Текст книги "Избранное"

Автор книги: Итало Кальвино

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 39 страниц)

– Ты ушибся, Красный Волк?

– Не слишком, – отвечает Красный Волк, он слюнявит палец и проводит им по царапинам. – Я же на ветки упал. У меня все было рассчитано. Ну как, пригодилось мыло?

– Разрази меня гром! Красный Волк, да ты просто чудо. И откуда ты все знаешь?

– Коммунисту надо знать все, – отвечает он. – Коммунист должен уметь справляться с любыми трудностями.

«Он – чудо, – думает Пин. – Вот только задается все время».

– Одно плохо, – говорит Красный Волк, – у меня нет оружия. Дорого я дал бы сейчас за «стэн».

«Стэн» – еще одно таинственное слово. «Стэн», «гап», «сим» – как бы их все запомнить? Но замечание Красного Волка радует Пина. Теперь он тоже может позадаваться.

– Мне об этом заботиться нечего, – говорит он. – Пистолет у меня есть, и я его никому не отдам.

Красный Волк подмигивает ему, стараясь не показать, что заинтересован.

– У тебя есть пистолет?

– Хм-хм, – бормочет Пин.

– Какого калибра? Какого образца?

– Настоящий пистолет. Одного немецкого матроса. Я его спер. Потому меня и засадили.

– Расскажи, как он устроен.

Пин пытается объяснить, а Красный Волк перебирает в памяти пистолеты всех систем и решает, что пистолет Пина – это «П-38». Пин в восторге: «Пе тридцать восемь!» Как здорово звучит: «Пе тридцать восемь»!

– Где ты его держишь? – спрашивает Красный Волк.

– В одном месте, – говорит Пин.

Теперь Пину надо решить, расскажет он Красному Волку о паучьих гнездах или нет. Конечно, Красный Волк необыкновенный парень: он все знает, он все умеет; но паучьи гнезда – страшная тайна, ее можно открыть лишь настоящему другу. Пожалуй, несмотря ни на что, Красный Волк Пину все-таки не очень нравится. Слишком уж он ни на кого не похож – ни на ребят, ни на взрослых: всегда говорит о серьезных вещах и совсем не интересуется его сестрой. Вот если бы его заинтересовали паучьи гнезда – дело другое. Тогда Пин простил бы ему даже равнодушие к его сестре. В сущности, Пин не понимает, чего это мужчины в ней находят: у нее лошадиные зубы и черные волосатые подмышки. Тем не менее, беседуя с ним, взрослые в конце концов обязательно приплетают к разговору его сестру. Пин пришел к выводу, что она – пуп земли, а сам он – важная персона, потому что он ее брат, брат Негры из Длинного переулка. А все ж таки Пин уверен, что паучьи гнезда гораздо интереснее и его сестры, и всего того, чем занимаются мужчины и женщины. Вот только ему никак не встретится человек, который бы это понял. Отыщи он такого человека, и он простил бы ему даже полнейшее безразличие к Негре.

Пин говорит Красному Волку:

– Я знаю одно место, где пауки делают гнезда.

Красный Волк отвечает:

– Я хочу знать, где у тебя «пе тридцать восемь».

Пин говорит:

– Как раз там.

– Объясни-ка мне, где это?

– Хочешь узнать, как устроены паучьи гнезда?

– Я хочу, чтобы ты отдал мне пистолет.

– Почему это? Он мой.

– Ты ребенок, который интересуется паучьими гнездами, на кой тебе пистолет?

– Разрази меня гром! Он мой, захочу – и заброшу его в овраг.

– Ты капиталист, – говорит Красный Волк. – Так рассуждают только капиталисты.

– Чтоб ты сдох! – кричит Пин. – Пропади ты пропадом!

– Ты что, спятил? Если нас услышат, нам крышка.

Пин отодвигается от Красного Волка, и некоторое время они сидят молча. Красный Волк ему больше не друг. Хотя он и спас его из тюрьмы, а что толку: дружбы у них все равно не получится. Но Пину страшно остаться одному, а эта история с пистолетом связала его и Красного Волка двойной веревочкой. Поэтому не надо отрезать путь к отступлению.

