Текст книги "Три жизни Юрия Байды"

Автор книги: Иван Арсентьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)

– Зачем переносить на завтра то, что можно сделать сегодня? – снисходительно засмеялся Байда. – Вам вовсе не требуется составлять ходатайство, ваше дело – подписать его. – И он, вынув из бокового кармана два соединенных скрепкой листка, протянул председателю колхоза и директору школы. Те принялись читать вполголоса, к ним потянулись остальные. А мне стало неприятно до тошноты. «Ну и ну! – подумал я. – Байда, эта, по общему мнению, воплощенная скромность, умеет, оказывается, обделывать личные делишки не хуже некоторых других! И все по тому же испытанному принципу: «Я – тебе, ты – мне…» Злая обида перехватила мне горло, я отвернулся, стал смотреть на чем-то озабоченное, изрезанное морщинами лицо Ефросиньи Павловны. Затем подумал: «Не иначе Байда напился на радостях и понес ахинею. Вот до чего доводит водка! Завтра наверняка будет жалеть и переживать за свое поведение, хотя его можно понять. Ведь он же не виноват, что так трудно, трагично сложилась его жизнь в прошлом. Таких, как он, немало… И нет ничего плохого в его стремлении подтолкнуть с помощью своих земляков застоявшиеся события?»

Так рассуждал я. А Байда, словно услышав мои мысли, заговорил тихо, совсем иным, чем до сих пор, голосом: проникновенным, задумчивым.

– Вот как поворачивается колесо судьбы!.. Тот, кто когда-то лежал в сыром погребе куском кровавого мяса и не надеялся больше увидеть солнечный свет, не сдался, выдюжил. Тот, кого истязали так, что он очутился в могиле, воскрес! И вот сегодняшняя встреча… Думал ли я тогда, что так будет? Где уж! Но я всегда чувствовал и верил: рано или поздно, а настанет время, и сделанное моим поколением будет оценено по достоинству. Страдания, которые мне пришлось вынести в борьбе за свободу Родины, не давят мне больше душу, потому что вы, прекрасные люди, добрые люди, облегчили их своими руками, руками Ефросиньи Павловны. Сердечное спасибо вам, дорогие мои земляки, – закончил Байда, прижав руку к груди, а другой – полез в карман за платочком. У многих за притихшим столом заблестели в глазах слезы.

И тут председатель сельсовета, ярый противник порочных взаимоотношений по принципу «Ты – мне, я – тебе…» вынул ручку и первый поставил подпись под ходатайством, составленным Байдой на себя. За ним стали подписываться остальные. Окончание процедуры завершили бокалом, затем начались танцы.

На следующий день Байда уезжал в районный центр на встречу с молодежью, я – домой. Проводы были теплые, с «посошком», с остановками в лесу для подкрепления сил… Машины, цветы, прощальные речи…

Байда настойчиво приглашал с собой меня, и я, пожалуй, мог бы с ним поехать, но отказался.

По пути домой, размышляя о торжественной встрече Байды, я пришел к внезапному выводу: «Не ради встречи с земляками приезжал Байда, а для сбора подписей под ходатайством о его награждении, не для посещения партизанской могилы, а для заполучения своей предсмертной записки и передачи ее в Центральный музей Советских Вооруженных Сил, иначе зачем он взял у директора школы справку, заверенную печатью, о том, кем, где и когда была найдена записка? Или, может, она ему нужна для подтверждения собственных подвигов? Но почему же тогда он так беззастенчиво изъял ее?»

…Как-то вечером, спустя полторы недели после поездки в Рачихину Буду, мне позвонил Байда и сообщил о том, что его приглашают на встречу однополчан, а точнее – ветеранов дивизии, с которыми он форсировал Днепр, воевал рука об руку на Днестре и Дунае. Будет много интересных людей, интересных и для меня, журналиста. В этом он уверен. Надеется также, что и о нем будет сказано немало хорошего, что также пригодится мне для работы над очерками.

Я поблагодарил за внимание и ответил, что на этот раз поехать не могу, поскольку не знаю, какое время займет это мероприятие, а я загружен по горло своими делами.

– Жаль, – огорчился Байда. – И все же подумайте – материал сам плывет вам в руки. И притом материал лю-бопы-ытный!..

