Текст книги "Три жизни Юрия Байды"
Автор книги: Иван Арсентьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)
Вызволенных детей-заложников определили временно в просторную хату сельской управы. Женщины топили печи, грели в чугунах воду – мыть ребят. Во дворе Васса перевязывала захваченных в плен раненых немецких солдат. За ними пришел партизан, повел на допрос.
После командирского совещания объявили дневку. В селе выставили посты, по дорогам выслали дозоры, партизан развели по дворам. Из труб домов и бань повалил дым. Афанасьев никого не приглашал к себе, но получилось как-то само по себе, что и командир и комиссар оказались в его доме. Подошли взводные, уселись за стол. Озабоченный дед Адам со здоровенной, как амбарная книга, тетрадью в руках шепнул что-то парнишке из хозвзвода. Тот выскочил во двор и тут же вернулся с ведром, поставил его перед Коржевским. По Хате поплыл острый хмельной душок.
– Вот видите, какой у нас интендант? Нашел даже чем ржавчину в горле прочистить… – похвалил Коржевский, вытирая рушником руки.
Дед Адам усмехнулся, как всегда, одними глазами.
– Какую прикажете порцию?
– Какую? – переспросил Коржевский. – А такую: у кого боевых заслуг больше, тому и порция больше… Прямая пропорция, так сказать…
– Ага… Понятно…
Командиры засмеялись. Парнишка из хозвзвода зачерпнул из другого ведра старинной медной кружкой воды и, ставя на стол, предостерег:
– Разбавляйте побольше, а то страх какой крепкий…
– Тю на тебя, хлопец! В лесу и так спасенья нету от сырости…
– Э! Что-то мало ты налил, хочешь, чтоб глаза у меня провалились?
– На еще. Трескай! Может, они у тебя повылазят от жадности!
Комвзвода опрокинул полстакана, крякнул, покачал головой удивленно:
– Отчего так? Бывало, мороз градусов шесть всего-навсего, а за уши дерет – спасу нет! Тут же все девяносто шесть, а глотка хоть бы что!
– Она у тебя луженая…
– Лишь бы не худая!
Скоро командиров, разморенных трудной бессонной ночью, разомлевших от еды и хмельного, стала одолевать дремота. Самый раз всхрапнуть бы часок-другой, да некогда – У каждого дел невпроворот. Все занялись своими делами, кроме, пожалуй, связных да Варухина. Эти сидели у крыльца, бездельничая. Очки Варухина поблескивали, в тонких губах зажата дымящая цигарка. Он рассказывал, как воевал против дзота. Теперь командир взвода к нему не придерется, и насчет экипировки тоже все в порядке, сапоги во какие! Офицерские! В бою добыл. Другие таких нет ни у кого.
Во время разглагольствований Варухина во дворе появился Юрась, рядом с ним шагал человек лет сорока с котомкой за плечами и чемоданчиком в руке. Он был костляв и тощ. Подошли к крыльцу, где сидели связные, загораживая дорогу.
– Ты гляди! – воскликнул один. – Мумия никак!
– Байда, где ты ее выкопал?
– Это он в местной кунсткамере реквизировал.
– Никак мощи святого Попандопуло…
– Остряки… – бросил мимоходом Юрась, поняв, что партизаны приняли его спутника за фашистского прихвостня. Зайдя в избу, доложил:
– Товарищ командир отряда, радиотехник Лущилин доставлен по вашему приказанию!
– Ты смотри! – воскликнул Коржевский, затем с упреком – радиотехнику: – Что ж это вы, уважаемый? Кругом война, а вы зарылись кротом и моя хата с краю? А кто ж воевать будет?
– Я отвоевался еще до войны… – ответил тот хмуро.
– Как же это?
– Так… – Скулы радиотехника покрылись яркими пятнами. – Теперь уж недолго осталось…
Купчак понял и, чтоб изменить неприятный разговор, направленный Коржевским не в ту сторону, сказал:
– Нам, товарищ Лущилин, очень нужен сейчас человек, чтобы в технике понимал, то есть радист.
– Да уж ясно, что не тракторист.
– Ну и как вы на это смотрите?
Лущилин пожал костлявыми плечами, водрузил на стол видавший виды чемоданчик, спросил:
– Где она?