Пин видит, что Красный Волк нашел кусочек угля и что-то пишет на бетонной стенке бассейна. Он тоже берет кусочек угля и начинает рисовать неприличные картинки. Однажды Пин разукрасил стены домов в переулке такой похабщиной, что священник из их церкви подал в мэрию протест и заставил заново оштукатурить дома. Красный Волк пишет не отрываясь и не обращает на Пина внимания.

– Что это ты пишешь? – спрашивает Пин.

– Смерть наци и фашистам! – говорит Красный Волк. – Мы не должны терять даром времени. Пока что здесь можно заняться пропагандой. Бери уголь и тоже пиши.

– Я уже написал, – говорит Пин и показывает на неприличные рисунки.

Красный Волк приходит в ярость и все стирает.

– Ты, видно, совсем рехнулся! Ничего себе пропаганда!

– Какая пропаганда тебе еще нужна? Кто, по-твоему, припрется сюда читать твою писанину?

– Помолчи! Я все продумал: нарисую стрелку на бассейне, потом – на стене, и так до самого шоссе. Кто-нибудь заметит стрелку, пойдет по указанному пути и прочитает.

Еще одна из игр, в которые умеет играть только Красный Волк. Игры у него очень сложные, увлекательные, но совсем не веселые.

– А что же, надо писать: «Да здравствует Ленин!»?

Несколько лет назад в их переулке постоянно появлялась надпись: «Да здравствует Ленин!» Приходили фашисты, стирали ее, а назавтра надпись появлялась снова. Потом однажды арестовали плотника Франсэ, и надписи больше никто не видел. Говорят, Франсэ умер на каком-то острове.

– Пиши: «Да здравствует Италия!», – говорит Красный Волк. – Пиши: «Да здравствуют Объединенные Нации!»

Пин не любит писать. В школе его били по пальцам, и у их учительницы кривые ноги. Кроме того, «Д» – такая буква, которая у него никогда не получается. Лучше подыскать слово полегче. Немного поразмыслив, Пин начинает выводить ругательства…

Дни теперь стали длинные, и все никак не стемнеет. Красный Волк то и дело поглядывает на руку. Рука для него – часы. Каждый раз, как он смотрит на руку, она становится все темнее. Когда он увидит только черную тень – значит, наступила ночь и можно уходить. Красный Волк помирился с Пином. Пин поведет его к тропе паучьих гнезд, и они выроют пистолет. Красный Волк встает: уже достаточно стемнело.

– Пошли? – спрашивает Пин.

– Погоди, – останавливает его Красный Волк. – Я схожу на разведку, а потом вернусь за тобой. Одному не так опасно.

Пину не хочется оставаться, но идти вот так, не зная, что делается вокруг, тоже боязно.

– Скажи, Красный Волк, – спрашивает Пин, – а ты меня не бросишь?

– Не волнуйся, – говорит Красный Волк. – Даю тебе слово, что вернусь. А потом отправимся за «пе тридцать восемь».

Пин остался один и ждет. Теперь, когда рядом с ним нет Красного Волка, все тени приобретают странные очертания, все шорохи кажутся приближающимися шагами. Вот матрос, ругающийся по-немецки на самом верху переулка: он пришел сюда за ним голый, в одной майке; он говорит, что Пин украл у него и штаны. Потом приходит офицер с детским лицом: он держит на сворке овчарку и хлещет Пина ремнем от портупеи. У овчарки морда переводчика с крысиными усами. Они направляются к курятнику, и Пину становится страшно, а вдруг он спрятался от них как раз в этом курятнике. Но нет, они заходят в курятник и обнаруживают там дневального, доставившего Пина в тюрьму, дневальный почему-то сидит нахохлившись, словно курица.

