Текст книги "Три жизни Юрия Байды"
Автор книги: Иван Арсентьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)
НЕПРЕДУСМОТРЕННЫЙ «ЯЗЫК»
Закончив прием больных партизан, страдающих, как они сами выражались, профессиональными болезнями – насморком и чирьями, Васса вышла из землянки и присела на лавочке под сосной. Лучи солнца лениво просачивались сквозь сизую дымку предзимья. Ветра почти не было, но если б он и подул, все равно не раскачать ему могучие дубы в два обхвата. Не услышишь теперь живого шелеста трав, умолкли птичьи голоса, лишь кое-где каплей повиснет на голубой ветке синичка, пострекочет печально и опять скроется в мглистой чаще.
Грустно на сердце у Вассы, как у той синицы, а отчего ей грустно – не знает. Может, от одиночества? Так нет, кругом много людей и много дел. Да и неведомо ей по-настоящему это мучительное чувство, должно быть, оттого, что без матери выросла или привычку такую выработала в себе. А может быть, это наследственное, присущее всему роду Коржевских? Ведь и отец после смерти матери жил всегда один. Вот только неизвестно, тяготило ли его одиночество? Во всяком случае, если он и тосковал, то тосковал молча, не подпуская никого к своему горю, даже собственную дочь.
Васса частенько думала: со всеми ли так бывает или отец из тех редких, имя которым – однолюб? А сама она, Васса, из каких? В кого удалась? Сколько суждено любить ей в жизни? Просто не по себе становится, когда задумаешься. А зачем, собственно, думать сейчас о любви, о счастье? Разве она, Васса, владеет своей судьбой? Пока идет война, на такие вопросы ответа нет.
Взгляд Вассы привлекли ветки куста с сеткой серебристой паутины. Паучок соткал ее себе и бегает по ниткам туда-сюда, хлопочет. Но вот ветерок тронул верхушки деревьев, и тяжелая капля, упав с высоты, оборвала нить. И нет уже ни паука, ни его творения.
«Не так ли и в нашей жизни – изменчивой и непрочной? Только в отличие от паучка у нас все же есть надежда и вера…»
На дороге послышался шум: возвращалось воинство деда Адама. С ними вернулся и Юрась. Партизаны обступили повозку, тяжело нагруженную мешками. Васса встала, подошла ближе. Дед Адам привязал вожжи к передку повозки, поздоровался со всеми не спеша. По грузу в повозке Коржевский определил, что операция проведена успешно. Спросил только, много ли было хлопот. Адам ответил, что все обошлось благополучно, и, слава богу, без ЧП.
Тем временем Юрась с автоматом за плечами сдернул с телеги увесистый мешок и довольно резко бросил его на землю. Поправил на себе шапку, доложил:
– Товарищ командир отряда, боец Байда задание выполнил! – И, замявшись, глядя в землю, добавил: – Не полностью выполнил…
Внутри мешка глухо замычало.
– Чего это? – спросил Коржевский.
Юрась вынул финку, полоснул по завязке, взял мешок за углы и вытряхнул перед изумленными партизанами старосту Куприяна Темнюка. Купчак лихо крутнул ус, поглядел с удивлением на старосту, на Коржевского, на Юрася, стукнул тяжелой рукой по его литому плечу.
– Ну, брат, и притащил же ты кота в мешке!
Среди набежавших партизан послышался одобрительный шепот.
У Куприяна лицо багровое, потное. Дышит тяжело, а выцветшие глаза сверкают из-под клочкастых бровей остро и дико.
Коржевский махнул рукой, Куприяна увели. Партизаны принялись перетаскивать мешки на склад, женщины, участницы «картофельной операции», уставшие от тяжелой дороги и переживаний, валились с ног, но на отдых не шли, возбужденно переговаривались.
Леся, держа на коленях своего Сережу, кормила его с ложки супом. Несколько раз принималась она рассказывать о картофельном походе, но сама же себя перебивала, отвлекалась и никак не могла закончить.
– Ой, что было! Ни в сказке сказать, ни пером описать, – повторяла она выражение, часто употребляемое дедом Адамом, и облизывала обветренные губы. – Ведь мы как думали? Подъедем к бурту или к погребу, если там сторож, дедуня пугнет его из ружья, мы – картошку в мешки, и айда! А получилось… Нет, в жизни не поверите, какой у нас дедуня отчаянный – просто страх!
