Текст книги "Три жизни Юрия Байды"
Автор книги: Иван Арсентьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)
– Здравствуйте! – сказал Юрась.
– Здравствуйте. Вам кого? – опросил рассеянно военком.
Юрась переступил с ноги на ногу.
– Я насчет поступления в военное училище… хотел узнать…
– Напишите рапорт, в какое училище желаете, приложите анкету, автобиографию, две фотокарточки…
– Я уже подавал документы, но ответа не получил.
– Как ваша фамилия?
Юрась сказал.
– А-а-а… – измерил его майор прищуренным взглядом. – Это вы – сын раскулаченного…
Сердце Юрася тоскливо сжалось. Вот в чем дело! Упавшим голосом сказал:
– У меня нет родителей, я сирота. С восьми лет живу у дяди, у колхозного коваля. И… и по всем законам, я за родителей не могу отвечать. А тем более – за умерших! – съежился Юрась.
Он понимал отлично, что никакие объяснения не помогут, и все же не мог молчать. Купчак хмурил лоб, но серые глаза, казалось, смотрели сочувственно. Юрась продолжал:
– Не кулак мой отец! Не был он никогда кулаком, его оклеветали враги. Мой отец – конармеец, ему мстили. Он обращался к Калинину, и Калинин велел вернуть его из ссылки, но отец умер…
Юрась замолчал, видя, что военком смотрит нетерпеливо на часы. Да и чего говорить?
Военком развел руками в раздумье:
– Если все так, как вы рассказываете… м-м… надо вам собрать бумаги отца и написать обо всем подробно. Представите нам. Тогда будем решать.
Юрась тяжело шагал коридором, смотрел под ноги и ничего не видел. Сколько раз измерил его за этот день ногами, но таким длинным он ему не казался. Вышел на улицу. Из раструба громкоговорителя на столбе кто-то густым басом, исполненным оптимизма, советовал:
Кыдай, Байдо, байдуваты.
Сватай мою дочку,
Та йды царюваты…
Знакомая песня про удалого казака Байду, однофамильца Юрася, который не прельстился ни властью, ни богатством, не устрашился лютых пыток, остался верным родной земле и победил.
«Ты, казак, воевал с ворогами, а мне с кем?» – мысленно спросил Юрась, подняв глаза на раструб громкоговорителя. Вышел на окраину, направился лесом в Рачихину Буду. Брел ссутулясь, на душе смутно. Как дальше жить? Чем заниматься? Куда податься?
Под ногами похрустывал валежник, и треск его отдавался в голове тяжелым гулом. Сердце, не защищенное броней жизненного опыта, ныло от давящей обиды. В лесу было тихо, по пути никто не встречался, никто не обгонял. Юрась свернул с дороги влево, пошел более коротким путем, мимо Маврина болота. Большое, пустынное и глухое, оно таило среди кочек и кустов неприметный островок. Кроме Юрася, о нем никто не знал. Островок буйно зарос лозняком и всяким зеленым хлобыстьем, добраться до него можно лишь с противоположной стороны болота вброд, а напрямую – гиблое дело: ухнешь в такую хлябь, что и не выкарабкаешься. Юрась с детских лет, с тех пор, как открыл этот островок, считал его собственным владением, хорошо изучил его и мог пробраться на него даже ночью.
Сейчас, в предвечерье, погружаясь в зеленую дрему, лес словно прислушивался к неторопливым шагам Юрася. Верхушки елей вырисовывались четким силуэтом на фоне розовеющего неба, а внизу, на земле, кусты ежевики, сжимаясь в большие клубки, темнели, постепенно теряли свои очертания. Неощутимый ветерок доносил терпкий аромат смолы и разогретого за день разнотравья, возвещая о наступлении сенокоса. Но все это не привлекало, как прежде, внимания Юрася. Он брел машинально, с поникшей головой, шаги тяжелые, медленные, в них не чувствовалось ни живости, ни энергичности, присущих ему.