Вот в убежище Пина заглядывает знакомое улыбающееся лицо: да ведь это же Мишель Француз! Но Мишель надевает фуражку, и улыбка превращается в злобную усмешку. На Мишеле фуражка с черепом – такие носят в «черной бригаде». Наконец-то появляется Красный Волк! Но его догоняет какой-то мужчина, мужчина в светлом плаще; он берет Красного Волка за локоть и, указывая на Пина, недовольно качает головой: нет! Это – Комитет! Почему он не хочет, чтобы Красный Волк подошел к Пину? Комитет показывает на рисунки, которыми разукрашен бассейн, на огромные рисунки, изображающие сестру Пина в постели с немцем. За бассейном – куча мусора. Прежде Пин ее не замечал. Теперь он пытается вырыть в куче яму, чтобы спрятаться в ней, но натыкается на человеческую голову. Кого-то заживо зарыли в мусоре. Да ведь это же часовой с печальным лицом, порезанным бритвой!

Пин вздрагивает и просыпается. Сколько он проспал? Вокруг – черная ночь. Почему Красный Волк до сих пор не вернулся? Может быть, он напоролся на патруль и его арестовали? Или, может, Красный Волк возвращался, звал его, пока он спал, и, не дозвавшись, ушел, решив, что Пина тут нет. Или же немцы в поисках их обоих прочесывают местность, и Красный Волк не может сделать ни шагу. Пин вылезает из-за бассейна. Кваканье лягушек заполнило весь небосвод, а море блестит в ночи, словно гигантский меч. Выйдя на открытое место, Пин ощущает себя до странности маленьким, и поэтому ему не страшно. Теперь Пин один, один во всем мире. Он идет по полю, засеянному гвоздиками и ноготками. Пин старается держаться склонов холмов, чтобы обойти верхом комендатуру. Затем он спустится в овраг: там он у себя дома.

Пин голоден. В эту пору уже созрели вишни. Вот дерево, растущее вдалеке от жилья. Каким чудом оно здесь выросло? Пин карабкается по веткам и начинает осторожно обирать ягоды. Прямо из-под рук у него выпархивает большая птица. Она здесь спала. В эту минуту Пин чувствует себя другом всему живому, и ему жаль, что он спугнул птицу.

Несколько утолив голод, Пин набивает карманы вишнями, слезает с дерева и продолжает путь, выплевывая косточки. Потом ему приходит в голову, что фашисты смогут по косточкам выследить его и настичь. Но нет, до такого никому не додуматься. Никому в целом свете, кроме одного человека – Красного Волка. Ну конечно же! Если Пин оставит за собой след из вишневых косточек, Красный Волк отыщет его, куда бы он ни забрел. Надо только выплевывать косточку через каждые двадцать шагов. Пин съест вишню, обогнув этот забор, вторую – у давильного пресса, третью – за мушмулой; так он дойдет до тропинки с паучьими норами. Однако вишни у Пина кончаются задолго до оврага. Пин понимает, что теперь Красному Волку его ни за что не найти.

Пин идет по дну почти пересохшего ручья, огибая большие белые камни. Камыши шуршат, как бумага. На дне луж спят угри, длинные, величиной с мужскую руку. Если вычерпать лужу, поймать их легче легкого. У истока ручья, в старом городе, плотно сбитом, словно сосновая шишка, спят насытившиеся любовью, пьяные мужчины и женщины. Сестра Пина спит одна или с кем-нибудь и позабыла о нем: ей нет дела, жив он или умер. Только его хозяин, Пьетромагро, не смыкает глаз, сидя на соломе в своей камере; смертный час Пьетромагро близок, потому что кровь в его жилах постепенно превращается в желтую мочу.

Пин дошел до родных мест: вот она, насыпь, вот тропа паучьих гнезд. Он узнает камни, проверяет, не разрыхлена ли земля. Нет, никто ничего не тронул. С несколько наигранным нетерпением он роет землю ногтями. Коснувшись кобуры, он испытывает такое же сладостное волнение, какое испытывал маленьким, нащупывая под подушкой подаренную ему игрушку. Пин извлекает пистолет и пальцем выковыривает набившуюся в пазы землю. Из ствола быстро выползает паучок: он забрался туда и устроил там себе гнездо.