В ответ на лаконичный вопрос Коржевский послал связного к телеге, на которой привезли портативную рацию. Юрась, спросив разрешения, удалился, а дед Адам открыл свою «амбарную книгу» и принялся перечислять командиру количество учтенных трофеев: десять пар лошадей, походная кухня, четыре исправных пулемета, сорок винтовок, шесть автоматов, три с лишним сотни гранат и много артиллерийских снарядов. Их еще считают. А вот обмундирования, к сожалению, нет. Ни единого комплекта. Есть десять тюков шерстяных одеял, припасли завоеватели на зиму. Блицкриг блицкригом, а запас, как говорится, не колет…
Вечером на общем построении отряда объявили приказ о создании нового подразделения – саперного. Командиром его назначался лучший специалист в этой области – Афанасьев. Разведкой вместо него предстояло командовать бывшему десантнику сержанту Максиму Костылеву.
Забот у каждого прибавилось, и только химинструктор Варухин по-прежнему находился не у дел. Эх, как он обрадовался, что наконец-то избавится от зануды Афанасьева, но… мечты, мечты! Словно в насмешку, его опять оставили под его началом.
Ночь прошла спокойно. Партизаны расположились в деревенских хатах, храпели на теплых печах после бани, и только Лущилин в доме сельской управы корпел над неисправной рацией. Уставший, он к утру закончил ее ремонт. Выпил две кружки молока, принесенного сердобольной Вассой, явился к Коржевскому, доложил:
– Кажется, хозяйство работает как будто нормально…
– Мать честная! Сколько оговорок! – воскликнул, смеясь, Купчак.
Коржевский стукнул обрадованно ладонью по столу:
– Так за дело, Эраст Матвеевич!
– За какое дело? – не понял тот.
– Налаживайте связь. Сейчас как раз наше время подходит, с десяти часов по московскому, – продолжал Коржевский. – Вот позывные, а вот приготовленная шифровка. Действуйте!
– Позвольте! – поднял руки Лущилин. – Вы что, смеетесь? Я радиотехник, понимаете? Техник, а не оператор. Ключом не владею.
– Азбукой Морзе, что ли?
Лущилин поморщился от столь откровенного проявления дремучей темноты, застонал беспомощно:
– Да при чем здесь азбука? Для операторской работы мало знать точки-тире, нужны практика, скорость, ритм. Да что там! Чего не умею, того не умею. В общем, увольте.
– Уж если вы не умеете, то мы и вовсе ни бум-бум! Нам хоть как-нибудь, Эраст Матвеевич, а? Ну, помогите, дорогой, вот так нужно!.. Кроме вас, некому.
– Ну поймите же вы… – взмолился тот, но Коржевский не дал ему говорить, взял за рукав, дернул повелительно:
– Надо! – И еще раз повторил твердо: – Надо, Эраст Матвеевич!
Лущилин громко высморкался, спрятал в карман синий, пахнущий канифолью платок и сложил руки на груди крест-накрест. Всем своим видом он как бы отстранялся от ответственности: мол, я вынужден подчиниться, но последствия – на вашей совести. Медленно повернулся, пошел к зданию управы. Коржевский подмигнул присутствующим, накинул полушубок, пошел следом. За ним потянулись Купчак и еще несколько командиров, заинтересовавшихся, что получится из этой затеи.
В нужное время Лущилин вошел в связь, но записать ничего не успел. Попросил повторить сызнова и как можно медленней! Там, на центральной, прекрасно поняли его просьбу, но, вероятно, подумали о радисте что-то нехорошее и, вместо того чтобы помочь бедному, нарочно затрещали зуммером как из скорострельного пулемета! Лущилин повернулся к Коржевскому, развел в досаде руками: говорил же вам!
– Ничего, ничего… – сказал тот, пожевав кончик бороды. – Действуйте смелей, передавайте шифровку. Лишь бы они приняли ее.
Лущилин, выпятив от напряжения губы, долго выстукивал ключом, водя пальцем по длинной колонке цифр. Командиры вперились взглядом в мигающий зеленый глазок индикатора, молчали.
