Текст книги "Егоркин разъезд"

Автор книги: Иван Супрун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Большое удовольствие испытывал Самота, когда к нему обращались с просьбой разъяснить что-либо, касающееся русско-японской войны.

Так случилось и на этот раз. Не менее часа толковал Самота об Японии, а потом навалился на Германию.

– Немца надо покорить, – вразумлял он. – Сейчас, значит, дело так обстоит. Начали хитрить. По земле продвинуться не могут, так вздумали карабкаться по воздуху – много аэропланов запустили в небо. Да ведь и наш-то самодержец тоже не дурак. К тому же казаки наши большую лихость имеют, так что надо полагать – в скором времени мы одержим победу.

Когда Самота ушел, Егорка и Гришка вылезли из угла, где они сидели, чтобы посмотреть, как будут выбрасывать печки.

Антон Кондратьевич потрогал похолодевшие трубы и сказал:

– Дьявол! Чуть совсем не заморозил своей брехней.

И принялся за растопку.

Через несколько минут стены у печек сделались снова красными.

– А когда же их будут выбрасывать? – спросил Егорка.

– Этого не знает даже сам господь бог, – ответил Антон Кондратьевич.

От Антона Кондратьевича, Акима Пузырева, да и от других проживающих в бараке рабочих Егорка не раз слышал, что врать нельзя: «ложь не спасет», «на брехне далеко не уедешь», но сами они иногда так здорово врали, причем не только в одиночку, а и всей артелью, что Егорка диву давался.

Особенно умело выкручивался Аким Пузырев, и это крайне поражало Егорку. Аким Пузырев был среднего роста, коренаст, широкоплеч, и на его груди можно было – как говорил Антон Кондратьевич – «цепом молотить». Аким настолько был силен, что однажды поднял и переставил на другое место тридцатипудовую тяжесть. Случилось это так. Акиму захотелось навестить свою семью, которая жила в деревне в двадцати верстах от разъезда. Ежедневно с самого понедельника он обращался к мастеру, чтобы тот отпустил его в субботу пораньше. Самота все тянул и определенного ответа не давал. Наконец, в пятницу Аким снова напомнил о своей просьбе. Разговор происходил после работы около кладовой в присутствии Антона Кондратьевича.

– К жене, говоришь, захотел? – улыбнулся Самота.

– Да ведь пять месяцев не был у семьи.

– Эка невидаль – пять месяцев. Я вон, когда воевал с япошками, три года не был дома – и ничего.

– Мы же, Степан Степанович, не в солдатах, не на войне.

– А ты что думаешь, если ты не в солдатах, так и строгости над тобой не должно быть, что, мол, хочу, то и делаю.

– Да нет…

– А если нет, то и исполнять должен то, что тебе приказывают старшие.

– Я не отказываюсь, заставляйте.

– А приказ мой такой, – Самота кивнул на стоящую неподалеку на земле вагонную ось. Вот эту колесную пару надо поднять и поставить на рельсы.

– Это нам не трудно, – вмешался в разговор Антон Кондратьевич. – Всей артелью как двинем…

– Э-э, нет, – покрутил головой Самота. – Пусть эту работу делает не артель, а один Пузырев: и не двигает, а поднимает.

– К чему это, Степан Степанович, чтобы я один, ведь тут не меньше тридцати пудов?

– А чтобы, значит, заработать время, которое тебе нужно, ну, и заодним себя проверишь, да и нам покажешь, какой ты силач. Действуй!

Самота похлопал слегка ладонью по гладкому ободу колеса и отошел в сторону.

– Ну что же, ладно. Передохну только малость. – Пузырев присел на ось и закурил.

Весть о том, что около путейской кладовки затевается интересное зрелище, мигом долетела до барака, и через некоторое время вокруг Антона Кондратьевича и Акима уже толпились ребятишки.

Покурив, Аким притащил два коротких рельса и уложил их рядом с колесами. Затем опустился на колени и подполз под середину оси.

– Дуралей, что ты делаешь, надсадишься, – сказал Антон Кондратьевич.

