Текст книги "Мир приключений 1957 г. № 3."

Автор книги: Иван Ефремов

Соавторы: Евгений Рысс,Нина Гернет,Григорий Ягдфельд,Леонид Рахманов,Григорий Гребнев,Феликс Зигель,Николай Атаров,Илья Зверев,Олег Эрберг,Н. Рощин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 57 страниц)

– Сколько? – спросил содержатель караван-сарая, ставя на место облегченный от золы самовар.

– Денег у меня нет, – сказал Джан Мамад. – Возьми вот этот ковер. – Он бросил свой коврик на циновку. – Будешь на нем почетных гостей усаживать.

– А откуда этим гостям взяться?! – рассердился содержатель караван-сарая. Он присел на корточки и стал ощупывать ладонью ковер. – Дорога-то глухая. На этот ковер только блох собирать со всего двора.

– Тогда продашь его на базаре и купишь осла.

Содержатель караван-сарая поплевал себе на пальцы и принялся растирать ворс коврика.

– Сколько за него просишь? – спросил он, что-то обдумывая.

– Что лишнее дадут, возместишь мальчишке лепешками, а за меня помолишься, – угрюмо ответил Джан Мамад.

Содержатель караван-сарая поднялся.

– Бог на небе един, и слово мое едино, – решительно сказал он и, воздев руки, провел затем ладонями по своей жидкой бороде.

Джан Мамад кинул прощальный взгляд на коврик и стал собираться в путь.

Содержатель караван-сарая приподнял крышку сундука, где хранились лепешки, вытащил из него на ощупь зачерствевшую и позвал мальчика.

– Это тебе за дрова, – сказал он, подавая ему лепешку.

Мальчик поспешно спрятал ее себе под рубаху.

– Ты уже засыпал солому в ослиную кормушку? – спросил у него содержатель караван-сарая.

– Только что, – ответил мальчик.

– Гони прочь ослицу от кормушки. Теперь пусть ее кормит постоялец.

Мальчик подвел ослицу к Джан Мамаду.

– Дяденька, – спросил он, – вы купили ее?

– Купил… – проронил Джан Мамад. Он веревками закреплял поклажу на вьючном седле слонихи.

Мальчик достал из-за пазухи подаренную ему лепешку, отломил половину и накрошил ее себе в подол рубахи. Потом поднес подол к морде ослицы, как торбу. Пока ослица подбирала хлебное крошево, он пугливо оглядывался в сторону хозяина.

Джан Мамад, закончив сборы, торопливо привязал к шее ослицы веревку и повел ослицу со двора.

Слониха пошла за ней, положив хобот на ее круп, как слепец, доверчиво кладущий руку на плечо поводыря.

Мальчик хотел выбежать за ворота, но его окликнул хозяин.

* * *

Городской голова не обрадовался возвращению в Кабул слонихи. Виновником случившегося он считал Джан Мамада, и это его роднило во взглядах с уездным начальником. Однако между ним и уездным начальником наметились и расхождения, касавшиеся размера причиненных купцу убытков от порчи шерсти. Городскому голове казалось, что одного жалованья Джан Мамада было бы достаточно для возмещения всех убытков, и он послал уездному начальнику письмо с быстротой, значительно опережавшей те письма, которые он посылал в ответ на заявления просителей. Он требовал от уездного начальника возвращения всего дохода, полученного от парома со слоновьей тягой, хотя и знал заранее, что вместо денег ему будет прислана длинная опись понесенных купцом убытков, заверенная печатью местного судьи.

В свою загородную усадьбу городской голова больше не пустил слониху. Он выбрал для нее место за колючей проволокой некогда укрепленного лагеря, где еще сохранились остатки гарнизонной конюшни с массивными воротами.

Слониха по-прежнему оставалась на попечении Джан Мамада. Но теперь у Джан Мамада прибавился и нахлебник, на содержание которого муниципалитет не отпускал ни одного гроша. Таким образом, ему приходилось кормить ослицу на собственное жалованье, так как слониха ни за что не хотела расставаться с ней.

Стояли теплые осенние ночи, и Джан Мамад спал во дворе под навесом, на своей походной кровати. Только теперь заплатанную парусину он покрывал не ковриком, а рогожей.