Последняя цифра отбита, руки Лущилина опустились на сухие колени. Стало тихо. Слышны лишь свист передатчика да голоса с улицы, приглушенные стенами.
Но вот зуммер затрещал опять, на этот раз медленно. Лущилин схватил карандаш, стал записывать. На губах его появилась едва приметная усмешка. Карандаш Лущилина продолжал бегать по листку, ряды цифр росли. Небольшая пауза, новый листок бумаги, и опять потянулась цепочка, только уже из букв. Текст незашифрованный. Лущилин писал, а уши его все больше розовели. Сеанс закончился, листок, испещренный цифрами, перешел в руки Коржевского.
– А там что? – спросил он, показав на бумажку, оставшуюся у радиста.
Лущилин откашлялся, махнул безнадежно рукой:
– Дурацкие шуточки. Спрашивают, в какой я сапожной артели практику проходил… – И вдруг прорычал со злом: – Говор-р-рил же я вам, что не умею!
Коржевский скрипуче захохотал:
– Умеете, дорогой! Еще как умеете! Вы же… вы же настоящий папанинец! Кренкель!
Лущилин снова махнул рукой и отвернулся.
…Под артиллерийский склад оккупанты приспособили бывшее колхозное зернохранилище. Не иначе как Рачихиной Буде отводилась роль форпоста, с которого должны производиться операции по уничтожению партизан. Пушек у партизан не было, но снаряды – это взрывчатка, надо только ее извлечь из стальной оболочки. В этом деле хорошо разбирается Афанасьев. Надо побыстрей и побольше вывезти в лес снарядов, а они по ту сторону села, за речкой. Моста нет, брод плохой, повозки то и дело вязнут. Афанасьев решил ускорить и упростить транспортировку: к берегу подогнал подводы, а бойцов заставил переносить снаряды через речку. Два снаряда в мешок – не такая уже тяжесть. Для всех тяжесть небольшая, но только не для Варухина. Он считал иначе. Что такое, на самом деле? Афанасьев хочет превратить его в ишака: «По два черта буду я таскать, а не по два снаряда! Ему надо выслуживаться, а я должен из-за него надрываться, как идиот. Дудки!»
И, верный себе, Варухин поднял один снаряд, прижал к груди, как ребенка, и, осторожно ступая, понес его через речку. Положил на повозку, не спеша идет обратно. Руки болтаются, точно они у него в суставах вывихнуты. Взял следующий снаряд, вошел в воду. Ноги переставляет так медленно, что все его обгоняют. Оказавшись последним, поглядел жуликовато по сторонам – и бултых! Окунулся до пояса в студеную воду и бегом к Афанасьеву:
– Товарищ командир взвода, у меня произошло несчастье: я оступился, упал и промок до нитки. Разрешите мне отлучиться обсохнуть.
Афанасьев посмотрел на симулянта с явно деланным участием, понимая, что тот опять пытается обвести его вокруг пальца, сказал:
– Да, товарищ Варухин, несчастье у вас действительно огромное. Но есть более быстрый и более надежный способ сушки одежды, применяемый в боевых условиях всеми солдатами Какой? Работать поживее, носить снаряды не по одному, и даже не по два, а по три.
Однако Варухин увильнул от изнурительной работы. Появился Коржевский, увидел, что химинструктор мокрый, и велел отпустить его…
«И что за человек этот Варухин? – думал Коржевский. – Взять хотя бы вчерашнее: спаренный с Байдой, пошел на опасное дело, и что же? Оба оказались на высоте, проявили находчивость, смелость, решительность. И Байде, как он сам заявил, понравился напарник. Но как же тогда совместить вчерашнее с его нынешним поведением, с его бесконечными увертками и всякими фокусами? Вот, пожалуйста, пошел сушиться и сушился бы, наверное, до следующего утра…».
Но через два часа к дому, где почивал Варухин, подъехал на рессорнике Юрась и заорал с воодушевлением:
– Начхим! Получай реактивы! – И похлопал ладонью по вместительной бутыли в кузове рессорника.
Варухин вышел недовольный из дому, понюхал бутыль.
– Где раздобыл?
– В своем государстве да не раздобыть! Чуешь? Настоящий сероуглерод! На сто верст вонища. Колхозники вредителей морили неплохо, а теперь мы фашистов потравим…
Их обступили партизаны.
