Текст книги "Николай Негорев, или Благополучный россиянин"
Автор книги: Иван Кущевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)
– Да как вам сказать? Ничего…
– Знаете, я, пожалуй, согласен с monsieur Крестоцветовым, что в нашем университете немногому научишься. Как вы думаете?
– Я, право, ничего не думаю, а просто буду получать по двадцать три рубля в месяц и буду ходить в университет до тех пор, пока не представится возможности получать больше.
– Но если б вы не получили стипендии, вы не ходили бы в университет?
– Не знаю, как бы нашел выгоднее. Университет отправляет на казенный счет за границу и удостоивает звания профессора с жалованьем в три тысячи рублей в год… Но, впрочем, все это пустяки; не подумайте, что я мечу в профессора.
– Какой пошлый материализм! – проворчал Стульцев на своей кушетке.
– Скажи, пожалуйста, Стульцев, я давно тебя хотел спросить: верно, тебя в детстве сильно били палкой по голове? – спросил Новицкий.
– Ну! Зачем? Никто не бил.
– Отчего же ты так глуп?
Стульцев, не найдя нужным отвечать на этот вопрос праздного любопытства, отворотил от нашего стола свою поганую бороденку и начал слушать спорящих. Новицкий вскоре встал и ушел в залу, где хохотали и шумели Лиза, Леночка и офицер – буровский племянник; так как Новицкий тоже был в веселом расположении духа, то с его появлением хохот еще более увеличился, началась возня и беганье по всем комнатам, чего я вообще терпеть не мог. Можно было уйти в свою комнату и заняться чем-нибудь вдали от шума, но на этот раз за стеной тянулся спор о преимуществах вольнонаемного труда перед обязательным; брат ругал Тенгоборского[57]57
Тенгоборский Людвиг Валерианович (1793–1857) – экономист и статистик; вероятно, речь идет о его книге «О производительных силах России».
[Закрыть]; Крестоцветов, не защищая последнего, находил, что труд того и другого рода различаются только по названию. Читать под музыку этого спора не было никакой возможности, и я надел пальто, чтобы успокоиться как-нибудь на чистом воздухе, но меня увидал Стульцев и навязался идти гулять вместе. Дорогой он начал мне рассказывать какую-то сплетню про Новицкого, уверяя, что тот еще в семинарии судился за растление невинной девушки. Я его не слушал и был очень рад, когда он расстался со мной у одного дома, объявив, что тут живет его любовница, какая-то образованная женщина, знающая ботанику не хуже его самого, Стульцева.
Идя без всякой цели вперед по улице, я как-то незаметно дошел до дому Шрамов. «Не зайти ли? – мелькнуло у меня в голове, – Узнаю, как понравился университет Володе, и кстати посмотрю эту стыдливую институточку Анниньку».
Когда я вошел и снимал пальто, меня увидела горничная Катерины Григорьевны и сказала, что Владимир Александрович и все уехали куда-то, а дома осталась одна барышня, да и у той болят зубы. Ожидая политического разговора с Ольгой, я уже начал раскаиваться, что пришел, но уйти назад было неловко.
Комнаты были пусты; на террасе белелось чье-то платье, и я пошел туда. Там сидела Аннинька и о чем-то думала над раскрытой книгой.
Встретив ее вместо Ольги, я был больше чем приятно изумлен; у меня в груди ударилось сердце и дрогнуло под коленками.
– Вы одни? – сказал я больше для того, чтобы сказать что-нибудь.
Аннинька отвечала мне не вдруг. Она была заметно смущена моим приходом, и краска широкой волной покрыла ее лицо. Она закрыла книгу и слегка оттолкнула ее от себя.
– У вас болят зубы? – с участием спросил я.
– Нет, не особенно. Мне не хотелось ехать сегодня.
Между нами началось самое неловкое молчание. У меня билось сердце от страсти, которая овладела всем моим существом и которую я не мог подавить. Впрочем, не знаю, пробовал ли я в то время подавить ее. Я думал, как бы поумнее выйти из затруднительного молчания.
– Что вы читали? – наконец спросил я, чувствуя, что глупее и несвоевременнее этого вопроса ничего не может быть. Я взял книгу и развернул ее. Это были стихотворения Баратынского. – Как вам нравится?
– Ничего. Вы читали?