Вдруг сквозь многоголосое бормотанье леса смутно донесся рокот мотора. Юрась поднял голову: кого это занесло сюда? Кругом чащоба, бездорожье, на автомобиле не пробраться. «Должно быть, возле Маврина болота порубку начнут, трактор притащил волокушу под бревна», – подумал Юрась. Свернул на звук и увидел не трактор, а грузовую машину. Борта опущены, в кузове видны ящики, кули, какие-то длинные тюки, завернутые в клеенку. Юрась удивился: откуда появилась здесь автомашина? Тут его внимание привлекла здоровенная яма. Ее, видать, недавно выкопали, свежий дерн, аккуратно срезанный, плитами лежал рядом. Возле трехтонки суетились люди, снимали груз и укладывали в яму. Работали споро – видно, торопились. Опустив тяжелый тюк на дно, один из них повернулся. Пышные черные усы, военная форма, пистолет на боку… Юрась чуть не вскрикнул: да это же военком Купчак! Тот самый, с которым Юрась разговаривал каких-то полтора часа назад! И еще одно знакомое лицо рядом с ним. Постой, это же… это «Три К», председатель райисполкома Карп Каленикович Коржевский. Прозвище у него такое: «Три К», потому что подписывается на документах тремя начальными буквами фамилии, имени и отчества. Юрась хорошо запомнил его козлиную бородку, когда он выступал в Рачихиной Буде на предвыборном собрании. Узнал Юрась и третьего. Из райпотребсоюза он, часто в магазин наезжает, в Рачихиной Буде все его знают. «Что они здесь закапывают? – насторожился Юрась. – Ишь как трудятся, даже взмокли!..» И вдруг его осенило: «Они прячут товары! Ворованное прячут в яму, гады! Святая троица… снюхались. Ух, май-ор-р-р-р!.. – скрипнул зубами Юрась. – Меня к армии допускать нельзя, я неблагонадежный, а ты благонадежный, ты, ворюга, можешь грабить государство, обманывать людей?» – От такого открытия Юрася кинуло в жар.
– Так нет же!.. – прошептал он, сжав кулаки так, что судорога прошла по рукам.
Внезапно рядом с ним громко хрустнуло. Юрась замер. На поляне тоже насторожились. «Три К» прислушался, молча показал движением головы на заросли, где таился Юрась, и все устремились в его сторону. Впереди, выхватив пистолет, – Купчак.
Юрась беззвучно попятился, нырнул в гущу кустов и, попетляв по лесу, выбрался обратно на дорогу. Распаленный, взбудораженный, он почти бежал, спотыкаясь, сминая каблуками незабудки: обочина кудрявилась темной зеленью, а по зелени – точно голубой крупой сыпанули… Юрася трясло от гнева, он мысленно грозил усатому Купчаку: «Погоди, повыдергивают их тебе с корнями! Завтра же будешь за решеткой! Вместе с дружками своими». Юрась шел и свои гневные слова как бы втаптывал в дорогу все решительней и тверже. Вечерело. На западной стороне неба начали громоздиться друг на друга темно-синие облака. Похоже, назревала гроза. Большое тусклое солнце утонуло в рыхлой массе туч, и мутная пелена предгрозья легла на землю. Оборвалось стрекотанье кузнечиков, пронеслось черными хлопьями пронзительно каркающее воронье, глупая бабочка растерянно метнулась под козырек Юрасевой кепки, не найдя более надежного укрытия. Громыхнуло отдаленно, глухо, затем – ближе. Накатываясь, клубились мрачные тучи, перечеркиваемые огненными зигзагами. Подступали главные грозовые силы. За спиной Юрася что-то затарахтело, послышался цокот копыт. Оглянулся. На него катилась телега с пустыми бидонами.
– Здравствуй! Ты чего ж пешочком чапаешь? – раздался веселый женский голос, и лошадь, словно ей подали сигнал, тут же перешла на шаг.
– Здравствуй, Агния.
– Ну, что я говорила вчера?
– Что?
– А то, что возгордился ты не по разуму. Знал ведь, что я с подводой в райцентре, нет бы спросить, когда назад поеду! Куда ж там! Потащился пехом…
– Захотел и потащился.
– Ладно, садись уж… Видишь, что надвигается?
Мерин продолжал идти шагом, Юрась забрался в решетчатый рессорник, примостился боком, свесив ноги наружу. Агния повернулась к нему вполоборота и тут же принялась за свои штучки. Грызет соломинку, а сама то скосит на Юрася глаз, то усмехнется уголками губ, то поглядит с издевочкой. Хорошо еще – молчит, а то, что ни слово, то колючка. Ведьма, а не девка!.. Заморочит, затюкает враз. Пусть уж лучше посмеивается, Юрась ничего не имеет против этого. И если уж говорить по правде, улыбка у Агнии замечательная. И сама она красивая, это видно каждому, ежели присмотреться.
