – одобрительно отозвался Тырнов и дотронулся до груди Шатрова, – Пойдем-ка, Никита Аверьянович, за стол. Ты у нас нынче самый почетный гость. По обычаю надо бы угостить тебя водочкой, да вот беда, нет ее у нас. Будем угощаться разговорами.

…И вот сидят они, взрослые, за столом и «угощаются». Набивая трубочку табаком – вертеть «косушку» одной рукой неудобно – Шатров говорит:

– Пока добирался до дому, спрашивал меня не один человек, и вам, думаю, тоже перво-наперво хочется узнать – скоро ли окончится война.

– Так ведь это самое главное, – замечает Тырнов. Ты вот сказал, что у нас тут «тишь, гладь да божья благодать». Бомбы над нами не рвутся – это верно, но и жизни нормальной, человеческой нет. Раньше тоже не сладко жилось, но все же… А теперь? Эта проклятая война, как голодная собака, все пожрала… ничего не стало, и наш брат по городам и деревням живет впроголодь. Единственное, чего стало много, так это вдов, сирот да вот таких, как ты, искалеченных.

– Да, да, так оно и есть, – подхватывает Антон Кондратьевич. – А почему? Да все потому, что подкачали наши генералы, не сумели спервоначала так лупануть, чтобы пух полетел из них. Так я говорю, Никита Аверьянович?

– А кто это такие они? – спросил Шатров.

– Уж ты-то об этом знаешь лучше моего, поди, не раз встречался с ними: немцы, австрияки, итальянцы разные.

– Спасибо, Антон Кондратьевич, за ответ. Я тебя понял. Ты так думаешь: соберутся немцы или австрийцы в своих деревнях да городах вроде вот так же, как мы сейчас, и решают, нападать на другую державу или не нападать.

– Это ты зря. Я так не думаю.

– А как?

– У них, как и у нас, есть высшее начальство: цари, министры, генералы.

– То-то же. Выходит, что объявляют войну цари да министры, а не народ.

– Выходит, что так, – соглашается Вощин. – Разве может весь народ вершить такие важные государственные дела?

– А ежели бы мог, то как бы он решил?

– Про ихний злодейский народ я ничего не знаю.

– А про свой: про себя, про меня, про всех нас? – Шатров проводит рукой вокруг.

– Мы-то решили бы не начинать войны. Но опять-таки… Ведь мы же можем ошибиться, потому что в государственных делах ничего не смыслим.

– А они?

– Они смыслят, им доверено.

– Кто же им доверил?

– Кто, кто. Исстари уж так ведется. Так весь божий свет устроен.

Егорка свешивает ноги с печки и наклоняет голову.

– Божий свет… – начинает сердитым голосом Шатров, – Он, этот божий свет, и в самом деле устроен так. Заставляют нашего брата работать за гроши, а то и вовсе без грошей, по шестнадцать часов в сутки работаем; говорят нам: пойте «Эх, раз, эх, два, горе не беда» – поем; командуют кричать – «За веру и царя, «ура!» – кричим; приказывают: «стреляйте, рубите!» – уничтожаем. А зачем, кому все это нужно? Царю, министрам да помещикам, одним словом, богачам – вот кому. Все мы хотим, чтобы война поскорей окончилась. Для нас она – смерть да нищета. А они кричат – «до победного конца!», потому что она для них – барыш да нажива. Антон Кондратьевич назвал чужой народ злодейским. Неправильно. Трудовой люд у них такой же, как и у нас: работящий, смирный и добрый. Если хотите, я расскажу вам про один случай.

– Рассказывай! Рассказывай! – раздались голоса.

– Случай такой. Недели за две вот до этого ранения, – Шатров шевельнул пустым рукавом гимнастерки, – укрепились мы в одном лесочке в окопах. Недалеко протекал ручей, а за ним сидели в окопах австрийцы. Постреливали мы друг в друга изредка так – для острастки, но все равно высовываться из окопов было опасно. За пищей ходили к кухне: она примостилась с тыльной стороны окопов, в ложке. Там же брали и воду, из заплесневелого озерка. Дни стояли жаркие, вода была теплая, как щелок, и пахла мылом. Кормились мы плохо: когда суп без крупинки, а когда жиденькая кашица без жиринки. Жрать хотелось постоянно, даже во сне: прикорнешь на минутку – и сразу же видишь жирный борщ и большущие куски хлеба. Со скудным харчом мириться приходилось поневоле, где его взять, – а вот с затхлой водой мириться было трудно – нас постоянно приводил в расстройство ручей. Он виднелся сквозь заросли кустарника.

