Текст книги "Николай Негорев, или Благополучный россиянин"
Автор книги: Иван Кущевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)
VII
МЕНЯ СЕКУТ РОЗГАМИ ЗА УЧАСТИЕ В КУЛАЧНЫХ БОЯХ
Последний скандал, устроенный Андреем у Шрамов, сверх всякого ожидания, разрешился для нас с братом очень приятными последствиями. Катерина Григорьевна вскоре сама приехала в гимназию, обласкала меня, дала мне коробку конфет и сказала, что напрасно мы так громко стучались в дверь, так как ее кабинет не был заперт. Брат мне рассказал, что она таким же образом почтила своим посещением и корпус, где очень долго разговаривала с Андреем, целовала его и просила ходить каждый праздник. При воспоминании об эротической сцене, виденной нами в кабинете, я краснел от омерзения, а Андрей смеялся, передразнивая порой гвардейца, пользовавшегося расположением Катерины Григорьевны. Надо, впрочем, заметить, что мы условились с братом никому не рассказывать того, что видели, и не нарушали этого условия.
Раз, когда мы возвращались от Шрамов, брат закричал: «Сеня! Это ты! Здравствуй!» Он остановил бежавшего мальчишку, по уши уткнувшегося в маленький воротник куцей и узенькой беличьей шубенки, покрытой синим потертым сукном. Было очень холодно, несмотря на начало марта, и из шубы виднелись только кусочек красного носа и один глаз с заиневшими ресницами, да верх бараньей шапки. Семен бежал почти бегом, и Андрей остановил его на всем лёту.
– Здравствуй же!
– Здравствуйте, – неловко проговорил Семен, высвобождая свои руки из рукавов, сложенных для тепла вместе. Шуба распахнулась, и мы увидели баранью шапку, красное круглое лицо с пугливо бегавшими глазами, а внизу засаленное серенькое нанковое пальто.
– Где ты живешь? Как поживаешь? Привык здесь? Отчего ты к нам не пришел? – весело спрашивал Андрей.
– Вы как поживаете? – спросил с замешательством Семен, очевидно не знавший, что ему говорить.
– Ну, пойдем, Андрей: тут холодно, – сказал я. Я чувствовал себя в очень неловком положении на большой улице, рядом с мальчиком, который был одет хуже всякого казачка, набивающего трубки, и который очень походил на уличного мальчишку.
– Где же ты живешь? – допрашивал Андрей, не обращая никакого внимания на мои слова, и взял смущенного Семена за обе руки.
– Недалеко, здесь под горой, в Жидовской слободке.
– Вот и отлично! Пойдем к тебе! – восхитился Андрей. – Нам ведь рано еще являться.
– Пожалуй, только… – начал Семен.
– Что за глупости! Пойдем лучше домой; когда-нибудь в другой раз, – заметил я.
– В какой в другой раз? – с неудовольствием передразнил меня Андрей. – Мы и квартиры не знаем…
Во всяком случае нужно было куда-нибудь идти. Стоять на людной улице, где того и гляди кто-нибудь мог заметить нас, было всего хуже.
– Пойдем же к тебе, посмотрим, – говорил Андрей, дергая своего приятеля за обе руки.
– Там ведь у нас нехорошо, – смущенно заметил Семен.
– Что за беда! Ничего! Веди! – нетерпеливо восклицал Андрей, дергая Новицкого все с большей и большей энергией.
– Вам неловко покажется.
– Ну, вот еще! – заключил Андрей и, не допуская дальнейших возражений, потащил Семена вперед по тротуару.
Нечего делать, мы пошли.
– Что же ты делаешь? Учишься? – спрашивал Андрей. – А я, брат, тебя часто вспоминал. Вот бы хорошо, кабы ты был тоже в корпусе. Помнишь, как мы с тобой дрались из-за Барбоски, а? Все-таки в деревне лучше, чем здесь. А тебе как кажется?
– И мне тоже.
– Отчего это у вас нет никакой формы?
– Не заведено.
– А у нас и ружья дают, – продолжал Андрей, – где же эта Жидовская слободка? Далеко она?
– Да вот она.
