Текст книги "Три жизни Юрия Байды"
Автор книги: Иван Арсентьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)
Адам слушал, качал кудлатой головой. Когда Юрась наелся, Афанасьев показал ему место в землянке, и опять пошли разговоры-расспросы. Было уже совсем темно, когда за Юрасем явился вестовой командира отряда. Коржевский был один. Он спросил Юрася, нет ли в Рачихиной Буде человека знающего толк в радиоаппаратуре. Юрась проворно перебрал в памяти тех, кто остался в селе, и сказал, что, пожалуй, таких нет. Коржевский выразил сожаление. Юрась ушел, но тут же вернулся, вспомнив, что после прихода оккупантов в селе объявился радиотехник Эраст Лущилин. Раньше он работал в райцентре на радиоузле. Может быть, Карп Каленикович даже знает его: худой такой, вместо щек – впадины. Говорили, будто он чахоточный или еще какой-то болезнью страдает. Живет у матери, носа никуда не кажет. Вот он, видимо, дело знает.
Коржевский отпустил Юрася, сказав, что для них это очень важно.
Наступила ночь с синими сумерками, путающимися среди стволов и голых ветвей, с яркими осенними звездами. Под их зыбким серебристым светом болото, густо заросшее осокой, казалось покрытым черными смушками. Юная хвойная поросль бледнела по краям поляны, бледнела не от звездного света, а от дыма, что тянулся из трубы землянки-санчасти и тихо оседал в гуще елок.
Юрасю не хотелось идти в землянку разведчиков: они еще не спят, опять заведут тары-бары, а он сегодня наговорился – на сто лет хватит!.. Чересчур много и горестных и радостных переживаний накатило в один день, сердце еще не привыкло к новому состоянию.
Юрась постоял под развесистым дубом, прислонившись спиной к его шершавой коре. В небе куда-то тащился, подвывая, фашистский самолет. Юрась посмотрел вверх и невольно втянул голову в плечи: прямо над его макушкой висела гиря. Не воображаемая, а настоящий старый двухпудовик. Что за чертовщина? Почему она здесь висит? Потрогал рукой – гиря покачнулась. Странно…
Фашистский самолет отгудел, стало тихо. Юрасю вспомнилась последняя встреча с Агнией. Ее усталые и все равно дерзкие глаза, печальная и все-таки лукавая улыбка на крашеных губах… Как тяжко и опасно было жить и работать ей в окружении врагов! А он, безмозглый, палец о палец не ударил, чтобы понять ее, чтобы помочь. Сколько бы пользы они принесли вдвоем! Но он оказался слепцом, и Агния погибла. Горько на душе. И никогда эта горечь не иссякнет, и не будет ему никогда ни покоя, ни оправдания.
В темноте под чьими-то ногами треснул сушняк, появился Афанасьев, спросил:
– Ну как?
Юрась помолчал, потом сказал задумчиво:
– Ты помнишь, Илья, как мы однажды с тобой врюхались в Маврино болото и чуть было не того?..
– Помню. А что?
– Дело прошлое, а ведь я тогда не понял, что мы были обеими ногами там… на том свете. Оставалось только крышку прихлопнуть. Восемь лет прошло, а не забывается.
– Каждому из нас с рождения отпущена определенная мера глупости…
– Правда. Только одни успевают растрясти дурь, пока в пацанах бегают, а у других, вроде меня, на всю жизнь остается… – вздохнул Юрась, потирая себе виски ладонями.
– Болит? – спросил Афанасьев.
– Есть малость. Проклятый фриц крепко шарахнул.
– Пойдем в санчасть, пусть перевяжут. Да и укол надо против столбняка. Завтра ты должен стоять на ногах как бетонный монумент!
– Что-нибудь поручишь мне? Поручи, Илья!
– Узнаешь в свое время, а сейчас пошли. Покажу санземлянку. Только сам я не зайду, а тебе Васса Коржевская сделает что нужно.
