Текст книги "Николай Негорев, или Благополучный россиянин"

Автор книги: Иван Кущевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

– Когда-нибудь в свободное время? – добавил Анддрей.

– Можете даже в переводы и штопанье чулок, – с улыбкой, провожая нас, сказала Софья Васильевна.

Когда мы вышли, Стульцев скорчил очень серьезную рожу и, царапаясь ногтями в своей бороденке, что означало затруднительное состояние его интеллекта, сказал брату:

– Я имею с женщиной связь уж другой год, и ты вдруг приходишь…

– Чего приходишь? – спросил Андрей, вероятно, недослышав начала стульцевской фразы.

– Он находится с ней в связи, – подсказал я.

– Ах ты, свиное рыло!

– Ну, ну – что ж тут удивительного! – самодовольно улыбаясь, подивился Стульцев.

– И давно? – спросил Андрей.

– Скоро два года.

– Хорошо. Я с тобой разделаюсь.

– Вы, Стульцев, к нам пойдете? – спросил я в полной уверенности, что брат не замедлит сегодня же исполнить свое обещание относительно разделки, если Стульцев не поопасается идти к нам.

Оказалось, что Стульцев, не подозревая явной опасности, не только пришел к нам, но спокойно отправился, по приглашению Андрея, в его комнату, и через три минуты, когда я, поговоривши о каких-то пустяках с Аннинькой, проходил к себе, Савелий с глубоким сокрушением известил меня: «Привели гостя; барич держит пистолет, а Сенька бреет».

– Как бреет?

– Тот на кровати лежит, а они ему бреют бороду.

Стульцев был очень высокого мнения о своей дрянной бороденке и очень дорожил ею. Вообразив его отчаянное положение между пистолетом и бритвой, я не мог не рассмеяться и прошел к себе, вовсе не думая помешать Андрею привести его пакость к вожделенному концу. Она, впрочем, была уже почти окончена, и Стульцев скоро появился в зале, поглаживая выбритые места и объясняя, что ему надоела борода, а потому он сбрил ее.

– Зачем же вы оставили этот клок? – спросила Лиза, не стараясь удерживаться от душившего ее смеха.

– Так, – небрежно отвечал Стульцев, поглаживая пребезобразнейший клок волос, оставленный под подбородком и придававший ему, в особенности в сумерки, такой вид, как будто у него что-то стекает с бороды.

– Сбрили бы и этот козлиный клок, – заметил я.

– Если сбреет, он погубит и себя и меня, – объявил Андрей.

– Ну! Зачем же сбривать! – пробормотал Стульцев, толкая в бок Андрея, чтобы тот замолчал.

Натешившись вдоволь над Стульцевым, Лиза и Аннинька начали собираться в школу, и Андрей неожиданно вспомнил, что мы с ним тоже члены просвещенного общества для распространения грамотности в беднейшем классе жителей города Р.

– Сходим, пожалуйста, посмотрим, что они там делают, – предложил мне Андрей.

Мы ни разу не бывали в пресловутой школе, и обозрение ее обещало быть любопытным. Стульцев, получив от Андрея второе предостережение не сбривать клока, очень кстати начал прощаться. Он вышел вместе с нами и скоро расстался, пробормотав, что идет в университетский музеум, куда его приглашали осмотреть какого-то недавно привезенного мастодонта – родоначальника фамилии Стульцевых, как предположил Андрей.

Школа помещалась довольно далеко, почти около гимназии, в старом доме Буровых, который в древние времена считался загородным. В нижнем этаже помешалась кухня, где кормили приходящих ребятишек, а вверху происходило самое обучение. Когда мы взошли на крыльцо, там сидело и стояло до полдюжины мальчишек и девчонок разного возраста: были даже такие, которые очень нетвердо держались на двух ногах и имели большое стремление поползать на четвереньках.

Андрей, поднявшись на крыльцо, увидал большущий колокол, висевший на матице, и не утерпел, чтобы не попробовать, громко ли он звонит.

– Ну, что ты? – с неудовольствием сказала сестра, но уже мальчишки и девчонки, заслышав звонок, бросились к лестнице.