«Эх, испить хотя бы кружечку чистой водицы», – думал каждый, но идти к ручью никто не решался: было опасно, как я уже сказал, да и строго-настрого запрещено господином взводным. Наш окоп был крайним, почти у ручья. И вот один раз я не стерпел. Идти к ручью лучше всего было на восходе солнца, когда поднимался туман. В это время обычно не раздавалось ни единого выстрела. Взял я винтовку да котелок, вылез из окопа, припал к земле и подался. Когда подполз к ручью и хотел черпать воду, мне вдруг показалось, что на моей стороне вода не такая чистая и светлая, как на той, ихней. «Уж раз я пошел на такой риск, то и воды должен зачерпнуть самой лучшей», – подумал я и осторожно перешел на ту сторону ручья. Там наполнил водой котелок и только хотел шагнуть обратно через ручей, как в мою голову ударило: «А не напиться ли самому?» Решил – напьюсь. Ну и вот, поставил котелок на землю, положил около него оружие, лег на живот и припал к воде. Пил я долго и с такой жадностью, что забыл обо всем на свете. Напился до одурения и только-только хотел подняться, как вдруг слышу – вроде кто-то дышит сзади. Я быстро повернул голову и обомлел – прямо надо мной стоял австриец с винтовкой в руках. Стоит без движения, а на винтовке блестит широкий штык.

На этом самом интересном месте Шатров вдруг умолкает и начинает часто и крепко посасывать трубку. Все молчат, ждут – что же будет дальше. Егорке не терпится, он елозит и делает губами такие же движения, как и рассказчик, – чмокает, втягивает ртом воздух: помогает раскуривать трубку. Проклятая трубка не разгорается, и Шатров все сосет и сосет, а вместе с ним издает сиплые звуки и Егорка. Наконец, Егорка не выдерживает и кричит:

– Надо спичку скорее зажечь!

Он наклоняет голову: сейчас над ним будут смеяться или заругаются – это уж он знает. Но нет, вместо ожидаемого смешка или окрика до Егорки доносятся вполне серьезные слова Пашки Устюшкина:

– Это мы сейчас, мигом.

Пашка вскакивает со скамейки и зажигает спичку.

Раскурив трубку, Шатров продолжает.

– Стоит, значит, он надо мной, здоровенный, бородатый, с такими же, как и у меня, черными, корявыми руками, и улыбается. В моей голове быстрая мысль – рванусь к своей винтовке, схвачу ее, ну а уж тогда-то посмотрим, кто кого. О том же, что он не даст мне двинуться с места, опередит меня, я почему-то не подумал. И бросился бы я, наверно, если бы он не сказал: «Добр утр», – поприветствовал меня. «Ага, – думаю, – крови не хочешь, намерен без шума и грохота взять в плен». На душе у меня полегчало немножко. Я поднялся, сел и ответил: «Здорово». На это он сказал мне еще раз «Добр утр», – а потом поднял правую руку над головой и сделал полукруг: посмотри, мол. Когда он поднимал руку и водил ею, я дотянулся до своей винтовки, взял ее и встал на ноги. Он даже не шагнул ко мне. Я осмелел еще пуще и взглянул по сторонам. Утро в самом деле было доброе: разгоралось солнце, блестела трава, пели птицы. В такую пору в самый аккурат косить траву. И ее косили где-то. А мы с ним стояли вдали от родных мест и должны были по царскому закону убивать друг друга. «Эх, жизнь!» – горестно подумал я. Должно быть, он угадал мою думку, узнал, что и я не хочу убийства. Положил на землю винтовку, шагнул к ручью, лег по моему манеру на живот и стал пить.

Помолчав немножко, Шатров повернулся к деду Вощину и громко спросил:

– Что же мне было делать с этим «злодеем», Антон Кондратьевич, а? Убивать?

Слушатели задвигались на своих местах, а с печки донеслось:

– Не надо убивать!

Это сказал опять Егорка, но теперь ему не пришлось наклонять голову, потому что не успел он закрыть рта, как со всех сторон раздалось: «Зачем же убивать?», «Нельзя!», «Да что ты?».