…Память чувств у Юрася была сильнее памяти на лица, цвета, запахи, и если уж он запоминал какое-то лицо, то, значит, определенно видел его при каких-то необычных обстоятельствах. Так было и с Вассой. Она осела в его памяти потому, что в то утро началась война, и еще потому, что в то утро он пожалел ее, приняв за дочь вора. И вот он перед ней в землянке, освещенной керосиновой лампой, держит в руках шапку и ждет, пока ее руки, теперь уже медсестры Вассы, приготовят шприц, бинт и все, что необходимо для перевязки. Он, смущенный, стоял у двери, а она в своих хлопотах, в движении, словно волнующая музыка, входила ему в сердце, в мозг, вытесняя путаницу нынешних, и вчерашних, и еще более отдаленных переживаний. Она вовсе не была такой красавицей, чтобы вызывать восторг, заставлять оборачиваться ей вслед: простое овальное лицо, чуть смугловатое и совершенно чистое – никаких морщинок, никаких веснушек или родинок, и все же…
Закончив подготовку, Васса велела снять куртку и закатать рукав рубашки. Юрась послушно выполнил.
– Садитесь, – показала она на табуретку. – Укол против столбняка тяжелый, может быть плохо…
– Мне-е-е?
Юрась чуть помедлил и присел. Укол действительно оказался не из приятных, даже в ушах загудело, но и сквозь шум Юрась услышал, как Васса сказала:
– У вас рубашка в крови.
– Ничего, завтра постираю, – пообещал он.
– А вы умеете?
– Конечно. Вырос без отца, без матери.
– И я… без мамы… – вздохнула Васса. В слабом свете лампы он увидел ее печальные глаза. Она тряхнула головой, словно освобождаясь от неуместных тяжелых мыслей, и принялась обрабатывать рану на голове Юрася.
– Я вас почти знаю, – заговорил он, чувствуя на шее легкие, летучие прикосновения осторожных рук девушки, ощущая аромат ее ладного тела, прикрытого тонкой тканью платья. Он невольно слегка потянулся к ней, но она отстранилась, посмотрела на него, и из глаз ее заструился удивительный переливающийся свет.
– А почему же я не помню вас? – Мысль Вассы тщетно блуждала в прошлом, не находя ответа. – Вижу, досталось вам… – молвила она со вздохом. Юрась промолчал. Васса обстригла волосы вокруг раны, смазала ее йодом и заклеила пластырем.
А Юрась продолжал сидеть, терзаемый не болью, не прежними тяжкими думами, а каким-то странным, волнующим душу предчувствием и какой-то странной внезапной злостью на себя. Он будто ждал чего-то еще, а чего, – сам не знал. Оттого вид у него был беспомощный и растерянный.
Васса, стоя возле умывальника, вытирала вымытые руки.
– Какая вы хорошая! – неожиданно для себя сказал Юрась и, сорвавшись с места, выбежал за дверь.
Афанасьев ждал его наверху, и они пошли в землянку своего взвода. Разведчики укладывались спать, тускло мерцала коптилка из снарядной гильзы, разговор помалу стихал. Тягуче зевнул Кабаницын, сквозь перекаты слышен его голос:
– И приснилось мне сегодня, братцы, будто посадили меня в тюрьму. Вот так-то…
И опять рычащий зевок с подвывом.
– А не повесили? – спросил ехидно Максим.
– Нет, не повесили…
– А зря… надо бы!
– За что?
– Чтобы не храпел, как боров, ночами напролет! Жизни нет от тебя!
Вспыхивает согласный смех и тут же смолкает. Афанасьев и Юрась стаскивают сапоги, ложатся.
Проснулся Юрась с бодрым чувством радости. Жизнь опять распахнула перед ним дверь. Не двигаясь и не открывая глаз, он стал думать о будущем. В молодости наедине с собой хорошо думается и мечтается. И вдруг он сник, вспомнив, что по земле ползет черный дым войны и что сам он находится далеко не в райских местах… «Не о будущем, а о настоящем нужно думать, ибо только настоящее имеет сейчас смысл и цель: это – уничтожение врагов», – сказал он себе.
Но и эти трезвые мысли не остудили его радости. Утро было солнечным, погожим. Юрась умылся позади землянки, посмотрел туда, где высокие голые деревья, сгибаясь над тропинкой, будто раскланивались. Там поздняя осенняя птица пела что-то неожиданно задорное, и Юрася тоже помянуло на песню, но он, спохватившись, хлопнул себя ладонью по бедру и нахмурился. «А ведь я, кажется, того… вдруг сразу и не на шутку…» – прошептал он и задумался.