– Все равно, – обратилась к ним сестра, – идите в классы.

– Мы вот вас проберем сегодня! – крикнул им вслед Андрей.

– Перестань, пожалуйста, дурачиться или уйди отсюда, – сердито сказала Лиза.

Мы взошли на лестницу вслед за бежавшими ребятишками, которые очень бойко работали своими босыми ногами, улепетывая от нас. В совершенно пустой нетопленной зале, с обитой и натоптанной на полу штукатуркой, собралось довольно много ребятишек, и, снимая шубу, я как-то нечаянно натолкнулся на одну ученицу, тащившую на руках необыкновенно пузатого мальчишку. За отсутствием стульев, столов и вообще какой бы то ни было мебели, верхнее платье учеников было свалено на полу в кучу, и на эти же безобразные лохмотья мы должны были положить свои шубы.

Раздевшись, Лиза отомкнула дверь в следующую комнату, и мы пошли туда.

– Без шуму! Садитесь! – крикнула Лиза, между тем как Аннинька отперла шкаф и начала выгружать из него разной величины картонки и коробочки.

В комнате было до пяти обыкновенных столов, вокруг которых на табуретах присели ученики и, в разных позах, с разинутыми ртами, «повесили уши на гвоздь внимания». Мы с Андреем сели на подоконник и приготовились смотреть и слушать.

– Господи, что-то будет! – шепнул мне Андрей.

Лиза раздала ученикам одного стола какие-то маленькие брошюрки и, видимо желая похвастаться, заставила лучшую ученицу читать. Это был анекдот под названием «Снисходительность Потемкина», написанный для большей понятливости, как все народные издания, безграмотным, коверканным языком. Девочка бойко прочла, как однажды Потемкин не мог дозваться своих спящих слуг и сам сходил, за чем ему было нужно, с такой осторожностью, что не разбудил ни одного лакея.

– Даю тридцать копеек тому, кто понял этот анекдот! – вызвал Андрей.

Лиза с укоризной взглянула на него.

– Нет, в самом деле. Ты поняла? – спросил Андрей у читавшей девочки.

– Поняла, – потупившись, отвечала ученица.

– Что же поняла?

– Ночь, – проговорила девочка.

– Какая ночь? – возмутилась Лиза.

– Рассказ темен, как ночь, – она ничего не поняла, – пробормотал себе под нос Андрей. – Ну, кто же понял?

– Господин, я понял! – выскочил ухарский мальчишка, вероятно, быстро сообразивший, что на тридцать копеек можно купить шестьдесят гнезд бабок, а имея шестьдесят гнезд, легко обыграть весь город.

– Ну! – понукнул его Андрей.

– Лакеи не должны спать, – сказал мальчишка, – потому… потому – господа…

– Бьют их за это? – подсказал Андрей.

– Так точно, – рассмеявшись, ответил мальчишка.

– А ты понял? – спросил Андрей другого мальчика, одетого в такой сюртук, один рукав которого мог бы с излишком прикрыть все его тело.

– Понял. Они спали…

Ученик говорил очень робко. Очевидно было, что он чувствует к нам некоторое недоверие и опасается провраться.

– Нельзя же требовать: они еще недавно научились читать, – вступилась Лиза, сильно покраснев от досады.

– Напрасно учились, – сказал Андрей.

Лиза посылала на него кучу самых яростных возражений, и между ними возгорелся один из нескончаемых споров. Ученики, оставшись без дела, начали зевать и ковыряли в носу от скуки, а один мальчишка залез даже под стол и с большим искусством и ловкостью привязывал к табурету ногу своего товарища, который, ничего не замечая, беспечно водил, глазами по сторонам. Под шумок Аннинька тайком жала мою руку и шептала мне на ухо разные нежности.

– Что же ты их не учишь? – спросил я у нее.

– Ну их! Они голодные, бедненькие, – дожидаются билетов… Пойдем в зал, – прошептала она.

Я хотел было идти, но в соседней комнате раздались несколько звонких женских голосов: явились новые учительницы, и очень кстати, так как педагогический спор Андрея и Лизы грозил перейти в личности по поводу Песталоцци,[64]64
  Песталоцци Иотанн Генрих (1746–1827) – выдающийся швейцарский педагог.