Он даже предположить не мог, насколько пророческими оказались его слова.

МАСКА ПРИПОДНИМАЕТСЯ

Зима… Мороз застеклил в Сокольниках пруды, а метель-дворничиха смела копоть с крыш Москвы и закутала оголенные деревья и карнизы домов снежной пеленой.

Однажды вьюжным утром мне позвонил секретарь парткома НИИ Полынов. Обменявшись взаимными приветствиями и расспросами о здоровье, о делах, о погоде, Полынов сказал, что хотел бы встретиться со мной, если я не против. Однако тут же оговорился, что желание повидать меня вызвано крайней необходимостью, а какой – по телефону говорить неудобно. Условились, что я приеду к нему в партком после работы.

Первое, о чем спросил Полынов, когда мы уселись друг против друга в кресла, было: принимаю ли я по-прежнему участие в судьбе Юрия Байды. Вопрос не праздный. Полынова крайне интересует мое нынешнее отношение к Байде потому, что возникла неожиданная ситуация, изменившая в какой-то мере его представления о человеке, получившем воплощение в литературном образе.

Смущенный многозначительностью тона Полынова и вместе с тем явной недоговоренностью, я заявил:

– Да, я принимаю участие в судьбе Байды. А что случилось?

Полынов, не ответив на мой вопрос, потер в раздумье руки и в свою очередь спросил:

– Вы намерены писать о нем еще? Я хочу сказать, намерены ли вы писать в прежнем… м-м-м… так сказать, героическом ключе?

Я пожал плечами.

– Сказать точно – затрудняюсь, но вряд ли… скорее, ничего писать не буду.

– Вот как! Выходит, мнение о Байде у вас изменилось? Или я ошибаюсь?

– Отчего ж? Меняются времена, меняются люди, меняются и мнения о них.

– Да-да… Но каковы все же ваши впечатления, ну, скажем, от встречи с Байдой, а точнее – Байды с его однополчанами?

– Не могу поделиться, не присутствовал.

– Разве? Вот это плохо, – вздохнул Полынов.

– То есть? – не понял я.

– Видите ли, выползла на свет одна закрученная история… А если говорить точнее – несколько историй. Для правильной оценки поступков людей и мотивов их действий необходима ваша помощь. Вам, знающему Байду лучше других, придется, возможно, выступить в его защиту перед людьми, поставившими почему-то себе цель опорочить нашего фронтовика, инвалида войны. И делают это как ни странно – однополчане, на встречу с которыми он ездил. В чем тут дело? Я затем и пригласил вас к себе, чтоб познакомить с некоторыми материалами, поступившими в партком, и узнать ваше мнение.

– Пожалуйста.

Полынов встал, принес из сейфа папку, вынул из нее несколько писем, протянул мне.

– Это вот – первое – от председателя дивизионного совета ветеранов.

Я взял письмо, подписанное полковником Брусевым, и стал читать:

«По настоятельной рекомендации генерала Шуляка мы пригласили впервые на встречу ветеранов работника Вашего НИИ тов. Байду Ю. П. Встреча ветеранов состоялась второй раз после войны. Нам предстояло посетить места боев нашего соединения, выступить перед трудящимися, молодежью. Однополчане были рады увидеться друг с другом, вспомнить дни военной молодости, поговорить о жизни, о радостях и нуждах наших товарищей сегодня.

Вначале тов. Байда участия в разговорах не принимал, ходил и слушал. Я обратил внимание на обилие значков и медалей на его груди, причем прикрепленных неправильно, на что ему и было указано. При встречах и беседах на вопросы товарищей он отвечал неопределенно, боевых эпизодов не приводил, никого из присутствующих не знал, и его никто не мог припомнить. Что ж, за давностью времени такое случается сплошь и рядом, да и не в этом дело! Речь о том, как повел себя Байда в дальнейшем, о его взаимоотношениях с товарищами.