Слободка, совершенно непроходимая по случаю грязи в другие времена года, кроме зимы, представлялась теперь какой-то пустой деревушкой, заброшенной в средину снежной пустыни. Маленькие деревянные лачуги с покосившимися воротами, точно высыпанные с неба могучею рукой, разбросались по земле как попало. Оторванная калитка висела на одной петле и уныло покачивалась; выбитое стекло было заткнуто тряпкой; торчавшие из крыш черные трубы не дымились и не показывали никакого признака жизни. Вся слободка, казалось, замерзла; присутствие живых людей решительно ничем не проявлялось.
– Вот здесь, – сказал Семен, повертывая к одному дому и останавливаясь у запертой калитки.
Мы вошли в крытый, темный двор, где стояли телеги с завороченными назад оглоблями, сани, какие-то бочки, лежали дрова и проч. и проч. Пахло и дегтем и навозом. Пройдя этот двор, мы очутились на свету; эта часть двора не была покрыта, и там навалило снегу по колено.
– Вот здесь, – сказал Новицкий, показывая на крутую лестницу без перил и торчавшее над ней одинокое маленькое шестистекольное окошечко.
– Иди, иди! – одобрительно и весело крикнул Андрей. Это поощрение было очень у места, так как Семен все что-то смущался и двигался как будто очень неохотно.
Мы взобрались в крохотную каморку, сплошь занятую лежанкой, кроватью, столом и двумя табуретами. Единственное окошечко с двумя рамами из синих бутылочных стекол плохо освещало двухаршинное пространство, оставленное свободным от мебели; было темно, жарко и душно. На лежанке сидел, скорчив под себя ноги, широкоплечий малый лет шестнадцати с круглой, как арбуз, головой и что-то внимательно шил. Рассмотрев нас, он быстро вскочил на ноги и, как столб, остановился у дверей.
– Извините, – смущенно пробормотал он, усиливаясь застегнуть свое нанковое пальто, на котором не имелось пуговиц, почему застегивание его особенно затруднялось.
– Вот, – смущенно сказал Семен, подвигая нам табуретки и, очевидно, желая этим вот выразить: «Вот какая конура, а вы думали – рай!»
– А это что такое? – сказал Андрей, взяв с подоконника ящик из-под сигар, наполненный всяким хламом. Там были и гвозди, и винтики, и солдатские оловянные пуговицы, и костяшки. – А это какие записки? – спрашивал Андрей, оставляя ящик и взяв со стола тетрадь. – Что такое гомилетика?[26]26
Гомилетика – учение о христианском церковном проповедничестве.
[Закрыть]
Не дожидаясь ответов на свои вопросы, Андрей с самым веселым видом задавал другие.
– Вы здесь только двое и живете? – спросил он наконец.
– Нет, тут еще третий есть, – ответил Семен, думавший о чем-то другом.
– Где же он?
– Куда он ушел, Бенедиктов? – обратился Семен к парню, все еще не терявшему надежды застегнуть свое пальтишко без пуговиц.
– Он вышел, – тихо отвечал Бенедиктов, наклоняясь всем корпусом вперед, из чего можно было заключить, что он сообщает домашний секрет, которого не следует знать гостям.
– Куда же?
– На войнишку, – еще тише и еще больше наклонившись вперед, сказал Бенедиктов.
– Как на войнишку? Куда это на войнишку? – с живостью затараторил Андрей.
– Драться на войнишку пошел, – недовольным тоном объяснил Новицкий.
– С кем же он дерется?
– Там много – тысячи.
– Где же? Где это? – с хохотом спрашивал Андрей.
– А вот тут по спуску.
– Ради бога, пойдем туда! Сведи, душечка! Где эта войнишка? – пристал Андрей.
– А вот пойдемте – мы покажем, – неожиданно оживляясь, сказал Бенедиктов. – Пойдемте!
– Пойдемте! Пойдемте! – радостно вскричал Андрей. Мне тоже было очень любопытно посмотреть войнишку, и я не без удовольствия готовился идти туда, подвязывая наушники и надевая форменные казенные рукавички, между тем как Бенедиктов, надев шубу, подпоясывался полотенцем. Он улыбался до ушей и говорил: «Пойдемте, пойдемте – мы вам покажем».
Тут я только вспомнил, с какими товарищами мне придется идти по улице, но скоро успокоился, сообразив, что едва ли нас кто может встретить на Жидовском пустыре. Этому успокоению, впрочем, много способствовало то обстоятельство, что я очень заинтересовался войнишкой, про которую уже слыхал несколько раз.