– А ты не суйся! – прикрикнул на Вощина Самота. – Не расслабляй его.

Аким дотронулся спиной до оси, приладился как следует и понатужился. Ось не поддавалась. Аким попробовал еще раз. Колеса ни с места.

– Этого орешка тебе, однако, не раскусить, – подзадорил Самота.

Аким вытянулся и, полежав чуточку на животе, попросил:

– Киньте-ка мне на спину какую-нибудь хламидину, чтобы мягче было.

Антон Кондратьевич снял куртку и набросил ее на Акимову спину.

Аким привстал, снова уперся коленями и руками в землю и, подвигав малость плечами, сильно натужился. Колесная пара оторвалась от земли. Егорка посмотрел на Акимово лицо: оно надулось, побагровело, глаза сделались большими и выпучились.

Казалось, еще миг – и они выскочат из орбит и упадут на землю.

Опустив колесную пару на рельсы, Аким встал, присел на ось и стал закуривать. Руки его ходили ходуном, колени вздрагивали, на лбу и шее высыпали крупные капли пота.

– Молодец! – похвалил Самота. – А то ведь я поспорил как-то из-за тебя с мастером соседнего околотка Тороповым. У него там есть рабочий Федюшкин. Он приподнял один раз на четверть от земли чугунную двадцатипудовую «бабу», которой сваи забивают. Торопов хвастался им, а я ему сказал, что мой Пузырев поднимает тридцать пудов, а он посмеялся: «Не может, – говорит, – этого быть». Теперь мы им нос утрем.

Аким ничего не ответил, он встал и медленно зашагал к бараку.

* * *

«Если бы я был такой же сильный, – не раз думал об Акиме Пузыреве Егорка, – то никого на свете не боялся бы, а уж на такого, как мастер, – низенького да толстенького столько бы страху нагнал, что ой-ой-ой!..»

Но Аким Пузырев почему-то боялся мастера.

Проходя как-то вечером по линии, Самота увидал, что кто-то затаскивает шпалу в барак. Мастер спустился с насыпи и бросился к бараку, но его заметили, и когда он вбежал в помещение, рабочие спокойно занимались своими делами. Шпала лежала у порога. Гришке и Егорке было строго-настрого наказано говорить, что они ничего не знают, хотя они хорошо видели, что шпалу принес Аким Пузырев.

Самота ворвался в барак и заорал:

– Где он, где этот самый?

Рабочие с недоуменьем уставились на мастера.

– Жулики! Воры! – выкрикивал Самота.

– Где, какие воры? – встревожился Аким Пузырев.

– Ты мне зубы не заговаривай, а отвечай прямо – ты сейчас тащил шпалу?

– Я? Шпалу нес?..

Аким пожал плечами.

– Ты, бродяжье твое племя, ты, – наступал Самота. – Я узнал тебя по твоим белым варежкам.

– Да что вы, Степан Степанович? Этого никак не могло быть, потому что я вот уже целый час сижу на этой скамейке и починяю обужу.

Аким поднял над головой валенок с воткнутым в подошву шилом.

– Он никуда не выходил, – произнес кто-то.

– Как поужинал, так и сидит на одном месте, – подтвердил Антон Кондратьевич.

А ну покажи твои варежки, – приказал Самота.

Аким подошел к русской печке. Вслед за ним двинулся и Самота. Аким взобрался на лавку, пошарил руками на печи и плюнул:

– Ах ты, язви тебя в душу, да ведь они же у меня не тут, они на своем месте, на жердочке висят.

– Виляй, виляй, – злорадно улыбался Самота.

«Сейчас покажет, – подумал Егорка, – ведь варежки он, как только затащил шпалу, сразу же повесил над железными печками на жердочке». Егорка взглянул на жердочку. Белых варежек там не было, на их месте висели чьи-то черные.

Аким снял эти варежки и, подавая их Самоте, сказал;

– Нате, Степан Степанович, щупайте.

– Так это же не твои! Эти черные. Ах, ты!

– Истинный бог, мои. Вот смотрите.

Аким надел на руки ловко подсунутые кем-то чужие варежки.