– Спасибо, – без особого воодушевления сказал Варухин и пояснил с важностью: – Именно этого препарата мне и не хватало. Теперь можно приступать к изготовлению боевых зажигательных средств. Сейчас же займусь расчетами, и к вечеру произведем эксперимент.
– Ишь, едят тя мухи с комарами… Дело-то, видишь, какое? – заговорили партизаны. – А что? Человек ученый, а мы, темнота, потешались над ним. Нехорошо. А все этот боров, Кабаницын, чтоб ему пусто было!
Вторые сутки дозоры, высланные по дорогам, опасных передвижений противника не отмечали. Не поступало тревожных сигналов и от своих людей из райцентра. Но партизаны знали: покой обманчив и недолог.
Обоз со снарядами, отправленный вчера в лагерь, вернулся за следующим грузом и вскоре погромыхал под охраной верховых лесными дорогами обратно.
Перед вечером Коржевский с командирами подразделений двинулись на соборную площадь, освобожденную от колючей проволоки, смотреть испытания нового зажигательного оружия, созданного Варухиным. По его поручению пацаны насобирали пустых бутылок, настрогали деревянных пробок. Варухин действовал уверенно, со знанием дела. Раздобытый Юрасем сероуглерод отмерял мензуркой, смешивал с чем-то, наполнял проворно бутылки через воронку, насыпал туда же белого порошка и крепко забивал пробку. Ему помогал Гринька – шустрый болтливый парнишка из местных. Он притащил, как велел ему Варухин, всякой рухляди, железяк, щепок, соломы и свалил в кучу посреди площади, – это мишень.
Кроме партизанского начальства на площадь потянулись любопытные, топтались в ожидании начала, поглядывали с почтением на очкастого в фартуке, колдовавшего с бутылками.
К Варухину подошел Афанасьев, что-то спросил. Варухин ответил с раздражением, понятно: волнуется человек. Тут на любого придись – заволнуется, как-никак – момент ответственный, к нему Варухин готовился со дня включения десантников в отряд, а потом с помощью Вассы добился и поддержки командования. И вот все готово. Варухин сделал знак рукой. Чересчур любопытных и настырных оттеснили подальше, Гринька поднес Варухину зажигательный снаряд, тот бросил его в кучу хлама, но, как это бывает, с первого раза трудно сразу попасть в цель. Бутылка, перевернувшись в воздухе, шлепнулась с недолетом и не разбилась. Из группы зевак, толпившихся в стороне, кто-то крикнул: «Мах на небо – ляп на землю…»
Варухин оглянулся и бросать больше не стал, предоставил заниматься черновой работой Гриньке. А тому того и надо. Человек, можно сказать, изныл от нетерпения показать свою сноровку. Уж что-что, а пульнуть он умеет…
И действительно, первой же бутылкой попал в цель. Брызнули осколки, кто-то насмешливо захлопал в ладоши:
– Ишь как хватко саданул!
– Небось сызмала на соседских собаках тренировался…
– Оно стрельнет?
– Загорится, а не стрельнет.
– Поначалу должно стрельнуть, а потом уж…
– Тьфу! Ты ему одно, а он…
Мишень – это воображаемый танк, он должен полыхать, но «танк» почему-то не того… хоть бы дымком паршивеньким потянуло. Странно…
Варухин достал из кармана платок, нервничая, утерся. Гринька посмотрел на него вопросительно: запустить еще? Тот кивнул. Гринька с той же хваткой выполнил приказание, но результат прежний. Раздосадованный химик побежал к мишени, наклонился, придирчиво осмотрел осколки стекла, солому. Кто-то вздохнул сочувствующе:
– Ок-казия…
– Эй, Игнат, слышь? На́ кресало! – гоготнули разведчики.
– Цыц, горлодеры! Не дадут человеку сосредоточиться…
Морща лоб и отводя глаза, Варухин вернулся к бутылкам и склянкам. Выплеснул чего-то, чего-то долил, заткнул поллитровку, протянул подручному. А тот вошел уже в азарт – только подавай! Кидал, что называется, бутылку в бутылку, а проклятая рухлядь не горит, хоть плачь!