К тому времени в Кабуле начали прокладывать к королевскому дворцу широкую улицу Дар-уль-Аман, и городской голова приказал запрягать слониху в каток для выравнивания щебня. Каток был сделан из ствола векового платана и был так тяжел, что для этой работы пришлось бы нанимать с полсотни чернорабочих.

Ситора соглашалась выходить на работу только вместе с ослицей.

Джан Мамад оставлял ослицу на обочине дороги в том месте, где работал, и ослица никуда не уходила. А слониха, волоча за собой скрипучий каток, изредка останавливалась возле нее, чтобы обнюхать или почесать себе кончик хобота о ее бок.

Однажды выдался жаркий день. В застоявшемся пыльном воздухе едва заметно плавала паутина. Из огромного котла, где дымился асфальт, разливался удушливый запах.

Ослица, как обычно, стояла на солнцепеке и отмахивалась ушами и хвостом от вялых осенних мух.

Джан Мамад, начавший работу с восходом солнца, от усталости шаркал ногами, не поспевая за шагом слонихи. Он с нетерпением ждал, когда муэдзины призовут верующих на полуденную молитву, чтобы передохнуть и позавтракать лепешкой с ягодами придорожной шелковицы.

Поравнявшись с ослицей, Ситора остановилась, забросила себе на спину горсть пыли, а затем посыпала пылью облысевшую спину ослицы. Пыль, медленно оседая, покрыла вспотевшее лицо Джан Мамада и запорошила ему глаза. Джан Мамад почувствовал, как гневная муть подступила к горлу, вызывая легкую тошноту. Он поднял булыжник и шагнул к ослице.

И тут ему вспомнился мальчик в караван-сарае, который упрашивал его: «Дяденька, не бейте ее. Она не виновата».

Джан Мамад отвернулся от ослицы, разжал кулак и бросил булыжник под каток, который с тягучим скрипом уже потащила слониха.

За поворотом улицы послышался сигнал, и показался автомобиль. Автомобиль мчался на караван ослов, навьюченных речной галькой. Сигнал вспугнул караван, и ослы побежали. Когда автомобиль стал настигать их, они пустились вскачь, не сворачивая в стороны и вытряхивая из мешков гальку. И галька сыпалась на дорогу каменным градом.

Автомобиль продолжал мчаться, не сбавляя скорости. В нем ехал городской голова. Ослы проскакали галопом мимо Джан Мамада и плотной лавиной увлекли за собой одиноко стоявшую ослицу.

Когда клубы пыли, оставленные автомобилем, рассеялись, Джан Мамад увидел ослицу, лежавшую на дороге. Судорожно брыкая воздух копытами, она делала попытки встать.

Джан Мамад помог ей подняться. Должно быть, автомобиль сильно задел ее, потому что кожа на левом боку и бедре была ободрана полосами. Ослица дрожала, приседая на задние ноги.

Слониха обнюхала ее раны и стала осыпать их пылью. Джан Мамад отвел ослицу в тень придорожного дерева и вернулся назад.

– Ну, трогай! – сердито приказал он слонихе.

Поворачивая ее за ухо, он поглядел в ту сторону, куда скрылся автомобиль, и сплюнул.

В этот день Джан Мамаду показалось, что Ситора работала лениво и все норовила подойти к тому дереву, где стояла ослица. Поэтому он еще до захода солнца выпряг ее из катка. Однако домой Джан Мамад вернулся поздно, так как ослица сильно хромала и часто надолго останавливалась.

Добредя до своей кормушки, ослица не притронулась к соломе, а тут же легла в стойле слонихи. Она только жадно выпила полведра воды, которую ей принес Джан Мамад, и весь вечер полулежала неподвижно. А когда наступила полночь, она вытянула шею, чтобы зареветь, но вместо рева выдавила из горла только отрывистую икоту.

Джан Мамад, лежа под навесом и ворочаясь от бессонницы, видел, как Ситора, слегка нажав на ослицу хоботом, положила ее на здоровый бок. И Джан Мамад понял, что она это сделала, чтобы уберечь ослицу от пролежней.

Ослица растянулась поперек стойла, и Ситора всю ночь простояла на трех ногах, как случалось ей простаивать, когда Джан Мамад скатывался с кровати к ней под ноги.

Утром Джан Мамад ушел на базар и вернулся с коновалом.