– При таком случае убивать не полагается, – послышался голос и Антона Кондратьевича. – В бою иное дело, а так что же…

– А в бою за что убивать? – спросил Тырнов.

– Бой – война, узаконенное царем дело.

– Эх, Антон Кондратьевич! – укорил Шатров. – Помешался ты на этих узаконенных царских да божеских делах. Погоди вот малость, раззаконят их.

– Это кто же их раззаконит, а? Скажи? Я так думаю…

– Постой, Антон Кондратьевич, – прервал Вощина Аким Пузырев, – дай дослушать. Чем встреча-то закончилась, Никита Аверьянович?

– Встреча-то? А вот чем. Хотя мы и не знали языков – он нашего, а я ихнего, – но расстались как друзья и обменялись подарками: я дал ему на память свой кисет с табаком, а он мне вот эту штуку.

Шатров вытащил из кармана большой складной ножик с белой костяной ручкой.

Ножик пошел по рукам, его рассматривали и щупали, а Шатров, – ему, как заметил Егорка, очень хотелось объяснить про все – начал рассказывать про неправильные законы, а потом мало-помалу добрался до самого царя. О нем он говорил с такой злостью, что некоторые как будто испугались: Лукьянчиков втянул голову в плечи, ссутилился и начал вертеть в руках шапку. Назарыч крякнул и заозирался, а крестный вылез из-за стола и подался в угол.

Егорка не испугался, нет он еще сильнее вытянул шею.

– У них правды не увидишь, как у змеи ног, – вставил Егоркин отец.

– А чтобы увидеть у змеи ноги, ее нужно бросить на огонь, – сказал Тырнов.

– А теперь-то многие поняли, в чем дело, и воевать не хотят, – продолжал Шатров. – Но царь со своими помощниками кричат: – «Воюйте до победного конца!» И будут они кричать эти слова, пока мы не сбросим их к чертовой матери с трона, – закончил Шатров.

Тырнов и Егоркин отец поддержали Шатрова. «Правильно!» – крикнули они, остальные же молчали, а дед Вощин опять не согласился:

– А жить будем как без «головы»? Кто будет нами управлять и распоряжаться всем казенным добром?

Ему ответил Пашка Устюшкин:

– Жить будем очень просто: царя по шапке, а все казенное добро поделим.

Отец спросил:

– Что все-то?

– Ну, все как есть поделим между бедными, такими, как мы.

– А паровозы, заводы, хлеб, уголь, железо, это тоже поделим?

Подумав немножко, Пашка ответил:

– Хотя все оно и тяжелое, но, пожалуй, можно и это разделить.

– Ловко придумал! – выкрикнул отец. – А как же тогда, допустим, ездить и перевозить грузы по железной дороге? Кто будет делать паровозы, рельсы, мануфактуру, добывать уголь?

– Об этом пусть заботится казна.

– Так ведь мы же все растащим и поделим: у тебя будет колесо, у меня тендер. Антону Кондратьевичу достанется стрелочная будка, а Лукьянчиков будет владеть семафором.

– Вот будет житье, так житье! – подхватил со смехом Аким Пузырев, – Надо, скажем, мне съездить на станцию Протасовка – я к соседям: у одного прошу колесо, у другого тендер, а у третьего котел. Соберу все, налажу и поехал. Одобряю. Только вот что нужно не забыть – Пашке обязательно надо отдать свисток, чтобы он, когда напьется и залезет на барак, не горланил, а свистел.

Слова Пузырева рассмешили всех, Пашка же махнул рукой: «А ну вас» – и подался в угол. Когда смех затих, он снова подошел к столу.

– Забыл чего? – спросил Аким Пузырев.

– Не забыл, а надумал. Надо к казне приставить своих надежных людей и пусть они управляют. Вот как!

– Правильно, Павел! – одобрил Тырнов. – Своих, надежных и умных.

– А где их взять, надежных и умных? – спросил Вощин. – Давно известно, что умники самые первеющие воры. Все растащат.

– Надежные люди, Антон Кондратьевич, есть, – отозвался Шатров.

– Что-то не слышал.

– Ну если не слышал, так послушай.

Шатров оглядел всех и только хотел приступить к очередному рассказу, как открылась дверь и на пороге появился Самота.

Не поздоровавшись, Самота спустился со ступенек и спросил:

– Что у вас тут за сборище?