– Тебе бы только драться – ступай на войнишку, там и дерись вместе с семинаристами, – презрительно говорили у нас в пансионе, желая уколоть таких драчунов, как Сколков.
– Как же вы здесь спите втроем-то? – спрашивал между тем Андрей у одевавшегося Семена.
– По очереди: сегодня – на кровати, завтра – на лежанке, а там – на полу; по очереди, – отвечал добродушный Бенедиктов.
– Где лучше спать – на кровати или на лежанке? – спросил я, так как мое долгое молчание становилось неловким.
– Как же можно сравнить! На лежанке очень жарко, на полу холодно, а на кровати удобно, – пояснил Бенедиктов, улыбаясь во всю ширину своего огромного рта.
Мы спустились по крутой лестнице без перил, рискуя скатиться вниз по оледеневшим ступеням, прошли темный крытый двор и выбрались наконец на пустынную замерзшую улицу. Бенедиктов как путеводитель пошел вперед по глубокому снегу, засыпавшему тротуар; Андрей шел рядом с Новицким; я замыкал шествие, соображая, что в случае надобности могу отстать от них и сделать вид, что я человек, совершенно посторонний уличным мальчишкам, идущим впереди с братом.
– Кто же с кем дерется? – спрашивал Андрей, потирая руки от восторга.
– Стена на стену. С одной – мещане да мы, а с другой – ребята из Черкасов да извозчики, – улыбаясь, пояснил Бенедиктов, сделав оборот и идя взадпятки. – Нынче только плохо. Прежде, говорят, черкасов за реку наши перегоняли. Ныне они хлюздить начали.
– Как?
– Как плохо придется, начали кольями да камнями бить наших; стали засады делать. Подлый народ эти черкасы.
Андрей схватил Семена под руку, прижался к нему и, кривляясь от удовольствия, тащил его вперед. Когда Андрей находился в очень веселом расположении духа, на него нападал прилив необыкновенной откровенности. Так случилось и в этот раз.
– А я ведь тебе не говорил, – сказал он, оборачиваясь ко мне, – меня уж секли в корпусе три раза.
– Тебя – этакого маленького барчонка – уж три раза! – с восторгом воскликнул Бенедиктов, неожиданно останавливаясь и хлопая Андрея по спине самым фамильярным образом.
– Да. Уж три раза, – весело повторил Андрей. – Первый раз – за то, что я молитвы не выучил. У нас по очереди читают молитву; дошла очередь до меня, а я и не знаю.
– Ай да молодец! – воскликнул Бенедиктов, опять хлопая Андрея по плечу.
– В другой раз – за то, что я смеялся во фронте, а в третий раз за сигналы. Тра-та-та-та! Знаешь? «Слушай, первый взвод!» Теперь я уж понял.
– Это все равно что у нас гласы, – сказал Бенедиктов. – Сколько меня ни драли, а я так и не мог выучить.
Андрей полюбопытствовал узнать, что это за гласы такие, и получил от Новицкого довольно удовлетворительное объяснение, которое Бенедиктов, отговариваясь неведением, дать отказался. Брат пришел в восторг от этой премудрости, прижался еще крепче плечами к Семену и захохотал как сумасшедший.
Между тем мы все подвигались и наконец завидели оживленную пеструю толпу мужчин и женщин. Это были зрители войнишки; самое зрелище было внизу, под горой.
Войнишка, происходившая только в зимнее время, начиналась обыкновенно возней мальчишек. К шуточной драке ребят мало-помалу приставали подростки, и драка становилась серьезнее.
В это время стоило какому-нибудь не вытерпевшему богатырю той или другой стороны вмешаться в свалку, чтобы уже кинулись все резервы обоих лагерей, и тут побоище принимало отчаянный характер.
Мы остановились в народе и увидели довольно оживленную толпу дерущихся мальчишек. По временам с горы сбегал какой-нибудь парень лет шестнадцати, врезывался в толпу, махая обеими руками; мальчишки валились направо и налево, а он, натешившись достаточно, с торжеством возвращался назад.
– Пойдемте поближе, поближе, – потащил нас Бенедиктов, по-видимому очень воодушевившийся видом драки.