Ситора, издавая угрожающие крики, не подпустила его к ослице.

Глядя издали на ослицу, коновал сказал Джан Мамаду:

– Тебе надо было звать не меня, а живодера. Живодер покупает кожу с живого осла, а не с дохлого. – Он сочувственно покачал головой. – Лекарства не дам – жаль твоих денег.

После его ухода Джан Мамад нарезал ломтиками стебель сахарного тростника, который купил на базаре у кондитера, и, разделив на две части, одну положил перед мордой ослицы, а другую насыпал слонихе в корзину.

Ослица обнюхала редкостное угощение, но не притронулась к нему. Она отвернула голову и полулежа стала дремать, то вскидывая, то низко опуская голову, едва не касаясь земли обвисшими губами.

Ситора съела свою часть и потянулась хоботом к кучке, лежавшей перед ослицей. Она перещупала каждый ломтик тростника, но, не взяв ни одного, принялась жевать свою солому. Только изредка она позволяла себе дотрагиваться до них, вероятно для того, чтобы запах сахарного тростника скрашивал вкус соломы. Но один раз она задержала хобот над ломтиком, из которого выступил сгусток липкого сладкого сока. Ситора подняла этот ломтик, помяла немного в хоботе и уже собралась отправить его в рот, как услышала окрик Джан Мамада:

– Положи назад! Ишь, ненасытная!

Ситора тотчас же отбросила лакомство и отступила на шаг, как бы подальше от соблазна. Запустив хобот в солому, она стала шарить в ней, будто искала что-то более вкусное.

Прошло два дня. Ослица не могла встать на ноги, а Ситора не желала без нее выходить на работу.

Перед вечерней молитвой пришел домоправитель городского головы. На нем была серая шелковая чалма и кожаные калоши, расшитые золотой канителью.

– Эй, Джан Мамад! – сказал он, входя во двор. – Городской голова приказал завтра с утра вывести слониху на работу. А если не выведешь, он тебя самого прикажет запрячь в каток и весь день погонять нагайками. А слонихе ни одного пучка соломы не отпустит.

– Чем злыми словами колоть, – сказал Джан Мамад, – лучше бы городской голова прислал лекарство ослице, которую покалечил. Без нее слониха никуда не пойдет.

– Городской голова и о ней позаботился, – усмехнулся домоправитель, вытаскивая из-под мышки связку розог, потолще той, что принес когда-то. – Вот этим лекарством ты ее сразу вылечишь.

Он протянул прутья Джан Мамаду.

– Лечи сам, если хочешь… – сказал Джан Мамад, повернувшись к нему спиной. – Только не советую.

Домоправитель, потряхивая прутьями, как бы желая проверить их гибкость, направился к лежащей ослице.

Ситора переступила передними ногами через ослицу, свернула хобот, насторожила уши и стала крутить хвостом.

– Вернись! – крикнул Джан Мамад домоправителю. – Не подходи к ней!

Но было уже поздно. Слониха ударила хоботом о землю, затем, взметнув им, схватила домоправителя поперек туловища и подняла кверху. В следующее мгновение она вытянула хобот над головой прямой свечой и так застыла, словно раздумывала: что делать ей дальше с домоправителем.

Джан Мамад кинулся к слонихе.

– Ситора, ложись! Ложись! – закричал он и стал тянуть ее за ухо книзу.

Но Ситора продолжала стоять с высоко поднятым хоботом. Домоправитель не издавал ни единого звука. С его запрокинутой головы слетела чалма и, разматываясь в воздухе восьмиаршинной змеей, упала к ногам слонихи.

– Ситора, отпусти его! Да отпусти же! – упрашивал слониху Джан Мамад. – Ведь эдак ты его без вечерней молитвы спровадишь на тот свет!

Уцепившись за ухо слонихи, он повис на нем всей своей тяжестью. Но Ситора не повиновалась ему. Она только слегка наклонила голову в его сторону и оставалась неподвижной.

Тогда Джан Мамад подскочил к кучке нарезанного сахарного тростника, лежавшей перед ослицей, и, выхватив оттуда ломтик, протянул слонихе:

– Ешь, Ситора! Ешь!