– Да вот беседуем, – ответил Тырнов.

– Беседуете? А по какому случаю-то, а? – Самота подошел к столу и увидел Шатрова. – Ага, вон оно что, Шатров прибыл!

– Так точно, Степан Степанович, здравствуйте! Шатров встал и протянул руку.

– Насовсем, значит? – поинтересовался, здороваясь, Самота.

– Насовсем.

– Без руки?

– Без руки.

– Ну, ничего, – утешил Самота. – Некоторые совсем не вернулись, царствие им небесное.

– Им небесное, а нам земное.

– Чего это нам, чего? – не понял Самота.

– Да царство-то.

– Ну, какое тебе царство.

– Да мне не царство, мне хотя бы какую-нибудь работенку получить. Устроите?

Самота посмотрел пристально на Шатрова – уж слишком он боек на язык стал – и, задержав взгляд на пустом рукаве, сказал:

– Нет, что ты, с одной нельзя.

– А как жить?

– Отечество позаботится, может, пособие будут выдавать. Наша казна…

– Казна наша, Степан Степанович, выказнилась.

– Это как же понимать?

– В трубу вылетела: деньги ушли на смертоубийство.

– Погоди, погоди, Шатров, ты что-то того…

Самота засуетился, повернул голову вправо, влево, даже на печку взглянул и, должно быть поняв, о чем перед его приходом шел разговор, уставился на Тырнова:

– А про что беседуете-то?

– Да про всякое разное, – Тырнов улыбнулся.

– Это я вижу: про всякое разное… В казенном помещении не дозволено, вот что. Понимать надо.

– А вот мы и стараемся понять, что к чему. Хотите – садитесь и вы с нами.

Ни слова не говоря, Самота повернулся и зашагал к двери. Поднявшись на верхнюю ступеньку, он остановился и некоторое время смотрел на собравшихся. Лицо его надулось, щеки покраснели… «Сейчас начнет кричать, распоряжаться, – подумал Егорка. – А Антон Кондратьевич или Аким Пузырев будут тихо оправдываться». Но нет, на этот раз ни Вощин, ни Пузырев не смутились, да и все остальные смотрели на мастера так же, как и он на них, – пристально и сердито.

Самота буркнул что-то под нос и быстро вышел.

– Скатертью дорожка, – сказал Аким Пузырев, когда закрылась дверь.

После ухода Самоты рабочие несколько минут разговаривали между собой о чем придется. Потом Антон Кондратьевич напомнил:

– Ну что же, Никита Аверьянович, бей, раз замахнулся – рассказывай про своих надежных да умных людей.

– Такие люди называются большевиками, – начал Шатров. – Многие слышали о них и знают их еще по пятому году. Они тогда были самыми правильными защитниками рабочих и крестьян.

– Слышали, – заметил Вощин. – А вышло тогда что? Царь испугался, издал манифест: мертвым свобода, живых – под арест.

– Помнишь, значит, Кондратьевич?

– А как же. Меня в то время судьба занесла в Самару. Я там в депо работал. А деповские, знаешь, какой народ? Но я ни в какие дела не ввязывался, все держался стороной, однако и мне перепало. Пошел как-то за город рыбку на Волге поудить и очутился недалеко от одного лесочка, а в нем в это время как раз собрались наши рабочие. Чего они там обсуждали, не знаю, только в самый разгар ихнего собрания наскочили казаки и давай их разгонять. Я струхнул, смотал свои удочки и наутек. Выбрался на дорогу, а навстречу мне лихой казак – ну точь-в-точь такой же, какого сейчас рисуют на папиросных коробках, то есть, как Кузьма Крючков: лампасы, фуражка набекрень, здоровенный чуб. Только вместо пики в руках плетка. Осадил он передо мной лошадь и спрашивает: «Ты тоже там был?» Я говорю: «Нет, я тут случайно оказался, рыбку удил». – «А много, – спрашивает, – наловил?» – «Да нет, мало». Он опять: «А щуку не поймал?» Отвечаю: «Какая там щука – одна мелочь». Он тогда посочувствовал; «Плохи твои дела, но ты не горюй, сейчас я тебе дам большую щуку». Сказал он эти слова, вздыбил коня, размахнулся да как полосанет меня плеткой по спине. Я белого света невзвидел, а он захохотал и помчался дальше.