На третий день его словно прорвало. Утром он заявил, что находился в составе 125-го гвардейского стрелкового полка нашей дивизии в должности командира отделения. К обеду ему показалось этого мало, и он стал утверждать, что поддерживал наше соединение «катюшами», причем называл населенные пункты, где мы вообще никогда не бывали. Противоречию этому никто особого значения не придал, отнесли все за счет его забывчивости. Но красноречие Байды не иссякало, никому не известные факты так и сыпались из него. Их обилие стало повергать нас в изумление, и чем дальше, тем больше. На одной из встреч с трудящимися в присутствии ответственных лиц Байда стал громко хвастаться, что де он доктор наук, закончил два высших учебных заведения, неоднократно бывал за границей в составе правительственных делегаций и так далее.

Многие восприняли это как болтовню человека, принявшего изрядную дозу хмельного, что и было на самом деле. Пользуясь хлебосольством радушных хозяев, Байда везде присаживался к столу председательствующего и «помогал» ему руководить. В гостиницах требовал для себя только отдельный номер «люкс», по своим делам разъезжал на «Волге», добываемой путем домогательств у городских властей. Короче говоря, вел себя недостойно, не по-товарищески.

Среди наших однополчан, прибывших на встречу, были разные люди, начиная от рядовых и кончая старшими офицерами, были лауреаты Государственных премий, несколько докторов и кандидатов наук, но все они, не в пример Байде, держались просто и душевно, как истинные солдаты. На других официальных встречах Байда к ранее сказанному добавлял все новые и новые рассказы о своих подвигах и заслугах, утверждал, в частности, что в звании сержанта командовал штурмовым батальоном при форсировании Днепра, был на правобережном плацдарме тяжело контужен и за личные подвиги генералом Шуляком представлялся к званию Героя Советского Союза. Но наградные документы на фронте затерялись. Теперь же они восстановлены, и скоро выйдет Указ о присвоении ему, Байде, высокого звания.

Этому можно было бы радоваться, если б не одно важное обстоятельство. Вернувшись домой в Ленинград, я посетил бывшего командующего армией генерала Шуляка, который из-за болезни не присутствовал на встрече и за подписью которого был опубликован хвалебный очерк о героических подвигах Байды. Шуляк сказал мне, что лично Байду он на фронте не знал и никогда о нем не слышал, но год назад Байда приехал к нему на квартиру, поведал о себе, о своих доблестных делах на Днепре и в подтверждение оставил, письмо некоего Петра Прибылова и районную газету со статьей того же Прибылова, в которой он описывает героические действия Байды, как якобы очевидец и участник боев. Ссылаясь на эти письменные свидетельства и на собственные устные рассказы, Байда настоятельно просил генерала написать на него представление к званию Героя, мотивируя свою, просьбу еще и тем, что мол, в свое время его уже представляли. В доказательство приводил много фактов, которые действительно хорошо известны генералу, хотя фамилии участников событий за четверть века поистерлись в памяти. Шуляк сказал, что подумает. Но вскоре к Шуляку нагрянула жена Байды и стала усиленно на него напирать, чтобы он ускорил оформление наградного материала на ее мужа. Генерал не устоял перед просьбами молодой женщины и сделал то, о чем его просили.

Настойчивые домогательства Ю. П. Байды представляются нам, ветеранам, бестактными, необоснованными и потому бесчестными. Еще живы тов. Евгеньев, командир батальона 125-го гвардейского стрелкового полка, и тов. Соснин, начальник контрразведки дивизии, которые помнят и людей и все события тех дней.

Евгеньев, проживающий также в Ленинграде, высказался дословно так: «Я знаю, кто писал очерк о каком-то Байде, но крайне удивлен, что он подписан генералами Шуляком и Пузановым. Это сплошная фальсификация фактов. На участке форсирования Днепра нашим батальоном никаких штурмовых групп не создавали, поскольку деморализованный противник на этом участке вообще не оказывал нам сопротивления. Байда не мог командовать штурмовой группой по причине отсутствия таковой. Подвигов в этот период в моем батальоне никто не совершал. Поднимать бойцов в атаку не было нужды, поскольку не было для атаки объектов. Соседние батальоны вклинились глубоко в расположение немцев, и те под угрозой полного окружения просто бежали. Генерал Шуляк, очевидно, запамятовал эти подробности. Он человек тяжело больной, поэтому я счел излишним затевать с ним разговор про очерк. Простая человечность не позволяет ни мне, ни другим свидетелям событий огорчать и расстраивать старика из-за пустяков, но если нахал Байда не оставит его в покое, придется принимать действенные меры».