Афанасьев раздраженно дернул себя за мочку уха, позвал Варухина. Тот направился было к нему, но, должно быть, передумал, свернул к Коржевскому, рядом с которым стояла Васса, доложил осевшим голосом:
– Товарищ командир, реактивы потеряли эмиссию, то есть качество. Устарели…
Коржевский промолчал. Раздвигая рукой людей, уходила Васса. Сердце Варухина екнуло. «На кой черт надо было связываться с бутылками! Тьфу! Как скверно получилось! А все этот Байда, остолоп! Выкопал где-то эту дрянь, мокрозадый полицай! Поистине, заставь дурака богу молиться…»
– Дядя, а дядя? Подкинуть тряпок? – спросил простодушный Гринька.
Варухин в сердцах гаркнул на него, повертелся еще немного возле бутылок, создавая видимость деловых хлопот, и незаметно исчез. Партизаны потянулись к местам постоя, площадь опустела, лишь Гринька не уходил. Вскоре к нему присоединилась целая ватага «бутылкометчиков», и еще долго были слышны их воинственные кличи и пронзительный звон осколков.
Этот звон назойливо и раздражающе лез в уши Вассы. Она сидела на завалинке хаты удравшего полицая Тихона Латки. Обочь росли узловатые березы, какие-то одинокие, истрепанные ветрами.
Такой одинокой и обманутой чувствовала себя и Васса. Еще совсем недавно она не знала человека лучше Варухина, среди ее знакомых не было ни одного, чьи мечты и стремления были бы ей так понятны! А какие интересные, захватывающие беседы вели они! А сейчас словно все перевернулось, остались лишь разочарование и досада. Неужто Варухин стал ей неприятен только из-за краха «производства боевых зажигательных средств»? Конечно, нет. Она понимала, что неудача может постигнуть любого, но обостренное чутье женщины открыло ей глаза на неестественность его поведения. Не нынешняя неудача привела к тому, что Васса не хочет больше видеть его. Это назревало исподволь, медленно, но Васса сама давила всякие предубеждения в зародыше, лишь бы досадить Афанасьеву, которого терпеть не могла. Но предубеждения не рассеивались, и вот наступил час, когда под воздействием обстановки после долгих размышлений Васса на дружбе с Варухиным решила поставить точку. Варухин этого пока не знал.
УБЕЖДЕННЫЙ КОМИССАР
Однажды ненастным днем, когда в небе барахтались серые тучи, а внизу курилась едкая поземка и лес утопал в белесой мгле, командир с комиссаром сидели в землянке и громко разговаривали.
– Не только листовочки должны сочинять мы, коммунисты, в трудное нынешнее время, – рубил Купчак категорически. – Громкими речами да прокламациями народную совесть не расшевелишь, а ведь только совесть в силах сплотить людей воедино в дни огромных бедствий и испытаний. Но ее надо будить и постоянно тревожить личным примером, решительными эффективными действиями, надо наносить внезапные и мощные удары по врагу. А мы никак не можем раскачаться по-настоящему, и оккупанты чувствуют себя вольготно.
– Погоди, это явный перегиб! – остановил Купчака Коржевский. – И вообще, чего ты взялся агитировать меня за Советскую власть? Как это мы не можем раскачаться? А налет на Рачихину Буду, уничтожение гарнизона и освобождение заложников – это тебе что?
– Налет на Рачихину Буду – это отдельный эпизод! Фашистов надо уничтожать постоянно всеми силами и способами, применять острые методы диверсионной работы, наносить удары по железнодорожным коммуникациям, по жизненно важным объектам, отвлекать на себя их войска. Наши громят оккупантов под Москвой. А мы…
– Да где ж я возьму тебе тех жизненно важных коммуникаций и объектов? – спросил с подковыркой Коржевский.
– Если нет поблизости, то есть западнее такие важные узлы, как Чернигов, Житомир, Ковель…
– Фю-ю-ю! Хватил. До тех объектов добрые сотни верст! А высунь нос на двор – не май! Новый год на носу, поди-ка, попробуй, далеко ли протопаешь?
Оба помолчали, прислушиваясь к завыванию ветра за дверью землянки.