По словам Леси и других женщин, дело выглядело примерно так. Оставив Юрася в кустах на опушке, Адам повел своих спутниц лесом в обход к полю, где трудились деревенские женщины. Остановились на опушке. Дед полез под телегу, отвязал замаскированное ружье, зарядил жаканами и минут десять высматривал из-за кустов, что делается на поле и в окрестностях села. Затем поманил женщин к себе.
– Смотрите, молодки: нет ни одного немца, ни одного полицая – самый раз приниматься за работу. Берите лопаты, мешки и включайтесь с богом. Приступайте вон оттуда. Издали никто не разберет, чьи вы, будут считать – деревенские. Так что не трусьте, бабочки! Мешки ставьте в ряд, да покрепче завязывайте. Я пока побуду возле коней, накормлю, а там… Ну, давайте.
Женщины затоптались в нерешительности. После страхов и мытарств, которые они недавно испытали в Спадщине, у них и ноги не шли.
– Ну что же вы, молодушки? – подстегнул их дед, но они по-прежнему ни с места. Стоят, переступают с ноги на ногу. – Эх, золотые мои! Бог не выдаст, свинья не съест.
С превеликой силой оторвала Леся подошвы от вязкой земли, шагнула раз, другой. Фу-у! Будто сто километров прошла, ноги совсем одеревенели. «Боже мой! Что будет с Сережей?» Она почему-то подумала, что нынче ей отсюда не выбраться. Дважды уже ей повезло, спасали добрые люди, третий раз испытывать судьбу грешно. Дедова дерзость даром не пройдет. Леся посмотрела вперед, сжала ручку лопаты – та сразу же стала мокрой, скользкой. Леся с трудом двинулась вперед, за ней шагали другие спадщанские женщины. Ну вот и поле. Женщины принялись за работу и вскоре убедились, что предсказание деда сбывается: рассыпанные по полю деревенские жители никакого внимания на них не обращали, приняли за своих, рачихинобудских. Женщины стали работать спокойней и живее. Покатились, заблестели восковой желтизной клубни. Справа от Леси мелькала лопата спадщанской молодки Раи, они шли рука об руку, каждая по своему рядку, а другие две, постарше, скинув стеганки, подбирали следом клубни. Руки двигались быстро, сноровисто, азарт работы захватывал, притупляя мысли об опасности. Стало жарко. Леся то и дело утиралась рукавом. Позади уже маячило три мешка. Вокруг по-прежнему спокойно. Тут Леся совсем расхорохорилась, посмотрела дерзко на сереющее невдалеке село, подумала: «Не должно быть того, чтобы наш труд пошел прахом. Нет, мне и на этот раз должна улыбнуться удача». И продолжала копать картофель.
Солнце, перевалив за полдень, стало клониться к горизонту. Из лесу потянуло холодком. Леся распрямила спину. Жгуче саднило ладонь. Подняла руки к глазам – полопались кровяные мозоли. Ничего, пройдет. У нее неожиданно мелькнула мысль: «Вот бы сейчас увидел нас Илья Афанасьев! Работаем-то, а? Под самым носом у врага!» И тут же спохватилась: «А зачем, собственно, видеть ему? При чем здесь он?» И вдруг запела про себя: «На солнечном пляже в июле…» А мечтательная улыбка так и застыла на ее губах…
Сзади послышалось тяжелое дыханье: дед Адам стаскивал мешки в кучу. «Восемь, – сосчитала Леся пересохшими губами, – осталось два». Вдруг ни с того ни с сего охватила тревога. Кругом все спокойно, ничего не изменилось, и все же тревога ощущалась совершенно определенно. Ага! Вон что! Исчезли с поля рачихинские женщины. Нет, они сбились на той стороне в кучку, толкуют о чем-то.
Леся опять нагнулась к земле. Клубни пошли другого сорта, стали лиловыми, а не такими, как до этого, желтыми. «На желто-лимонном песке… На солнечном пляже в июле…» Тьфу, пристало – не отцепишься! Устала видно. Никогда еще так много не работала. Не чувствует ни рук, ни ног, ни поясницы.
