Текст книги "Мир приключений 1957 г. № 3."

Автор книги: Иван Ефремов

Соавторы: Евгений Рысс,Нина Гернет,Григорий Ягдфельд,Леонид Рахманов,Григорий Гребнев,Феликс Зигель,Николай Атаров,Илья Зверев,Олег Эрберг,Н. Рощин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 57 страниц)

Глава десятая
ПОСЛЕДНИЙ ЗАВТРАК

I

Мы сели вокруг стола. Вертоградский посмотрел на Кострова умоляюще.

– Андрей Николаевич, – сказал он, – вы знаете сами, что я страстный противник всякого пьянства. Вы знаете, что от рюмки водки меня пробирает дрожь отвращения. Но тем не менее кажется мне, что сегодня, ввиду чрезвычайных обстоятельств, а также того, что мы все провели тяжелую и бессонную ночь, и еще потому, что нам предстоит пробыть несколько часов на сыром, зараженном болоте, следовало бы выпить спирту, или, как иногда говорят, хлопнуть по стопочке.

– К сожалению, у меня нет спирта, – хмуро ответил Костров.

– Андрей Николаевич, – сказал Вертоградский, – я понимаю, что бывает святая ложь, но она все-таки ложь. Должен сказать, что, мучительно ненавидя этот вредный напиток, я всегда очень точно слежу за его расходованием и готов сейчас прозакладывать голову, что одна бутылка этой гадости лежит у вас в том ящике, где книги.

– Конечно, – сказал Петр Сергеевич, – по такому случаю выпить не грех.

– Может, позволишь, папа? – спросила Валя.

Костров хмыкнул очень неопределенно.

Это можно было принять и за согласие и за отказ. Вертоградский предпочел принять за согласие.

– Я сейчас принесу, – сказал он и с такой быстротой взлетел по лестнице, что Костров не успел и слова сказать.

Впрочем, он, видимо, не собирался спорить. Он даже слегка улыбнулся торопливости Вертоградского.

Вертоградский сразу же сбежал вниз и, торжествуя, поставил на стол бутылку. Разлили по кружкам, и Валя предложила тост за Красную Армию. Вертоградский сразу же налил снова.

– Времени мало, товарищи, – сказал он. – За Андрея Николаевича! За то, чтобы украденное нашлось, чтобы и про нас потом могли сказать: «Они помогли победе!»

Костров нахмурился.

– Рано за это пить. – Он встал и поднял кружку. – Выпьем, друзья, за Якимова!.. – Он помолчал. – Мы перед ним виноваты. Всю жизнь он работал как настоящий ученый и умер как настоящий ученый.

Мы все поднялись и в молчании выпили этот торжественный и печальный тост. Потом Вертоградский подбросил еще бумаги в печь, Петр Сергеевич заговорил о военных событиях, и постепенно за столом стало опять оживленно. Я посмотрел на часы. Оставалось часа полтора до отъезда. Пора было начинать последнее действие. Пока я продумывал, как перевести разговор па нужную тему, Костров неожиданно мне помог.

– Да, Владимир Семенович, – сказал он, – выпили бы и за вас, но, к сожалению, пока что не вижу повода.

Нельзя сказать, чтобы это была особенно любезная фраза, но по сравнению с полным игнорированием моего существования она являлась некоторым шагом вперед.

– Что делать, Андрей Николаевич! – сказал я с виноватым видом. – И на старуху бывает проруха.

– Папа, – вмешалась Валя, – ты напрасно обижаешь Володю. Мы подозревали Якимова, а Владимир Семенович с самого начала его защищал.

– Но с Грибковым, – упрямо сказал Костров, – расправился все-таки Юрий Павлович.

– Тут моей заслуги немного, – скромно сказал Вертоградский. – Положение было безвыходное: или он меня, или я его. Просто выпалил с перепугу, и всё.

Я постарался, чтобы у меня был как можно более простодушный вид. Я хотел, чтобы все сидящие за столом поняли, что я огорчен своей неудачей, но, как парень добродушный и веселый, не обижаюсь на шутки и даже готов подшутить над собою вместе со всеми.

– Конечно, – сказал я, – лучше бы вы его только ранили, тогда его можно было бы допросить… Ну, ну, не сердитесь. Это просто досада следователя-неудачника. Подумайте только, как мне не повезло! За все следствие – ни одного допроса. Я вчера сгоряча даже Юрия Павловича обыскал.