– И тем не менее я считаю – стоит высунуть нос, более того, следует. И я это должен сделать, – непреклонно сказал Купчак. – Группа из трех-четырех человек сумеет пробраться к действующей магистрали. Это, Карп Каленикович, и хочу я решить с тобой… Если мы не мобилизуем людей, за нас никто этого не сделает. Мы должны поднимать народ на врага и бить его здесь, в глубоком тылу. Лучше раз увидеть, чем десять раз услышать. Вот я и думаю, если взять коней с вьюками или сани, нагрузить их взрывчаткой, боезапасом, продовольствием, а людей – на лыжи…
– Тебя послушать, так надо распускать отряд, разбредаться по рейдам, а там… куда кривая вывезет. Я категорически против! Место комиссара – в отряде.
Купчак пожал плечами:
– Что ж, наш спор нам решать на кулаках, как князь Мстислав Удалой с косогом Редедей? Давай лучше делать дело, каждый свое, а дальше жизнь покажет. Я для тебя не авторитет, но помяни мое слово: скоро все поймут, и просто жизнь заставит нас применять рейдовые операции.
– Тогда и будем применять, а зачем упреждать события?
Купчак чуть усмехнулся, тронул рукой ус, пристально поглядел на Коржевского. Тот насупился, но спорить больше не стал, решил: не стоит пока обращать внимания на пустые разговоры. Четыреста километров зимой по тылам врага – это не шутка.
Ничего, комиссар – человек здравомыслящий, к завтрашнему дню полемический задор с него спадет, взвесит все «за» и «против» и угомонится. Ведь настаивает он потому, что страшный непоседа и упрям, как черт!
И действительно, ни завтра, ни в последующие дни Купчак разговоров о рейде больше не затевал, а Коржевский умышленно не спрашивал. Лучше не напоминать.
Однажды утром Купчак направился к саперам Афанасьева, занятым, как говорил Кабаницын, «работенкой в преддверии рая»… Саперы извлекали взрывчатку из трофейных снарядов. Дело подвигалось туго. Ключи для отвинчивания головок изготовил Юрась. Прежде чем отвернуть дистанционную трубку со взрывателем, нужно было крепко зажать снаряд между двух толстых, специально подогнанных по диаметру слег, связать их накрепко веревкой, сесть на землю, накинуть ключ, вставить штыри в гнезда головки, упереться в связанные слеги обеими ногами и легкими подергиваниями ключа отвинтить опасную деталь. Работать надо крайне осторожно, и только так, как научил Афанасьев. Технология не из передовых, конечно, но в лесу в данных условиях другого ничего не применишь. Потому и лежит большинство снарядов неразряженными.
Разговаривая с партизанами, Купчак услышал какое-то странное методичное постукивание по железу. Оно доносилось из-за высоких зеленеющих кустов можжевельника. Кто-то невидимый стучал молотком, будто что-то ковал. Перестанет ненадолго и опять стучит. Купчак пошел на звук. От того, что он увидел, на голове зашевелились волосы. А увидел он Байду верхом на снаряде. В левой руке зубило, в правой – молоток. Зажав между колен стакан, он бьет по зубилу, вывинчивает таким образом взрыватель! Рядом с ним, зияя отверстиями, лежало довольно много обезвреженных снарядов.
Купчака даже покачнуло. Он зажмурил глаза и перестал дышать. Перед ним совершений явственно возникла картина страшной катастрофы. От удара молотком взрыватель срабатывает и взрывается не только один, но и детонируют остальные снаряды, что лежат рядом.
– Отставить! – гаркнул Купчак Юрасю.
Тот застыл с поднятым молотком. Повернулся, увидел комиссара и, хотя и не понял в чем дело, торопливо встал, вытянулся смирно. Лицо его спокойно, лишь брови вскинуты чуть удивленно.
– Ты что… – прохрипел Купчак, часто дыша. – У тебя что? Ты от рождения это? – постучал он ногтем согнутого пальца по лбу Юрася.
Озадаченный Юрась потер ладонью лоб. Что ответить на такой вопрос?
– А ну, живо ко мне Афанасьева!