Пистолет великолепен! Это единственное, что у него осталось. Пин сжимает пистолет и воображает себя Красным Волком. Он пытается представить, что сделал бы Красный Волк, будь у него в руке этот пистолет. Но тут он вспоминает, что теперь он остался совсем один и никто ему уже не поможет – ни парни из трактира, такие ненадежные и непонятные, ни предательница-сестра, ни сидящий в тюрьме Пьетромагро. Даже обращаться с пистолетом Пин не умеет. Он не знает, как его заряжают. Если его схватят с пистолетом, то наверняка расстреляют. Пин засовывает пистолет обратно в кобуру и прикрывает его камнями и дерном. Теперь ему не остается ничего другого, как отправиться куда глаза глядят. Что ему делать – он не представляет.

Он идет по насыпи. Ночью, идя по насыпи, ничего не стоит потерять равновесие, и тогда либо промочишь ноги в канаве, либо сверзишься в кусты. Пин изо всех сил старается сохранить равновесие. Он сосредоточил на этом все свои мысли и надеется, что так ему удастся сдержать подкатывающие к горлу слезы. Но плач одолевает его, слезы застилают глаза, набегают на веки и ресницы. Сперва они тихо катятся по щекам, но затем судорожные рыдания раздирают ему грудную клетку. Мальчик плача идет по насыпи, а навстречу ему вырастает громадная человеческая тень. Пин замирает. Человек тоже останавливается.

– Кто идет? – окликает его незнакомец.

Пин не знает, что ответить. Его душат слезы, и он опять разражается горьким, отчаянным плачем.

Человек подходит к нему. Он большой и толстый. Одет он в штатское, но вооружен автоматом. Через плечо у него перекинута свернутая в скатку короткая накидка.

– Чего ты плачешь? – спрашивает он.

Пин оглядывает его. Это громадный мужчина с приплюснутым лицом, похожим на маски, которыми украшают фонтаны. Усы у него висят книзу, а во рту почти не осталось зубов.

– Что ты здесь делаешь в такой поздний час? – спрашивает великан. – Ты потерялся?

Самое странное в облике этого человека – его шапка, вязаная шапочка, расшитая узорами по краям и с помпоном, не разберешь только, какого цвета.

– Ты потерялся. Но я не могу проводить тебя до дому. В городе меня только и ждут. Не могу я разводить по домам потерявшихся детей. Такое занятие не для меня!

Он говорит, словно оправдываясь, и не столько перед Пином, сколько перед самим собой.

– Вовсе я не потерялся! – заявляет Пин.

– Вот как? Тогда чего ж ты здесь шляешься? – спрашивает великан в вязаной шапочке.

– А сам ты чего тут делаешь?

– Браво! – говорит великан. – Да ты не трус, но коли ты не трус, так чего же ты плачешь? Я хожу по ночам убивать людей. Испугался?

– Нет. Ты – убийца?

– Ну и ну! Теперь даже дети не боятся тех, кто убивает людей. Нет, я не убийца, но все-таки убиваю.

– Ты и сейчас идешь кого-нибудь убивать?

– Нет. Возвращаюсь.

Пину нисколько не страшно. Потому что он знает: можно убивать и оставаться хорошим человеком. Красный Волк все время говорит про убийства, и все-таки он – хороший; живущий напротив их дома художник убил свою жену, и все-таки он – хороший; Мишель Француз теперь, верно, тоже убивает людей, но все равно он всегда останется Мишелем Французом. А потом, великан в шапочке говорит про убийства так грустно, словно казнится.

– Ты знаешь Красного Волка? – спрашивает Пин.

– Черт возьми! Еще бы! Красный Волк из отряда Блондина, а я в отряде у Ферта. Ты-то откуда его знаешь?

– Я был с ним, с Красным Волком, но я его потерял. Мы бежали из тюрьмы. Мы напялили шлем на часового. А перед этим меня отхлестали портупеей. За то, что я украл пистолет у матроса моей сестры. Моя сестра – Негра из Длинного переулка.

Великан в вязаной шапочке поглаживает усы.

– Так, так, так, – говорит он, стараясь понять, что же все-таки произошло. – А теперь куда ты собрался?