Я сам засмеялся, и все засмеялись тоже. Действительно, это было смешно: простак-следователь, который, не умея поймать преступника, обыскивает всех без разбору, лишь бы что-нибудь делать.

– Представьте себе, – сквозь смех говорил Вертоградский, – подошел и быстро – раз, раз!

Он вскочил из-за стола и очень живо изобразил всю сцену обыска. Сцена была исполнена не без юмора и, пожалуй, не без наблюдательности. Я смеялся так же, как все.

– Надо же было мне себя проявить, – объяснил я смеясь. – Следователь я, черт возьми, или нет?

Перестав смеяться, Вертоградский сел к столу и сказал серьезно и дружелюбно:

– Я не обижаюсь, Владимир Семенович. Я понимаю обязанности следователя. Очень было интересно следить за вашей работой. Удача, в конце концов, дело случая, но проницательность вы проявили большую. Когда вы говорили, что Якимов не виноват, казалось, что факты все против вас. Честно говоря, я и сейчас не понимаю, как вы почувствовали это.

Он сам вызывал меня на разговор. Ну что ж, я охотно шел ему навстречу. Из всех присутствующих только я один знал, чем этот разговор кончится.

II

– Видите ли, Юрий Павлович, – сказал я, – против Якимова было слишком много улик.

Вертоградский удивленно на меня посмотрел:

– Это следовательский парадокс?

– Нет, житейское правило.

Вертоградский пожал плечами:

– Вчера вы говорили наоборот: улик недостаточно.

Я усмехнулся.

– В сущности, это одно и то же. Улик было так много, что они вызывали сомнение.

Я говорил спокойно, неторопливо, как будто припоминая ход своих мыслей. Петр Сергеевич, Валя и Вертоградский слушали меня с интересом, как обычно слушают специалиста, рассказывающего о своей работе. Костров, отвернувшись, смотрел в окно и беззвучно барабанил пальцами по столу, желая этим показать, что мой рассказ совершенно его не интересует.

– Мне показалось, – продолжал я, – что меня настойчиво убеждают в виновности Якимова. Это заставило меня насторожиться. А тут случилась еще история с запиской. Я говорил уже, что не верю в кающихся шпионов. Да еще пишущих по-немецки. Да еще готическим, а не латинским шрифтом.

– А какую роль играет шрифт? – спросил Вертоградский. – Этого я не понимаю.

Он, конечно, понимал это не хуже меня, но я объяснил терпеливо:

– Попробуйте напишите что-нибудь готическим шрифтом; вы увидите, что остроконечные, готические буквы делают почерк неузнаваемым.

Я немного больше задержал на нем свой взгляд, чем это было бы естественно. Ровно настолько больше, чтобы у него мелькнула мысль, не знаю ли я, не догадываюсь ли. Потом я отвел глаза. Вертоградский усмехнулся, но мне его усмешка показалась не очень искренней.

– Очень остроумно, – сказал он. – Мне это совершенно не приходило в голову.

– Тогда пришлось предположить, что Якимов похищен.

– Почему похищен, а не убит? – спросил Костров.

Ом наконец заинтересовался моим рассказом, уже не смотрел в окно и не барабанил пальцами по столу.

– Это мне подсказали вы, – сказал я.

– Я?

– Конечно. Дневник шифровал Якимов, у него был ключ шифра. Как же можно было убить Якимова?

– Верно! – воскликнула Валя; она была очень увлечена моим рассказом.

– А тут еще телега, – сказал я. – Я ждал чего-нибудь в этом роде – телеги, автомобиля, просто лошади. Живого человека на руках не унесешь. Когда исчезла телега, я понял, что был прав.

Петр Сергеевич хлопнул ладонью по столу.

– Здeрово! – сказал он. – Это здeрово. Надо выпить за следователя.

– Спирту у нас меньше, чем тостов, – сухо сказал Костров и, повернувшись к Петру Сергеевичу, продолжал совсем другим, дружеским тоном: – Через час, через другой мы расстанемся с вами, Петр Сергеевич. Хочу вам на прощанье сказать, что я все помню. Может, вам иногда казалось, что я не понимаю, как много вы для нас сделали… – Он кашлянул немного смущенно: – Я не особенно разговорчив… – Он поднял кружку:

– Ваше здоровье, дорогой друг!