– Молодки! Молодки, кончайте! – позвал издали Адам. В голосе его звучало беспокойство. Леся разогнула спину и увидела… немцев. Их было двое. Патрули. Шли к ним от крайних хат прямиком через поле. Леся обмерла. Руки сами скользнули вниз по подолу, чтоб подобрать узкую юбку и убежать в лес. В это время из зарослей выехала повозка, в ней на коленях стоял дед Адам и размахивал вожжами. Возле мешков развернулся, соскочил на землю, крикнул:
– Молодушки, подсобляйте, милые!
Женщины бросились к нему, подняли, надрываясь, тяжелый мешок, свалили в повозку, за ним – другой, третий… В какой-то момент Леся оглянулась, и у нее дух заняло: патрули двигались к ним, в руках виднелись автоматы.
Гек!.. Гек!.. Гек!.. Последний мешок на подводе.
– Молодушки, утекайте живо в лес! Вон туда! – показал дед. – А я вас охраню…
Он стал с двустволкой позади телеги, а женщины, бросив лопаты, побежали что было духу к густому подлеску. За спиной раздались выстрелы. Послышался стук колес, и кони, тужась изо всех сил, вытянули на лесную дорогу тяжело груженную телегу. Тут дед придержал лошадей, посмотрел из-под насупленных бровей на свое запыхавшееся воинство и перекрестился.
– Уж вы, стало быть, того… не обижайтесь на старика, – пробормотал он.
Но женщинам и в голову не пришло обижаться. А дед все мялся, кряхтел, видимо, ему было совестно оттого, что он их так измучил, подвергая опасности. С трогательной наивностью старался как-то задобрить их. Увидев, что Леся впопыхах забыла на поле стеганку и теперь поеживается от холода, он снял с себя суконную куртку и, накинув ее на мокрую спину женщины, спросил виновато:
– Крепко умучились, бабочки?
Те молчали.
– Потерпите еще часок, рано нам ехать домой… в лес, на базу. Надо повременить. Там, – кивнул он в сторону Рачихиной Буды, – хлопец наш дела нужные справляет…
– Что ж, подождем… парню там небось потруднее нашего…
Наступила ночь, беззвучная, темная, но Леся все никак не могла отделаться от страха. Ей казалось, что немцы обязательно бросятся за ними в погоню и будут преследовать упорно и долго, как тогда, летом, группу Афанасьева. Внезапно ей пришла странная мысль. Даже не мысль, а какая-то необъяснимая уверенность, что, пока дед Адам жив, они с ним не пропадут. Вот он смотрит и сурово супит брови, чтоб не показать другим того, что прячется в его глазах. Ужас какой хитрый старик!
Женщины сели возле телеги, положили на колени натруженные руки и не заметили, как их сморила дремота. Очнулись, когда появился Юрась со своей ношей.
* * *
Пока женщины рассказывали партизанам о рейде за картошкой, в землянке Коржевского Юрась докладывал о результатах разведки в Рачихиной Буде. Кроме Юрася, стоявшего навытяжку перед командиром отряда, присутствовали Купчак, Афанасьев ив углу на нарах, как часто бывало, сидела, поджав под себя ноги, Васса.
Коржевский бушевал. Кадык на его вытянутой шее прыгал.
– Как вы смели заниматься какими-то дурацкими сероводородами в то время, когда вам было дано ответственное задание? Кто вам дал право ставить под удар намеченную операцию по освобождению детей-заложников? Ваша обязанность – проявить инициативу в том направлении, которое указывает командир! Мы задыхаемся без радио, мы не имеем никакой информации из центра, мы не знаем и не можем рассказать населению правду о том, что делается на свете. А вы, вместо того чтоб связаться с радиотехником, пустились на авантюры. Кто вам велел искать химикаты? Отвечайте, кто? Варухин? Да я ему голову сниму! Под суд упеку!
– Мне никто не велел. И кто такой Варухин, мне неизвестно. О том, что отряд испытывает острую нужду в химикатах для горючей жидкости, я узнал из разговоров партизан случайно.
– Не верю! Позвать сюда Варухина! – приказал Коржевский вестовому.
Варухин тут же прибыл, словно ожидал вызова. Коржевский уставился на него ледяным взглядом, не сулившим ничего хорошего.
– Это вы внушили Байде, чтобы он, помимо выполнения боевого задания, добыл вам химикаты?