– Ты в эмтээсе был? – нарушила молчание Агния.
Юрась насупился. Агния напомнила своим вопросом то, что произошло с ним за сегодняшний день. Он буркнул натянуто:
– В военкомате был.
– Зачем? – встрепенулась Агния.
– Вызывали…
И чтобы не продолжать разговор о своих рухнувших надеждах, воскликнул громко:
– И зачем я твою конягу ковал? Видно, дохлятина, окончательно совесть потеряла… Дай-ка вожжи, иначе мы до заморозков не дотащимся!
– Э-э-э… пока не выедем напрямую, не побежит, хоть режь его. Такой у него норов.
– Ты, оказывается, под норов мерина подстраиваешься? – уязвил ее Юрась.
– А почему бы нет? Набираюсь опыта. Начну с норова мерина, а там, глядишь, наловчусь и к мужу норовистому подстраиваться…
Куснула кончик яркой косынки и засмеялась.
– А под меня смогла бы подстроиться, если б я сдурел и женился на тебе? – оскалился Юрась.
– Ох-ох-ох! Несчастный будет тот, кому достанусь я…
Повозку трясло, краешек белой груди Агнии трепетал в глубоком вырезе платья. Юрась хмыкнул.
«Черт! Хоть бы пуговку застегнула. Впрочем, откуда там пуговка? Нарочно не пришила, дразнит… Видимо, все-таки мажется она сметаной, ишь коленки какие белые! Не иначе в маманю свою пошла… Бабка Килина сплетничала, будто тетка Гашка искони моет по утрам свою толстую ряшку обратом, чтобы выглядеть свежей, как цветок. Ой, с ума можно спятить от такого цветка! Неужели и Агния когда-то станет такой, как ее мать?» – подумал Юрась с ужасом и представил себе: вот она везет в райпотребсоюз бидоны с молочными продуктами, заезжает в лес, где ее никто не видит, черпает горстью из бидона и…
Туча, ворчавшая поначалу на западе, неслась теперь во всю прыть, загораживая небо. Стало невыносимо душно. Форменная парная, даже веником березовым пахнет. Видать, и Агнию разморило, молчит. Молчит и Юрась, не знает, о чем с ней говорить. Проклятая застенчивость, она всегда тяготит его, как ярмо. И когда он отделается от нее? Стыдно перед сверстниками. Сидит, развесил уши. Разве так надо с женским полом? Специалисты, поднаторевшие в таких делах, говорят, надо вот так…
И он, охватив неловко Агнию за плечи, запустил с отчаянной решимостью руку ей за пазуху. Агния вздрогнула. «Сейчас закатит оплеуху…» – приготовился Юрась, вобрав голову в плечи. Но ожидаемой затрещины не последовало, лишь над изумленными глазами Агнии взлетели испуганно брови. Вдруг она рассмеялась ему в лицо:
– Эх ты!.. Юрась-карась… Наслушался глупостей и туда же…
Агния резко повернулась и одним махом нахлобучила Юрасю кепку до самого подбородка, Юрась схватился за козырек, и тут раздался свист. Эх, откуда и прыть взялась у мерина – зачеканил копытами по дороге, только пыль клубами…
Все это произошло в одно мгновенье. Повозка дернулась, Юрась не удержался и головой – в бидон. Ничего не видит. Проклятая кепка так туго налезла – не стащишь. А Агния, стоя на коленях, размахивает вожжами, подбадривает мерина. Тот в струну тянется, встречный ветер сбивает с удил клочки белой пены, повозка, грохоча и подпрыгивая, несется к селу, а навстречу – темная стена дождя.
…Высаживая возле дома промокшего до нитки Юрася, Агния спросила невинным голоском:
– Сушиться будешь или в кино придешь? Сегодня суббота…
Дома Куприян, хитро улыбаясь, спросил:
– А, ну-ну, показывай, какой костюм спроворил?
– Э! Напрасно ноги бил: сказали, завтра будут продавать костюмы, – соврал Юрась, пряча глаза. – Встану пораньше, съезжу еще раз.
– Они и завтра черта лысого тебе продадут, – пробурчал дядя. – Что получше – к рукам приберут, а на прилавок дерьмо выкинут.