Петр Сергеевич встал и вытер губы. Поднялся и Костров. Они поцеловались троекратно, как полагается в этих случаях. Потом подбежала Валя к Петру Сергеевичу, потом подошел Вертоградский. Интенданта обнимали, целовали и растрогали вконец. Он даже всхлипнул от глубины чувств и чуть было не прослезился.

– Спасибо, друзья, – сказал он. – По совести говоря, сколько раз я мечтал сплавить вас подальше куда-нибудь, в Москву или на Урал.

– Помилуйте, – закричала Валя, – что ж мы вам – надоели тут?

– Ну, знаете, – Петр Сергеевич развел руками, – конечно, приятно иметь в партизанском отряде научно-исследовательскую лабораторию, но хлопотно, не буду скрывать, очень хлопотно. Как-то Алеховские болота мало приспособлены для научной работы.

– Позор! – сказал Вертоградский. – Мы к нему с открытой душой, с дружбой, а он, оказывается, нас выгнать хотел.

– Хотел, хотел, – признался Петр Сергеевич, – а сейчас жалко будет расстаться. Вернемся домой, станем жить-поживать, а ведь этого никто из нас не забудет. Тысячу раз будем вспоминать и страшное, и смешное, к грустное. Детям нашим будем рассказывать. Как, Валентина Андреевна?

– Будем, – уверенно сказала Валя.

Петр Сергеевич повернулся к Кострову:

– Андрей Николаевич, вернетесь в наш город после войны?

– Как только лаборатория будет восстановлена, так и вернусь, – сказал Костров.

– За этим дело не станет. Если в лесу наладили, так в городе уж как-нибудь. – Петр Сергеевич поднял кружку: – Ну, по последней – за встречу!

Все выпили. Выпил и я, хотя и чувствовал себя в этом тосте лишним. Действительно, про эту дружбу между профессором и интендантом можно было сказать, что она прошла и огонь и воду. Разные судьбы были у этих людей, в обыкновенное время – разные интересы, разная жизнь, а, пожалуй, теперь, прожив это время так, как они прожили, до конца жизни станут профессор и партизанский начхоз близкими друзьями.

Застучали вилки и ножи. Вертоградский хвалил грибы, Петр Сергеевич с аппетитом уплетал колбасу, мы с Костровым налегали на кислое молоко.

Следовало вернуться к разговору, который еще далеко не был кончен. Я сразу взял быка за рога.

– Да, – сказал я, – как бы мы весело завтракали сегодня, если бы вакцина и дневник были найдены и возвращены Андрею Николаевичу!

III

Костров вздрогнул от неожиданности, сердито на меня посмотрел и отвернулся.

Наступила пауза. Все только отвлеклись от этой проклятой темы, только развеселились немного, а я, как нарочно, снова к ней возвращался.

Вертоградский нахмурился. Петр Сергеевич посмотрел на меня удивленно и недовольно, а Валя, добрая душа, только спросила очень дружески:

– А почему не удалось найти, Володя?

Она хотела дать мне возможность объяснить всё и оправдаться. И Вертоградский хотел мне помочь.

– Это я виноват, – сказал он. – Все концы Грибков в могилу унес.

– Трудное было следствие? – спросила Валя.

Я пожал плечами и улыбнулся.

– Не следовало бы мне говорить, так как я ничего не добился, но все же скажу: нет, не особенно трудное.

– Какие же тогда бывают трудные дела? – удивился Петр Сергеевич.

– Ну, – сказал я, – в разное время разные…

– Что же было бы, – спросил Костров (ядовитый он был старик!), – если бы вам пришлось столкнуться с трудным делом?

Я промолчал. Петр Сергеевич встал и подошел к окну.

– Солнце высоко, – сказал он. – Надо вам собираться. И мне давно пора.

Жестом я остановил его:

– Десять минут не расчет, Петр Сергеевич, подождите.

IV

Я допил чай и поставил стакан на стол. Еще раз прикинул в голове все то, что мне предстоит сказать Вертоградскому. Я чувствовал, что он насторожился. То, что я без всякой видимой причины задержал Петра Сергеевича, не прошло для него незамеченным. Кажется, Андрей Николаевич и Валя тоже почувствовали, что я не случайно попросил остаться партизанского интенданта. Оба они посмотрели на меня внимательно и выжидающе.