– Врешь, не обманешь, у тебя были белые.

– У меня и черные есть: из дома прислали.

– Значит не ты?

– Нет.

– А кто?

– Не знаю.

– Кто нес шпалу, говорите! Не скажете – всех поголовно оштрафую.

Рабочие молчали.

– Молчите? Тогда я начну по очереди пытать и по глазам все равно узнаю вора, – пригрозил Самота и стал выбирать, с кого бы начать допрос.

– С меня начинайте. Я вам всю правду скажу, – подал голос со своего топчана Леонтий Кузьмич Тырнов.

– Давай выходи.

Леонтий Кузьмич подошел к столу:

– Моя правда такая: пора бы уж вам, Степан Степанович, прекратить эту канитель, а то ведь стыдно от нее делается.

– Мне не стыдно, я шпалы не нес.

– Работаем мы, – продолжал Леонтий Кузьмич, не обращая внимания на замечания мастера, – весь день на морозе, да если станем еще ночью трястись, то толку от нас никакого не будет – заболеем.

– Не заболеете. На позициях вон люди в снегу лежат, а терпят. Мы в японскую войну тоже…

– Терпят – это верно, – согласился Тырнов, – а только если так дело пойдет дальше, то терпение лопнет и у тех, которые в окопах, и у тех, которые дома.

– Это как же понимать? – насторожился Самота.

– А вы, Степан Степанович, разве не знаете, как? После японской-то войны, в пятом году терпение лопнуло у народа? Лопнуло. Ну вот, так и надо понимать.

– Прекрати свою каторжную речь, сейчас же перестань, – приказал торопливо Самота. Он страшно боялся, когда при нем затевались недозволенные разговоры. – Я тебе про шпалу говорю, а ты про что? Пятый год вспомнил…

– А почему же не вспомнить хорошее, – спокойно сказал Тырнов.

– Хорошее… – Самота выскочил из-за стола, добежал до порога, затем повернулся и топнул ногой:

– Оштрафую всех за шпалу! А до тебя, Тырнов, каторжанская твоя душа, кроме всего прочего, доберутся особо, тебе покажут, как разводить смутьянские разговоры.

После ухода Самоты некоторое время все сидели молча, не двигаясь. Потом Вощин вскинул глаза на Тырнова:

– Ладно ли ты делаешь, Леонтий Кузьмич? Ведь мастер-то и в самом деле может съесть тебя?

– Э-э… – Тырнов махнул рукой и подался в угол.

Аким стал одеваться.

– Ты куда? – спросил Пашка Устюшкин.

– Пилите тут, а я схожу еще разок, – ответил Аким. – Сейчас самый аккурат: темно, да и он ни за что не подумает, чтобы мы еще раз пошли сегодня за шпалами.

ХОРОШИЙ КАТОРЖАНИН

Егорка не раз слышал слова «пятый год».

Отец и крестный как-то сидели за столом и рассуждали о войне. Мать гремела ухватом у пылающей печи и, кажется, даже не слушала их. Но вот отец, а за ним и крестный стали говорить про пятый год. Мать притихла, поставила ухват в угол, подошла к столу и приглушенным голосом зачастила:

– Довольно, мужики, довольно, перемените разговор, не забывайте, что у стен есть уши: подслушает кто-нибудь да передаст куда следует, а потом расхлебывайся.

«Выходит, что год этот, пятый, очень опасный, раз его так боятся все, и узнавать про него надо не дома, а на улице, где нет ни матери, ни ушастых стен», – решил Егорка…

Как только они с отцом покинули барак, Егорка спросил:

– А какой это пятый год?

– Обыкновенный… тебя в то время не было на свете.

– Дяденька Тырнов говорил, что тогда лопнуло у всех терпение. Как это лопнуло?

Отец не ответил.

– И мастер из-за этого года очень разозлился, – продолжал Егорка. – Дяденьку Тырнова каторжником обозвал, съесть его хочет. Как это съесть?

– С работы выгнать – вот как.

– А за что его выгнать? Ты же сам видел: шпалу украл не он, а Аким.