– Читал.
Опять воцарилось глупое молчание. Я чувствовал, что краснею не меньше Анниньки, мной овладела какая-то пронзительная холодная дрожь, и я поднялся с места с отчаянною решимостью покончить чем-нибудь наши взаимные томления.
– Пройдемтесь, Аннинька, здесь что-то как будто жарко, – с большой неловкостью сказал я.
– Пойдемте.
Она быстро подала мне свою дрожавшую горячую руку. Мы пошли по дрянному шрамовскому садику, точно разрисованному на земле; деревьев совсем не было, так что две мыши, объясняющиеся в любви, были бы видны в нем за версту. Я шел и проклинал себя, не будучи в состоянии совладеть с какой-то бессмысленной нерешительностью, мешавшей мне свободно говорить и действовать. Между тем от волнения или от чего другого Аннинька тяжело повисла на моей руке.
– Аннинька, любите вы меня? – едва выговорил я, прижимая ее руку к своим губам. Она порывисто выхватила ее у меня, крепко обняла мою шею, и мы начали лихорадочно целоваться с какой-то дикой радостью, с каким-то упоением, сжигавшим нас обоих.
– Пойдем в беседку, – едва слышно прошептала Аннинька, прижимая свое пылавшее лицо к моей щеке.
Это было очень кстати, так как нас давно могли заметить. Мы бегом побежали в беседку.
Сумасшедшие полчаса, проведенные там, я никогда не забуду. Аннинька плакала, смеялась, целовала меня, но ничего не говорила. Всякие слова опошлили бы нашу восторженность, и как только я заговорил, мы тотчас же отрезвились.
– Поправь волосы, – улыбаясь и целуя Анниньку, сказал я.
– Никому не говори! – прошептала она и закрыла лицо руками.
– Разве такие вещи рассказывают!
Я засмеялся и начал целовать ей лицо и руки. Она вся дрожала и горела, как загнанная горячая лошадь; ноздри ее широко раздувались, и она дышала очень неровно.
– Пойдем поскорее назад; пожалуй, заметят, – со страхом прошептала она. – Впрочем, пусть, заметят! О мой милый!
Аннинька крепко сжала меня и впилась губами в мою щеку.
– Не беспокойся, никто не заметит, – сказал я, погладив ее по волосам.
– Пойдем в разные стороны, как будто мы были не вместе, – металась Аннинька, решительно не понимая, что она делает и говорит.
– Что за нелепость! Пойдем вместе!
Аннинька еще раз обняла меня и крепко прижалась ко мне своей грудью.
– Прощай… завтра я буду у вас, – прошептала она.
– Приходи в университет. Я там буду вместе с сестрой, и пройдешь к нам.
– Хорошо, – проговорила Аннинька и бросилась было бежать.
Мне стоило большого труда успокоить ее и возвратить ей память, которую она, кажется, совсем потеряла, запутавшись в чрезвычайных волнениях, потрясавших все ее чувства. Я ее оставил дрожавшую, изнеможенную и почти больную.
Я воротился домой в очень довольном настроении духа; в сердце у меня лежало тайное сокровище, которым я один только мог любоваться. Крестоцветова уже не было; брат ходил один по комнате и свистал. Я почему-то не мог удержаться, чтобы, против всякого обыкновения, не пойти к нему и не вступить с ним в какой-нибудь разговор. Я понимал, что это очень глупо, но радость, сидевшая в моей груди, толкала меня; я пошел и немедленно затеял с ним бесконечный спор о значении университетов. Я, как пьяный, сделался весел и болтлив, так что за обедом, когда длился еще наш спор с братом, Новицкий заметил ненормальное настроение моего духа.
– Что это с вами сегодня? – спросил он. – Не уведомил ли вас Савушка, что все коровы отелились в один день?
Это замечание очень смутило меня; я даже не нашелся, что ответить Новицкому. Я уже давно гордился сознанием, что вполне умею владеть собой, и очень заботился иметь ровный, ничем не возмутимый характер истинного джентльмена; мне теперь было очень досадно, что глупенькая радость влюбленного нарушила обыкновенное расположение моего духа. Впрочем, я скоро овладел собой, прекратил спор с Андреем, объявив, что все это пустяки, и слегка заметив, что я совершенно напрасно выпил утром два стакана пива.