Юрась побежал за Афанасьевым. Вскоре явился со своим командиром. Купчак, обретя нормальный дар речи, стал распекать Афанасьева за вопиющее безобразие. Тот стоял красный. Затем, не глядя на Юрася, буркнул презрительно в его сторону:
– По башке б своей молотком!.. Мине-е-е-ер…
– Да я что, первый раз молоток в руках держу! – обиженно воскликнул Юрась, задетый недоверием к его профессиональному умению. – Хотите, поставьте иголку – с завязанными глазами попаду точно!
– Отставить болтовню, боец Байда! Кто вам дал право шутить шуточки со шнейдеритом? – строго заговорил Афанасьев. – Я вас инструктировал?
– Инструктировали… Но я же хотел быстрее, чтоб…
– Быстрее в гроб! Невежда вы, а не сапер. В общем, короче, катись отсюда! Отстраняю.
– Распоряжаться собственной жизнью – право каждого человека, но только не на войне, – произнес Купчак назидательно. – За вами здесь сотни стоят, и им вовсе не безразлично, как умереть: в бою или от вашей бессмысленной отсебятины.
– Слышал? – убийственным взглядом окинул Афанасьев Юрася, затем, уходя, бросил через плечо: – Перетаскай все разряженные снаряды на выплавку и марш к деду Адаму чистить картошку и драить котлы!
Юрась повесил голову, пригорюнился. Купчак стоял, смотрел на него, заложив пальцы за борт кителя, потом встряхнул плечами, точно сбрасывая с себя что-то, и громко рассмеялся.
– Послушай, Илья Иванович, а не взять ли мне этого разжалованного минера на задание?
Афанасьев махнул рукой:
– Если мало у вас своих забот, берите.
Юрась вздохнул, поднял с земли на плечо снаряд, поплелся меж стволов в ту сторону, откуда потягивало дымом костра.
Шагах в тридцати виднелась хитроумная установка. В железном корыте, наполненном водой, стояло шесть снарядов без взрывателей, под корытом горели дрова. Вода пузырилась, гудела. Юрась, бросив ношу, присел на чурбак. Опять появились Афанасьев с Купчаком, теперь будут ходить, выискивать всякие нарушения… Купчак заглянул в корыто, пошутил:
– Хороша ушица…
– С начинкой тринитротолуола легче: вытряс из стакана шашки, и готово, а тут возни много, – пояснил Афанасьев и покрутил в горловине снаряда куском проволоки. С проволоки стекала бурая, похожая на гречишный мед масса: расплавленный шнейдерит, сильнейшее взрывчатое вещество.
– Готово? – спросил Афанасьев работавших у костра саперов.
– Сейчас будем разливать, – ответил один из них и, подхватив клещами горячий снаряд, вынул его из кипятка. Другой подручный в рукавицах подхватил снаряд снизу и опрокинул содержимое в небольшой ящик. То же проделали и с остальными снарядами, затем в бурую тягучую массу воткнули железные стерженьки. Когда их вынут, останется отверстие под капсюль-детонатор.
– Ну вот, – удовлетворенно сказал сапер, отряхивая руки, – под фашистский паровоз – самый раз!
– От такой штучки и мостовая опора не устоит, – заметил Купчак и с озорной улыбкой спросил: – Может, попробуем?
* * *
В землянке разведчиков стрекотала швейная машинка. Максим расстарался в Рачихиной Буде, а если говорить точнее, то просто реквизировал ее в доме удравшего из села полицая Тихона Латки. Возле машинки, освещенной коптилкой, склонились две женские головы. Это Леся и Васса. До нынешнего дня они вместе со спадщанскими молодицами-погорельцами шили партизанам штаны из цветастых трофейных одеял. Дело было поставлено на широкую ногу. Заказов много, а машинка одна.
Но сегодня швеи не занимались живописными штанами, они выполняли срочную внеочередную работу: шили белые маскировочные халаты и овчинные рукавицы для специальной группы Купчака. Леся строчила, а Васса, присев напротив, держала на коленях малого Сережку и в который уж раз слушала длинный до бесконечности рассказ Леси о том, что пережила она на границе в первые дни войны. Скрип двери оборвал ее речь, вошел Юрась. Чуть ссутулясь – голова его упиралась в потолок землянки, – неловко вскинул руку к уху, отрапортовал:
– По приказанию комиссара боец Байда явился за получением маскхалатов и рукавиц!