* * *
…После дождя утро тихое, дымчатое. Гроза, как добросовестная уборщица, вымыла дорогу, и она, не тронутая с рассвета колесами, лежала ровная и немного шероховатая, как новый напильник. Юрась стоял в кузове машины, положив руки на ободранную крышу кабины, поеживаясь от пахучей лесной прохлады. Косым лучам низкого солнца не под силу было пробить зеленую завесу листьев, подернутых туманцем.
Ехал Юрась в райцентр с простым и ясным планом действий, составленным вчера. План таков: первое – заявить в милицию, второе – указать властям склад ворованного в лесу и, наконец, третье – посмотреть, как арестованную шайку отправят в тюрьму.
Сейчас, в дороге, обдумав все еще раз на свежую голову, он сказал себе: «Нет, брат, в милицию, пожалуй, соваться не стоит. А то как бы, чего доброго, самого не упрятали… Почему? Да потому даже, что «Три К», Коржевский, шишка районного масштаба, у него власть в руках. Нет, надо идти в райком партии».
В райцентре непривычное оживление. Утро, выходной день, а улицы полны народу, ни дать ни взять – праздник. Только лица почему-то какие-то странные, не по-праздничному озабоченные. Навстречу то и дело попадаются люди, все куда-то спешат. А эти, видать, не иначе как с рассвета хлебнули: горланят кто в лес, кто по дрова, поют под гармошку.
– И то живут люди – не тужат… Все празднуют… – прошамкал с добродушной издевкой невзрачный дедок, Юрасев попутчик, сидевший в углу кузова полуторки.
Юрась соскочил с машины возле райкома партии, и тут лишь до его слуха долетело тревожное слово «война». «Война? С кем? Напала Германия? А как же договор о ненападении?» – подумал Юрась наивно.
«Бомбили Киев, Севастополь, Минск. По всей западной границе бои». Вот оно что! Это, видать, не Халхин-Гол и даже не «линия Маннергейма».
Юрась как-то сразу стал серьезней. В райкоме толкучка, встревоженные люди то и дело появляются в приемной секретаря, торопливо разговаривают между собой, звонят по телефону, заходят в кабинет и тут же уходят. К первому секретарю райкома трудно пройти, а если и удастся, то все равно не поговоришь с ним наедине. А у Юрася не такого, сорта дело, чтобы рассказывать о нем при всех. Нужно подождать, выбрать момент, когда народу поубавится. Но где там! Вон сам майор Купчак вышел из кабинета и быстро понесся куда-то. «Давай, давай, немного осталось бегать – насидишься…»
Чтобы быть поближе к кабинету, Юрась протиснулся в приемную. У секретаря как раз закончилось экстренное совещание, и из двери выходил разный ответственный люд.
– Папа! – услышал Юрась за спиной чей-то взволнованный голос. Оглянулся. Посреди комнаты стояла девушка. Юрась даже рот раскрыл от неожиданности. Бледные щеки показались Юрасю похожими на цветки лилии, к которым нельзя прикасаться, иначе останется след. Эта девушка, одетая в темно-синее, казенного покроя платье, украшенное белым воротничком, не бросалась в глаза сразу, как Агния или как другие, чья заметная всем красота подавляет, требует восхищения и всеобщего внимания. Ее волосы не были того радостного цвета, который вызывает сравнение с солнцем, они, были русые, с более светлыми концами, видно, выгоревшими за летний месяц. Бывают глаза, покоряющие неотразимостью, они как бы вызывают на поединок любого, глаза же этой девушки казались отрешенными, она не видела никого. Вдруг порывисто подалась к двери и… мать честная! Юрась захлопал глазами. Так вот кому она крикнула «папа»! Коржевскому! Такое открытие моментально превратило девушку в глазах Юрася в уродливое чучело.
Коржевский взял ее легонько за плечи, сказал что-то нетерпеливо и подтолкнул к выходу. Она прошла мимо Юрася. Конечно, чучелом ее не назовешь. «Жалко, черт побери, девчонку!.. Должно быть, и понятия не имеет, что отец ее вор. А может, не стоит сегодня сводить счеты с шайкой расхитителей, отвлекать внимание ответственных людей на уголовных преступников, когда идет война? Секретаря райкома жаль, скверную новость подсуну я ему в недобрый час… Надо, пожалуй, повременить».