На другой день мы отправились с Лизой в университет и как раз попали на лекцию профессора Слепцова, бывшего в некотором роде притчей во языцех не только для всего университета, но чуть ли не для всей России. Он читал политическую экономию, и имя его как автора безобразнейшего руководства сделалось уже давно очень оскорбительным ругательством в литературе. Прежде студенты устраивали на его лекциях безобразные скандалы, свистали и кидали даже в него паренками, но раз, во время одной чрезвычайно бурной сцены со свистками и пареной репой, он поднял кверху руки и отчаянно закричал: «Господа, вы хотите, чтобы я ушел, – я остаюсь без куска хлеба, но повинуюсь вам – ухожу. Все ли вы желаете, чтобы я ушел?»
Все молчали. Никто не хотел первым занести руку на профессорский кусок хлеба.
– Мы желаем, чтобы вы удалились, – сказал чей-то одинокий голос.
– Неправда. Мы желаем, чтобы вы остались. Оставайтесь! Оставайтесь!
– Я повинуюсь, господа, – я остаюсь, – почтительно ответил Слепцов и с тех пор начал не только с кафедры высказывать комплименты молодому поколению, но даже в коридоре здороваться со студентами за руки и говорить им всякие любезности с самой заискивающей улыбкой. За это его все терпели и равнодушно слушали этого Фальстава[58]58
Фальстав, или Фальстаф, – комический персонаж исторической хроники «Генрих IV» и комедии «Виндзорские кумушки» В. Шекспира; обжора, пьяница, хвастун и обманщик.
[Закрыть] на кафедре, рассказывающего со своей сальной улыбкой похвальные речи молодой России.
Придя в университет, я долго смотрел, нет ли Шрамов, и, поверив Лизу попечениям Малинина, обегал все аудитории и коридоры, но их не было. Мне стало досадно, что Аннинька не поторопилась, и я всю слепцовскую лекцию пробеспокоился, думая о ней. Малинин, сидевший подле меня, тоже, по-видимому, не очень был занят политической экономией; по крайней мере сестра, среди всеобщей тишины, вынуждена была довольно громко заметить ему: «Зачем вы давите мою ногу?» К счастью, это восклицание заглушила громкая фраза профессора: «Вперед! Собирайте жатву, которую мы посеяли в поте лица своего!»
После лекции, выходя вслед за толпой слушателей из аудитории, я прямо наткнулся на Ольгу, Володю и Анниньку, стоявших в углу. Аннинька была красна, как пион, и, когда я подошел к ней, она окончательно растерялась, зажмурила от стыда глаза и, казалось, готова была расплакаться.
– Вы здесь? – сказал я, здороваясь с ней.
– Здесь, – прошептала Аннинька, таинственно пожимая мою руку. Она краснела, бледнела, дрожала и вообще вела себя так, что я опасался каждую минуту: вот заметит Ольга, и пойдет вселенский хохот над нашими голубиными нежностями.
Я чувствовал себя немного неловко и, не зная, что сказать, зевнул.
– Что вы зеваете? Слепцов, кажется, в вашем вкусе, – сказала Ольга.
– Да, он хорошо читает.
– Вот ваш брат восхищается Слепцовым, – сказала Ольга Андрею, который в это время тоже подошел к нам. – Вы кем восхищаетесь?
– Никем, кроме вас.
Андрей, всегда пикировавшийся с Ольгой, никогда не лазил в карман за словом, и разговор грозил принять очень неприятный характер. Ольга уже передернула своими костлявыми плечами, приготовляясь что-то ответить, когда Новицкий слегка толкнул брата под локоть.
– Вон идет! – торжественно сказал он. По коридору шел Оверин. Одна штанина была запрятана у него в желтое голенище, другая оправлена по-человечески, но он не замечал этой возмутительной дисгармонии. Его сюртук, сшитый из тончайшего английского сукна, был уже значительно перепачкан в мелу, что, при отсутствии галстука, придавало ему большое сходство с пьяным маляром.
Ольга схватила его за руку и привела к нам.
– Ну! – вздохнул Оверин, перездоровавшись со всеми нами, как будто он кончил наконец очень утомительную дорогу.
– Куда вы это шли? – спросила его Ольга.
– Домой.
– Там вас сапожник ждет, вероятно? – прищуриваясь, спросил Володя.