– Не знаю, – говорит Пин. – Ты куда идешь?

– В лагерь.

– Возьмешь меня с собой? – спрашивает Пин.

– Пошли. Ты ел?

– Вишни, – говорит Пин.

– Ладно. Держи хлеб. – Он достает из кармана кусок хлеба и протягивает Пину.

Они идут оливковой рощей. Пин жует хлеб. По щеке у него время от времени стекает слеза, и он проглатывает ее вместе с мякишем. Великан берет его за руку – рука у великана огромная, теплая, рыхлая, словно ситник.

– Ладно, давай разберемся, что же все-таки произошло… Вначале, как ты говоришь, была женщина…

– Моя сестра, – поясняет Пин. – Негра из Длинного переулка.

– Естественно. В начале всех скверно кончающихся историй всегда оказывается баба. Так уж повелось. Ты еще молодой, запомни, что я тебе скажу: и в войне виноваты только женщины…

V

Проснувшись, Пин видит между ветвями деревьев кусочки неба, такого синего, что глазам больно. Уже день – ясный, погожий день, наполненный пением птиц.

Подле Пина стоит великан и скатывает короткую накидку, которой он его укрывал.

– Потопали, пока светло, – говорит он.

Они шли чуть не целую ночь. Подымались по оливковым рощам, потом брели по заросшим осокой пустошам, потом пробирались сквозь мрачный сосновый лес. Им попадались даже филины. Но Пин ничего не боялся, потому что великан в вязаной шапочке все время держал его за руку.

– Сон валит тебя с ног, мой мальчик, – говорил ему великан, таща его за собой, – но ведь не хочешь же ты, чтобы я взял тебя на руки?

У Пина в самом деле слипались глаза. Он с наслаждением бросился бы в море папоротников, которыми зарос подлесок, и утонул в них. Было почти утро, когда они вышли на поляну, где выжигали уголь.

– Тут мы сделаем привал, – сказал великан.

Пин растянулся на выгоревшей земле и, засыпая, видел, как великан прикрыл его своей накидкой, набрал хворосту и развел костер.

Теперь уже день. Великан мочится на погасшие угли. Пин становится подле него и тоже мочится. Тем временем он смотрит великану в лицо: Пин не успел еще как следует рассмотреть его при свете дня. По мере того как рассеиваются лесные тени и Пину удается продрать слипающиеся от сна глаза, он начинает замечать в лице великана новые черты. Тот много моложе, чем ему показалось, и сложения он вполне нормального; у него рыжеватые усы и голубые глаза; маску на фонтанах он напоминает из-за большого беззубого рта и приплюснутого носа.

– Еще немного, и мы пришли, – то и дело говорит он Пину, пока они идут по лесу.

Он не умеет вести длинные беседы, но Пину даже нравится идти с ним молча. Пин чуть-чуть стесняется этого человека, который ходит по ночам убивать людей, но который был к нему добр и внимателен. Добрые люди всегда смущают Пина: никогда не знаешь, как себя с ними вести; вечно хочется чем-нибудь досадить им и посмотреть, что они на это скажут. Но великан в вязаной шапочке – случай особый. Он поубивал до черта людей и потому может позволить себе быть добрым.

Великан не может говорить ни о чем, кроме войны, которая никак не кончится; шесть лет он протрубил в альпийских стрелках, и вот опять ему приходится таскаться с автоматом на шее; единственные, кто хорошо устроились в это время, говорит он, так это женщины; он побывал всюду и понял, что нет никого хуже женщин. Вообще-то такие разговоры Пина не занимают, все теперь говорят одно и то же, но Пин еще ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь говорил такое о женщинах. Однако если подумать, то великан, конечно, прав, он не то что Красный Волк, который вовсе не интересуется женщинами. Похоже, он хорошо знает женщин и усвоил то, что Пин всегда понимал: он убедился, что женщины – существа отвратительные. Вот почему идти вместе с ним на редкость приятно.

Сосняк остался позади, и теперь они идут по каштановому лесу.

– Еще немного, – говорит великан, – и мы в самом деле будем на месте.