[Закрыть] которого брат защищал всеми силами, а Лиза называла гарусным колпаком. Когда мы с Андреем помогли дамам раздеться и учительницы пошли в класс, Ольга остановила меня и что-то очень заинтересовалась моим здоровьем. Очевидно, она хотела поговорить со мной о чем-то.

– Что же вы не идете преподавать? – спросил я, чтобы сразу вызвать ее на объяснение.

– Надоело, – сказала она. – Все это, кажется, пустяки. Обязанность очень мелка, не завлекает… Хотелось бы чего-нибудь покрупнее, а обучать ребятишек могут попы и дьячки… Не так же мы в самом деле тупы, что не можем сделать для общества ничего полезнее, кроме обучения грамоте двух-трех ребятишек…

Ольга сказала мне на эту тему довольно длинное предисловие, прежде чем приступила к главному сюжету своего разговора. Испытав неудачу на исправительном приюте, она задумала послужить отечеству каким-то кооперативным обществом швей и теперь хотела посоветоваться со мной. В последнее время со мной советовались очень многие, и я, при помощи маленьких хитростей, совершенно оттеснил Володю на задний план в деле либерализма. Я давно сообразил, что наши бестолковые споры ведутся из-за петушьего первенства, и инстинктивно понял, что это ложный путь для достижения цели. Так как молчать, когда все говорят, очень оригинально, я уже своим молчанием обращал на себя некоторое внимание; но, кроме этого, я приучился говорить отрывочные резкие фразы и задавать непобедимые вопросы. Здание всего нашего либерализма было построено на песке, и потому под него нетрудно было не только подкапываться, но даже порой потрясать его до основания одной резкой фразой или вопросом. Для этой цели такие вопросы, как: Для чего это? По какой же причине? Чего же вы, собственно, хотите? и проч., были особенно драгоценны, и редкий умел ответить, для чего нужно освободить крестьян или по какой причине нам нужно приносить для них жертвы; последний же вопрос (что вы, собственно, хотите?), оставляемый всегда в запас, как тяжелая осадная артиллерия, имел поразительное действие, и я мало-помалу завоевал репутацию умного, немного циничного, но непобедимого спорщика. Моя неотразимая резкость особенно нравилась женщинам, которые, не исключая и Ольги, всегда слушали меня с большим удовольствием.

– Я знаю, что вы отнесетесь к моему предложению враждебно, – сказала мне Ольга, – но потому-то мне и интересно знать ваше мнение.

– Знаете ли, – смеясь, сказал я, – мы, право, похожи на людей, которые ни с того ни с сего начали собираться в дорогу: сложили вещи, отслужили напутственный молебен, простились с родными… запряжены лошади, как вдруг оказывается, что мы не знаем, куда ехать. Остаться, после всех приготовлений, дома – стыдно, а в путешествии нет никакой определенной цели. Вот теперь мне так и кажется, что вы, в положении подобной путешественницы, спрашиваете меня, куда, лучше съездить, в Москву или Пятигорск.

– Положим, так! Мне стыдно оставаться дома, – смеясь сказала Ольга, – нужно же решить вопрос, что лучше – Москва или Пятигорск. Я предполагаю, вот что…

Ольга начала развивать мне проект швейной артели – проект, во всем подобный множеству позднейших проектов этого рода, остановившихся у нас на первых же шагах к осуществлению по той причине, что шагали не прямо ногами, а высокими ходулями, на которых ходить, как известно, очень трудно.

Без особенного труда я скоро заставил ее сознаться, что если она будет делить заработок поровну, мастерицы будут считать ее дурой.

– Я их хитростями доведу до того, что они сами потребуют у меня того, что нужно, – улыбаясь, сказала Ольга.

– Это будет интересная партия в дураки. Они – дети, не умеющие играть, а вы – нянька, желающая потешить их выигрышем… Но нужно много хитрости, чтобы у вас не выходил розыгрыш и чтобы вы всегда оставались…

– Дурой, – досказала Ольга.