Я, как председатель совета ветеранов дивизии, веду постоянную переписку с другими нашими товарищами. Несколько их писем на эту тему прилагаю. По ним вы можете судить, как далеко может завести бывшего солдата тщеславие. Нам стыдно за коммуниста Байду, порочащего своим поведением честь и достоинство фронтовика. Мы надеемся, что партийная организация НИИ найдет возможным пристыдить и приструнить зарвавшегося товарища. Пусть одумается, пока не поздно».

Закончив читать, я положил это длинное письмо на стол и молча протянул руку за следующим.

– А не многовато ли будет на один раз? – усмехнулся Полынов.

– Нет.

Следующее письмо было от Соснина:

«Я, бывший начальник контрразведки дивизии, о героизме, проявленном сержантом Байдой, абсолютно ничего не слышал, хотя по роду службы был хорошо осведомлен о всех представляемых к наградам, а тем более – к званию Героя. При встрече я спрашивал об этом других ветеранов, но не нашел ни одного, кто бы помнил этого сержанта и его боевые дела.

Я уважаю генерала Шуляка, в свое время решавшего важные военные задачи, но считаю неправильным, когда он, спустя 25 лет, единолично возбуждает ходатайство о награждении. Даже с учетом единоначалия в армии такие дела без участия партийно-политических органов не делаются. Все это не вызывает у меня ничего, кроме удивления».

Я бросил письмо на стол. Это было уж слишком. Байда не просто споткнулся, его занесло! Далеко занесло. Что здесь скажешь? Вопрос поставлен категорично: мог так поступить Байда или не мог? Если судить по тому, как он вел себя в Рачихиной Буде, – мог. Но для обвинения человека в бесчестности, самозванстве и мистификациях нужны веские доказательства, а не частные письма. Сами эти письма требуют должного обоснования и проверки. Поэтому на вопрос Полынова, что это: клевета, правда или нечто среднее, – я ответил:

– Необходимо все серьезно проверить.

– Мы решили завести персональное дело и как следует взгреть Байду, чтобы впредь не заносило. Во всяком случае, до вчерашнего дня намерение у нас было такое, – сказал Полынов.

– Правильное решение, я полностью его разделяю. А в целом мне трудно судить обо всех этих делах без предвзятости, потому что некоторые негативные элементы в характере Байды я сам заметил. И это настраивает меня на мысль, что если эти письма и не совсем беспристрастные, то вместе с тем и не совсем облыжные. Для меня ясно одно: Байда, безусловно, заражен вирусом «пробойности», стремлением во что бы то ни стало войти в «фокус жизни». А чтобы вирус этот не поразил его до мозга костей, самое время начать операцию оздоровления пациента… Но для обеспечения успеха операции частные письма не годятся. Нужны, как говорят, рецепты за круглой печатью… Точные архивные документы, официальные справки. Без них ясной картины не будет. Где служил? Кем, когда, в какое время? Что заслужил? Я этими вопросами Не занимался, не было необходимости. Да и сам Байда числился погибшим.

– Ваш ответ логичен, – сказал Полынов. – Я в свое время не ошибся, когда размышлял точно так же. И не только размышлял, но и сделал официальные запросы в соответствующие инстанции. С полученными документами я хочу познакомить вас. Думаю, вам откроется ряд неизвестных черт характера Байды и любопытные детали его биографии. Вот пожалуйста! – передал мне Полынов бумаги. Я взялся за чтение.

Справка Центрального архива Министерства обороны.

«В освобождении Польши, Чехословакии, Австрии. Ю. П. Байда участия не принимал, так как с сентября 1944 г., являясь курсантом военного училища, находился в г. Омске».

Вот так да!

Письмо городского военного комиссара:

«Медали за оборону Москвы, Одессы, Сталинграда, а также медали за освобождение Варшавы, Праги и за взятие Вены Ю. П. Байде вручены незаконно. Получил он их потому, что указал точно путь, пройденный дивизией, в которой его самого не было, и тем самым ввел в заблуждение работников райвоенкомата. Работники военкомата допустили грубое нарушение, не проверили данные в архиве. Вызванный в горвоенкомат Ю. П. Байда признал свою вину и медали возвратил. На работников военкомата наложены строгие дисциплинарные взыскания».