Слониха тотчас же отшвырнула домоправителя в сторону распахнутых ворот. Потом она кончиком хобота осторожно взяла из руки Джан Мамада ломтик тростника и положила его обратно в кучку перед мордой ослицы.

Джан Мамад обернулся к воротам. Там никого не было. Только на земле валялись кожаные калоши, расшитые золотой канителью. Они были повернуты загнутыми носками к воротам, будто устремились вдогонку за своим хозяином. Тем временем Ситора подняла валявшуюся чалму домоправителя и принялась ее жевать. Должно быть, шелковая чалма была вкусней соломы, потому что она жевала ее с удовольствием.

* * *

Городской голова принимал у себя в саду в загородной усадьбе, у того водоема, где слониха повалила абрикосовое дерево, кандагарского друга, приехавшего в столицу. Теперь здесь шатровый навес затенял разостланные ковры. От водоема поднималась прохлада, и закатное солнце отбрасывало на воду удлиненные косые тени навеса.

Городскому голове и его гостю подавали шербет, сваренный на стружках сандалового дерева; черный виноград, крупный, как бычий глаз; сладкий чай с молоком.

Слугами распоряжался домоправитель. На лице у него была крупная ссадина, начинавшаяся под глазом и прятавшаяся под бородой. Он суетился, шлепая босыми ногами по ковру и заметно прихрамывая.

Городской голова и его друг успели уже о многом переговорить, а теперь разговор зашел о каракуле.

– Когда вы намерены ехать в Карачи? – спросил у гостя городской голова.

– А вот как закончу последние сборы – в Кабуле, – ответил негоциант. – Жду, на днях мне должны подвезти последнюю партию каракуля. Тот каракуль, что я собрал в Кандагаре, уже отправился в Карачи по железной дороге.

Городской голова понимающе кивнул головой:

– Значит, тот каракуль, который вам перевозили с севера мои два слона, уже путешествует в Лондон.

– Пока только в Карачи. А там, если будет угодно богу, в Лондон, – суеверно поправил негоциант городского голову.

– А я думал, что вы моих слонов показываете за деньги у себя в зверинце, – сказал городской голова. Он дотронулся до лежавшего рядом мешочка с рупиями и погладил его ладонью.

– Так здесь, значит, все, что причитается мне за перевозку каракуля на слонах?

– Все, – подтвердил негоциант. – И кормежка слонов была за мой счет.

– Так здесь все, что причитается мне за полгода? – переспросил городской голова.

– Все, – повторил негоциант. – И слонов я кормил целых полгода.

– Много мороки с этими слонами, – сказал городской голова. – Таксу за перевозку каракуля на верблюдах, лошадях и ослах я сам устанавливаю ежегодно, а вот за перевозку на слонах министр финансов не позволяет мне устанавливать. Говорит: «Вам только дай волю, вы эдак и на оленей, и на зебр таксу наложите». А вот теперь, как мне без таксы проверить: во что обошлась перевозка вашего каракуля на слонах. Да, много мороки с этими слонами.

– Да, – согласился негоциант. – Много едят они.

– Очень много! – неожиданно подхватил городской голова. – А вот сегодня я приказал не выдавать ни одного пучка соломы моей слонихе. Чтоб ей подохнуть с голоду!

– А за что вы так рассердились на нее?

– Не хочет выходить на работу – улицу мостить.

Негоциант кинул взгляд на мешочек с рупиями, что-то обдумывая.

– А зачем вам мостить улицу таким отсталым способом? – заговорил он после размышления. – Так вы никогда не обратите на себя благосклонного внимания короля. Вы ведь знаете: король во всех делах любит прогресс.

– Еще бы не знать! – поддержал городской голова. – Да ведь на какие деньги купишь машины? И где взять специалистов?

Кто-то из слуг вызвал домоправителя, и тот, обувшись в старые калоши, заковылял по аллее к воротам сада.

Негоциант молчал. Он обдумывал план, который не собирался раскрывать городскому голове.

– Я могу вам предложить выгодное дело, – заговорил он наконец, прервав молчание. – Но, разумеется, только ради нашей старинной дружбы.

Городской голова устремил на него внимательный взгляд.