Я заметил еще, что вообще хозяин, заботящийся о том, чтобы рабочие вынудили от него прибавку жалованья, должен иметь ласковую душу быка на вывеске мясной лавки, взор которого всегда говорит: «Сделайте милость, убейте меня, сдерите шкуру, зажарьте и съешьте», и спросил Ольгу, продолжает ли она заниматься русской историей.

– Нет, я бросила, – разочарованно отвечала она.

Ольга была замечательной женщиной в том отношении, что «у ней была всегдашняя зубная боль», как охарактеризовал Андрей ее постоянное беспокойство о том, что бы из себя такое сделать и к чему бы приспособить свои таланты. Взявшись за одно дело, она тотчас же находила, что гораздо полезнее заниматься другой работой, и бросала первую. Она училась попеременно живописи, музыке, химии, математике, посвятив каждой науке именно столько времени, сколько нужно для охлаждения первого пыла. Ее комната представляла из себя какую-то лабораторию сумасшедшего. Тут торчал мольберт, валялся муштабель, висела скрипка, стояла целая корзина битых колб, пробирных цилиндриков, разных банок и склянок, был даже пистолет-монтекристо, которым Ольга училась одно время стрелять в цель. Нечего и говорить, что я без всякого удивления узнал, что она потеряла желание сделаться русским Маколеем.

Мы несколько времени молча ходили с ней по пустой зале, где под нашими ногами хрустели кусочки штукатурки, которые нам случалось на пути растаптывать. Ольга задумалась и в рассеянности, сомкнув пальцы рук, шагала, не обращая на меня никакого внимания.

– Что же мне так больно и так трудно – жду ль чего, жалею ли о чем? – задушевно продекламировала она в забывчивости, что не одна в комнате, и почти вздрогнула, увидев, что я иду подле нее.

– В монахини бы поступить, – сказала она, – я, право, когда-нибудь выброшусь из окошка; мне хочется сделать с собой что-нибудь решительное.

Она хрустнула суставами своих пальцев. Я понял, что мне угрожает откровенный разговор.

– Так все это надоело, – продолжала она. – Вы не поверите! Мне до боли иногда хочется убить кого-нибудь или себя убить. Ужасно скучно!

– Это идеализм в вас ходит.

– Нет. Я сама не знаю, впрочем, что это такое. Мне хочется чего-то чрезвычайного, и как-то все мелко вокруг… Ужасно скверно. Отравиться, утопиться – надо что-нибудь сделать такое, – с отчаянием опустив руки, проговорила Ольга. – Если б нашелся сильный человек, который протянул бы руку, я бы пошла за ним в ад…

Ольга выжидающе посмотрела на меня. Я понял, по какому, может быть и безотчетному, побуждению она затеяла этот разговор.

– Не отпустить ли ребятишек; они, я думаю, есть хотят? – поспешил сказать я.

– Да, – в изнеможении вздохнула Ольга.

Она, зажмурив глаза и стиснув зубы, тихо подошла к веревке, протянутой на крыльцо, и позвонила.

V
ВОЛОДЯ ШРАМ ВЛЮБЛЯЕТСЯ

В своих бесконечных войнах с сестрой и Ольгой брат беспрестанно начал ссылаться на Софью Васильевну, как на живой укор девицам, которые умеют только мучить невинных ребятишек, обучая их грамоте и отравляя потом щами из прокислой капусты. Лиза так заинтересовалась этим пресловутым образцом трудолюбия, что однажды, возвращаясь со мной откуда-то и встретив на улице Софью Васильевну в ее большой старомодной шляпе, почти насильно притащила к себе бедненькую гувернантку, хотя та и отговаривалась, что и не одета и не расположена теперь идти в шумное общество.

Я заметил, что Софья Васильевна, столь непринужденная с нами, относилась к сестре несколько свысока, почти с презрительной снисходительностью, и мне очень не понравилось в ней это школьническое желание выказать свое превосходство. Сестра, вероятно, этого не заметила, потому что продолжала закидывать Софью Васильевну самыми любезными вопросами – и о том, какие она дает уроки, и о том, зачем она удаляется от знакомств, и не страшно ли ей жить одной. Радушие, выказанное при этом сестрой, кажется, подействовало на Софью Васильевну, и она объясняла, что привыкла жить одна и ей не страшно и не скучно.