Глаза Юрася продолжали внимательно следить за кабинетом, и тут он заметил, что секретарь один. Совсем один. Он быстро подался вперед, прикрыл за собой дверь и, не ожидая вопросов секретаря, выпалил сходу все, что увидел вчера в лесу. Секретарь недоуменно слушал, затем потряс головой, словно хотел избавиться от наваждения, наконец выпрямился, щурясь на Юрася с откровенным любопытством.
«Не поверил, посчитал меня сумасшедшим…» – подумал Юрась и заговорил с еще большей горячностью:
– Хотите убедиться – поехали в лес! Или пошлите кого-нибудь со мной – покажу!
Секретарь молчал, хмуря лоб. Юрась смотрел на него с сочувствием. «Задумался секретарь… еще бы! Тут война, мобилизация, а в районе такое ЧП!»
Наконец, откинувшись на спинку кресла и положив на стол сжатые в кулаки руки, секретарь молвил устало, со вздохом:
– Я займусь сейчас этим… А вы подождите, пожалуйста, пока в передней. Может быть, еще понадобитесь.
Юрась кивнул. «Еще бы не понадобился! Кто без меня укажет вам место в лесу?» – подумал Юрась самодовольно.
Но больше он с секретарем не разговаривал. Через полчаса его пригласили к начальнику районного отдела МВД, где он опять повторил свой рассказ. Начальник Юрасю понравился: молодой, разговорчивый, вежливый. Конечно, его вежливость – профессиональная маска, но все равно с таким человеком приятно иметь дело. Ничего не записывает, протокола не ведет, тон разговора почти дружеский. А чего, собственно, записывать? Все яснее ясного. Колеса закрутились, и никакой председатель райисполкома их не остановит. Жаль все же его дочку! Славная девчонка. Глазищи, как у Агнии… Тьфу ведьма… при чем она здесь? Совсем замутила голову.
Зазвонил телефон. Начальник снял трубку, послушал и торопливо встал.
– Вот что, – сказал он, направляясь к двери и пропуская Юрася вперед, – я вынужден задержать вас еще на некоторое время для выяснения ряда вопросов, касающихся… В общем, сидите здесь, – показал он на скамью напротив угрюмого дежурного и, сделав ему какой-то знак, поспешно вышел.
Если бы Юрась мог хотя бы предположить что-то другое, кроме того единственного, что пришло в голову тогда в лесу и наутро погнало его в район!.. Если бы секретарь райкома и начальник районного отдела МВД были вправе открыть ему, в общем-то постороннему человеку, случайно прикоснувшемуся к секрету государственной важности, суть этого секрета!.. Тогда судьба Юрася, вся жизнь его, наверняка пошла бы по иному руслу.
ПРЕОБРАЖЕНИЕ ТЕМНЮКА
Война, словно дьявольский насос, принялась выкачивать людей из Рачихиной Буды. Тех, кто помоложе, в армию призвали, освобожденных от службы мобилизовали рыть окопы или направляли с колхозным скотом на восток. А некоторые и вовсе неведомо куда подевались… В колхозе «Перемога» по-прежнему наряжали на работы и люди по привычке выходили, но все валилось из рук. Враг занимал город за городом, и люди становились молчаливее, все ниже опускали головы. Село притихло, затаилось. Не сновали, как бывало, с утра до ночи по улицам хлопотливые хозяйки, редко доносился ребячий смех. Ночами тоскливо выли собаки, а днем с высоты гнусаво ревели хищные германские бомбардировщики.
Что такое война, что такое фашисты, в Рачихиной Буде многие хорошо не представляли. Но вот на дорогах района все чаще стали встречаться измученные беженцы, отбившиеся от своих эвакуированные, по железной дороге в двадцати километрах от села санитарные поезда везли раненых с фронта. Их отрывочные рассказы о боях, о силе врага, рассказы нередко искаженные, порою преувеличенные, – все это вносило еще большую сумятицу в головы местных жителей. Из дома в дом ползли темные слухи о диверсантах, вражеских ракетчиках, парашютистах. Незримый враг некоторым стал чудиться на каждом шагу.
А тем временем ночами по задворкам мельтешили неуклюжие теми. «Хозяйственные» люди что-то перетаскивали, складывали, зарывали в землю, старались припрятать на всякий случай… А вдруг и сюда дойдут фашисты? Никому неохота умирать голодной смертью.