– Если вы отдадите мне слониху, – продолжал негоциант, – я взамен куплю вам в Кветте два трактора с настоящими шоссейными катками и найму там двух специалистов на выгодных условиях. Они вам вымостят в столице все улицы так, что их от королевского двора не отличите. А кормить тракторы нужно керосином. Будут они работать– будете давать керосин. А не будут работать, так хоть целый год не давайте им керосина – не подохнут с голоду. А когда получите за это высокую благодарность короля, то не забудьте помолиться за здравие всей моей семьи.

Городской голова перевел взгляд на водоем, словно искал в мутной воде разгадку такого заманчивого предложения негоцианта.

– А скажите, – нерешительно спросил он, – что вы собираетесь делать со слонихой?

– Везти на ней каракуль из Кабула прямо в Карачи, – не задумываясь, ответил негоциант.

– А разве везти каракуль на слоне более выгодно, чем по железной дороге?

– Ну, если бы вы устанавливали таксу за перевозку каракуля по железной дороге, – шутливо сказал негоциант, – то я несомненно воспользовался бы вашей бесконечной добротой ко мне.

Вернулся домоправитель и остановился на противоположной стороне водоема. В воде внезапно засверкало отражение золотой канители на его новых кожаных калошах.

– Саиб, – доложил он городскому голове, – пришел Джан Мамад. Просит допустить к вам. Гнал его – ее уходит.

– Пусти, – не глядя на него, приказал городской голова.

Джан Мамад подошел к водоему, приветствуя городского голову и его гостя.

– Если пришел клянчить солому, чтобы унести ее на спине, – сказал городской голова, – то вместо нее могу отпустить тебе на спину розги.

– Саиб, – сдержанно заговорил Джан Мамад, – сегодня издохла ослица. Теперь и вовсе не знаю, что делать. С трудом вытащил ее со двора: слониха не отдавала… Боюсь, сорвется еще с привязи.

– Меня это не касается, – небрежно бросил городской голова. – У слонихи теперь другой хозяин. – Он кивнул в сторону гостя.

– Значит, по рукам! – обрадованно сказал негоциант и обхватил обеими ладонями руку, протянутую ему городским головой.

Он был обрадован еще и тем, что городской голова не разгадал его плана, сулившего немало выгод.

Городской голова обернулся к Джан Мамаду:

– Теперь и у тебя хозяин другой.

– А как же с чалмой?! – воскликнул домоправитель. – Не отдавайте ему жалованья, саиб! Вот поглядите, что сделала слониха!

И домоправитель стал разматывать над водоемом изжеванный, весь в дырках, остаток чалмы, который Джан Мамаду удалось отнять у слонихи.

* * *

Через несколько дней к воротам заброшенного лагеря подъехал на двухколесном экипаже кандагарский негоциант.

Во дворе под навесом уже были сложены тюки каракуля, и негоцианту оставалось лишь дать последние указания Джан Мамаду, перед тем как самому отправиться в Карачи.

Слониха мерно покачивалась в своем стойле. Возле ее ног лежала ослиная шкура. Джан Мамаду не сразу удалось убрать труп ослицы, так как слониха при попытке взять труп отталкивала хоботом Джан Мамада. И только после того, как Джан Мамад, изловчившись, привязал к ноге ослицы длинную веревку и отвлекал внимание слонихи сахаром, ему помог живодер, который быстро вытащил труп за ворота. Живодер снял с ослицы шкуру и наспех выквасил ее.

Негоциант остановился в почтительном отдалении от слонихи и некоторое время смотрел, как она то закидывала соломенную труху себе на спину, то посыпала ею ослиную шкуру, над которой вились мухи.

– Ну как, успокоилась? – спросил он у Джан Мамада.

– Успокоилась.

– И будет слушаться тебя?

– Да, саиб, – поспешно ответил Джан Мамад и окинул строгим взглядом слониху.

Он не был в этом уверен, но говорить так заставлял его страх перед тем, что новый хозяин мог отказаться от своей сделки. Тогда ему вновь пришлось бы иметь дело с городским головой и его домоправителем.

– Жалованье получил? – заботливо осведомился негоциант.

– Получил, саиб.

– Это я из своего кармана заплатил домоправителю за изжеванную чалму. А то городской голова не выплатил бы тебе жалованья.

– Да прибавит вам бог потомства, саиб!