Скоро, впрочем, Софья Васильевна опять попала на рельсы, с которых было соскочила: угнетенная улыбка заиграла на ее лице, взгляд заблестел свойственным ему ласковым покорством, и вся ее укромная фигурка приняла свой настоящий, до крайности симпатичный вид.

– Посмотрите, как вам понравится этот ситец, – сказала она, подавая Лизе сверточек, который тащила обеими руками.

– Ах, какой старушечий рисунок! Неужели вы это для себя купили?

Ситец был черный, с белыми горошинками; в таких платьях ходила наша покойная нянька Федосья, и Лиза, естественно, не могла чувствовать к этому цвету большого уважения.

– А я сколько времени искала этого ситцу и едва нашла; мне он очень нравится, – с простодушной усмешкой сказала Софья Васильевна.

– Нет, мне не нравится. Если б белый с черным горохом – еще ничего, а это что-то отжившее…

– Я очень люблю все отжившее и старомодное! Да, впрочем, на кого бы я походила, например, в казаке и круглой шляпе!

Софья Васильевна засмеялась.

Когда мы пришли домой, застали там Володю. К моему удивлению, увидев Софью Васильевну, он на секунду очень смутился, губы у него побледнели и дрогнули, но он тотчас же оправился и поспешил поздороваться с гостьей.

– Я вас, кажется, где-то видала, а, впрочем, может быть, я ошибаюсь, – сказала Софья Васильевна, знакомясь с ним. Когда она здоровалась или прощалась, то, протягивая руку, немного приседала и улыбалась, что к ней очень шло. – А вот и обманщик! – приветствовала она Новицкого. – Где же Андрей Николаич?

Андрей Николаич не замедлил явиться, и началась болтовня, в которой особенно картинное участие старался принять Володя. Но, как всегда почти бывает, особенно усиленные старания отличиться не имели должного успеха: остроты выходили неуклюжими, и самая манера разговора отзывалась какой-то неприятной галантерейностью.

– Вы будете обедать у нас и останетесь до вечера. Да? – сказал Андрей.

– Я уж обедала.

– Софья Васильевна никогда в чужих людях не обедает, – сообщил Новицкий.

– Мы – свои, – сострил Володя.

– Разве это не показано в расписании? – спросил Андрей.

– Опять это несчастное расписание! – улыбаясь сказала Софья Васильевна.

– Действительно, расписание тут ни при чем. Софья Васильевна не будет обедать с нами потому, что боится заразиться аристократическими привычками, – пояснил Новицкий.

– Это ни при чем, – кивнув подбородком, возразила Софья Васильевна. – Я ему действительно говорила раз, что не буду есть каких бы то ни было лакомств после обеда, не буду пить за обедом никакого вина, не стану есть с чаем ничего, кроме простых сухарей.

Андрей пробормотал какой-то каламбур из слов, сухари, сухие правила, сушат тело и проч., но Софья Васильевна не слыхала его.

– И вовсе я не боюсь аристократических привычек, – тоном ласкового недовольства продолжала она, – а я боюсь всяких привычек. Я раз привыкла курить и просто страдала, когда не было табаку. Ну, я однажды рассудила, что не всегда же в жизни у меня будет табак, и, следовательно, по милости глупой привычки, мне придется часто страдать. Я промучилась три дня и отвыкла от табаку. После я мучилась привычкой есть что-нибудь сладкое после обеда и ее бросила… Теперь я боюсь привыкнуть ко всему, что не могу доставить себе ежедневно. Привыкни я, например, пить за обедом вино, пришлось бы или мучиться, или ходить по чужим обедам. А я его не пью – мне и не хочется, – с простодушной ужимкой заключила Софья Васильевна.

– У вас на всякий стих своя закладка, – сказал Андрей.

– Чем скромнее наши привычки, тем мы счастливее, – проговорил Шрам.

– Совершенно верно, – улыбнулась Софья Васильевна.

Володя, почти никогда не обедавший у нас прежде, на этот раз остался и пробыл бы до вечера, если б за ним не явился посланный с известием, что приехал его дядя.