– Ты, брат, что-то совсем того… – с участием сказал Малинин, вытирая своим платком пятна на сюртуке Оверина.
– Что же вы не слушаете лекций? – спросила Ольга, дергая Оверина за рукав, чтобы обратить на себя его внимание.
– Оставь же! Ну, что ты там? – недовольно откачнулся Оверин от чистившего его Малинина.
– Ты, кажется, как будто нездоров, – сказал Малинин, продолжая хлопать платком по оверинскому сюртуку. Оверин отворотился от него с видом человека, которому неприятно, что его чистят, но который снисходит к слабостям своих чистоплотных друзей и безропотно покоряется своей горькой участи.
– Отчего вы не слушаете лекций? – переспросила Ольга, тормоша Оверина за рукав.
– Все знакомое, скучно! – невнимательно ответил он, озираясь во все стороны, как бы поудобнее ускользнуть от нас восвояси.
– Скажите, пожалуйста, вы теперь одним хлебом питаетесь? – спросил Володя, небрежно поправляя свои очки.
– Нет, теперь у меня есть колбасы… До свиданья.
– Нет, подождите, – Ольга взяла его за обе руки. – Поговоримте с нами.
– Не о чем. Позвольте… До свиданья.
Оверин потерялся, как волк, попавший в яму, и дико озирался кругом, не зная, что ему делать.
– Поговоримте. Какие вы колбасы больше любите? – приставала Ольга.
– Я ем всякие.
– Любите вы сыр?
– Нет. До свиданья.
– Постойте.
В это время Оверину пришла, по-видимому, гениальная мысль. Он сжал изо всей силы руки Ольги, так что та закричала, пробормотал: «До свиданья» – и пошел со своей желтой голенищей.
– Пошел, пошел! – скорбно проговорил Малинин и бросился поправлять Оверину штанину, но так как последний не останавливался и Малинин должен был работать на ходу, то произошло значительное замешательство, при котором чуть-чуть не сбили с ног профессора Слепцова, бежавшего куда-то вперед брюхом, со своей заискивающей, сладкой улыбкой.
– Жаль, что он совсем тебе не раздавил руки, – сказала Лиза. – Человек занят делом, а ты к нему привязалась с сыром.
– Прибереги свои наставления для себя: ты в них очень нуждаешься, – гордо ответила Ольга.
– У меня что-то болит голова, я бы пошла домой, – тихо проговорила Аннинька, до неприличия выразительно глядя на меня. К счастию, в это время все смеялись по поводу какого-то замечания Андрея насчет проходившего мимо субинспектора, и никто не заметил, как смотрела на меня Аннинька, тихонько прикасаясь к моей руке своими пальцами.
– Если вы пойдете к нам, я вас, пожалуй, провожу, Анна Петровна, – сказал я, давая энергическим жестом понять Анниньке всю несообразность ее поведения. Но, вместо того чтоб ободриться, она, видя, что я чем-то недоволен, еще больше покраснела и едва пробормотала: «Будьте добры».
Само собой разумеется, как только мы вышли, разговор пошел о том, что при посторонних неприлично постоянно краснеть и бросать такие взгляды, какие она бросала на меня в университете.
– Что же мне делать, когда я не могу. Я тебя люблю, – проговорила Аннинька с таким выражением страсти, что я поопасался, не кинулась бы она целовать, меня на улице. Она крепко прижалась ко мне и ломала мои пальцы в своей руке.
– Но ведь ты сама себя выдаешь. Узнают – нас поднимут на смех.
– Пусть. Все равно когда-нибудь узнают. Пусть смеются, если хотят… – Эти слова Аннинька не выговорила, а выдохнула, почти до боли сжимая мою руку.
– Но зачем же выставлять себя на позорище, если можно обойтись без этого?
– Мне все равно, – сказала Аннинька с такой энергией, какой я не подозревал в ней. Она крепко стиснула зубы и сладострастным шепотом прибавила:– Знаешь, мне бы хотелось, чтобы меня преследовали, мучили, били за то, что я тебя люблю….
Я хотел было заметить, что такое желание несколько странно, но, взглянув на Анниньку, глаза которой горели, как у кошки, зубы были стиснуты, ноздри раздуты, – я понял, что лучше молчать.