– Ну так вот, – продолжал негоциант, – завтра поднимется в небе новый месяц. Это добрая примета. С новым месяцем отправишься в путь. Я тебя обгоню на границе. В Кветте начинается железная дорога. Держись ее до самого Карачи – не заблудишься. Рассчитай так, чтобы прийти туда к рождению нового месяца. Меня отыщешь в гостинице «Благочестивый паломник». Ее тебе каждый покажет: там останавливаются все, кто направляется в священную Мекку.

Негоциант достал из замшевого футляра щеточку и пригладил ею свои коротко подстриженные усы. Затем посмотрелся в зеркальце, вделанное в щеточку, и поправил на себе шляпу и галстук.

– Придет мой приказчик и принесет деньги на дорожные издержки, – сказал он небрежно. – Корми получше слониху, чтобы не исхудала за дорогу. Тебе будет хорошо у меня… – Он обернулся к навесу. – За каракулем присматривай, чтобы ни одна шерстинка не пожаловалась на тебя. А привезешь товар в исправности – подарю новый халат.

На другой день после захода солнца, когда в небе робко просиял белесый месяц, Джан Мамад уже обвесил слониху тюками, и теперь для него наступило время испытать то, что он задумал. Джан Мамад взвалил себе на спину ослиную шкуру и быстро пошел к воротам. Ситора тотчас же заспешила за ним грузным шагом. Все шло так, как ему хотелось. За воротами он взобрался на шею слонихи и повесил ослиную шкуру на один из тюков, чтобы слониха могла легко дотянуться до нее хоботом.

Джан Мамад двигался по ночам от стоянки к стоянке и каждую ночь наблюдал, как месяц все дольше задерживался на небе, наращивал полноту и сияние. Четырнадцатидневная луна застала его далеко на пакистанской земле, где мимо проносились поезда, обгоняя слониху и пугая ее своим громыханьем. Потом луна стала хиреть и все позже подниматься над пустынной, выжженной зноем равниной, заливая ее тусклым заревом неостывшего пожарища.

Однажды утром, в канун рождения нового месяца, Джан Мамад подошел к Карачи со стороны старой караванной дороги.

На окраине города, на улице, обставленной с обеих сторон ветхими палатками, Джан Мамада встретил молодой приказчик негоцианта. На нем была кисейная чалма, один конец которой торчал в виде султана, белый репсовый костюм и ярко-желтые полуботинки. Он стал торопить Джан Мамада, чтобы поскорей поспеть в порт.

Джан Мамад никогда не видел моря и не знал, что такое порт.

– А разве там есть дешевый караван-сарай? – спросил он у приказчика.

– Там не караван-сарай, а караван судов, – сказал приказчик, засмеявшись, и остался, по-видимому, доволен своей шуткой.

Он шел впереди, указывая Джан Мамаду направление по очень путаным улицам базара.

К базару примыкала таможня. Здесь было много людей, сидевших на своих дорожных вещах, и сновала толпа оборванных носильщиков.

По указанию приказчика, Джан Мамад разгрузил слониху. К нему кинулись носильщики, и каждый старался захватить себе тюк. Их разгоняли палками таможенные стражники.

Приказчик что-то шепнул чиновнику, сидевшему под полосатым тентом, и тот приказал своим людям ставить на тюках пломбы.

Потом из таможни вышел смуглый седой человек в очках с позолоченной оправой, одетый в белый узкий халат. Он спросил у приказчика, здорова ли слониха, и, получив в ответ несколько серебряных монет, тут же выдал какую-то бумагу.

– Теперь веди слониху за мной, – сказал приказчик Джан Мамаду. – Да поторапливайся.

Они пошли мимо длинных складов и высоких угольных куч. Слониха шарахалась то в одну, то в другую сторону при каждом отрывистом свистке паровоза или при раскатистом грохоте, доносившемся от погрузочного крана.

Но вот они вышли на пристань, возле которой стоял огромный двухтрубный белый пароход. Это был французский пароход «Теофиль Готье», направлявшийся в Марсель.

Джан Мамад никогда не видел парохода и принял его за пятиэтажный дом. Приказчик привел Джан Мамада и слониху к туннелю, где показал какие-то бумаги человеку в фуражке с золотым околышем, одетому во все белое. Тот приказал своим подчиненным в белых беретах с красными помпонами освободить проход для слонихи.