Если бы Юрась верил в колдовские зелья, то свое теперешнее состояние – это небывалое лихорадочно-приподнятое настроение – объяснил тем, что Васса вспрыснула ему не сыворотку от столбняка, а неведомую приворотную настойку…
Едва Юрась поел, как его вызвали к Коржевскому. Он стоял лицом к узкому подслеповатому окошку-бойнице, заложив руки за спину. Юрась посмотрел на его костистые плечи, на седые волосы на затылке. Вся его поза выражала не то раздумье, не то колебание.
– Товарищ командир, боец Байда…
Коржевский повернулся, молча кивнул головой и поскреб озабоченно бороду. Затем значительно сказал:
– Вот тебе первое задание: точно разведай количество охраны и расположение постов в Рачихиной Буде. Детальные указания получишь у командира взвода.
– И все? – спросил Юрась, удивленный таким, как ему показалось, мелким, несерьезным заданием, выбранным командиром для его, Юрася, испытания, для его проверки в бою.
– И постарайся найти того радиотехника, Лущилина, или подсунь ему записку, чтобы через два дня явился к Маврину болоту на поляну, где был известный тебе партизанский склад.
Юрась густо покраснел и с усилием проглотил воздух, застрявший в горле пробкой. Коржевский продолжал:
– Скажешь, если не явится по-хорошему, пусть пеняет на себя. Понял?
– Будет выполнено в наилучшем виде! – громко ответил Юрась, стараясь подражать военному тону.
– Давай без хвастовства. Худшее впереди…
Взгляд Юрася остался твердым.
Афанасьев надавал ему целую кучу устных инструкций и приказал действовать ночью. В селе Юрась знает все ходы и выходы, и то, что нужно, найдет с закрытыми глазами О том, что сведения нужны для операции по освобождению детей-заложников, ни Коржевский, ни Афанасьев Юрасю не сказали: планируемые акции держались в строгом секрете. Разведчики проведут Юрася к селу, а после выполнения задания встретят в условленном месте. В случае провала – молчать.
К полудню Максим доставил в лагерь шестерых женщин и троих детей, спадщанских погорельцев, встреченных в лесу, в окрестностях бывшего хутора. Дед Адам, поговорив с ними, придумал, как с их помощью добыть в Рачихиной Буде крайне нужную для питания партизан картошку. Коржевский поддержал предложение своего интенданта, хотя непосредственное участие Адама в задуманном предприятии было ему явно не по душе.
Наступила ночь. Теперь Юрась ехал не с разведчиками, а с группкой деда Адама. Пока запрягали коней, дед хитроумно приторочил свою двустволку под днищем повозки, а в сено спрятал несколько гранат-лимонок. К Коржевскому, наблюдавшему за сборами, подошла Васса, взяла ласково за рукав, спросила:
– Как ты думаешь, папа, могут заваляться на колхозном складе в Рачихиной Буде химикаты? Ну, сероуглерод и другие для борьбы с сельскохозяйственными вредителями?
– Почему же нет? Могут. А тебе, собственно, каких вредителей нужно уничтожить? – усмехнулся Коржевский.
– Ах, папа! Если в сероуглероде растворить белый фосфор, получится идеальная горючая смесь!
– Гм… Что-то я раньше не замечал у тебя таких углубленных познаний в химии… – подозрительно посмотрел на нее отец. – Это тебя начхим поднастрополил?
Васса потупилась, но тут же подняла глаза, посмотрела на отца открыто.
– Да, я обещала Варухину поговорить с тобой… Ему уже надоело бездельничать, он все время твердит об этом.. Он же, специалист – химик! А вы… Разве это плохо? Это ж необходимо для дела, папа!
– Допустим… а что ты хочешь от меня?
– Варухин говорит, что Байда, который идет на задание в село, может свободно раздобыть и принести химикаты сюда.
Коржевский насупился, его строгие глаза впились в лицо дочери.