Когда мы пришли домой, Аннинька, среди бешеных поцелуев, с горящими глазами, с раскрасневшимся лицом, вдруг остановилась и спросила меня:
– Знаешь, за что я тебя люблю?
– За что?
– За то, что ты меня не любишь!
– Нет, я люблю.
– Нет, ты не можешь никого любить. У тебя нет души.
– Дичь какая!
– Правда, правда! Если б ты был влюблен, я бы и не посмотрела на тебя. Это обыкновенно. А вот рыба – хороша, холодная рыба!..
Аннинька впилась в мою шею – и я просто думал, что она укусит меня. Она с такой силой и энергией тормошила и жала меня, что надо было удивляться, откуда берется столько тигровой страсти в слабом, женственном теле всегда красневшей, невинной институтки.
– Только ты, пожалуйста, веди себя лучше при посторонних, – резонно говорил я, и моя рассудительность еще больше пришпоривала ее безумие.
– Будем вести себя лучше! – задыхаясь от страсти, шептала она и впивалась в меня губами и руками.
Но мне пришлось ждать довольно долго, пока Аннинька действительно начала вести себя лучше при посторонних, освоившись наконец с чрезвычайным счастьем иметь настоящего любовника-мужчину, которого она может обнимать и целовать сколько ей угодно. До тех же пор, пока у нас все не успокоилось и не убродилось, наши отношения не были замечены разве потому только, что все очень были заняты судьбами России и близким освобождением крестьян. Впрочем, Аннинька все-таки посвятила в нашу тайну Андрея, совершив для этого очень оскорбительную глупость. Она как-то кинулась мне на шею при брате и, расточая поцелуи, проговорила: «Андрюша! Посмотри – я люблю его, люблю!».
IV
ОЛЬГА ИЩЕТ СИЛЬНОГО ЧЕЛОВЕКА
Ходить в университет затем, чтобы слушать комплименты Слепцова, балаганные выходки Фиалковского или допотопные метафизические бредни Герца, мне надоело через неделю, и я начал вести прежний образ жизни, с той только разницей, что реже стал выходить из своей комнаты и занимался серьезнее, чем занимался летом. Новицкий, знавший лучше меня немецкий язык, очень помогал мне в моих занятиях немецкими юристами, которых я читал тогда с лексиконом. Время проходило незаметно, и скоро настала зима. Наши дамы давно уже перестали бредить университетом, и даже Лиза смеялась над профессорами. Они придумали себе очень любопытное занятие. Успенским постом Фиалковский читал публичные лекции об исправительных мерах для малолетних преступников (в то время всякие чтения, лекции, диспуты и вообще все, где можно было сделать шум, наше общество очень любило), и Катерина Григорьевна вбила себе в голову, что в Р. необходимо основать исправительную школу на манер абердинского приюта[59]59
Абердинский приют – приют в городе Абердине (Англия), где воспитывались и обучались дети бедняков; основан в 1729 году.
[Закрыть]. Для этой цели было основано особое общество, проект устава которого, написанный Володей, представлен был на усмотрение начальства, и, в ожидании утверждения устава, открыта в пустом загородном доме Бурова школа, где Лиза и Ольга с особенным рвением начали шпиговать мальчишек всякими науками, давая им за дневные страдания слишком слабое вознаграждение в виде скромного обеда из щей и каши. Об этом благом деле Володя написал корреспонденцию в «Петербургские ведомости», где, без излишней скромности, отдал должную дань похвалы себе и Катерине Григорьевне как людям, тоже некоторым образом ведущим Россию по пути прогресса.
Из всех нас один Малинин, аккуратный, как немецкий гомеопат, ходил в университет каждый день и извещал меня, что «сегодня ничего – Фиалковский очень недурно говорил о наказе Екатерины: все смеялись»; или: «сегодня ничего, Слепцов начал лекцию хорошо: Стефенсон называл свой паровоз силой, Гутенберг мог назвать свою деревянную литеру еще большей силой», и проч.
Андрей еще раньше меня перестал ходить в университет, купил себе токарный станок и, раздумав сделаться естествоиспытателем, решился, кажется, быть токарем, потому что днем решительно не давал мне покоя шипеньем и грохотом своего станка.