Сверху раздался оглушительный и очень длинный гудок, а вслед за ним – короткий. Гудки так напугали слониху, что она отказалась войти в туннель и стала коротко трубить, как трубач тревогу. Тогда Джан Мамад отвязал ослиную шкуру, висевшую на ее шее, и взвалил себе на спину. Он вошел в туннель. Ситора потопталась немного у входа и пошла за ним, настораживая уши и ощупывая деревянный настил туннеля.

Туннель кончился, и Джан Мамад со слонихой очутились на просторном чистом дощатом полу. Отсюда Джан Мамад впервые увидел синеву моря и тогда понял, что находится на палубе парохода.

«Ну что ж, – подумал он, – теперь моя судьба в руках нового хозяина, и если он пошлет Ситору за море, я поплыву вместе с ней».

Оглядевшись, Джан Мамад увидел носильщиков, бегом тащивших на спине привезенные им тюки каракуля. Тут же стоял его хозяин в голубой шелковой пижаме и следил за тем, как две паровые лебедки опускали тюки в трюм.

Хозяин приказал Джан Мамаду надеть на все четыре ноги слонихи приготовленные железные обручи, от которых тянулись якорные цепи к чугунным кнехтам. Он очень торопил его.

После того как Джан Мамад выполнил это приказание, хозяин сказал ему:

– Теперь иди на берег. Завтра придешь в гостиницу «Благочестивый паломник» и получишь у моего приказчика расчет.

Джан Мамад растерянно уставился на хозяина. Он только и смог еле внятно произнести:

– Как же это?… Мне… без нее…

– Ничего не поделаешь, – сказал негоциант. – Я продал слониху. И она поплывет в Европу.

– Так пошлите и меня вместе со слонихой! – вырвалось у Джан Мамада. – Хоть за сорок морей!

– Там и без тебя найдется, кому сторожить ее. Ну, поторапливайся – скоро пароход отойдет! Приказчик выдаст тебе еще и халат, – добавил на прощанье хозяин.

Приказчик тронул за плечо Джан Мамада:

– Так, значит, завтра отыщешь меня в отеле «Паюс пилгрим».

Ломая английский язык, он так называл гостиницу «Благочестивый паломник».

Вход в туннель был уже закрыт, и щеголеватому приказчику пришлось спускаться по трапу вместе с босоногими и оборванными носильщиками.

Джан Мамад не двигался с места.

– Как же мне без нее?… – тихо бормотал он, разводя руками.

Снова раздался сверху продолжительный гудок и после него два коротких.

К Джан Мамаду подошел высокий, худощавый матрос, загорелый до черноты.

– Ну, пойдем, приятель, – обратился он к нему на языке урду. – Чтобы остаться на пароходе, нужно купить билет. А столько денег у тебя не найдется. И хозяин не хочет платить за твой проезд. – Он поднял с палубы ослиную шкуру и сунул ее в руки Джан Мамаду. – Ну, пойдем, я провожу тебя по трапу, пока его еще не убрали.

Матрос взял Джан Мамада под руку и повел к борту.

– Постойте!.. – вдруг выкрикнул Джан Мамад и остановился. Он вернул ослиную шкуру матросу и обернулся к слонихе, которая делала попытки освободиться от цепей. – Отдайте ей эту шкуру! Ей будет очень тоскливо без шкуры!

Матрос с недоумением глядел на него.

– Я знаю, что говорю! – продолжал настаивать Джан Мамад. – Положите шкуру возле нее!

– Заберите у него шкуру! – сказал матросу негоциант, с беспокойством поглядывавший на слониху. – Без этой шкуры она еще, пожалуй, сорвется с цепей.

Трап был поднят тотчас же, как только Джан Мамад очутился на пристани. В третий раз его оглушил гудок, и ему показалось, что земля, на которой он стоял, стала медленно отдаляться от парохода. Потом он увидел два катера, которые тащили пароход за нос и корму.

Через борт перегнулся высокий, худощавый матрос.

– Эй, приятель! – позвал он, стараясь перекричать разноголосые выкрики провожающих и показывая Джан Мамаду ослиную шкуру. – Судовой врач не позволил держать на пароходе эту шкуру! Говорит, в Европу заразу привезем!.. Лови ее!

Он размахнулся и бросил ее на пристань.

В толпе послышался смех.