– Во-первых, товарищ командир, химикаты не для меня, а, как вам известно, для отряда. Во-вторых, вот стоит Байда, так пусть он скажет мне в глаза, когда это я что-нибудь от него требовал?
– Я уже сказал, – отозвался Юрась. – Ни-че-го. Я поступил так по собственному почину и по уставу, который требует от бойца проявлять инициативу в соответствии с обстановкой, а не держаться слепого параграфа.
– Нет, вы видали? Толкователь уставов объявился! – ткнул пальцем в сторону Юрася возмущенный Коржевский.
– На меня всегда наговаривают, товарищ командир, а вас разыгрывают, – продолжал Варухин. – Если вы хотите знать, то я вообще ни с кем не разговаривал на эту тему, если не считать уважаемую Вассу Карповну, – кивнул он в ее сторону. – Но при чем здесь я, неутвержденный начхим отряда?
Если после слов Юрася Васса благодарно посмотрела на него, то сейчас разлившаяся по ее лицу бледность, стиснутые зубы ясно указывали на то, как воспринимаются ею оправдания Варухина. Но на Вассу в этот момент никто не обращал внимания, да ее и не видно было в затемненном углу землянки.
– Ну что ж, будущий начхим, раз вы оказались в стороне от этой… от этого… в общем, можете быть свободным.
– Есть! – козырнул Варухин, и с достоинством удалился.
Коржевский встал. Он старался держаться по-военному, но в голосе его вместо «железа» прозвучал укор и досада.
– Боец Байда, за самовольство, едва не приведшее к срыву задания по разведке, вы заслуживаете строгого наказания. Но, учитывая вашу неопытность и то, что вы взяли нужного нам «языка», ограничусь выговором.
Юрась на выговор не обиделся. «Правда, – подумал он, – получить взыскание за первое задание – начало не из лучших. Но ведь говорят, что человек рождается в муках, с болью и криком! Так и я рождаюсь. Другим это незаметно, а я знаю, что рождаюсь и начинаю жить именно сейчас, здесь. А выговор – чепуха! Это щекотка, а не муки…»
– Выговор Байде объявлять нельзя! – вдруг раздалось из темного угла землянки.
– Что-о?! – протянул Коржевский, и все повернулись на голос из угла.
– Я говорю, объявлять Байде выговор несправедливо, – твердо повторила Васса. – Это я обманула его, сказала накануне, что командир требует добыть химикаты. Меня и наказывайте.
Поднявшись с нар, она обвела всех отчужденным взглядом. Купчак закашлял, остальные огорошенно молчали. Лишь Юрась, повернувшись к ней, тихо сказал:
– Ну зачем вы это…
Васса одернула платье и направилась к двери, похожая сейчас, как показалось Юрасю, на своенравного ребенка. Он еще раз с сожалением подумал: «Ну зачем же ты так? Да за тебя я готов получать выговора хоть каждый день!»
* * *
Куприяна допрашивали весь день, затем было объявлено: вечером суд. Вскоре последовал приказ: проверить оружие и получить дополнительно боеприпасы для предстоящей операции. Какой? О таких вещах у партизан говорить не принято. И так ясно: раз отряд начал экстренно готовиться к боевым действиям, значит, предстоит что-то серьезное.
Афанасьев построил взвод разведки, прошелся перед бойцами, проверил исправность оружия, затем прошелся еще раз, оценивающе оглядел бойцов, покрутил головой и сказал:
– Нда… пообносились мы и пообтрепались – дальше некуда. Посмотрите, товарищи, на свои штаны, а? А ведь в отряде имеется женский пол! К лицу ли нам ходить в таких, извиняюсь, драных штанах?
– Не-е-е! – отозвался взвод хором.
– И я так думаю. Поэтому приказываю проявить ловкость и находчивость, чтобы после выполнения боевой операции я никого в таких штанах не видел. У нас не армия, так что извольте, чтобы каждый беспокоился о собственных штанах и зипунах.