Раз откуда-то он воротился домой в необычайном восторге. Вообще веселое состояние духа всегда очень невыгодно отражалось на его усах, которые Андрей крутил без всякого милосердия; в этот раз удовольствие его было так велико, что он, казалось, решительно вознамерился открутить у себя верхнюю губу.
– Чрезвычайное происшествие! – сказал он, когда мы остались с ним одни. – Я нашел такую женщину, что… словом – золото.
Андрей загадочно улыбался, очевидно дожидаясь от меня вопроса насчет «золота». Я нарочно молчал.
– Ты знаешь ее, – загадочно сказал он, стараясь раздразнить мое любопытство.
Я молчал самым коварным образом.
– Иду я по улице и догоняю крохотную женщину, в пол-аршина ростом, в огромной шляпке…
Андрей приостановился, надеясь, что достаточно поразил меня. Я догадался, что он встретил Софью Васильевну, но все-таки промолчал до тех пор, пока брат не начал мне по порядку рассказывать про свою встречу. Он сначала принял Софью Васильевну за старуху (дело было вечером), но, увидев ее лицо, не утерпел не заговорить с ней. Она ответила ему, как уличному нахалу, очень умно и кротко, так что Андрей расчувствовался и рассыпался в извинениях. В разговоре, узнав фамилию брата, Софья Васильевна упомянула обо мне, это еще более утвердило Андрея в намерении не отставать от своей спутницы; он проводил ее до квартиры и вымолил позволение прийти когда-нибудь вместе со мной.
Софья Васильевна произвела на брата очень благоприятное впечатление; он находил, что манеры ее грациозны, как манеры сонного котенка, что голос у ней бархатный, что взгляд у нее такой мягкий и теплый, какой должен быть у ангелов и святых.
– Послушай, – сказал мне Андрей, окончив обзор прелестей Софьи Васильевны, – ты поступаешь относительно меня положительно бессовестно. Я к тебе всей душой, а ты ко мне всей пятерней. Про Анниньку ничего не говорил и теперь…
– Я не знал, что ты пристаешь к женщинам на улице, – смеясь сказал я.
– Кто же она, купеческая дочка – такая забитая?
Я рассказал Андрею все, что знал про Софью Васильевну, и это еще больше его обеспокоило. Он ушел в свою комнату и далеко за полночь все ходил и свистал, поминутно шаркая спичками, чтобы закуривать папиросы.
Утром я не успел еще встать с постели, как Андрей явился ко мне совершенно одетый в перчатках и со шляпой в руке.
Представив Андрею некоторые слабые замечания, о неблаговидности нашего визита к Софье Васильевне, я начал одеваться нарочно медленнее, чтобы не выдать брату мое нетерпение увидеть нашу новую знакомую, к которой я был далеко не равнодушен.
Квартира Софьи Васильевны была от нас недалеко, именно в том самом доме (кирпичном, небеленом и очень заметном на вид), у которого как-то расстался со мной Стульцев, объявив, что здесь живет его любовница, знающая ботанику, пожалуй, не хуже его самого. Когда Андрей указал мне на этот дом, я сразу догадался, что Стульцев, говоря о любовнице, разумел Софью Васильевну, и догадка моя подтвердилась вполне, как мы только вошли в ее комнату. Там прежде всего мы увидели Стульцева. Он сидел близ этажерки, заваленной книгами, на коленях у него лежала пачка белой бумаги, которою были переложены сушеные растения; Стульцев вертел перед носом какой-то сухой стебелек и спрашивал: «Ведь это ranunculus acris?[60]60
Лютик едкий (лат.).
[Закрыть] да? ranunculus acris?» Софья Васильевна сидела у чайного стола, около простывшего самовара, и с пером в руке и тетрадкой внимательно просматривала какую-то книгу. Присутствия Стульцева она, по-видимому, не замечала.
Несмотря на десятый час утра, она была одета и причесана безукоризненно, как богобоязненная старушка немка, идущая с книжечкой в церковь. Комната Софьи Васильевны, перегороженная ширмами, была как-то разумно уютна и в меру тепла, так что не было ничего, свидетельствующего о домашности хозяйки, и вместе с тем ничего, свидетельствующего о том, что тут ждут гостей. Не было видно никаких мягких, теплых, прочных и удобных вещей старосветских помещиков; не было и гардин, и тонконогих стульев, и других вещей, выставляемых на вид, чтобы гость чувствовал, что хозяин не простой человек и имеет кое-что. Нигде не было видно пыли или грязи, но книги не стояли во фронт, и для чернильницы не было отведено своего специального места, как у Малинина; каждый предмет лежал там, где случилось и откуда ближе его можно было взять, но в то же время ничего не было разбросано. Словом, комната Софьи Васильевны мне очень нравилась, и я всегда с удовольствием входил в нее.