Мы протолкались вперед, к краю рва, и остановились около самого спуска.
– Вот видите, там за сараем-то стоят. Это ихние, – пояснил Бенедиктов.
За большим сараем стояла целая толпа мужиков в полушубках и рукавицах. Они молодцевато поправляли шапки и оживленно разговаривали о чем-то. Это были извозчики и черкасы. Одни из них уходили в соседний кабак и снова возвращались, другие выплясывали от холода известную извозчичью пляску и похлопывали рукавицами. На драку никто из них, по-видимому, не обращал никакого внимания.
– А где же ваши? – спросил Андрей у Бенедиктова, который потирал руки, подергивался и кривлялся на холоду.
– Наши вот в этой избе; наши в тепле сидят, – отвечал Бенедиктов. – Разве подраться? – весело добавил он, как-то особенно пожимая плечами.
Его, по-видимому, подмывало сильное нетерпение.
– Подерись! А? Слушай, подерись! Иди! – задергал его Андрей.
– Ау! – вскричал Бенедиктов и бегом понесся вниз по спуску, махая руками, как ветряная мельница. Он врезался с лету в толпу и начал рассыпать удары направо и налево; мальчишки отскочили, и вокруг него образовалась небольшая площадка. Со стороны черкасов вылетели два парня в полушубках и рукавицах, со стороны мещан тоже явились бойцы; драка сделалась посерьезнее. Скоро мы увидели, что Бенедиктов упал, а через несколько секунд он радостно вбежал к нам на гору; лицо его было красно, и он дышал тяжело.
– Важно! – проговорил Бенедиктов тоном человека, до боли нахлеставшегося в бане веником и слезающего с полка.
– Славно! Молодцы! – кричал Андрей, хлопая в ладоши и судорожно потирая руки.
Драка принимала все более и более оживленный характер.
– Вон наши идут, – вскричал Бенедиктов, дергая Андрея за плечо. – Ихние-то, ихние как засуетились!
Действительно, за сараем происходила большая суетня. Мужики выходили вперед, приостанавливались и, поправив шапки и подергав рукавицы, вылетали вперед и врезывались в свалку. Так, раздевшись, хороший пловец смелой поступью подходит к крутому берегу, останавливается на минуту, чтобы перекреститься, и бросается в воду. По спуску бежали к побоищу, поправляя на бегу свои шапки, человек пять семинаристов.
Бой становился очень занимательным.
– Вот, вон еще наши мещанчики подходят! – восторженно говорил Бенедиктов. – Вон Фрол слесарь, высокий, в черной шапке-то… Ишь как дует.
– Это в рубахе-то?
– Да, да. Ишь, ишь! Ихние привалили… Ну! – с отчаянием воскликнул Бенедиктов… – Их уж очень много!
Из-за сарая все прибывали да прибывали новые бойцы; скоро раздались страшные крики, и мещане побежали. Черкасы их преследовали, толкали задних в шею, перешагивали через упавших и опять бежали вдогонку. Мещане рассеялись по снежному полю и попадали в разных местах. Этот маневр делался на основании уговора не бить лежачих. Черкасы торжествовали полную победу. Вдруг в обоих лагерях началось какое-то смятение. Лежавшие мещане начали вскакивать со своих мест, а черкасы побежали назад. Их начали преследовать так же, как за минуту они преследовали сами бегущих врагов. Тут мы заметили среди мещан какого-то верзилу, около которого валились все встречные и поперечные. Рубашка его была расстегнута, и виднелась голая мохнатая грудь; изорванное пальтишко распахнулось, и ветер играл его полами в то время, когда боец, неистово махая руками, кидался из стороны в сторону, преследуя бегущих.
– Вон видишь, это Сила Фадеич, архирейский бас. Уж подлинно – сила, – восторженно пояснял Бенедиктов. – Убьет! Ишь как! Так и валятся.
– Ох как славно! Отлично, отлично! – кричал Андрей, потирая руки.
Драка начала ослабевать, силачи ушли так же быстро, как появились, и на сцену стали опять мало-помалу выступать мальчишки. Зрелище становилось не так интересным, и мне скоро удалось уговорить Андрея идти назад.