Этот дядя был хорошо известен в акционерном мире, жил постоянно в Петербурге и печатал иногда в газетах маленькие политико-экономические заметки за своей полной подписью. Теперь он проезжал к себе в имение и должен был пробыть у нас, в Р., не больше одного дня. Нечего и говорить, что мы не хотели пропускать случая посмотреть «петербургскую модную картинку последнего выпуска», как выразился Андрей об акционере.

На другой день мы имели счастие ему представиться, и он принял нас довольно ласково, сказав что-то вроде того, что нам – молодому поколению – предстоит вступить в сад, только что расчищенный, в котором будет много интересной работы. Около него юлила в это время Катерина Григорьевна, заигрывая с ним на тему о петербургской литературе. Но акционер отделывался полуответами и не позволял ощупать себя во всей подробности, как бы нам этого хотелось. На первый раз мы узнали только, что он презирает все русское (к тому времени добрый русский мужичок вышел из моды и на сцену выступил самовар как символ тупости русского народа к разным полезным изобретениям) и восхищается Европой, признавая даже полезным – о, верх нелепости! – существование балета.

– Да, пожалуй, – сказала Катерина Григорьевна, – он отчасти способствует увеличению народонаселения.

Акционер как-то странно посмотрел на нее, и она закусила губы, поняв, что сказала величайшую глупость.

С петербургским Шрамом ехал какой-то молодой человек, которого я видел только мельком, именно в то время, когда Катерина Григорьевна выразила свое замечательное предположение о том, что балет, может быть, влияет на увеличение народонаселения. Я слышал, как он прошептал на ухо Андрею: «Барыне, кажется, хотелось бы увеличить народонаселение».

– Ей тут содействуют в этом желании многие гражданские и военные чины, да что-то без успеха, – тихо отвечал Андрей.

– Излишнее усердие всегда вредит делу, – громко сказал молодой человек таким комическим тоном глубокого убеждения, что я не мог не засмеяться. После такого замечания он, с величайшей свободой движений, взял Володю под руку и увел в другую комнату.

Больше я его не видал; они уехали с акционером на другой день, и я не вспомнил бы об их посещении, если б оно не имело громадного влияния на судьбу почти всех героев моего рассказа.

Через несколько дней, вечером, Андрей пришел ко мне несколько озабоченным. Видимо, брат затруднялся, с чего начать какое-то пикантное объяснение. Наконец он заговорил, что нам нужно взяться за настоящее дело, что обстоятельства слагаются благоприятно и надо ковать железо, пока оно горячо. Андрей имел глупое намерение купить городской театр, и я подумал, что он хочет сообщить мне о какой-нибудь очень важной для него перемене условий покупки. Но я ошибся.

– В феврале объявят указ об освобождении крестьян, – с важностью сказал он.

– Что ж из этого? У нас с тобой нет крестьян.

– Не то, – с досадой сказал Андрей. – Ты знаешь, на каких условиях их освободят?

– На каких?

– С тем, что они еще десять лет должны работать на помещиков… Словом, это полумера, и будет множество недовольных. Понял?

– Ничего не понял.

– Все равно, после поймешь. Дело в том, что благомыслящие люди решились не упускать этого случая…

Андрей начал говорить, что благомыслящие люди соединились в обществе, которое располагает в Петербурге громадными силами, и, кроме того, во всех губернских городах есть «способствующие ветви»… Такая ветвь есть и у нас, в Р., и так как она недавно основана, то должно прежде всего заботиться об увеличении своей силы посредством присоединения соумышленников. Андрей как член этой ветви делает мне честь, присоединяя меня тоже к своему обществу… Он говорил довольно долго и с большим эффектом, видимо дожидаясь, что я вскочу с кровати и брошусь плясать от радости. Но, когда он кончил, я нарочно молчал.

– Что же, ты согласен? – спросил Андрей.

– Нет… Как ты ни любезно приглашаешь в каторжную работу, а уж позволь отказаться.

– Этого не придется; но что ж, если бы даже и в каторжную работу – во имя общего блага! – неловко сказал Андрей.