– Девка ты на выданье, а глупость из тебя так и прет! У Байды свое задание и такое, что дай бог выполнить. А тебе с твоим Варухиным надо совесть иметь. И вообще, скажу я тебе, занимайся-ка своими медицинскими делами и не лезь куда не следует, – сурово закончил он.
В разгар этого неприятного семейного объяснения к командиру приблизился Афанасьев, но, поняв, что момент выбран неподходящий, деликатно отступил в сторонку и принялся глядеть вверх на Большую Медведицу, мерцающую среди переплетений дубовых ветвей.
То, что отец отчитал ее, да еще в присутствии Афанасьева, задело самолюбивую Вассу. Для Афанасьева Варухин – хуже горькой редьки, самый никудышный боец, – это ей давно известно. Известно и то, что он, Афанасьев, давно пытается сломить, подчинить себе этого человека, вся вина которого в том, что он интеллигент, и даже отца, как видно, настраивает против него. «Так не будет же по-вашему! – упрямо думала Васса. – Варухин плох? Хорошо! Но худа злом не исправишь… И от умышленной жестокости тем более добру не бывать!..»
Она гордо повернулась и пошла искать Юрася. Тот сидел на корточках перед обломком наждачного камня и точил при свете звезд финку-самоделку, взятую на время у Максима. Увидел подходившую Вассу, встал. Она спросила:
– Как голова? Болит?
– После вашей перевязки я забыл, что она существует!
– Голова? – улыбнулась Васса. Юрась смутился и тоже улыбнулся.
– А у меня к вам просьба, – сказала Васса и коротко изложила ее суть.
– Непременно сделаю! Какие могут быть разговоры? Где колхозный склад – знаю. Только… – Юрась задумался. – Сероуглерод-то по духу определить можно, а вот фосфор… – Взгляд Юрася был прикован к пухлым и темным при голубом звездном сиянии губам девушки. Они вздрагивали в просительной улыбке. – Я… для вас я из-под земли достану! – выпалил он.
Васса подала ему руку, холодную и мягкую, и Юрась, задержав ее больше, чем надо при пожатии, отправился на задание.
ЗАПАДНЯ
Утром, не доезжая до Рачихиной Буды, они остановились в чащобе. Женщины остались сторожить лошадей и подводу, а Юрась с дедом Адамом, прокравшись на опушку, легли под кустами и принялись наблюдать за окрестностью. Левее, за околицей, – поле, на нем люди копают картофель, ссыпают его в мешки. Справа, на скате кладбищенского бугра, что-то роют, машут топорами, таскают. Среди работающих – немецкие солдаты.
– Фортификация… – жестом показал Юрась деду.
Адама укрепления мало интересовали, ему лишь бы полицаев на поле не оказалось, другие люди не помеха. Напротив, смешавшись с местными жителями, легче будет выполнить задание. К счастью, полицаев на поле не видно. Дед Адам сказал:
– Я сделаю крюк, чтоб подъехать незаметно к полю с той стороны. Оттуда ближе к лесу и дальше от села. Если все обойдется благополучно, буду ждать тебя до утра там, где договорились.
Дед отправился за картошкой, а Юрась, понаблюдав еще, понял, что план, разработанный вчера Афанасьевым, не годится. В селе появились фашистские солдаты. Сколько их – неизвестно, но в том, что порядок охраны изменился, сомнений нет. Придется прежде со стороны изучить расположение постов и время смены караулов. Действовать надо осторожно, если напорешься…
Взвесив все, Юрась отполз из кустов назад, пробрался густым мелколесьем в известный ему с детства овраг и побежал по его дну к речке. Возле берега – копна скошенной осоки. Залез под нее. Отсюда околица как на ладони – видно хорошо, где ходят патрули и когда сменяются часовые. По селу тоже бродят немецкие солдаты. Возле кладбища татакает пулемет, должно быть, установили, пробуют. Все это Юрась запомнил. Теперь он знал, как пробраться в село незамеченным. Дом, где живет радиотехник Лущилин, найти не трудно, а вот химикаты… Наобещал Вассе достать из-под земли, а не учел того, что склад заперт, а ключ у старосты. Без дяди Куприяна не открыть. Что же делать? Может, зайти домой и сказать ему в открытую, что, мол, так и так… Пригрозить, если станет ерепениться, партизанским судом. Или по-другому как-то подкатиться. А как?