Всенародное горе сплачивает сильных людей, но слабых оно разъединяет.
В первый день войны пропал Юрась, и Куприян Темнюк с бабкой Килиной остались вдвоем. Сколько ни ломал Куприян голову, но так и не смог додуматься, куда же исчез таинственно племянник. Уехал в раймаг за костюмом и как в воду канул. И так и этак прикидывал старик, советовался с мудрым Кормыгой. Кормыга по его просьбе пытался разузнать о Юрасе через знакомых в райцентре, но тщетно, никто его не видел. А бабка Килина неизменно твердила одно и то же: «Видно, посадили его. Выпил, подрался с хлопцами, вот и сидит». И хотя такого за Юрасем не водилось, Куприян и сам стал сомневаться: может, в самом деле набедокурил парубок? В районном отделении милиции ему сказали, что гражданин Байда не арестовывался и где находится, им не известно. В военкомате в списках мобилизованных или добровольцев также не значился.
«Неужто дезертировал? – удивился дядя, но, поразмыслив хорошенько, безнадежно махнул рукой. – Пропал, дурень упрямый. Такие не скрываются от войны, а сами черту на рога прут».
Вначале Куприяну казалось – война эта так себе… Побухают, как бывало прежде, пошумят с полгода, укокошат по нескольку тыщонок и утихомирятся. Но когда фашисты стали приближаться к Рачихиной Буде, он призадумался и тоже стал действовать. Ночью тайком перетащил в кузню и зарыл поглубже все то, что нужно было спрятать, запер «филиал МТС» на два замка и с той поры перестал близко к нему подходить. Газету на август предусмотрительно не подписал (зачем зря деньги тратить?), а из кратких радиосводок не очень-то поймешь, что происходит на свете. Для Куприяна ясно было одно: прежнему подходит конец. Ну и что? Туда ему и дорога! Плевать! Жил при царе, жил при Керенском, при гетмане Скоропадском, при Симоне Петлюре… Да мало ли при ком жил! Тех уж давным-давно на свете нет, и кости их сгнили, а Куприян – вот он! Когда пришла Советская власть, она не очень ему полюбилась. А вот нэп – другое дело… Эх и времечко началось! Пожили неплохо, только чересчур мало. Не успел проявить себя Куприян пошире, показать истинную ловкость, врожденную деловую сметку. Если б не проклятая коллективизация, кем бы сейчас был! Даже подумать боязно, да и поздно теперь думать, коль старость ненавистная за пятки хватает. Приходится жить и помалкивать если хочется жить. Нечего бередить душу воспоминаниями.
Но чем дальше продвигался враг на восток, тем чаще воспоминания возвращали Куприяна к блаженной памяти нэпу, к собственному преуспеянию на поприще частного предпринимательства, и он думал: «А может, немцы разгонят колхозы и станут продавать землю? Ото было бы добре для людей, у которых в голове не солома… Тут бы я развернулся!..»
Между тем Панас Гаврилович Кормыга, умнейший человек, при встречах не раз повторял: «Немчура хоть и дерьмо, а деловых людей не станет трогать. Он только краснокнижников да евреев к ногтю берет, а мы с тобой, Куприян, и при нем проживем. Хуже не будет». А уж кому, как не Панасу Гавриловичу, знать немцев! С 1914 по 1918 год пробыл в плену возле Кенигсберга в богатом поместье, насмотрелся, как хозяйничают настоящие бауэры. Теперь, когда МТС эвакуировалась и Кормыга перестал щелкать на счетах, время вынужденного безделья он коротал в паре с Куприяном за разговорами.
Неожиданно вернулась в село пропадавшая где-то Агния. Расфуфыренная в пух и прах – не подходи! Провихляла по улице широченным подолом юбки, в расстегнутой модной жакетке, чтоб видели все: смотрите, мол, какая под ней кофточка красивая. С кем ни встретится, норовит как бы невзначай похвастаться золотыми часиками. Видать, времени зря не теряла и правильно делала, все равно война. У эвакуированных есть чем прибарахлиться, и незачем церемониться.
Мать Агнии, тетка Гашка, встретилась Куприяну возле колодца. Сняла с толстых плеч коромысло с ведрами, усмешливо спросила:
– Ну, соседушко, когда сватов ждать?