– Какого общего блага?! – презрительно спросил я.

– Серо-немецкого драпу с лампасами… Ты точно о штанах толкуешь.

Андрей сердился. Я решился рассердить его еще более.

– Что такое общее благо? Дичь, вроде искусства для искусства, – сказал я.

– Я не ожидал. Даже Новицкий, и тот признает необходимость службы обществу…

– И я признаю. Кроме людей, решившихся умереть от голода, служат: палачи, воры, будошники, писатели, губернаторы… Ты, верно, предлагал Новицкому свою ветвь?..

– Да. Он сомневается в успехе, – нехотя сказал Андрей, – но он все-таки не думает, что для общественной пользы не вредно принять на себя обязанности палача или вора…

– Если б я не сомневался в успехе, я бы на коленях просил тебя принять меня в свое общество. Ты сделаешься министром, а я все был бы губернатором… Так же и Семен.

– Нет, он еще не зашел в отрицаниях так далеко, как ты, – насмешливо сказал Андрей.

– И дурно, что не зашел…

– Зайти не мудрено, в особенности если порой заходит ум за разум так, что ни того, ни другого не видно.

Андрей с неудовольствием встал и хотел уйти.

– Постой! – остановил я его.

– Ну?

– Все это глупости, – серьезно сказал я, – но ты лучше бы сделал, если бы бросил свою «ветвь». Из этого ничего путного не будет.

Андрей поддался задушевности разговора и, смеясь, сознался, что едва ли ему не придется после содействующей ветви вкусить березовой ветви.

– Но все равно, – сказал он, перестав улыбаться и приняв самый серьезный вид, – я пошел и пойду до конца. Такими вещами не шутят, и ты, пожалуйста, не покушайся разубеждать меня. Это вопрос решенный…

– Ну, если тебе уж пришла такая охота сломить голову, так по крайней мере не тащи за собой других. Во-первых, ты дашь мне честное слово, что ни сестра, ни Малинин, ни Аннинька не будут знать ничего про ваши заговоры. За остальных, за Софью Васильевну – я не боюсь.

– Напрасно не боишься, – сквозь зубы сказал Андрей. – Малинин и Стульцев у нас… и Софья Васильевна.

– И Стульцев! Господи!

– Это уж виноват этот поганый Шрам.

Андрей даже плюнул и рассказал, что поганый Шрам вместе с Ольгой, от счастия быть членом «ветви», получил легкое умопомешательство, которое обнаруживается теперь вырезыванием символических печатей и устройством какого-то масонского обряда.

– Не завербовали ли вы и Оверина? – спросил я, когда брат замолк на минуту.

– Нет. Черт с ним – я боюсь ему и предлагать. Чего доброго он убежден, что наше общество вредно, – и тогда все погибло…

– Ну!

– Ты не знаешь Оверина: он – человек убеждений, для него все нипочем…

– Кто же из вас присоединил Софью Васильевну?

– Мы оба со Шрамом. Я и не думал, что в ней столько энтузиазма. С ней чуть не сделалась истерика, когда она начала строить разные предположения. Я ее взял за руку, чтобы посадить на стул, так она даже дрожала вся, бедненькая. Славная женщина!

– Это все Ротарев устроил? – спросил я.

– Честное слово, нет, он даже ничего не знает, – горячо сказал Андрей.

– Этот молодой человек, который был с ним?

– Да.

Брат назвал имя, приобревшее впоследствии довольно громкую известность.

– Ну, ты помни, что ничего мне не говорил, – сказал я, повертываясь в постели, чтобы прекратить разговор.

– Боишься?

– Да.