Действительно, им тут же попадается мул, взнузданный, но не оседланный, который бродит без присмотра и щиплет траву.

– Хотел бы я знать, – говорит великан, – какой сукин сын оставил его непривязанным? Поди сюда, Корсар, поди ко мне, мой хороший.

Он берет мула за уздечку и тащит за собой. Корсар – старый, облезлый мул, вялый и покорный. Между тем они вышли на лесную поляну, где стоит ветхий сарай – в нем, наверно, пекут каштаны. Вокруг ни души. Великан останавливается, вместе с ним останавливается и Пин.

– Что случилось? – удивляется великан. – Неужто они все ушли?

Пин догадывается, что, видимо, случилось что-то страшное, но он не понимает как следует, в чем тут дело, и не пугается.

– Эй! Есть тут кто? – говорит великан, но не слишком громко и снимает с плеча автомат.

Из сарая выходит маленький человечек с мешком. Завидев их, он швыряет мешок на землю и начинает бить в ладоши.

– О-ля-ля! Привет, Кузен. Нынче будет славная музыка! – Голосок у него резкий и пронзительный.

– Левша! – восклицает спутник Пина. – А где, черт возьми, остальные?

Человечек идет им навстречу, потирая руки.

– Три грузовика, три набитых солдатами грузовика едут по проселочной дороге. Их засекли нынче утром, и навстречу им отправился весь батальон. Скоро начнется концерт.

На человечке матросская курточка с капюшоном из кроличьего меха, прикрывающим его лысый череп. Пин решает про себя, что это, наверно, гном, живущий в лесной хижине.

Великан поглаживает усы.

– Хорошо, – говорит он, – надо бы и мне сходить пальнуть разок-другой.

– Если только успеешь, – замечает человечек. – Я остался приготовить обед. Уверен, что к полудню они закончат бой и вернутся.

– Мог бы присмотреть за мулом, раз уж ты здесь остался, – ворчит великан. – Если бы я его не встретил, он ушел бы к морю.

Человечек привязывает мула и смотрит на Пина.

– А это кто такой? Ты сделал сыночка, Кузен?

– Я скорее сдох бы! – отвечает великан. – Этот паренек устраивает вылазки с Красным Волком и отстал от него.

Не совсем точно, но Пин рад, что его так представили. Пожалуй, великан сделал это нарочно, чтобы придать ему больше веса.

– Ну вот, Пин, – говорит он, – это Левша, повар в отряде. Относись к нему с почтением, потому что он старше тебя и потому что иначе ты не получишь добавки.

– Послушай-ка, новобранец революции, – говорит Левша, – ты способен почистить картошку?

Пину хотелось бы ответить какой-нибудь непристойностью – просто так, ради первого знакомства, – но он как-то сразу не находится и говорит:

– Я-то? Конечно.

– Вот и чудесно. Мне как раз нужен поваренок, – говорит Левша. – Погоди, я схожу за ножами. – И он скрывается в сарае.

– Он правда твой кузен? – спрашивает Пин у великана.

– Нет, Кузен – это я, меня все так зовут.

– И я?

– Что и ты?

– Я тоже могу тебя звать Кузеном?

– Разумеется. Имя как имя, не хуже других.

Пину это нравится. И он решает сразу же попробовать:

– Кузен! – окликает он.

– Чего тебе?

– Кузен, для чего сюда идут грузовики?

– Чтобы спустить с нас шкуру. Но мы встретим их и сами спустим с них шкуру. Такова жизнь.

– Ты тоже пойдешь, Кузен?

– Конечно. Надо идти.

– А у тебя ноги не устали?

– Вот уже семь лет, как я хожу и сплю в сапогах. Даже если я умру, то умру в сапогах.

– Семь лет не снимать сапоги! Разрази меня гром, Кузен, а у тебя не воняют ноги?

Тем временем вернулся Левша. Но он принес не только ножи для чистки картошки. На плече у него сидит птица, которая бьет подрезанными крыльями. За ногу птица привязана цепочкой, словно она – попугай.