Я заговорил подчеркнуто спокойно, даже немного небрежно:

– Вы знаете, Юрий Павлович, даже вот в этом нашем деле, хотя, казалось бы, преступник изобличен и убит, многое кажется неясным.

– Ах, так? – заинтересованно сказал Вертоградский. – На мой дилетантский взгляд, все решено и ясно.

Я не смотрел на Вертоградского и сказал, не обращаясь ни к кому в особенности, как бы просто размышляя вслух:

– Мне думается, что у Грибкова должен быть сообщник.

– Неужели это еще не кончилось? – тоскливо сказала Валя.

– Конечно, не кончилось, – буркнул Костров. – Вакцины-то ведь нет? Мы не знаем, где она.

Вертоградский пожал плечами:

– Под любым деревом, в любой куче валежника. Лес велик.

Но я, не сбиваясь, продолжал раздумывать вслух:

– Найдем мы вакцину или не найдем, а сообщника найти мы должны.

– Откуда сообщник? – удивился Вертоградский.

– Давайте рассуждать. Убить Якимова Грибков мог и один. Но связать, заткнуть рот и спрятать… подумайте сами. Якимов был здоровый, сильный человек.

– Грибков мог его оглушить, – сказал Вертоградский.

– На голове у Якимова нет повреждений.

– Может быть, наркоз?

– Допустим. – Я закурил папиросу и некоторое время ходил по комнате, как бы раздумывая, могли ли Якимова усыпить наркозом. – Допустим также, – сказал я, – что Грибков выследил, где хранится вакцина. Но не кажется ли вам странным, Юрий Павлович, что он уверенно заходит в лабораторию, не зная, спите вы или нет? Ведь, согласитесь, это очень рискованно.

– Да, конечно, – сказал Вертоградский, но, подумав, добавил: – Правда, я сплю очень крепко.

Мы говорили спокойно, неторопливо, будто рассуждали на интересную, но лично нас не касающуюся тему.

– Мы-то знаем, что вы спите крепко, – засмеялся я, – но откуда мог это знать Грибков?

Вертоградский усмехнулся тоже:

– Должен сказать, что эта моя несчастная особенность известна довольно широко. Об этом могли говорить при Грибкове. Я знаю, что надо мной немало шутили в отряде.

– Хорошо, – согласился я. – Это, конечно, возможно. Но откуда Грибков знал, что дневник зашифрован? Это ведь было известно только своим. Об этом не могли говорить в отряде. А если он не знал, что дневник зашифрован, почему он просто не убил Якимова? Это было бы гораздо легче.

– Вообще говоря, вы правы, – нахмурился Вертоградский, – рассуждение интересное. С другой стороны, последнее время. Грибков довольно часто к нам заходил. Он сделал вот эту качалку. Он сколачивал ящики. Я не помню точно, но, по-моему, он чуть ли не каждый день бывал. Он мог подслушать какой-нибудь наш разговор о шифре.

– Тоже возможно, – коротко согласился я. – А появление записки вам не кажется странным?

Вертоградский откинул голову на спинку качалки и положил руки на подлокотники. Он был безмятежно спокоен. Слишком спокоен, чтобы эго могло быть естественным. Я стоял перед ним, засунув руки в карманы, и смотрел на него в упор. Теперь уже, кажется, все в этой комнате почувствовали скрытое напряжение нашего разговора. Костров, который подсел к печке и ворошил кочергой пылающие бумаги, так и застыл с кочергой в руке и, повернув голову, недоуменно смотрел то на меня, то на Вертоградского. Валя держала в одной руке полотенце и, кажется, совершенно забыла, что собиралась вытирать тарелки. Петр Сергеевич, как человек боевой, уже сунул руку в карман, очевидно решив, что скоро понадобится револьвер, хотя и совершенно не понимая, на кого придется его направить.

– Несчастный вы народ, следователи! – вздохнул Вертоградский, все еще спокойно раскачиваясь. – Все вам кажется подозрительным. Трудно вам жить, Владимир Семенович…

– Думаю, – сказал я, – что дальше вы, Юрий Павлович, сами со мной согласитесь.

– Послушаем, – сказал Вертоградский.

– Вчера днем я сказал, – продолжал я неторопливо, – что улик против Якимова недостаточно. И вот через пятнадцать минут Андрей Николаевич приносит якимовскую записку. Не правда ли, неожиданное совпадение?