– Он собирается съесть его не за шпалу, а за другое.

– А я догадался, – не отставал Егорка. – Мастер злится на дяденьку Тырнова за то, что он каторжник, он человека убил. Я один раз слышал про это.

– Тырнов человека убил? Брехня. Не верь.

– Так ведь дяденька Тырнов сам рассказывал про это.

– Это он нарочно, шутил. Он, может быть, и сидел в остроге, только не за убийство. – Помолчав немного, отец добавил: – Каторжники бывают разные: плохие и хорошие.

– А он какой?

– Он хороший.

– А если он хороший, то за что же его садили в острог?

– Про это тебе еще рано знать, и ты об этом не спрашивай и не рассуждай.

Егорка перестал спрашивать и до самого дома думал: скорей бы уж наступило «не рано». Тогда бы он сразу разузнал про все: и про пятый год, и про то, как у народа лопнуло терпение, и про каторжников.

Леонтий Кузьмич Тырнов появился на разъезде прошлым летом.

Из каких он прибыл мест, есть ли у него родные, – никто не знал.

Самота невзлюбил новичка.

Рабочие сначала не могли понять, из-за чего лютует мастер, а потом, когда поближе узнали Тырнова, поняли – такому человеку, как он, трудно уживаться с начальством, особенно с таким, как дорожный мастер.

По установившемуся, никем не писанному правилу, каждый, вновь принятый в путевую артель, был обязан после первой получки преподносить мастеру четвертную бутыль водки. Так делали Вощин, Аким Пузырев, Пашка Устюшкин и другие, пришедшие на транспорт до начала войны. В войну же, когда торговлю водкой запретили, новички дарили мастеру деньги – половину первого заработка. Кроме этого, новичок должен был в течение двух-трех месяцев, в свободное от работы время, батрачить на мастера: косить сено, таскать воду, пилить и колоть дрова, чистить стайку и т. п.

Тырнов – тихий, задумчивый человек, с первых же дней показал себя аккуратным и исполнительным работником. «Из такого хоть веревки вей», – думал Самота, однако до первой получки не тревожил Тырнова. Самота ждал причитающуюся ему мзду, но Тырнов не принес ее ни в день получки, ни на следующий день. «Должно быть, он еще не знает наших порядков. Ну, что же, придется наставить его на путь истинный», – решил Самота и вызвал Тырнова в табельную.

– Как дела? – спросил Самота.

– Ничего, идут помаленьку, – ответил Тырнов.

– Привыкаешь?

– Да уж привык, Степан Степанович.

– Доволен ли заработком?

– Спасибо: получил восемнадцать рублей шестьдесят копеек.

– Ну вот, видишь… А ведь могло быть и меньше.

– Неужели еще меньше? – удивился Тырнов.

– А как же. Ты человек новый и, должно быть, не знаешь наших порядков.

– А откуда мне их знать?

– То-то же. Заработки ваши, – принялся объяснять Самота, – они не просто так… Над ними приходится ой-ой-ой как ломать голову. А благодарность? Где она эта самая благодарность?

– Неужели начальство не замечает ваших стараний?

– Оно-то замечает, а вот от некоторых рабочих…

– Я, Степан Степанович, не такой человек, как некоторые, я говорю «спасибо».

– Спасибо… – протянул сердито Самота, – вот так же отделывается и начальство. А что мне спасибо? Ну, что? Разве из него да из поклонов сошьешь шубу?

Долго еще старался Самота наставить Тырнова на путь истинный, но из этого так ничего и не получилось: Тырнов поддакивал, сочувствовал, но денег не выкладывал. «Ну, погоди же, ты у меня запоешь», – зло прошептал Самота, когда за Тырновым закрылась дверь.

Вскоре после этого табельщик Ячменский остановил идущего с работы Тырнова:

– Пойдешь завтра косить траву.

– Так ведь завтра же воскресенье.

– Для кого воскресенье, а для кого будни.

– А оплата какая?

– Никакой, потому как это сено заготавливается для коров Степана Степановича.

– А он что помочь собирает или как? – поинтересовался Тырнов.