Когда я остался один и начал соображать все переговоренное, намерение мое – держаться как можно дальше от Андрея и его компании – еще более утвердилось. И не от страха только, а просто потому, что я уже сознал, что гораздо выгоднее быть благонамеренным гражданином…

Утром мы с братом сошлись, впрочем, довольно дружелюбно, и он без всяких возражений согласился даже на мою просьбу возвратить Малинина на путь добродетели и невинности. С Малининым в последнее время случилось маленькое несчастие. Катерина Григорьевна затеяла благородные спектакли в пользу бедных студентов. Давали на первый раз «Ревизора», причем Андрей играл роль Хлестакова, Лиза – Анну Андреевну, а Володя – городничего, и во время последней немой сцены Малинин, исполнявший должность суфлера, поторопившись собрать книгу, опрокинул себе на колена керосиновую лампу, перепугался взрыва и закричал из своей будки во все горло. Впрочем, это обстоятельство не испортило гордо-отрадного расположения духа, которое внушали ему милости сестры, сделавшейся из жалости или от чего другого значительно внимательнее к его горькой судьбе. Малинин даже как будто официально заявил мне об этом.

– Ты, пожалуйста, откажись от этой глупости и не связывайся с ними! – сказал я ему по поводу Андреева обществу.

– Я и сам думал отказаться, тем более что теперь… Знаешь, если б я был один, так это – ничего, а то, я хотел тебе давно сказать, Лизавета Николаевна подает мне некоторые надежды.

– К чему?

– Может быть, мои дела как-нибудь устроятся: кончу курс, поступлю на службу, тогда, может быть… конечно, неравенство…

Малинин не посмел докончить. Он смотрел очень пристально на переплет окна, и глаза его были полны слез. Я поспешил, как мог, утешить его, что особенного неравенства нет и что он вполне может питать надежды на брак с Лизой.

– Только откажись от этих затей, – повторил я ему.

– Как же отказаться? Ведь неловко же сказать, что я влюблен и потому не могу собой пожертвовать вместе с ними…

– Я уж устроил это. Если они тебя будут что-нибудь спрашивать, ты притворяйся, что ничего не знаешь.

– А ты? – спросил Малинин. – Неужели ты не с ними?

– Я не дурак, – резко сказал я.

– Впрочем, может быть, у тебя тоже…

Малинин не договорил своей глупости, так как в это время явился Стульцев с своим заветным козлиным клоком и, дергая очками, начал рассказывать, что какой-то купец, выходя из казначейства, обронил с полпуда радужных бумажек. Стульцев поднял их и чуть не загнал извозчичью лошадь, догоняя хозяина денег, который тотчас предложил ему в награду за честность фунтов десять радужных, но он, Стульцев, само собою разумеется, отказался.

– Как вы думаете, сколько было в этой пачке – право, без преувеличения, – фунтов десять? – спрашивал Стульцев, – А? Сколько?

– Столько же, сколько правды в ваших словах…

– Всегда ты врешь, Стульцев, – с оттенком сокрушения заметил Малинин.

Стульцев тоже принимал участие в спектаклях и, не смея сбрить клока, принужден был ограничиться ролью купца (главные действующие лица «Ревизора», как известно, чиновники, а потому эти роли совершенно недоступны для артистов с какими бы то ни было украшениями на подбородке). Впрочем, он легко утешал себя, уверяя всех, что Мочалов[65]65
  Мочалов Павел Степанович (1800–1848) – великий русский актер-трагик.


[Закрыть] ему близкий родственник с материной стороны, а потому он, без всякого затруднения, мог бы сыграть и роль Хлестакова, но не хочет.

Я заметил как-то у Стульцева на самом видном месте часовой цепочки небольшой чугунной брелок – адамову голову, которую он беспрестанно щупал, тут ли она.

– Должно быть, этот брелок вам очень нравится? – сказал я ему.

– Да. Это знак (Стульцев наклонился к моему уху) старшего мастера в масонской ложе. Здесь есть ложа… Я вас приму.

Адамова головка была действительно знаком, но только не масонской ложи. Ее начали носить почти все мои знакомые, не исключая и женщин. Раз как-то я зашел к Софье Васильевне, и мне сразу же бросился в глаза лежавший на комоде чугунный браслет с адамовой головкой.

– Откуда это у вас? – спросил я.

– Подарил ваш знакомый – Шрам.

Софья Васильевна, произнося эти слова, почему-то отвернулась от меня в другую сторону. Вообще она в последнее время стала со мной очень холодна, так же как и все почти ее сочлены и сочленки по ветви.

– Вы знаете, – что же спрашивать? – проговорила она, когда я обратил особенное внимание на адамову голову.