– Позвольте… – Костров отложил кочергу, встал и подошел ко мне. – Позвольте, Владимир Семенович, ведь как раз в это время Грибков принес мне ящики!

– Да? – спросил я. – А вы видели, что Грибков писал записку?

– Нет, конечно, не видел. – Костров был страшно возбужден. – Но я также не видел, чтобы Юрий Павлович ее писал.

Имя было названо. Пожалуй, только Костров не понял, что сказанная им фраза резко изменила характер разговора. До сих пор – внешне, по крайней мере, – это был обыкновенный дружеский разговор. Одна фраза Кострова превратила его в допрос. Все остальные почувствовали это сразу.

– Папа, – воскликнула Валя, – почему Юрий Павлович?

Костров растерянно оглядел нас всех.

– Я не знаю… – сказал он. – Я думал, мы просто так говорим, к примеру… Это же не допрос.

Это был именно допрос, и его нельзя было прекратить. Раз имя подозреваемого было названо, разговор должен был продолжаться до конца.

Теперь Вертоградский решил обнажить существо разговора. Он усмехнулся и встал с качалки. Мы с ним стояли друг против друга, и мне приходилось смотреть на него снизу вверх, потому что он был выше меня на целую голову.

Глава одиннадцатая
УЛИК ДОСТАТОЧНО

I

– Нет, это именно допрос, – подтвердил Вертоградский. – Но вы не смущайтесь, Андрей Николаевич. Я понимаю Владимира Семеновича, он обязан всех допросить.

Я был по-прежнему дружелюбен.

– Конечно, – согласился я. – Мы все заинтересованы в том, чтобы установить истину, и Юрий Павлович – не меньше других. Не надо только называть это допросом. Просто беседа, имеющая целью помочь следствию.

Костров переводил испуганный взгляд с Вертоградского на меня и с меня на Вертоградского. Очень несчастный вид был у старика. Я чувствовал, что он сам пугается мыслей, которые невольно приходили ему в голову.

– Итак, давайте продолжать наши рассуждения, – сказал я. – Вернемся к записке…

Я говорил по-прежнему спокойно, ни на кого не глядя, просто размышляя вслух. На секунду у меня мелькнула было мысль, что, быть может, опасно выпускать из виду Вертоградского, но, взглянув на Петра Сергеевича, я успокоился: он сидел на окне с видом чрезвычайно решительным. Не зная еще, как развернутся события и кто окажется виноват, он, видимо, твердо решил, что его долг не дать виноватому бежать.

– Видите ли, Андрей Николаевич, – продолжал я, – свой человек, находясь в комнате, всегда сможет написать записку так, что никто не обратит на это внимания. Но когда чужой приходит в дом по делу на десять мину г. он на виду все время. Как же мог написать Грибков записку, находясь с вами и с Юрием Павловичем в одной комнате? Ведь для этого надо достать карандаш, бумагу, сесть. Как хотите, а мне это кажется невероятным. Потом, какая случайность: он оказывается под окном как раз тогда, когда я говорю, что улик против Якимова недостаточно.

– А может быть, находясь под окном, – перебил меня Вертоградский, – и услыша ваши слова, он там же и написал записку? Так ведь тоже могло быть. Тогда наверху ему оставалось только сунуть записку в книгу. Ну, а это он, конечно, мог незаметно сделать.

– Может быть, – согласился я. – Удивительно только, как все время везло Грибкову… до самой его встречи с вами.

– Зато при встрече со мной, – насмешливо подхватил Вертоградский, – ему решительно не повезло.

Костров вдруг обрадовался.

– Вот-вот, – закивал он головой, – правильно, правильно!

Старику ужасно не хотелось разочаровываться в своем ассистенте. Как всякий хороший и честный человек, он надеялся, что и все вокруг окажутся честными и хорошими. Тем более, что его еще мучила совесть, что он так поспешно обвинил Якимова! Он повернулся ко мне с вопросительным и просящим видом:

– Владимир Семенович, это ведь действительно снимает все подозрения с Юрия Павловича!

– Вы только не подумайте, – мягко сказал я, – что я обвиняю Юрия Павловича. У нас разговор предположительный. Но допустите на одну минуту, что Юрий Павлович – засланный агент.

Костров возмущенно пожал плечами.

– Ну, знаете… – начал он.

По Вертоградский его перебил:

– Ничего, продолжайте, Владимир Семенович.