…Та-а-к! Пусть не хлопают ушами!

Справка райсобеса:

«Ю. П. Байда получателем пенсии как инвалид Великой Отечественной войны не значится».

Коротко и ясно!

А ведь Байда говорил, что он инвалид Отечественной войны.

Письмо заведующего продуктовым магазином пос. Субботино П. В. Прибылова:

«За моей подписью в нашей районной газете печатались документальные рассказы о подвигах, которые якобы совершили на днепровском плацдарме Байда и я. После получения Вашего письма и разговора в райкоме партии я, как коммунист, решил сказать правду и понести заслуженное взыскание. Я чистосердечно сознаюсь и раскаиваюсь в том, что по пьянке проявил слабодушие, уступил нажиму со стороны Байды, с которым был шапочно знаком по службе и который соблазнил меня возможностью легко получить боевую награду. Никаких подвигов мы с Байдой не совершали, и статейки в газету я не писал, а только подписал то, что привез с собой Байда и отнес в редакцию».

И еще один документ из Центрального архива Министерства обороны.

«Выписка из приказа от 10 марта 1945 года по Омскому военному училищу.

Гвардии сержант Ю. П. Байда во время пребывания в училище систематически, подделывал увольнительные записки и совершал самовольные отлучки. У курсанта Никанорова похитил посылку с продуктами, которые съел. В столовой крал ложки и продавал их на рынке. Также воровал со склада зимние портянки для продажи. Приказываю:

За систематические самовольные отлучки, воровство и подделку документов курсанта Ю. П. Байду звания «гвардии сержант» лишить, из училища исключить и направить в маршевую роту.

Начальник училища (подпись)».

«Боже мой, и это – Байда!.. Воспетый мною Байда! Этот проходимец и мошенник, упорно пробивающий себе высокое звание Героя… Неужели все это так?» – восклицал я, читая свидетельства полного распада, маразма личности. «Как же так? Ведь прежде я, бывало, нутром, интуицией, что ли, безошибочно определял, какой человек передо мной, чем он начинен. Почему же с Байдой произошла такая осечка? Куриная слепота на меня напала? Или еще что-то? Тут впору хоть самому являться в партком с повинной. Ведь не кто иной, а я, не разобравшись в сущности недостойного человека, возвеличивал его и тем обманывал веривших мне людей».

Полынов, увидев мою реакцию на все это, покачал головой и снова направился к сейфу.

– Еще не все? – воскликнул я.

Он принес и поставил на стол начатую бутылку коньяку, две рюмки и боржом. Налил рюмки, подмигнул:

– Давайте, для настроения…

Выпили. Полынов, закурил сигарету, сказал:

– В прошлую нашу встречу вы интересовались, женат ли Байда, и называли фамилию женщины.

– Да, было… Тогда я думал, что супруга Байды – Василиса Карповна Коржевская, но потом он сказал, что она умерла при тяжелых родах.

– Вы ее знали?

– Встречались… Я ее вывез на самолете из партизанского отряда имени Щорса примерно за месяц до родов, то есть до ее смерти. От нее и узнал о драматических событиях на Маврином болоте…

– А что вы скажете вот на это? – достал Полынов из кармана распечатанный конверт, а из конверта – письмо.

Я начитался сегодня столько всякой огорчительной писанины, что, беря в руки этот листок, не ждал уже ничего хорошего. Но то, что мои глаза увидели сейчас, потрясло меня. «Не может быть! – воскликнул я, жадно пробегая взглядом листок. – Невероятно!» Но я не сомневался в истинности написанного. Жизнь постоянно дает нам самые что ни на есть фантастические примеры возвращения людей с «того света», поэтому еще при первой встрече с Байдой, выслушав скорбный его рассказ о судьбе Вассы, я все равно не исключал возможности того, что сын его остался жив. Разве мало выхаживали и выхаживают сирот? Но то, что я прочитал, окончательно перевернуло мое представление о Байде. Этот мошенник ко всему еще и вор!..

Письмо было адресовано директору НИИ.

«Уважаемый товарищ директор!