– Что так официально, Юра? – спросила Леся с ласковой улыбкой.
– Служба… – кашлянул Юрась смущенно.
Лица его в сумраке не видно, лишь зубы блестят. Леся откусила нитку, разгладила на колене рукавицу, положила сверху на стопку готовых.
– Ну что ж, служба, получай свои халаты и рукавицы. Носите на здоровье.
– Пребольшое спасибо.
Васса, покачивавшая на руках ребенка, подняла глаза на Юрася. О ком он будет вспоминать? Вдруг она подумала: ведь отец вчера разошелся, как никогда, кричал Купчаку, что из таких, как тот затеял, глупых рейдов люди не возвращаются. Значит, она видит Юрася последний раз? У него такое печальное лицо… Неужели он сам чувствует это? Вассе стало невыразимо жаль его. Нахмурилась. «Отчего многое в мире, бессердечно разрушающее жизнь, так и остается необъяснимым? Почему я сама к одним людям отношусь с жестокой нетерпимостью, к другим – с любовью? Ведь я хочу любить всех людей и радоваться, а на деле что? Вот уходят на опасное дело люди, уходит этот необычной судьбы человек, и быть может навсегда, а у меня такое ощущение, словно кто-то долгожданный только что вошел в мою жизнь. Что со мной происходит? Или уже произошло?» Васса не могла понять, и от этого неясного и совершенно неуместного ощущения ей стало вдруг стыдно.
Юрась собрал швейные изделия, завернул в халат, бережно потряс руку Лесе, Вассе, кивнул с улыбкой на прощанье и толкнул дверь плечом. Васса проводила его взглядом и неожиданно для себя тихо сказала:
– Возвращайся…
Леся взяла уснувшего сына к себе на колени, кончиком платка смахнула со щеки слезу, молвила печально, обращаясь к Сереже:
– Ушел, сынок, наш Юра далеко-далеко…
Вздохнула, покачав головой, и вдруг совсем другим, неизвестным Вассе, голосом воскликнула:
– Ох, как же счастлива будет та, которой он достанется!
Васса посмотрела на нее с удивлением: в эту именно минуту она подумала то же самое.
На лицах женщин мелькали мутно-желтые отблески пламени коптилки, а за дверью среди шершавых дубовых стволов неистово бурлила пурга, и мнилось, что существует лишь черная ночь да свирепый ветер, чтоб валить с ног людей, чтоб засыпать все мелким колющим снегом.
…Купчак зашел в землянку Коржевского, отряхнулся у двери, повесил шапку на гвоздь, присел у «буржуйки».
– Ну вот… давай прощаться, отбываю, – сказал он, потирая зазябшие руки. – Погодка самый раз, дует – что надо, сам черт нас не увидит. Будем трогать.
Коржевский покачал головой, буркнул:
– Отправляйся и не береди мне душу! Надоело.
– Ладно. Просьбишка есть к тебе.
– Что еще?
– Дай мне пакет и вайскарту, изъятые у Байды, авось в дороге пригодятся.
Коржевский молча достал из железного ящика бумаги, отдал Купчаку. Тот завернул их в кусок клеенки, спрятал в карман куртки. Коржевский сел обратно на нары, молвил угрюмо:
– Мало берешь людей.
– Не в количестве сила…
– Это так, только все они еще зеленые.
– Зеленые выносливей, и думать им о прошлом нечего, и жалеть некого…
– Ну и философия у комиссара…
– Так и быть, по возвращении поставишь на бюро вопрос о моем несоответствии, – Купчак похлопал ладонью по колену Коржевского. Резко встал, сграбастал его по-медвежьи, подержал в объятиях, оторвав от земли, и так же резко посадил обратно. – Легко будет идти после приятного разговора, сердце само играет марш…
– Хватит! Проваливай, пока не поздно, а то не отпущу!
В пять часов утра группа Купчака отбыла из лагеря. Заря, чуть прорезавшись сквозь ненастье, так и осталась тлеть не разгораясь, а черствый колючий снег замел следы ушедших партизан.