– Сегодня еще плохая войнишка, а вот ты бы посмотрел в прошлое воскресенье, – говорил Бенедиктов, когда мы вступили опять в Жидовскую слободку. – Вон спроси-ка его, спроси-ка его, спроси! – с коварством добавил он, толкая локтем в бок Андрея и указывая глазами на Новицкого.
– Ногу ушиб, – проговорил Семен.
– Ты дрался! – с восторгом вскричал Андрей.
– Так как-то…
В это время чья-то сильная рука схватила меня за плечо.
– А, негодяй! Теперь я поймал! Вам на войнишке драться? а? – грозным голосом сказал фельдфебель Сенечка, выросший передо мной точно из земли.
– Может быть, вы это дрались там! – вскричал я, оскорбленный донельзя его обидной несправедливостью.
– Что ты сказал, поросенок! – с яростью закричал Сенечка.
– Оставьте меня, я вас не трогаю, – с горячностью ответил я, вырываясь из его руки.
– Какой длинный! – захохотал Андрей. – И этакого долгого болвана все еще учат! Ха, ха, ха! Глазища-то как выпялил!
– Я с тобой разделаюсь, – прошипел Сенечка с бессильной яростью, отходя от нас.
– Иди, голубчик, своим путем. Дорога скатертью! – кричал вслед ему Андрей.
– Поцелуй пробой да ступай домой! – заорал на всю улицу Бенедиктов.
– Бока намнем! – постращал Андрей.
– Оставь, пожалуйста, – из-за тебя и мне достанется, – сказал я.
– Уж струсил! Экая беда какая!
Беда, однако ж, оказалась вовсе немаловажная, когда я пришел в пансион.
– А! Ты на войнишке дерешься! Хорошо, хорошо! – злорадно сказал Адам Ильич, когда я явился к нему и предъявил билет.
– Я не дрался, – с трудом выговорил я. Слезы душили меня.
– Хорошо, хорошо! Завтра это разберут, – холодно сказал Адам Ильич, выбивая такт ногою. Слова его грозно прозвучали в моих ушах. «Завтра разберут и накажут розгами», – должен бы был сказать Адам Ильич, потому что каждое разбирательство у инспектора кончалось поркой.
Слух о том, что я дрался на войне, уже прошел по всему пансиону.
– Неужели ты дрался на войнишке? – шепотом спросил меня Малинин, давая понять, что я вполне могу довериться его скромности.
– Убирайся к черту, – бесцеремонно ответил я ему.
– Ишь ты какой… Невежа, – обиженно сказал Малинин, решительно не понимавший, почему я сержусь.
Я прошел в столовую, навалился на окно и начал смотреть на темнейшую улицу. Кой-где зажигались ранние огоньки. Шли и ехали спокойные люди, может быть, счастливые, в то время как я смотрел на них, беззащитный в моей горести. Я приложил обе ладони к лицу и тихо заплакал. Беззащитность моего положения и моя слабость более всего оскорбляли меня, и я плакал и захлебывался слезами от горя.
– Он плачет, – тихонько сказал за моей спиной Малинин.
– Ты ничего не понимаешь, – рассеянным тоном сказал Оверин. Он подошел ко мне и дернул меня за руку. – Вы не плачьте.
– Оставьте меня!
– Дураки! – с убеждением воскликнул Оверин. – Они запрещают драться. Нужно бы заставлять мальчиков, чтобы они дрались. Какой из меня выйдет солдат, если я не умею, драться! Вот я читал про спартанцев. У них даже женщины дрались, и – отлично. Если нужно было воевать, они все были готовы, и женщины могли сражаться. Прежде, когда дрались, и народ был сильнее – вон в анекдотах есть, что английский король Ричард Львиное Сердце лошадь поднимал, а германский король Фридрих Барбаросса носил шляпу в пятьдесят фунтов. А все отчего? Оттого, что они дрались, когда были мальчиками.
Я слушал Оверина как-то рассеянно. Его слова, как отдельные звуки камертона, отдавались в моих ушах, не производя никакого впечатлений на мой ум, занятый совершенно другим. Мне начинало это надоедать.
– К чему вы все это говорите! Я и не думал драться, – вскричал я, выведенный из терпения.