Афанасьев распустил строй и пошел готовиться к походу, чувствуя глубокую неудовлетворенность делами в отряде, собою… «Воюем, называется… то операция «картошка», то операция «штаны»…»
…Вечером на выбитой сапогами площадке при свете костра начался партизанский суд. Обвинительное заключение было коротким и предельно ясным: измена Родине и пособничество врагу, а именно: выдача гестапо партизанской разведчицы Агнии Данилковой, выдача врагу лесного хранилища, активное содействие немцам в деле вывоза в Германию советской молодежи, а также продуктов питания, выдача германским властям своего племянника – партизана Юрия Байды.
Куприян выслушал обвинительное заключение, не проронив ни слова, не взглянув ни на кого. Пока шло судебное разбирательство, он сидел ссутулившись, поникнув головой. О чем в это время он думал, что мучило его мозг, душу? Страх? Раскаяние? Тяжесть ответственности?
Ему разрешили сидеть и тогда, когда приходилось отвечать: левая ступня у него сильно распухла. Но вот он поднялся на ноги, чтобы выслушать смертный приговор: казнь через повешение. Здесь он впервые вскинул голову и обвел взглядом не партизан, многих из которых хорошо знал, а что-то другое, что находилось вдали, от чего не мог оторвать глаз. Там, среди дубов, окруживших поляну, стоял один с толстым, обломанным бурей суком, на котором недавно висела злополучная гиря Варухина и где сейчас качалась змеей петля, слабо озаренная мерцающими отблесками костра. И окружающий мир, суровые, словно вытесанные из коряг, лица партизан показались ему в тот миг не настоящими, а настоящими – вот тот сук и та петля. Он готовил их себе всю свою жизнь. От предсмертного ожидания, от страшной безнадежности Куприяну вдруг захотелось завыть по-волчьи, горько и тоскливо. Холодными струйками полз, охватывая тело, страх, и Куприян не мог ни защититься, ни преодолеть его. Он провел рукой по безволосой голове, суетливо завозился. Пустые глаза что-то искали в темноте. Нашли, Это было лицо Юрася – бледное, измученное. Оно единственное проступало, как светлое пятно надежды. И Куприян упал на колени.
– Юрасю! Пощади, племянничек! – в исступлении взмолился он, поддаваясь внезапно нахлынувшему отчаянью.
Все повернулись в сторону Юрася. Он шевельнулся, посмотрел на дядю с недоумением. Вернее, не столько на дядю, сколько на его вытянутую, худую, морщинистую шею. И вдруг в нем настойчиво заговорило чувство жалости к старику, который выкормил и выучил его. На миг он словно забыл то зло, что сделал людям и ему самому этот человек, и в волнении расстегивал и застегивал ворот рубахи…
«Кого жалеешь? Предателя?!» – вдруг опомнился он и тут же, тяжело повернувшись, ни на кого не глядя, ушел в темноту.
И Куприян понял: теперь все. Сознание обреченности обострилось. Прошлое рухнуло, обломки воспоминаний понеслись, рассыпаясь, в той роковой последовательности, которая привела его сюда, на смерть. Никто его не пощадит, как и он не пощадил бы, попади эти люди в его руки. Жаль… жаль – мало успел…
– Приговор подлежит исполнению немедленно, – глухо произнес председатель суда и покосился на осужденного.
Сгорбленный Куприян неестественно и напряженно выпрямился, что-то пробормотал бескровными губами. Вдруг надменно вскинул лысую голову и похромал к дубу. Остановился перед петлей. Лицо бледное, страшное. Он рванул воротник взмокшей от пота рубахи и с неугасимой даже на пороге смерти ненавистью зло взглянул на темнеющую вокруг поляны толпу. Похабно выругался, плюнул перед собой и сказал:
– Вешайте, гады! Ваша взяла!..
ВЗЯТИЕ РАЧИХИНОЙ БУДЫ
Отряд тронулся на боевое задание за полночь. Уходили все, кроме охраны лагеря и женщин с детьми. Шли тусклым осенним лесом. Над головой невидимо громоздились тяжелые облака. Временами налетал колючий ветер, холодил разгоряченные маршем лица, лохматил гривы коней. До рассвета пересекли дорогу на Ямполь, скоро – Рачихина Буда. Разведчики успели осмотреть окрестность, донесли, что со стороны противника приготовлений к бою не замечено. Колонна остановилась на короткий привал. После рекогносцировки Коржевский послал один взвод лесом в обход села с заданием перерезать дорогу на Серединопутье. Партизаны ушли, захватив станковый пулемет. С ними отправились связные: один от командира отряда, а Яков Чунаев – от разведки.