Я улыбнулся:

– Хорошо, будем продолжать. Значит, Юрий Павлович, вы, с вашего разрешения, засланный агент. Причем самый квалифицированный, самый ценный.

Вертоградский вежливо поклонился:

– Спасибо за комплимент.

– Ваша задача, – дружелюбно продолжал я, – стоять в стороне и не попадаться. Ваша работа далеко впереди. Вам нужно сохранить себя для нее. Грибков вас знает. Вы были с ним и раньше связаны. Может быть, даже именно он передал вам указание уйти в глубокое подполье и ждать. Важнее всего для вас – не выдать себя. Поэтому вы вовсе не хотите помогать Грибкову в его работе. Но события поворачиваются так, что Грибков оказывается в опасности. Что вы будете делать?

Вертоградский подумал, нахмурился и пожал плечами.

– Ей-богу, – сказал он, – ничего не приходит в голову.

– Но это же совершенно ясно, – удивился я, – как вы сами не догадываетесь? Помогать Грибкову рискованно, но, если он попадется, риск еще больше. Вы совершенно не гарантированы от того, что он вас не назовет на допросе. Конечно же, вы будете пытаться спасти Грибкова. Правда ведь?

Вертоградский улыбнулся широкой, добродушной улыбкой.

– Вы совершенно правы, Владимир Семенович, – согласился он. – Разумеется, если бы я был немецким агентом, я бы попытался Грибкова спасти. Но ведь вы хорошо знаете, что я его не спасал.

– Конечно, конечно, – улыбнулся я. – Но представим себе на минуту, что вы фашистский агент, а спасти Грибкова не можете. Что вы должны делать в этом случае? Не догадываетесь? Вы ведь умный человек. Конечно, вы должны любой ценой заставить его замолчать.

– Вы хотите сказать, – медленно проговорил Вертоградский, – убить его?

– Да, – согласился я, – убить. Кстати, мы уже говорили, что вам нужно выдвинуться. А убийство немецкого шпиона – это акт героический.

Молчал я, молчал Вертоградский. В комнате было очень тихо. Так тихо, что слышно было взволнованное, неровное дыхание Вали. Вертоградский рассмеялся и сказал громко и весело:

– Достоевский говорил, что психология – палка о двух концах. Вы бьете больно, Владимир Семенович, но не забудьте, что палку можно и повернуть!

Я наклонил голову:

– Поверните.

II

– Разрешите теперь, – сказал Вертоградский, – немного порассуждать и мне. Представим себе на минуту, что я действительно нахожусь под следствием. Что я мог бы в этом случае ответить вам? Я бы ответил следующее: у каждой профессии, дорогой Владимир Семенович, есть свои профессиональные болезни: у наборщика – свинцовое отравление, у часовщика – близорукость. Ваша профессия страдает своей болезнью. Эта болезнь – подозрительность и избыток воображения. Стечение обстоятельств кажется вам достаточным для обвинения человека. Между тем, если посмотреть на дело спокойно и не предвзято, то ведь все это будет выглядеть совсем не так убедительно. Все, что вы говорите, Владимир Семенович, это психология, рассуждения, более или менее убедительные, но вовсе не доказательные. Ведь конкретного-то ничего нет… – Он наклонился ко мне и сказал тихо и внятно: – Улику, Владимир Семенович, хотя бы одну улику!

Он был совершенно прав. К сожалению, все это были одни рассуждения. Но я все-таки думал, что улику мне получить, удастся. Несмотря на внешнее спокойствие Вертоградского, я чувствовал его растущую растерянность. Вряд ли он ждал, что я буду говорить с ним так прямо. Естественно с его стороны было предположить, что, если я затеял этот разговор и открыл свои карты, значит, у меня есть неизвестные ему доказательства. Мысль эта наверняка его беспокоила и лишала выдержки и стойкости. Я решил еще раз испытать его нервы.

– Только не забывайте, Юрий Павлович, – сказал я ласково, – что мы говорим предположительно. Это дружеский разговор, не более. – Я помолчал и рассмеялся. – Но, каюсь, Юрий Павлович, после истории с запиской я послал радиограмму в Москву – проверить, учились ли вы в Московском университете.

Я замолчал. Хотя Вертоградский действительно учился в Московском университете и ему нечего было опасаться ответа на мою радиограмму, но он с таким напряжением ждал подвоха с моей стороны, так боялся совершить ошибку, сказать не то, что следует, что молчал, видимо, соображая, не могло ли из университета прийти разоблачение. Все почувствовали странность его молчания.