«Думай, разведчик, думай!» – подстегивал он себя.
К вечеру окрестности стали помалу пустеть, только слева на краю поля продолжали копать и складывать мешки в повозку. Вдруг грянул выстрел, за ним еще, еще. Стрельба зачастила, но так же разом прекратилась. Юрась было всполошился: не попал ли в беду дед Адам со своим бабьим воинством? Раздвинул пошире сухую острую осоку, чуть приподнялся, поглядел вдаль – никого не видно, нет и тех с подводой, что копали на краю поля. Кто стрелял? В кого?
На пригорке уныло серели хаты с наглухо закрытыми ставнями, по бурой развороченной дороге не спеша прохаживались галки, откуда-то доносился мягкий ароматный дымок. Скорей бы ночь, что ли… Юрася стало знобить, руки-ноги затекли от неподвижности, опять разболелась голова.
И тут ему вдруг пришла мысль. И не просто мысль, а, как подсказывало его сознание, – внезапно сформировавшееся классическое решение «химического вопроса». Ведь дядя Куприян по-прежнему нуждается в нем для связи с Тарасом Боровцом – Бульбой. К тому же, если письмо, которое бабка Килина зашила в шапку, попадет в руки немцев, Куприяну не поздоровится. Конечно, история, происшедшая в Спадщине, тоже ему даром не пройдет. Придется пожертвовать еще одним бочонком меда да сала отвалить коменданту… Ну да выкрутится… Рука у него сильная – начальник полиции Кормыга! Сам Куприян тоже не лыком шит. Небось уже отрекся и открестился от племянника и проклял его, а это все ему, Юрасю, на руку. Что касается причины возвращения его домой, то она яснее ясного! Уезжать по старому пропуску равносильно добровольной явке в гестапо. Необходимы новые документы на вымышленную фамилию, за ними-то Юрась будто и явится. Что здесь неправдоподобного? Ну а пока дядя станет добывать надежный пропуск, можно успеть и с Лущилиным потолковать, и нужные химикаты достать. Только бы фашистов или кого-либо из чужих не оказалось у Куприяна на постое.
Стало свежо. Быстро сгущались сумерки. Когда совсем стемнело, Юрась выбрался из укрытия и осторожно по меже проскользнул на задворки. Шел, согнувшись, по высокому сухому бурьяну, но ни один звук не выдал его присутствия. Неслышно приблизился к будке отхожего места, смутно черневшей за дядиным домом. Когда осталось шагов двадцать, выпрямился и неторопливо направился во двор.
Ставни на ночь, как обычно, были закрыты, но в щели пробивался свет. Поднял руку, но не постучал, опустил в нерешительности. Потоптался под окном. «Не врюхаться бы…». Прижался ухом к ставню, слушал долго, но тщетно: сердце стучало так, что в ушах отдавалось, – попробуй услышь, что там внутри, за окном! На всякий случай финку переложил из кармана в рукав. «Ну, будь что будет!» – и он направился к двери.
И все же, до того как войти в хату, Юрась попытался еще раз представить себе встречу с дядей, нарисовать ее мысленно, чтоб не оплошать, потому что его все время что-то настораживало. Итак, он входит в хату. У дяди глаза лезут на лоб и отвисает челюсть. Потом он разражается длинной бранью, потом… В общем, все идет как и должно. Дядя шумит, Юрась молчит, выжидает подходящий момент, затем начинает напускать туману. В случае, если дядя на это не клюнет, Юрась пригрозит подкинуть тайное письмо в гестапо. Дядя, конечно, испугается. Но до шантажа, видимо, дело не дойдет. Ведь Куприян считает, что племянник здоров лишь на кулак, а по уму – недоросль, простачок, не способный ни слукавить, ни обмануть. Поэтому, что б Юрась ни наплел, будет принято за чистую монету. Куприяну не останется ничего другого, как напялить свой суконный пиджак и отправиться с поклоном к Кормыге. Что, собственно, и требуется. Имея такую базу, как дом старосты, можно организовать разведку что надо. Так Юрась представлял встречу с дядей…
На осторожный стук в окно бабка Килина спросила из-за двери, кого бог принес, и, узнав по голосу Юрася, ахнула, запричитала. Юрась юркнул в сени, спросил шепотом, нет ли чужих, и прошел в хату.