– Помочь. Литовку возьмешь у кого-нибудь из движенцев.

– Ладно, помогу, – согласился Тырнов.

На покос явились только двое: Тырнов и Ельцов.

– А остальные где? – спросил Тырнов.

– Они свое отработали, – ответил Ельцов, – а вот мы с тобой в долгу перед мастером.

Тырнов догадался, что табельщик обманул его, но виду не подал и работал с усердием.

В середине недели Ячменский снова остановил Тырнова:

– Приказано тебе явиться завтра после обеда туда же, куда ходил в воскресенье.

– Косить или сгребать?

– Сгребать.

– Сгребать я не умею.

– Да ты что! Ведь это же очень просто.

– Для кого просто – это верно, а я вот никак не могу научиться прислужничать, – отрезал Тырнов.

Выслушав табельщика, Самота рассердился пуще прежнего и задумал расстаться с непокорным рабочим. Сделать это не составляло большой трудности. Нужно было только написать рапорт на имя начальника дистанции пути с указанием вины неугодного работника. Самота так и поступил.

Вина Тырнова заключалась в том, что он «лодырь, лентяй и несусветный пьяница». Будучи в Протасовке, Самота подал свое донесение.

Прочитав рапорт, начальник дистанции, пожилой инженер Всесвятский, крайне удивился:

– Тырнов – лодырь и пьяница?!

– Ничего не умеет и не хочет делать, а пьет так, что в одних кальсонах остался, – живо ответил Самота.

– Что-то не верится, – усомнился Всесвятский. – Тырнов работал когда-то у меня на Пихтовской дистанции. Был он одним из лучших работников, и тех пороков, о которых вы тут написали, за ним не замечалось. – Подумав немного, Всесвятский добавил: – Впрочем, он мог измениться, ведь ему пришлось несколько лет сидеть в остроге.

– Вот видите, вдобавок он еще и каторжник. То-то я смотрю, что ведет он себя как-то не так. А за что он в острог попал? Ведь если он был под арестом, то…

– О том, что был он под арестом, дело не наше с вами – прервал Самоту Всесвятский. – Для этого есть жандармерия и полиция. Пусть беспокоятся они, а вот то, что он лодырь, – это касается нас. Ну ладно, я сам попробую разобраться.

Самота вернулся на разъезд, не добившись желаемого результата, но зато узнал важную новость – Тырнов каторжник. «А раз так, – решил он, – то считаться с ним нечего».

В следующую неделю Тырнов получил вдвое меньшую сумму, чем заработал. Во время перерыва на перегоне, где работала артель и куда Гришка и Егорка принесли обед Гришкиному отцу, между Тырновым и Самотой произошел такой разговор:

– Степан Степанович! Почему я получил вдвое меньше?

– Сколько положено, – ответил Самота.

– Уж очень мало вы мне положили.

– Неужели мало? – Самота улыбнулся. – Там, где ты был раньше, этакой суммы, наверно, не зарабатывал за год, а?

– Так ведь там была каторга, а тут свобода.

– Ага! Так, значит, и вправду про тебя говорят, что ты сидел в остроге?

– Правду, Степан Степанович.

– За что же ты попал туда?

– Об этом я говорил на суде.

– А нам, значит, миру честному, сказать не желаешь?

– Почему же? Ежели хотите, послушайте.

– А ну давай, давай, – разрешил Самота.

– Только уж вы, Степан Степанович, не перебивайте и не поправляйте меня, – попросил Тырнов.

– А мне что тебя поправлять. Я в злодействах не участвовал. Рассказывай.

Рабочие окружили мастера и Тырнова и приготовились слушать.

– Случилось это десять лет назад, – начал Леонтий Кузьмич. – Работал я так же вот, как и теперь, в путейской артели, на одном околотке. Дружная была артель. А стоял над нами дорожный мастер Сергей Сергеевич – низенький, полненький человечек. Голос у него был тоненький, визгливый: не говорил – колол. А ходил он так: заложит руки за спину и шевелит пальцами, будто ловит чего-то, а поймать никак не может. Вышагивал важно, как гусак, – вперевалочку.