– Мы к вам с визитом, – сказал Андрей после того, как мы втискались в дверь не без некоторого замешательства, по той причине, что отворялась всего одна половина двери, а другая была наглухо заколочена.
Хотя Софья Васильевна нас, вероятно, ожидала, но она как будто вздрогнула; взглянула на нас своим боязливым взглядом, и перо выпало из ее тоненьких пальчиков, которыми она владела с такой ловкостью, что в секунду распутывала самый спутанный моток шелку; когда она писала, у ней работали больше эти проворные пальчики, чем вся коротенькая рука.
– Вы нас не бойтесь, Софья Васильевна, если мы порой брехаем, то никогда не кусаемся, – сказал Андрей, устанавливая свою шляпу на пол.
– Нет, нет, я не дам вам руки – вы опять будете издеваться, – смеясь сказала Софья Васильевна, отстраняясь от протянутой руки Андрея. – Вот ваш брат – другое дело.
– Он еще безнравственнее меня. Зачем у вас это чучело? – спросил Андрей, хлопнув Стульцева по плечу.
– Это не чучело, а очень услужливый человек, который, видите, собирает мне цветы.
– Ну, ну! Ну, что! – закричал Стульцев, точно кот, которого ударили пальцем по носу.
– Вы, кажется, были заняты – мы вам помешали, – сказал я, предупреждая какое-то замечание Андрея относительно Стульцева.
– Нет, вовсе нет, – быстро проговорила Софья Васильевна, играя в своих проворных пальчиках ручкой стального пера и как будто стараясь скрыть некоторого рода смущение. – Хотите чаю?
– Давайте, – сказал Андрей, шаркая спичкой о спину Стульцева. – У вас можно курить?
– Можете.
Софья Васильевна встала, обдернула платье и вышла со своей больной улыбкой распорядиться насчет самовара
– Можно шутить, но не в присутствии женщины, которая… – брюзгливо заговорил обиженный Стульцев, но возвращение Софьи Васильевны прервало его.
– Вы, кажется, серьезно занимаетесь ботаникой? – спросил я.
– Нет, когда случится.
– У нас есть сестра, которая совсем не занимается ботаникой; что, если бы вы познакомились с ней, Софья Васильевна? – сказал Андрей.
– Вы, вероятно, не шутя хотите за мной ухаживать! – кротко засмеявшись и слегка покраснев, сказала Софья Васильевна.
– Шутя или не шутя – отчего бы не ухаживать?
– Удивительно умно! – пробормотал у меня за спиной Стульцев, продолжая вертеть перед своим носом разные сушеные цветки.
– Шутя или не шутя, – вдруг серьезно, почти грустно заговорила Софья Васильевна, – а я вам вот что скажу: я не боюсь сплетен, но они могут отнять у меня последнее средство существования…
– За кого же вы меня принимаете! Ведь я не Стульцев! – воскликнул Андрей.
– Пожалуйста, не употребляй моей фамилии! – во все горло закричал неожиданно взбунтовавшийся Стульцев, вероятно с намерением напугать Андрея, но, конечно, только насмешил.
– Вообще вы меня оскорбите, – заговорила Софья Васильевна, когда шум, произведенный Стульцевым, поуспокоился, – оскорбите, если не будете смотреть как на своего товарища и будете помнить, что я женщина… Вы должны забыть мой пол. Согласны? – весело спросила Софья Васильевна.
– Согласен.
– Я для вас мужчина. Помните.
– Не сделать ли, для памяти, маленького грамматического нововведения – говорить: Софья Васильевна ходил, говорил, пил? Это очень оригинально. Софья Васильевна ехал верхом на войну и курил трубку, – болтал Андрей, между тем как Софья Васильевна хлопотала около чая.
– Вы мне не беспокойтесь наливать, – с важностью сказал Стульцев, продолжавший корчить сердитую рожу.