Куприян в пиджаке дремал на кровати. Увидев, кто заявился, вскочил, будто его черти подбросили, выпучил глаза, позеленел весь и дышать перестал. Зрачки колючками впились в племянника.
– Добрый вечер, – поздоровался Юрась негромко.
Дядя засопел, застучал ногами, показывая дрожащим скрюченным пальцем на дверь:
– Геть! Геть, шибеник! Чтоб твоего злодейского духу тут не было!
Юрась пытался заговорить, но дядя продолжал кричать неистово и злобно:
– Геть, сказал! Геть, иначе кликну полицию!
«Ну, пошел теперь кривляться! Черт с тобой, кривляйся, пока не надоест!» – беспечно подумал Юрась. Снял шапку и сел на лавку, вытянув ноги.
– Да вы послушайте, дядя, у меня к вам важное дело… – сказал он примирительно.
– Нет у меня никаких делов с убивцем! Нет тебе здесь приюту, изменник! Уходи, пока цел! Сейчас же уходи!
– Да послушайте ж, дядя. Ну, скажите вы ему, бабо…
Куприян, размахивая кулаками над головой, выбежал в смежную комнату. Юрась пошел было вслед за ним, но бабка встала на пороге.
– Не чипай его. Сядь и не рыпайся. Дядя покричит-покричит да и утихомирится… Чи ты его не знаешь? Лезь краще на печь и лежи себе. Ох, горенько мое! И на что ж ты поубивал тех хвашистов? Ой, загубишь ты свою головоньку. Не сносить ее тебе. Ну, скидай чеботы, отдохни, а я вечерять тебе соберу.
Юрась снял стеганку, сапоги, растянулся на печке с угла на угол – иначе не вмещался. Вот это жизнь! Красота! Тепло! Хорошо! Но только бабка успела подать ему подушку, как в сенях залязгала щеколда. Юрась слез с печи. Распахнулась дверь, и Юрась обмер: в хату входил вооруженный фриц. Встал посреди комнаты, поглядел на бабку Килину, на Юрася, спросил:
– Вер ист да шрейст?[11]11
Кто кричит?
[Закрыть]
Из смежной комнаты выскочил Куприян уже совсем одетый. Поклонился немцу, указал пальцем себе на грудь:
– Староста…
Солдат кивнул головой.
– Их ферштее[12]12
Понятно.
[Закрыть].
Затем солдат показал на Юрася:
– Вер ист да? Зих аусвейсен документ?[13]13
Кто это? Ваши документы?
[Закрыть]
Юрась стоял ни живой ни мертвый, испуганно глядел на дядю, дядя – на Юрася.
Вдруг Куприяново лицо перекосила злоба. Он, показав на племянника, крикнул солдату:
– Бери его! Он бандит! Партизан!
– О-о! Партизан? – с изумлением воскликнул солдат и тут же, направив на Юрася автомат, властно приказал: – Хенде хох![14]14
Руки вверх!
[Закрыть]
Юрась продолжал растерянно стоять.
– Выходь, паскуда! Выходь! – шипел старик из-за спины солдата. Его крючковато растопыренные пальцы тряслись еще больше.
Немец блеснул угрожающе оружием.
Юрась медленно и вяло поднял руки и с гнусной покорностью ждал конца. Он смотрел сверху на щербатый перекошенный рот бабки Килины, на узкий, клином, подбородок старика, на задиристое лицо солдата. Часто стучало сердце, ладони цепенели, становились деревянными.
– Иди! – хрипел дядя в исступлении и стучал ногами. – Иди! Ступай вслед за своей потаскухой Агнией! Для всех вас – одна перекладина! – Он опять недооценил племянника.