Нарисованный портрет был слишком похож на Самоту.

– Ты, однако, того, – насупился Самота. – Турусы на колесах не разводи. Давай суть.

– Так я же и даю. А вы, Степан Степанович, не обижайтесь: Сергей Сергеевич походил на вас только наружностью, а не делами. В делах он был настоящий подлец. Изгалялся над нами, обманывал на каждом шагу. Заработаешь, бывало, вкруговую за день полтину, а получишь тридцать копеек. Тянул он вовсю не только из нас, но и из казны. Особенно здорово наживался во время снежных заносов. Наберет из соседних деревень человек пятьдесят – путь очищать, а в табель закатит сто: половину суммы, значит, выдаст, как и полагается, а половину – в свой карман.

Самота надулся и зло бросил:

– Сказки…

– Ругался Сергей Сергеевич, – продолжал Леонтий Кузьмич, не обращая внимания на мастера, – самыми последними словами. Несем какую-нибудь тяжесть – рельсу или брус, все жилочки надуются, а он: «Сволочи паршивые, копаетесь, как бабы».

– Жаловались бы на него, окаянного! – сказал Аким Пузырев.

– Кувалдой бы его по башке! – выкрикнул кто-то.

Самота крякнул и закрутил головой. Ему, должно быть, очень хотелось выругаться и прервать Тырнова. При иных обстоятельствах он так бы и поступил, но сейчас… И дернул же его черт за язык!

– А разве не жаловались? – отвечал Тырнов. – Прошение скопом подавали, да только ничего хорошего из этой затеи не вышло. Приехал на своей дрезине старший дорожный мастер, махнул рукой в сторону ближайшей деревни и сказал: «Кому тяжело тут, тот может уходить туда». Туда никому не хотелось, потому что в деревне нашему брату, голытьбе, живется еще хуже: тут горе мыкать легче – артель, там – одиночество.

– Ты куда это гнешь, куда гнешь?! – взвизгнул Самота.

– Малость загнул – это верно, – согласился Тырнов.

– Так вот, надоел он нам, этот Сергей Сергеевич до невозможности – даже во сне стал сниться, – и задумали мы – не все конечно, а втроем – утихомирить его на веки вечные. Кинули жребий, кому, значит, добрым делом заняться. Выпал на мою долю.

– И ты его прикончил? – спросил с притворным ужасом Вощин.

– А как же – судьба.

– Господи! Да как ты его?

– Очень просто. Сергей Сергеевич шел ночью по линии. Я – за ним. А навстречу нам громыхал поезд. Схватил я нашего благодетеля да шабаркнул его под колеса.

– И не страшно тебе было? – Вощин подмигнул окружающим так, чтобы не заметил мастер.

– А чего бояться-то? Это же очень легко. Вот смотрите…

Тырнов вдруг резко выпрямился, шагнул к Степану Степановичу и протянул руки.

Самота в испуге попятился, а Тырнов, будто не заметив движения мастера, продолжал:

– Ручищи-то у меня против, допустим, рук Степана Степановича вон какие коряжины, да и сам я против него словно бык против теленка.

– А потом? – не унимался допрашивать Вощин.

– Чего потом? Измололо его на куски – и все.

– А с тобой что?

– Со мной вышел казус. Когда возвращался домой, мне навстречу попался путевой сторож. Он-то и сказал, что видел меня на линии. Мытарили меня, мытарили, да только явных доказательств не добились.

– И отпустили?

– А куда же меня? Иди, сказали, на все четыре стороны, да не попадайся больше. А если вздумаешь швырнуть под колеса еще одного мастера-злодея, то после такого дела возвращайся домой не по линии, а сторонкой.

– Довольно брехать, за работу пора, – строго сказал Самота.

Тырнов круто повернулся и пошел к месту работы. Вслед за ним подались и остальные.

Рабочим «брехня» Леонтия Кузьмича понравилась, они не раз вспоминали, как был высмеян мастер. Степан Степанович пуще прежнего злился на Тырнова, но с расспросами о каторжном прошлом больше не приставал.