– И хорошо, что помнишь, – продолжал Шатров. – Только сейчас не пятый год. Теперь большевиков стало больше: они и на заводах, и на железных дорогах, и на позициях, и в селах. Они помогают народу разобраться, что к чему. Когда понадобится, они сумеют одолеть и казаков и кого угодно.

– Никита Аверьянович, – вмешался в разговор Аким Пузырев. – Я слышал, за самого главного у них Ленин. Что это за человек, может, видел?

– Нет, я его не видел, а слышал о нем много. Ленин очень башковитый, очень честный и очень простой человек. Всю душу отдает за народ: сидел не раз в остроге, был в ссылке, а брата его старшего еще прежний царь повесил. Ленин говорит, что до тех пор на белом свете будут войны, нищета и всякие неурядицы, пока вся власть не перейдет к трудящимся людям.

– Сказать легко, а вот сделать как? – заметил Аким Пузырев. – У них же в руках все: и капитал, и заводы, и земли, и оружие.

– Сейчас много оружия и в наших руках – у солдат, – ответил Шатров. – А потом, если объединиться всем покрепче – ведь нас в сто раз больше, чем их, – то мы отберем у них все.

– Так ведь опять же война?

– Правильно – война, только не такая, как эта. Сейчас мы бьемся за ихний интерес, а тогда будем драться за свою лучшую жизнь, а за свой интерес повоевать не зазорно. И поднимутся за него все: и стар и мал.

Долго еще слушали Шатрова. Слушал его и Егорка – Гришка задремал, – слушал и рассуждал сам с собой:

– Когда царя вздумают сбрасывать с трона, то за него начнут заступаться министры, генералы, богачи, всякие господа и начальники. Они будут кричать, распоряжаться и стрелять. Но большевики и рабочие не испугаются, а скажут: «Катитесь к чертовой матери», – и вступят в сражение. Драться рабочие умеют лучше всех, потому что они сильные. Да вот хотя бы взять Лагунок. Нагрянут сюда большие господа, что приезжали летом. Павловский да Самота с Володькой-обезьяной будут тоже их защищать. Ну и пусть, ничего у них не получится. Если врукопашную, то всех их один Аким Пузырев расшвыряет. С Володькой-обезьяной, Витькой и Толькой придется расправиться им – ребятишкам.

Егорка начал ясно представлять себе картину будущего сражения с Володькиной шайкой, но вдруг вспомнил о своей заветной коробочке, на которой сидел Кузьма Крючков. С коробочкой придется расстаться. Иначе, когда будут свергать царя, ребятишки станут дразниться и упрекать: «Тебе, – скажут, – Егорка, нравятся казаки за то, что они лупят плеткой рабочих. Ты за царскую власть». А он вовсе не хочет быть за царя. Завтра же он разорвет и выбросит эту коробочку… Хотя нет: она вон какая красивая, почти новая. Что же делать с ней? Подарить Гришке или еще кому-нибудь из своих товарищей? Нет, разве им не позорно будет дожать у себя Кузьму Крючкова? Вот Володьке Сопатому отдать можно. Он все время предлагает за нее красивый шарик. А сделать нужно так. Бросить ему коробочку под ноги и сказать: «Подавись своим душегубом Крючковым, он мне больше не нужен».

Было уже за полночь, когда Егорка и отец возвращались из барака домой. Сыпал осенний мелкий дождь. Уныло гудели телеграфные провода. Вдали тускло светили огоньки стрелок. Отец не торопился, хотя завтра с утра ему нужно было дежурить, он крепко думал о чем-то и молчал.

У своего крыльца Егорка остановился.

– Ты чего? – спросил отец. – Забыл чего, что ли?

– А царь не продаст наш разъезд?

– А что?

– Если он продаст нас, тогда нам не придется сковыривать его и всяких господ.

– Не беспокойся, он не успеет.

– Большевики опередят, да?

– Они, сынок, они.

– А большевики очень сильные?

– Очень.

– Как Аким Пузырев?

– Еще сильнее.

– И ловкие?

– Очень ловкие.

– Как дяденька Тырнов, да?

– Еще проворнее.

– А Ленин, как богатырь, да?

– Посильнее богатыря.

– А большевики приедут на наш разъезд?

– Приедут.

– А…

Егорка хотел еще о чем-то спросить, но отец взял его за руку, легонько подтолкнул к двери и сказал:

– Спать, спать, про остальное узнаешь потом.