Стоило ему это сказать, как вдруг с Юрасем что-то произошло. Произошло что-то необъяснимое, как внезапный возврат к жизни. Руки, налитые кровью, вдруг ожили. Все последующее запомнилось до мелочей. Когда фриц, показав арестованному на дверь, сделал шаг к печке, чтобы освободить ему проход, Юрась обрушился на него всем своим телом. Глухо бухнули половицы. Стол опрокинулся, затрещал. Испуганная бабка едва успела схватить со стола керосиновую лампу. Хрипящий клубок тел покатился, отлетел к стене. Бабка, часто крестясь, с лампой прижалась в углу. Солдат вцепился в свой автомат – не вырвать. Старик семенил вокруг, норовил ударить племянника ногой в пах, но Юрась изловчился, хватил фрица кулаком меж глаз. Автомат брякнулся на пол. Куприян схватил его, но Юрась вскочил на ноги, рванул оружие к себе так, что дядя грохнулся рядом с немцем.
– Нихт! Нихт![15]15
Нет! Нет!
[Закрыть] – визгнул солдат отрывисто, закрываясь руками.
Юрась с силою опустил на фрица приклад, и тот вытянулся без движения. В хате стало тихо. Только Юрась дышал, как загнанная лошадь, и смотрел с отвращением на убитого. Лампа в оцепеневших руках бабки Килины мелко дрожала. От ее колеблющегося света казалось, что немец гримасничает.
И в этот момент раздался тоненький скрип и в дверях мелькнула спина Куприяна. Юрась бросился за ним, сграбастал в сенях, но юркий Куприян выскользнул из пиджака. Загрохотало упавшее с лавки ведро, покатилось, что-то упало еще. Прерывистое дыхание, короткая борьба, и в распахнутой двери показались двое: племянник волочил за ногу своего дядю. Тот упирался и в отчаянье что есть силы колотил каблуком по его рукам.
Багровый от натуги и боли Юрась не вытерпел и с силою крутанул ему стопу. Куприян пискнул по-заячьи и тут же перестал брыкаться.
– Только пикни! – поднес Юрась к его носу кулак и прислушался. На улице вроде тихо.
Куприян корчился на полу, ухватившись руками за вывернутую стопу. Бабка продолжала стоять уродливой статуей с лампой в руках. В хате висела густая духота от пота и крови: возле головы убитого натекла целая лужица. Юрась обошел его, надел сапоги, стеганку и, не глядя ни на кого, пошел к выходу. Еще шаг, и он за дверью. Но нет, остановился, взглянул на дядю и закинул автомат за плечо. Подошел к простенку, снял с гвоздя моток веревки, на котором бабка сушила стираное белье.
Лицо Куприяна перекосилось в тупом ужасе.
– Что ты? Что ты? Юрасю, опомнись! Я ж твой родной дядя!.. – залепетал он непослушным языком.
Хлопнуло и посыпалось, звеня, выпавшее из лампы стекло. Бабка глухо завыла. Желтый коптящий огонь тускло освещал развивавшуюся в руках Юрася веревку. Странная, печальная усмешка кривила его губы.
– Не тряситесь, давайте руки, – сказал он, но в этом «не тряситесь» прозвучали такие нотки, что Куприяну стало еще страшнее.
Минута – и он, скрученный по рукам и ногам, с заткнутым ртом оказался впихнутым в мешок. Юрась проверил завязку, сказал:
– Смотрите, бабо, ни звука! Чуете?
– Ой, чую, Юрасю, чую… Та за що ж ты меня, старую, кидаешь тутечки с убитым германом?
– Ничего, бабо, мертвые не кусаются… Не обижайся.
– То убивай и меня!
– За что, бабуля? Вы добрый человек, живите на здоровье!
– И что ж ты с дядьком зробишь теперички? Он же тебя поил-кормил… Да прости ж его, Юрасю, бо ж он не в себе!
– На убой для гестапо кормил меня… А с ним лично я делать ничего не собираюсь. Повторяю, молчок!
Погрозил пальцем и потащил мешок на крыльцо. Выглянул во двор – там по-прежнему пусто. Запер дверь снаружи на замок, ключ швырнул в бурьян. Затем взвалил мешок с Куприяном на плечо, автомат – на другое и скрылся в темноте.