Коржевский поговорил с Афанасьевым, тот позвал Юрася, велел проводить командира ближе к селу. Пошли втроем. Юрась вел известной ему по недавнему рейду тропкой. Заросли оборвались впереди, за бороздчатым картофельным полем, в километре от них начиналась улица, но в темноте ее не было видно. Коржевский долго шарил облупленным биноклем по околице, присматривался к погосту, чуть сереющему на пригорке, ворчал:
– Все ночи были хоть иголки собирай, а как воевать – тьма могильная… Ты местность хорошо знаешь? – спросил Афанасьева.
– Вырос здесь… А что?
– Поскольку пушечки у нас нет, придется тебе лично, Илья Иванович, заняться тем местом, – показал Коржевский на кладбищенский бугор. – В первую очередь – дзотами У них круговая оборона, как уверяет наш лихой разведчик Байда, – иронически проговорил Коржевский. – Ты уж держи его у себя под рукой.
Атака была назначена на шесть ноль-ноль. Начало робко светать. Стало уже видно смутные очертания ячеек и окопов. Отряд, растекаясь, постепенно огибал село подковой. Юрась шагал впереди взвода Афанасьева. Прошли по водомоине оврага, залегли. Афанасьев взобрался наверх. В плащ-палатке, похожий на нахохлившегося грача, он, словно клювом, поводил туда-сюда вороненым стволом ручного пулемета, – это была условная команда ползти по-пластунски, рассредоточиваясь: дальше открытое место.
Ползли по сухой похолодевшей земле. Шуршала жухлая трава. Кладбищенский бугор все ближе. Взвод охватывал его с трех сторон. Вдруг грянул выстрел. Люди, прислушиваясь, застыли. Афанасьев взглянул на часы и, как было условлено, махнул рукой, но его плохо видели. Он продвинулся вперед еще. Чуть слышно звякнула, ударившись о что-то твердое, сошка пулемета. Юрась замер. Затем на всякий случай вынул из кармана две гранаты, взял обе в одну руку, вставил запалы. Прополз с десяток метров, залег в неглубокой, вымытой дождями канавке. Прямо перед ним где-то – рукой подать – окопы, но их по-прежнему не видно. «Доброшу ли гранату?» – подумал Юрась. Уверенности не было. Подползти б поближе, но Афанасьев приказал не шевелиться.
Не шевелился, лежал, слушал, задерживая дыхание: как бы не упустить начало атаки. И прозевал. Увидел смутные тени партизан, которые беззвучно, без единого выстрела, вскочив с земли, неслись к укрепленному бугру. Юрась тоже вскочил и помчался вперед, кого-то догоняя. Впереди, справа, слева захлопали выстрелы, послышались отрывистые крики, возгласы. Из темноты возникли светлячки, пронеслись рядом с головой: фашисты били из пулеметов трассирующими. В селе взметнулась ракета. Она еще мерцала в небе, когда рядом, как показалось Юрасю, ослепляя, резанул длинной очередью невидимый пулемет. И тут же брызнули осколки вражеской гранаты. Слева кто-то пронзительно взвыл. Юрась упал. Он лежал, вдавливаясь в ложбинку, и в руке держал гранаты. Вот он размахнулся одной на частые взблески. Взрыв – и пулемет умолк. На несколько секунд. Потом пули снова посыпались возле головы, отбрасывая в лицо комочки земли. Еще полетела граната. Ухнул взрыв, а пулемет строчит, проклятый, хоть бы что!
Юрася затрясло. Затрясло не от страха перед этим неуязвимым, словно заговоренным пулеметом. Его охватила ярость от непонимания происходящего. Прижав к плечу приклад, Юрась раз за разом палил по красноватому языку, что высовывался из амбразуры дзота.
Тем временем остальные взводы партизан вышли на противоположную сторону села и заняли исходные позиции. В селе начался пожар, по небу пошли желтовато-коптящие отблески.
Афанасьев послал связного к Коржевскому с просьбой ударить по укрепленному бугру с тыла, но связной как в воду канул: то ли убило, то ли заблудился. Фланговый огонь дзота по-прежнему не давал партизанам поднять голову. Максим дернул за рукав Юрася; безуспешно гвоздившего по амбразуре:
– Эй! Побереги патроны!