Куприян выпучил на нее глаза.
– Каких сватов?
– С рушниками, как положено…
Слова Гашки показались Куприяну столь нелепыми, столь дикими, что он расхохотался.
– Осатанела, вражья баба… Вот уж довоевались, раз в дело пошли такие невесты, как ты…
– А чем я плоха? – качнула Гашка объемистыми бедрами.
– Да ничего… молодица справная. Накидал тебе бог всего порядочно и за пазуху, и пониже…
– Про то и кажу… Только не про меня сейчас речь, соседушко. У тебя есть голубок, у меня – голубка, они уже заворковали, так отчего б нам их не спаровать?
– Кого спаровать?
– Кого-кого!… Чем моя Агнюша не пара твоему Юрасю? Дивчина – на все село!
– То правда твоя: на все село, гы-гы… – усмехнулся двусмысленно Куприян.
– Э-эх! А еще говорят, ты разумный… Темнюк ты темный. Голова лысая, а в голове – тьфу! – рассердилась Гашка. – Ты и на самом деле вообразил, что я отдам свою красивую Агнюшу за твоего нечупару закопченного? Ха! Да если ты хочешь знать, она у меня теперь телефонистка!
– Телефонистка… так тебе и поверили.
– Про то все знают. Курсы в области прошла, а теперечки сюда назначена.
– Гм… подожди, не ерепенься. А не слыхала ли она часом в городе про Юрася?
– Может, и слыхала… а что?
Куприян почесал затылок.
«А ведь взаправду знает что-то вредная баба. Недаром про сватов заговорила». Но, не желая показать, что очень заинтересован, спросил недоверчиво:
– Ну да! От кого слыхала?
– Да хоть бы от кого! Хочешь знать, заходи вечером на часок, Агнюша с почты придет, ее и расспросишь.
– Ну, добре, зайду.
Но к Гашке Куприян не попал. Где-то после обеда вдали за лесом послышалась артиллерийская стрельба, и вскоре пронесся по селу слух, будто в райцентр вступила германская часть. Агния об этом слышала по телефону. А под вечер загудело-залязгало и на дороге в Рачихину Буду. Жители попрятались в хаты, наступила тишина, даже собаки затаились. Не село – кладбище осеннее.
Два танка с белыми крестами на боках показались на пригорке. Один тащил на буксире другого, оставляя за собой глубокие следы. Прогрохотали вдоль села, развернулись – и обратно. Танкисты открыли люки, высунулись до пояса. У колодца возле хаты Тихона Латки остановились, повылезали из железных коробок на землю. Было их восемь. Кто в комбинезоне, кто в серой рубашке с короткими рукавами. Поснимали ребристые шлемофоны, о чем-то перемолвились, затем один из них, черномазый (а болтали, будто все немцы белобрысые!), вошел во двор Латки, ударил сапогом в дверь так, что она распахнулась настежь, свистнул.
В дверях тотчас появился Тихон, согнулся в низком поклоне. Немец в засаленных штанах крикнул что-то, показал руками. Тихон угодливо закивал, исчезая в черном зеве сеней. Тут же появился с ведрами, выплеснул из них под плетень воду, помчался во всю прыть к колодцу за свежей. Танкисты, болтая, стали раздеваться, только один с автоматом продолжал стоять, поглядывая вокруг.
Тихон достал из колодца воды, танкисты напились, а затем, гогоча и взвизгивая, стали окатывать друг друга из ведра.
– Ганна! Утирки! – крикнул Тихон жене.
Та суетливо выметнулась из хаты, держа перед собой на вытянутых руках чистые полотенца. Растершись рушниками, они теми же рушниками вытерли пыль на сапогах, побросали под ноги и поманили к себе Тихона. Тот подошел, вытянулся в струнку, изо всех сил старался уловить, чего еще нужно им от него, но ничего не понял. Уразумел лишь, когда стали показывать жестами, как глухонемому. Тогда, поддернув штаны, он кинулся со всех ног к хате Куприяна.
Тот наблюдал все это из-за оконной занавески. На стук Тихона вышел босой, уставился тускло ему в лицо.
– Кличут тебя… коваль им нужен, – пробормотал запыхавшийся Тихон.