– Не беспокоюсь: ведь вы уж пили…
– Эта скотина любит пойло, – заметил Андрей.
Софья Васильевна с легкой укоризной взглянула на него и покачала головой.
– Ну, ну! Ты пожалуйста… – угрожающе проворчал Стульцев.
Во время этого разговора я встал и подошел к окну. Там к обоям была приколота булавкой страничка бумаги – расписание Софьи Васильевны. В нем значилось: «Понедельник – с утра до 10-ти часов свободное время, с 10-ти до 12 1/2 – ботаника; с 12-ти до 3-х часов – урок у Абрамовых» и проч. Я посмотрел среду: «До 11-ти часов частная работа, а если нет – переводы и извлечения. С 11-ти часов до обеда – русские журналы. Обед. С 2-х до 4-х часов урок Феде. С 4-х до 5-ти – у отца. С 5-ти до 8-ми часов – в библиотеке. Чай и свободное время до 10-ти часов. С 10-ти до 12-ти часов переписка, раскрашивание, а если нет работы, то шитье и вообще починка белья и других старых вещей».
Софья Васильевна, кончив побрякиванье чайными ложками и стаканами, повернулась ко мне и очень смутилась, увидев, что я читаю ее расписание. Она как-то съежилась и посмотрела на меня своим просящим извинения взглядом.
– Это не хорошо, – тихо проговорила она.
– Извините. Но этого вовсе не следует стыдиться; напротив, следует гордиться такой деловой аккуратностью, – сказал я. – Только у вас тут, кажется, есть ошибки.
– Грамматические?
– О, вовсе нет. Например, сегодня днем вы гуляете, а вечером, при огне, назначаете портить себе глаза, переписывая и раскрашивая что-то.
– Неужели вы, кроме уроков, берете еще переписку и раскрашиваете политипажи?[61]61
Политипаж – старинное название гравюры на дереве в книге.
[Закрыть] – спросил Андрей, подходя к расписанию.
– Да. Это очень веселая работа, если ею заниматься изредка.
– Позвольте списать, когда у вас свободное время, – насмешливо сказал Андрей, – а то как-нибудь зайдешь к вам и наткнешься на переводы или починку чулков.
– Вам смешно? – своим беззащитным тоном сказала Софья Васильевна. – Нет, вы лучше объясните, почему вам это кажется глупо?
Андрей сделал серьезную физиономию, что к нему вообще очень не шло.
– Как-то странно так распределять свое время, – сказал он. – Представьте, что вы читаете очень интересную статью в русском журнале – вам остается дочитать всего две странички, самые любопытные, но бьют часы, и вы должны бросить книгу, может быть, на половине фразы.
– Зачем же? Это гипербола. Я дочитаю две страницы и начну обедать десятью минутами позже.
По поводу расписания загорелся спор, в котором принял участие и Стульцев, оставив сушеные цветки и начав врать, что его добрый знакомый, Иван Сергеич Тургенев, тоже имеет расписание и что у Шиллера было такое расписание, вследствие которого он, написавши страницу, ставил ноги в теплую воду и выпивал бутылку вина.
– По этому расписанию после двенадцатой страницы следовало падать под стол, и он всегда исполнял это с большой аккуратностью, – вскользь заметил Андрей, обращаясь опять к Софье Васильевне с какими-то резонами относительно того, что ригоризм[62]62
Ригоризм – строгое соблюдение каких либо принципов (от лат. rigos – строгость).
[Закрыть] в русском переводе значит самоуродование.
– Однако уж десять минут двенадцатого, – сказал я, – Софье Васильевне пора бы сидеть за журналами.
– Вот видите, какой мой ригоризм, – мягко сказала Софья Васильевна.
Я встал и начал раскланиваться; то же сделал и Андрей, продолжая подшучивать над необходимостью со стороны Софьи Васильевны прекратить приятную беседу с нами и обратиться к русским журналам:
– Мы его возьмем с собой, – сказал Андрей, толкая Стульцева. – Это – дрянной журнал – «Пустозвон»[63]63
«Пустозвон» – журнал, выходивший в Петербурге в 1858 году.
[Закрыть] (журнал с таким названием находился, несколько времени назад, в Петербурге), – им не стоит заниматься.
– Вы позволите нам когда-нибудь зайти к вам еще? – спросил я.