Обращаюсь к Вам в надежде, что Вы поймете сыновние чувства человека, никогда не видавшего своего отца, и не оставите без внимания это письмо. Я, Юрий Юрьевич Байда, родился в Тюмени 18 декабря 1942 года. Мои родители были партизанами на севере Украины. По имеющимся сведениям, мой отец Юрий Прокопович Байда погиб в августе 1942 года в бою с карателями возле с. Рачихина Буда. Меня воспитала мать – Байда Василиса Карповна. После десятилетки я закончил авиаучилище, стал военным летчиком. В настоящее время служу на Севере. Мать живет в Березове Тюменской области, работает медицинской сестрой в больнице.

Недавно по телевидению показывали документальный фильм о Вашем НИИ, и вдруг я увидел кадры, на которых запечатлен мой отец. Вначале посчитал, что это однофамилец, но сердце подсказывает иное. Тем более в фильме он рассказывал о себе как о партизане, воевавшем с фашистами в родных местах. С того вечера я просто заболел. Чего только не передумал за эти дни! Мать всю жизнь мне твердила: «Если бы отец был жив, он нашел бы нас и под землей». Хотел сообщить матери, но пока решил ее не тревожить, узнать точно о моем однофамильце, работающем под Вашим началом.

Убедительно прошу сообщить мне о нем по адресу…

С уважением капитан Байда Ю. Ю.».

– Ну что? – спросил Полынов после долгого молчания.

– Значит, Васса жива и у нее взрослый сын!.. Почему же Байда говорил, что она умерла при тяжелых родах?

– Он совсем заврался… – хмуро сказал Полынов.

– Ему известно о письме сына?

– Байда в командировке, вернется дней через пять-шесть…

– А кто еще знает об этом в институте?

– Кроме директора и меня – никто.

– Хорошо. Никому не говорите. Я еду.

– Куда? К сыну Байды?

– Нет, еду к Вассе.

– Однако! Скорость ваших решений…

Полынов посмотрел на меня во все глаза, с изумлением. Не знаю, что он увидел на моем лице, но я внезапно рассердился.

– Зачем же вы тогда дали мне читать письма? Для сведения? Тогда не стоило утруждаться. А если для того, чтобы оказать людям помощь, то действовать надо немедленно. Не нам с вами, а Вассе решать, может ли быть ей мужем, а ее сыну отцом человек, который отказывался от них четверть века. Стоит ли иметь сыну такого отца или уж лучше оставаться по-прежнему сиротой. Позвольте позвонить от вас на аэровокзал, мне нужно расписание рейсов на Тюмень.

– У меня расписание есть, – сказал Полынов, вставая и подходя к своему столу, где под стеклом лежал буклет ГВФ. – Два прямых и пять транзитных.

– Годится. Завтра утром улетаю. Байде ни слова!

– Счастливо, буду ждать вестей. Позвоните обязательно.

* * *

Вечером следующего дня Ан-2 приземлился в Березове при свете посадочных прожекторов. Автобус довез меня до гостиницы, светившейся всеми окнами среди высоких пихт и обещающей тепло и уют после двадцатиградусного мороза.

Бросив на кровать походную сумку, я справился по телефону, находится ли в больнице Васса Карповна. Ответили, что ушла домой. Дежурная по гостинице растолковала мне, как разыскать Красноармейскую улицу, и я отправился по адресу.

Городок утопал в снегу. Снег был всюду: искрился в голубом свете неоновых фонарей, лежал на зеленых лапах пихт, расстилался вокруг меня не тронутым копотью ковром, украшал беличьими шапками крыши домов, скрипел под ногами на все голоса.

Я шел и думал: узнаю ли я Вассу? Узнает ли она меня? Столько лет прошло после нашей последней встречи в отряде имени Щорса. Мне еще помнится, как она смутилась, когда я уставился на ее располневшую талию, и принялась торопливо оправлять гимнастерку на животе. С похудевшим лицом, с коричневыми пятнами на лбу и щеках, с высокой грудью, она казалась тогда неказистой, только огромные глаза, бесконечно печальные и ясные, нежно светились.

В чужом отряде Васса чувствовала себя обузой, мучилась одиночеством, тосковала о внезапно пропавшем любимом человеке. Но глаза ее жили, лучились, не подчиняясь ни чувствам, ни воле, жили независимо от настроения: в глубине их сияло счастье будущей матери, и она стыдилась своих глаз. Разговаривая с партизанами, смотрела в землю, и со мной говорила натянуто, рассказывала о своей тяжкой участи так, словно во всем сама была виновата. Как же сложилась ее дальнейшая судьба? Как прожила она долгие годы одна?