Тут Джан Мамад что-то вспомнил. Он запустил руку в карман и вынул несколько кусков сахару – весь свой дорожный запас.

– Эй, добрый человек! – закричал он матросу. – Да будет дорога тебе без забот!.. Возьми сахар! Корми ее каждый день по кусочку после полуденной молитвы!

Но размах старческой руки был недостаточно силен, и куски сахара, не долетев до борта, попадали в воду.

Катера продолжали выводить пароход из гавани.

– Это ничего, что сахар упал в воду, – сказал Джан Мамаду в утешение стоявший рядом оборванец. – Тому, кого провожают, всю дорогу сладко будет ехать. И бурь не будет.

Толпа провожающих постепенно разошлась. На пристани остался один Джан Мамад. Он еще долго стоял здесь, пока сверканье белого парохода не растаяло вместе с дымом в густой синеве моря и неба.

* * *

Вечером в портовой курильне опиума, находившейся позади прачечного заведения, на ослиной шкуре лежал Джан Мамад и курил. Он заказал себе банг.

Хозяин курильни при тусклом свете керосиновой лампочки с закопченным стеклом обходил деревянные нары. Он показывал лежавших на них клиентов какому-то европейскому туристу с фотоаппаратом через плечо.

От смешанных паров опиума и дыма банга лицо у туриста было бледно и на лбу выступила испарина.

После нескольких затяжек Джан Мамад лег на живот и уперся локтями в шкуру. Он тихо бормотал, покачивая головой:

– Ох, Ситора! Хоть ты и большая и сильная, а человек сильней тебя. Вот возьми, к примеру, моего хозяина. Он богат и силен. А сильный человек все может сделать. Ох, Ситора, худо мне без тебя! Ох, Ситора!..

Джан Мамад тяжело вздыхал, роняя крупные капли слез на ослиную шкуру.

– Кто этот человек? – спросил турист у хозяина курильни, остановившись против Джан Мамада.

– Не знаю, – ответил тот. – Много здесь ходит всяких бродяг, воров и картежников.

Он прислушался к бормотанью Джан Мамада:

– Это афганец, саиб.

– Что же он говорит? – продолжал интересоваться турист.

– Он, должно быть, влюбленный, – объяснил хозяин курильни. – Знаете, бывает такая разбитая любовь. Он плачет и часто повторяет имя Ситора. У афганцев это женское имя означает «звезда».

Турист достал из бокового кармана блокнот и стал что-то записывать.

* * *

Джан Мамад отыскал гостиницу, где останавливались благочестивые паломники, когда уже солнце накалило улицы.

Он оставил перед входом свои старые калоши и, покачиваясь от не прошедшего еще ночного опьянения, вошел в просторный вестибюль. К нему по лестнице спустился приказчик с накинутым на плечи новым сатиновым халатом. Он уселся в бамбуковое кресло против электрического веера, чтобы его обдувало прохладной струей, и протянул Джан Мамаду мешочек, опечатанный сургучом.

– Вот твое жалованье, – сказал он. – Хозяин сам опечатывал кошелек.

Джан Мамад пересчитал деньги. Их оказалось столько, что едва хватало добраться по железной дороге до Шикарпура.

– А где же обещанный халат? – спросил Джан Мамад, глядя на синие горошины нового халата приказчика.

– Хозяин перед отъездом раздумал дарить его, – ответил приказчик. – Он сказал: «Хватит ему и того, что я заплатил за изжеванную чалму».

Джан Мамад направился к выходу.

Мальчик-портье распахнул перед ним дверь и протянул руку в ожидании подачки.

Джан Мамад остановился и поглядел на мальчика. У него еще кружилась голова и не проходила тошнота.

– А ты кормишь свою бабушку? – спросил он.

– У меня нет бабушки, – засмеялся мальчик, обнажая белые зубы.

Джан Мамад порылся у себя в карманах и нашел немного жареного гороха, оставшегося от вчерашнего завтрака. Он насыпал горох в протянутую руку мальчика и вышел на улицу. Разогретые каменные плиты сразу обожгли ему босые ноги. Джан Мамад стал искать глазами свои калоши, но их нигде не оказалось. Он еще не верил в пропажу калош и, щурясь от солнечного света, оглядывал белые плиты, слепившие ему глаза.