Юрась повернулся к нему:
– Почему не атакуем дзот?
– Дзот? – Максим зло сплюнул. – Та-а-а-ктик… Дурная смерть – не заслуга.
От слов Максима петушиный задор в Юрасе погас. Что-то надо было придумать, но ничего на ум не шло. У Юрася не было ни профессионального военного умения, ни боевого опыта, которым обладал тот же десантник Максим.
Наконец приполз связной. Афанасьев выслушал его, скривил недовольно губы, крикнул:
– Байду ко мне!
Команда дошла по цепи до Юрася. Пластаясь по земле, он приблизился к командиру взвода.
– Вот что, давай задворками или… в общем, на ту сторону кладбища, надо брать дзот с тыла. Мы отвлечем их огонь на себя, а ты постарайся бросить связку гранат в амбразуру, иначе нас всех здесь перемолотят. На вот… – протянул он связку противотанковых. – Нет, возьми еще одну. С тобой пойдет… Варухин. Идите!
Варухин посмотрел удивленно на Афанасьева, на Юрася, сопнул носом и, когда вражеский пулемет на несколько секунд умолк, вскочил вслед за Юрасем. Они, пригибаясь, помчались к хатам. Их слепило огнем пожара, над головой свистели пули, стрельба усиливалась. Во дворах села ни души, тихо. Побежали огородами, через пустырь к сгоревшее нефтебазе, чернеющей уродливым нагромождением металла на багровом фоне горящих хат.
– Давай туда! – показал Юрась.
Неожиданно над головами партизан тонкой струйкой взвизгнули пули. Оба повалились на землю, спрятали головы. Стрельба прекратилась. Юрась чуть приподнялся, понял: бьют с того бугра, где кладбище, где дзот. У них, видать, круговой обстрел.
– Устроились, гады!.. – прокричал Юрась Варухину. – Давай перебежками к тем железякам, за ними укроемся. По одному, давай…
– Ты что, ошалел? Кинжальный огонь!
Юрась, не слушая, вскочил, метнулся к наваленным как попало бочкам. По нему пальнули. Он присел среди железного лома. Пули оглушительно били по металлу, хотелось заткнуть уши. От бочки перед носом Юрася что-то отскочило и задымилось на жирной земле, остро запахло нефтью. Вдруг он засмеялся и нетерпеливо замахал Варухину. Тот рывком пересек опасное пространство, тяжело упал рядом. В уголках сжатых губ – засохшая пена, глаз за стеклами очков не видно.
– Сейчас мы им подкинем! – оскалился Юрась и потянул к себе бочку с широкой горловиной. – Давай сыпь! – показал он.
Варухин не понял зачем, но что нужно делать, понял. Принялся рыхлить тесаком землю, бросать в бочку. Юрась рыл попавшимся под руку обломком железа, наскребал землю в шапку, вываливал в бочку, кидал туда же битый кирпич и все, что попадало под руку. Работали, дрожа от нетерпения, поеживались, когда пули взвизгивали возле головы. Из горловины показалась земля, Юрась утрамбовал ее ногой, добавил еще, смахнул со лба капли пота, спросил Варухина:
– Понял?
Тот кивнул утвердительно. Юрась надел винтовку на ремень, шевельнул плечами, попробовал, ладно ли, кивнул напарнику:
– Держи гранаты, а я…
Они присели на корточки и вытолкнули набитую землей бочку из-за укрытия. Подпирая плечом, руками, Юрась покатил ее в сторону дзота. Варухин семенил рядом на корточках, как утка. Вражеский пулемет ошалело лупил, но черный цилиндр неуклонно приближался. Немцы поняли замысел партизан. Бока бочки были сплошь покрыты пробоинами, из отверстий несло смрадом, от раскаленных пуль дымилась земля. Чем ближе к амбразуре, тем жестче удары, тем тяжелее толкать бочку-щит – начался скат кладбища. Варухин полз рядом, подталкивая бочку плечом. Пулемет сек ее в упор. Вдруг грохот точно обрезало: тишина.