Куприян надел картуз, пошел за ним. Танкисты стояли кучкой, курили, галдели. Куприян, не доходя, остановился, снял картуз. От группы отделился черномазый в засаленных штанах, смерил Куприяна взглядом, презрительно фыркнул. Затем, ткнув ему пальцем в грудь, спросил:
– Ду ист дер шмидт? – Пошевелил в воздухе пальцами, вспоминая. – Ку-у-уснез?
Куприян качнул утвердительно головой.
– Зер гут. Карашьо… Ду вирст айнцельхайт гешмиден, – постучал черномазый кулаком по ладони. – Шнель махст!
И это понял Куприян.
– Карл! – повернулся черномазый к своим. – Трагст дайне деталь.
Один из немцев забрался в неисправный танк и вытащил из него сломанную тягу, сунул Куприяну в руки.
«Сварить нужно, – сообразил Куприян. – Чепуха. Простое дело». Пошел в кузню, разжег горн, Тихона заставил качать коромысло мехов. Немцы расселись в тени, курили. Куприян измерил штангенциркулем длину сломанных концов, раскалил их, оттянул молотком на конус, показал Тихону, как держать, и, выхватив из горна, положил один на другой. Быстрые удары молотка наполнили звоном полутемную кузню, посыпались искры. Куприян старался изо всех сил, лишь бы «не подкачать перед Европой», но тяга почему-то не сваривалась. Удивленный, он повторил операцию более тщательно, и опять неудача. После третьей безуспешной попытки к наковальне подошел черномазый, толкнул Куприяна, посмотрел в упор жестко блеснувшими глазами.
– Вас ист дас?
Растерянный, ошеломленный неудачей Куприян переступил с ноги на ногу. «Проклятый немчура! Подумает еще, не дай бог, что нарочно не захотел сварить, и убьет. А что ему? Убьет, и вся недолга». Заикаясь от нахлынувшего страха, он пролепетал:
– Извиняйте, пан… господин… офицер… Эта сталь твердая, не поддается… Я не виноват, господин офицер…
Офицер взял клещами раскаленный обломок, принялся рассматривать с предельным вниманием. Покачал издевательски головой.
– Думм копф![2]2
Дурная голова!
[Закрыть] – взлаял он и разжал клещи.
Пышущий жаром кусок железа упал на голую ступню Куприяна. Тот взвизгнул, схватился за ногу. В кузне запахло горелым. Стоявший у двери немец захохотал.
– Нимст дизе айнцельхайт![3]3
Возьми эти части!
[Закрыть] – сурово крикнул черномазый и подтолкнул сапогом к Куприяну горячие обломки. – Ком!
Тот послушно взял их тряпкой, вынес из кузни. Тихон Латка, заискивающе улыбаясь, поклонился немцу и развел руками. Черномазый плюнул на него:
– Хинаус, хундшвайн![4]4
Пошел вон, свинья!
[Закрыть]
Тихон исчез. Куприян, припадая на обожженную ногу, поковылял за танкистом.
«Ох, беда, беда… грянула, откуда не гадал. Куда они меня?» – думал он, охваченный стра-хом.
– Гее, гее! Шнель! – подстегнул черномазый. Другой спросил:
– Во ист машинен-тракторенстатион?
«Про эмтээс что-то спрашивает…» – догадался Куприян и закивал с готовностью.
– Тут эмтээс, недалечко… пятнадцать километров не будет, – показал на пальцах.
– Цайгст, во ист эмтээс! – приказал немец и погрозил Куприяну пальцем.
Вскоре танкисты уехали, увезя с собой Куприяна. Из эмтээс, однако, домой он не попал, а оказался в райцентре в полицейском управлении, которое размещалось в бывшем здании милиции. Там бы он так и остался надолго, если бы двое суток спустя, голодного, обросшего серой щетиной, не вывели из камеры и не погнали куда-то. Шел, прихрамывая, понурив лысую голову, прощался с белым светом. Перед дверью начальника районной полиции немного воспрянул, понял: сразу казнить не будут. Его втолкнули в кабинет.
За столом сидел человек в новеньком мундире и барабанил пальцами по столу. Куприян зыркнул на него исподлобья и остолбенел: Панас Гаврилович Кормыга! Он! Изумление Куприяна было столь велико, что первые секунды он не мог слова вымолвить, вращал оторопело головой и не знал, верить или не верить своим глазам. Кормыга, которого он знал столько лет, сразу вознесся при новой власти!