Дом номер восемь смотрел окнами на улицу, с обеих его сторон вдоль расчищенной дорожки искрились белые стены. Я прошел по снежному коридору, постучал в дверь.

– Кого вам? – раздалось внутри.

– Василиса Карповна дома?

– Заболел кто-то? – спросил тот же женский голос.

– Я не больной, я приехал из Москвы.

Звякнула задвижка, и в распахнувшейся двери показалась женщина, лицо ее в потемках было плохо видно. Поздоровался.

– Заходите, – удивленно пригласила она, открывая дверь в освещенную комнату.

Я остучал ботинки от снега, пошмурыгал подошвами о половичок, вошел в прихожую, которая являлась одновременно и кухней, снял шапку и повернулся к женщине. Она смотрела на меня выжидательно, широко распахнутыми, вопросительными глазами. Повстречайся она мне случайно на улице, я бы не узнал в этой полнеющей, стройной женщине с открытой белой шеей и слегка подкрашенными губами прежнюю Вассу, но глаза… Они не изменились.

– Здравствуйте, Васса Карповна. Вы не узнаете меня?

Она помедлила, раздумывая, затем ответила неуверенно:

– Видела… но сразу не могу… никак не признаю. А видела…

– Не только видели, но и лечили!

– Да? Наверное… Только не помню, где. В Тюмени?

– Нет, в партизанском отряде «Три К»! Прилетал иногда к вам некий не очень удачливый пилотяга…

– Вы?! – воскликнула Васса. – Боже мой! Вы! Вы! – И вдруг, подавшись ко мне, уткнулась лицом в мою грудь, заплакала. Я разволновался.

– Ну, это… Васса Карповна… ну, не надо… Успокойтесь.

Я подвел ее к табуретке, посадил. Она покорно кивала, всхлипывая. Потом быстро встала, поспешно вытерла лицо висевшим на гвозде полотенцем.

– Откуда вы? Сколько ж это лет прошло? Ой-ой-ой! А я вас часто вспоминала…

– Вспоминали? А почему же ни разу не написали, даже адреса своего не прислали? Ведь, помните, я вам тогда оставил номер полевой почты своей части? Помните, в Рязани?

– Он и сейчас у меня есть, да вот так вышло… А как вы меня нашли? Ой, раздевайтесь, пожалуйста. Ну надо же! Нет, я не верю своим глазам. Ведь вы последний человек, которого я видела из всех наших! Нет больше ни души. Никого. Все, видно, погибли, все до единого. Муж, отец, все!

На глазах Вассы опять заблестели слезы. Она отвернулась. Потом, отведя меня в комнату, посадила возле горячей печки. Сама, опустив руки, осталась стоять посреди комнаты. Стояла, никак не могла прийти в себя.

Потом мы сидели с ней за столом, ели грибы и вяленую оленину, пили чай и, разговаривая, листали альбом с фотографиями. Карточки, пожелтевшие, любительские, вели начало с 1943 года. Васса рассказывала:

– Это Юрику исполнилось шесть месяцев, это уже годик… Здесь мы вдвоем, когда Юрика приняли в детсад, это групповая – коллектив больницы. Это Юрик-первоклассник, это Юрик… Юрик… – И вот под конец – военные карточки сына: курсант авиаучилища, летчик в высотном обмундировании с гермошлемом в руке, лейтенант в парадной форме…

– А фотокарточка Юрия Прокоповича есть? – спросил я.

– Нет и не было. Вы знаете, партизан не фотографировали. Да я и так не забыла и не забуду его никогда. Тем более что копия его перед глазами… Посмотрите внимательней вот этот снимок, ведь Юрик вылитый отец. Правда? – погладила она карточку, где сын снят в военной форме с погонами капитана.

«Эх ты, горемычная…» – подумал я скрепя сердце. Потом спросил:

– Как вы жили прошлые годы? – хотя правильней было бы спросить не «как вы жили», а «как выжили».

– Как я жила… – повторила Васса, закрыв глаза. Покачала головой, вздохнула. – Мне трудно говорить об этом.