Юрась выглянул осторожно: не собираются ли немцы в него самого запустить гранату? Людей не видно, а шагах в двадцати зияет амбразура дзота. Протянул руку назад, шевельнул пальцами. Варухин сунул ему связку гранат. Юрась размахнулся, бросил. Что-то звякнуло, и грохот встряхнул бочку. Комья земли саданули по спине Юрася. Он вскочил, протер запорошенные глаза и одним махом перепрыгнул через окоп, распластался. Из умолкнувшего дзота тянулся вонючий дым, в дыму что-то качалось. Присмотрелся – шмайссер. Отброшенный взрывом, он повис на колючей проволоке. Юрась сорвал его, клацнул затвором, пустил очередь вдоль окопа. Стрельба усилилась, стреляют со всех сторон. Юрась растерялся: куда наступать? Где свои? Где противник? Наконец слева, приглушенная пальбой, донеслась команда:
– Впер-р-ред! Впер-р-ред!
Юрась бросился вдоль окопа, споткнулся обо что-то, едва удержался на ногах. Успел заметить: на дне окопа кучей лежали гранаты с длинными деревянными ручками. Схватил одну, пригибаясь побежал дальше. Поворот, и – бац! – в него врезался фриц. Стукнулись грудь в грудь и, точно бильярдные шары, – в разные стороны. Юрась потерял равновесие, упал навзничь, фриц уткнулся в стену окопа, растопыря руки и обалдело тараща глаза на Юрася. Его рот хватал воздух. В глазах Юрася пошли круги, не зажившая рана на голове давала о себе знать, а солдат, дрожа отвисшей челюстью, уже поднимал автомат к груди Юрася, но выстрелить не успел. Юрась что было сил бросил в него гранату с деревянной ручкой и попал ему в голову. Немец зашатался. Юрась быстро вскочил, выхватил из рук оглушенного врага оружие, толкнул прикладом в спину.
– Форвертс! Форвертс! – крикнул запомнившиеся со школы слова и погнал впереди себя как живой щит. Немец бежал впритруску, нелепо размахивая длинными руками и вытирая на ходу кровь с лица. Послышалась русская команда, по голосу Юрась узнал Афанасьева и понял: кладбищенская высота с дзотами – в руках партизан.
– Хальт! – крикнул он пленному. Тот остановился, вобрал голову в плечи. Шея его побагровела, складка кожи опустилась на воротник. Только сейчас Юрась разглядел, что это офицер. Показался Варухин, за его спиной висел шмайссер. На вопросительный взгляд Юрася он самодовольно ответил:
– Трофей!..
Быстро пробежала разгоряченная Васса, через плечо у нее – сумка с красным крестом. Наткнулась на партизан, обрадованно заулыбалась. Вдруг увидела немецкого офицера, подалась испуганно назад: это был первый враг, с которым она встретилась так близко.
Юрась посмотрел на фляжку, висевшую на ремешке у Вассы на боку, вытер тыльной стороной ладони пересохшие губы. Васса заметила его взгляд, поспешно отвернула пробку, протянула ему фляжку. Он сделал три больших глотка, потряс посудиной, повернулся к Варухину: не хочет ли он попить? Тот отказался. Юрась вернул посудину Вассе, поблагодарил. Васса радостно сказала:
– А Рачихина Буда наша!
Юрась отрицательно покачал головой. По ту сторону села все еще раздавались выстрелы. Откуда-то сверху спрыгнул Афанасьев, и тут же из боковой ячейки окопа возник Купчак. Офицер с опухшим окровавленным лицом смотрел исподлобья на окружающих. Купчак спросил раздельно:
– Кто такой? Из какой части?
Офицер, шевеля распухшими губами, что-то промычал. Варухин, стоявший ближе всех, разобрал его бормотанье, перевел:
– Я есть честный немецкий офицер, бандитам не отвечаю…
– А-а! Ну тогда расстреляйте честного убийцу! – приказал Купчак, мрачнея.
– С удовольствием, – ответил Варухин и увел офицера.
Наступило утро, стали отчетливей видны серые кровли хат, дым от пожара, небо, рябое от туч, похожее на рачихинобудскую площадь в буграх и ухабинах – только что не опутано колючей проволокой…
Возле кузни Куприяна сидел на колоде Коржевский, поблизости стояли связные, постепенно к ним стали стекаться партизаны, еще не остывшие от боя. Командиры взводов докладывали Коржевскому и торопливо удалялись, озабоченные делами.