– И вам ответили, что он не учился? – волнуясь спросил Костров.

– Что вы, Андрей Николаевич! – удивился я. – Я бы тогда просто арестовал Юрия Павловича.

Вертоградский засмеялся коротким и резким смехом.

– Какое счастье, – сказал он, – что не напутали в архиве!

– К счастью, путаницы не произошло, – успокоил я его.

Вертоградский вздохнул, шутливо изображая чувство величайшего облегчения.

– Значит, я могу себя считать реабилитированным? – спросил он. – Валя, налейте оправданному чаю, у него от волнения пересохло в горле.

Нехороший был у него при этом вид. Вероятно, действительно у него пересохло в горле. Он был бледен, и шутка его прозвучала неестественно. Настолько у него был странный вид, что Валя растерянно на него посмотрела и немного отодвинулась, когда он к ней подошел. Он не обратил на это внимания, сам налил себе чаю и сел.

Но наш разговор далеко еще не был кончен. Я подошел и снова стал против него. И снова, не отрывая глаз, на нас смотрели Костров, Валя и Петр Сергеевич.

– У меня ведь, как вы сказали, профессиональная болезнь, – снова заговорил я. – На всякий случай я спросил у вас, в какой вы школе учились, и послал радиограмму в Калинин.

Он поднял на меня глаза. Они были насмешливо прищурены. Я думаю, Вертоградский прищурил их для того, чтобы я не увидел их выражения.

– Предусмотрительно, – сказал Вертоградский. – Но могла произойти путаница в калининском архиве.

– Могла, – согласился я, – но не произошла. В Калинине уничтожены архивы перед занятием города немцами.

Вертоградский рассмеялся раскатисто и громко. Немного слишком громко, немного слишком раскатисто… Мы ждали все, когда он кончит смеяться, и я видел ужас в глазах и Кострова и Вали. Не мог так смеяться человек, уверенный, что никакое разоблачение для него не опасно. Он наконец замолчал и отхлебнул чаю.

– Тогда пошлите радиограмму в родильный дом, – сказал он. – Может быть, я и не родился.

Я оперся на стол и приблизил лицо к его лицу.

– Этого не нужно, – сказал я. – В какой вы, говорите, школе учились?

Он посмотрел на меня и спросил:

– А что?

– Помните, вы ночью рассказывали мне, что в тринадцатой? Это несчастливое для вас число: в Калинине всего десять средних школ.

Опять наступила пауза. Я смотрел на него внимательно. Он растерялся. Моя уверенность подействовала на него. Он попался даже легче, чем я ожидал. Он несколько раз пошевелил губами, прежде чем начать говорить.

– Так… – сказал он. И опять замолчал. Потом отпил еще чаю. – Отвечу вам тоже психологическим рассуждением. Я чувствовал, что вы меня подозреваете, разумеется нервничал и напутал. Я и сам тогда заметил и сразу поправился бы. Но боялся, что вам покажется это подозрительным, и промолчал. Я учился в школе номер восемь, в доме номер тринадцать по улице Энгельса.

Вертоградский помолчал. Постепенно он снова обрел хладнокровие. Я смотрел на него улыбаясь, и его, видимо, очень тревожила моя улыбка. Он быстро соображал, не сделал ли он еще какую-нибудь ошибку. Это был уже не тот хладнокровный, непроницаемый человек, с которым мы несколько часов назад беседовали, попивали чай, – теперь он был не в силах сдерживаться, и чувства его ясно отражались на лице. Я даже ощутил момент, когда у него вдруг мелькнула догадка. Он быстро посмотрел на меня.

– Но когда вы успели получить ответ на радиограмму? – спросил он.

Я рассмеялся.

– Юрий Павлович, Юрий Павлович, – сказал я, – как легко вы отказываетесь от своих школьных товарищей и учителей! Я не только не успел получить ответ, но я даже и не запрашивал, сколько в Калинине школ. Думаю, что больше тринадцати. Я хотел только узнать, точно ли вы осведомлены о своей прошлой жизни.

III

Снова наступило молчание. Вертоградскому нелегко дался этот удар. Он ясно почувствовал, что хозяином в разговоре был я. Он понимал, что наделал глупостей. Это лишало его уверенности в себе. Он был в том состоянии, когда люди, чувствуя, что надо исправить сделанные ошибки, совершают новые, еще более тяжелые. Он перевел дыхание.