– А! – промычал Оверин, как бы просыпаясь. Он на секунду остановил на мне свои удивленные голубые глаза, точно что-нибудь обдумывая и на что-нибудь не решаясь. – Все ж таки, – заговорил он опять, – тут нечего стыдиться того, что, положим, вы дрались на войнишке. И хорошо делают те, которые дерутся. И я бы подрался. Отчего же не подраться? Там уличные мальчишки, а мы – дворяне, поэтому нельзя? Перед богом все равны, и мальчишки бывают лучше нас.
Оверин всегда говорил с большим жаром. Чувствовалось, что он говорит не с чужого голоса, а сам дошел до всего своим умом. Но горячность его отзывалась такой наивностью, что подчас была очень смешна. В этот раз он с такой решимостью высказал великую истину о мальчишках, что я не мог не улыбнуться, несмотря на горе и досаду, угнетавшие меня в то время.
– Они помогают отцам и матерям работать, – продолжал Оверин на тему о мальчишках, – они сами хлеб себе добывают, а нас кормят. А кто знает, может быть, мы сделаемся разбойниками и будем людей резать.
– Patres conscripti! quo usque tandem, Catilina, abutere patientia nostra?[27]27
Отцы сенаторы! До каких пор, наконец, Катилина, будешь ты злоупотреблять нашим терпением? (лат.) – начало первой речи древнеримского оратора Цицерона (106-43 до н. э.), которую он произнес в Сенате против Каталины (108-62 до н. э.), подготовлявшего государственный переворот.
[Закрыть] – передразнил кто-то Оверина, сделав отчаянный ораторский жест. – Слушайте, слушайте! Шш! Ораторствует!
Не обращая никакого внимания на эту насмешку, Оверин продолжал доказывать, что любой мальчишка может поколотить любого барича, потому что он, имея здоровое тело, имеет здоровый дух.
В доказательствах он несся все дальше и дальше, точно корабль на всех парусах, – корабль, которому нипочем «и бури, и скалы, и тайные мели». Все замолчали и остановили на нас свое внимание. Я счел за лучшее отойти от оратора.
Ко всеобщему удовольствию, он не заметил этого и потратил несколько веских аргументов перед пустым окошком. Поняв в чем дело, он сонно посмотрел на меня своим не то пристальным, не то блуждающим взглядом (тем взглядом, которым смотрят в письмо знакомого человека, подозревая, что оный сошел с ума) и, сопровождаемый всеобщим хохотом, пошел к столу.
Я вынул из стола книгу, но не мог читать ее. За ужином я только смотрел, как ели другие. На меня как-то неприятно действовал шум и говор окружавших меня людей.
«Что будет завтра?»
Этот вопрос был так важен и мучителен для меня, что я долго не мог заснуть.
«Что, если я не успею оправдаться?» – Меня мороз подирал по коже. Другие признавали меня виновным, – и я сам начинал сомневаться в своей правоте…
На другой день утром, только что мы пришли в класс и обыкновенный шум и пыл поуспокоились, вошел Малинин.
– Негорев, ступай, брат, тебя инспектор зовет, – боязливым шепотом сказал он мне.
Дрожа, как осиновый лист, я встал с места и торопливо пошел, почти побежал в инспекторскую комнату. Я совершенно измучился в борьбе между страхом и надеждой и торопился теперь узнать решение своей судьбы, каково бы оно ни было.
Инспектор разговаривал с Сенечкой. Тут же был и Адам Ильич, который подвинул меня за плечо поближе к инспектору и проговорил:
– Вот он!
– Ты, голубчик, не успел еще поступить, а уж ходишь на войнишку, страмишь всю гимназию, – сказал инспектор, поднимая мою голову за подбородок и заглядывая мне в глаза.
– Я не дрался, – едва выговорил я, дрожа всем телом.
– Я видел, – с улыбкой заговорил Сенечка, довольно свободно жестикулируя рукой, – я видел, как он бежал, а за ним гнались два оборванных мальчишки. И когда я его остановил, он наговорил мне дерзостей.
– А-а! Пойдем-ка, пойдем, голубчик.
Инспектор взял меня за плечо. Я упал на колени.
Дальше – даже и теперь – мне совестно вспоминать. Тогда, скрывая от всех, что меня секли, я краснел при малейшем намеке, заставлявшем подозревать, что моя позорная тайна открыта…