– Допрос вы ведете мастерски, – сказал он. – Должен признаться, что вы меня сбили с толку. Еще немного, и я сам поверил бы в то, что я виноват.

Я пристально на него взглянул. Действительно, он был сбит с толку. Он был готов выдать себя. Теперь я должен был предоставить ему эту возможность. Я пожал плечами.

– К сожалению, вы правы, Юрий Павлович, – сказал я, – это все психология. Улик у меня все-таки нет ни одной. Вот если бы в доме была вакцина, это была бы улика.

– Почему? – спросил Вертоградский.

– Не мог же ее Грибков спрятать при вас, если вы не были его соучастником!

– То есть когда «при мне»?

– Вчера, когда вы его застрелили. Перед этим мы достаточно тщательно обыскивали комнату, чтобы знать, что вакцины здесь нет.

Вертоградский поднял на меня глаза. Вероятно, прежде всего он подумал, что я знаю, где вакцина, потом вспомнил, что слишком взвинчен и не может рассуждать хладнокровно. Он сделал скидку на свою возбужденную мнительность. Невольно в том состоянии, в котором он был, масштабы явлений смещались. Серьезное казалось пустяком, а пустяк вырастал в страшную угрозу. Он заставил себя поверить в то, что я ничего не знаю.

– Я думаю, – медленно сказал он, – что в доме вакцины нет.

Я пожал плечами.

– Посмотрим, Юрий Павлович, – сказал я.

– Владимир Семенович, – возбужденно вмешался в разговор Костров, – если вы думаете… если вы подозреваете, так давайте искать!

За окном задребезжала телега.

– Лошадь подана, – сказал Петр Сергеевич.

Костровы смотрели на меня выжидающе. Я отрицательно покачал головой.

– Нет, Андрей Николаевич, – сказал я, – вы сейчас собирайтесь и поезжайте. Я здесь останусь один, спокойно, не торопясь обыщу дом и к обеду буду у вас… Правильно, Петр Сергеевич?

– Конечно, правильно, – согласился Петр Сергеевич. – Вас одного мы как-нибудь всегда доставим.

– Не хочется мне уходить… – колебался Костров.

– Придется, – решительно сказал я. – Когда вы уедете, я пересмотрю каждый вершок. Так будет гораздо лучше.

Петр Сергеевич встал, выглянул в окно, окликнул возчика, распорядился, чтобы телегу подали к крыльцу, вознегодовал, что на лошади не тот хомут, – словом, стал проявлять энергичную деятельность.

– Пойдем, папа, – сказала Валя. – Нельзя же людей задерживать. Твой рюкзак еще не уложен.

Недовольно нахмурившись, Костров пошел наверх, в мезонин. Вертоградский спросил неуверенно: – Владимир Семенович, я тоже могу ехать?

– Конечно, Юрий Павлович. Пока ведь улики нет.

– Ну что ж, и на том спасибо, – криво улыбнулся мне Вертоградский.

– Пожалуйста, – ответил я, тоже улыбаясь.

Голос Петра Сергеевича раздавался уже за окном. Он кого-то распекал, кем-то возмущался.

– Боком, боком! – говорил он. – Неужели не понимаешь? Осторожней!

Костровы ушли в мезонин. Я выбежал на кухню и в кухонное окно крикнул что-то Петру Сергеевичу. Когда за мною закрылась дверь, Вертоградский остался в комнате один.

IV

Полминуты я беседовал с Петром Сергеевичем, потом хлопнул наружной дверью. Казалось, что я вышел из дома. Конечно, Вертоградский мог на всякий случай отворить дверь и проверить, но у него были считанные секунды, он не мог их тратить щедро. Бесшумно, на цыпочках, я пробежал через кухню и, прислушиваясь, застыл у двери. В комнате было тихо. Я ждал. Шагов его я мог не услышать – наверно, он тоже ходил на цыпочках, – но шелест бумаги, звон стекла, стук кочерги – что-нибудь должно было мне указать момент, когда следовало открыть дверь. Я ждал. Петр Сергеевич вошел в кухню и уже открыл рот, чтобы спросить меня о чем-то, но я так замахал рукой, что он застыл с открытым ртом и широко открытыми, испуганными глазами.