– Что это? Что это? – кричит Пин и подносит палец к клюву птицы. Птица вращает желтыми глазами и моментально клюет его в палец.

Левша хохочет.

– Что, сразу убрал руки, товарищ! Берегись, Бабеф – сокол мстительный.

– Где ты его взял, Левша? – спрашивает Пин, который все больше убеждается, что не следует доверять ни взрослым, ни их животным.

– Бабеф – ветеран нашего отряда. Я вынул его из гнезда, когда он был еще птенцом. Он тотем, талисман нашего отряда.

– Было бы лучше, если бы ты оставил его на свободе и дал ему сделаться хищной птицей, – замечает Кузен. – Ничего себе талисман. Он приносит несчастье, почище любого монаха.

Но Левша подносит ладонь к уху и делает им знак помолчать.

– Та-тата… Слышите?

Они прислушиваются: внизу, в долине, раздаются выстрелы. Автоматные очереди и несколько взрывов ручных гранат.

Левша бьет по ладони кулаком и визгливо хихикает.

– Ну вот, ну вот, я же говорил, что от нас никто не уйдет. Мы всем им продырявим черепушки.

– Ладно. Если будем сидеть здесь, не больно-то много мы их продырявим. Я схожу взглянуть, как там, – говорит Кузен.

– Погоди, – останавливает его Левша. – Не хочешь каштанов? Осталось с утра. Джилья!

Кузен резко поднимает голову.

– Кого это ты зовешь? – спрашивает он.

– Жену, – отвечает Левша. – Она здесь со вчерашнего вечера. В городе за ней охотится «черная бригада».

Действительно, в дверях сарая появляется женщина с обесцвеченными перекисью волосами, еще молодая, хотя и малость потрепанная. «Вот уж никогда не подумал бы, что у Левши такая молодая и такая хорошенькая жена», – думает Пин.

Кузен хмурит брови и поглаживает усы.

– Привет, Кузен! – говорит женщина. – Я к вам переселилась. – И она идет к ним, засунув руки в карманы: на ней брюки и мужская рубашка.

Кузен бросает взгляд в сторону Пина. Пин понимает: даже здесь невозможно избавиться от этих проклятых женщин; если все начнут таскать баб в отряд – добра не жди. И Пин горд оттого, что у него с Кузеном есть свои тайны – тайны, касающиеся женщин, – и что они понимают друг друга с одного взгляда.

– Ты принесла с собой хорошую погодку, – говорит Кузен с некоторой горечью и, стараясь не смотреть на нее, показывает на долину, где все еще слышны выстрелы.

– А какой тебе надо погоды? – вмешивается Левша. – Послушай, как поет станковый. А огнеметы! Ну и бардак! Джилья, дай ему миску каштанов, он хочет идти вниз.

Джилья смотрит на Кузена со странной улыбкой. Пин замечает, что глаза у нее зеленые и что шеей она поводит совсем как кошка.

– Нет времени, – бросает Кузен. – Мне действительно пора идти. Готовьте обед. Не робей, Пин.

Он удаляется с накидкой, свернутой в скатку, и автоматом наперевес.

Пину хотелось бы догнать Кузена и не отставать, но у него ломит кости после всех приключившихся с ним передряг, да и выстрелы в долине наводят на него страх. Наверно, неплохо было бы остаться здесь, с Левшой и его женой. Пин не возражал бы, если бы они оказались гномами, живущими в одинокой хижине посреди леса, он стал бы их приемным сыном и разговаривал бы с феями. Но у человечка в матросской курточке вид какой-то вредный и зловещий, как и у хмурого, сердитого сокола, сидящего у него на плече. Жена человечка все время про себя усмехается, а ее муж этого даже не замечает. Пину хочется сказать: «Смотри, Левша, разрази меня гром, на твоем месте я не больно-то доверял бы этой женщине».

– Ты чей, мальчуган? – спрашивает Джилья и проводит рукой по его густым взъерошенным волосам. Пин резко отстраняется: он не выносит женских ласк. К тому же ему не нравится, когда его называют мальчуганом.

– Твой сыночек. Разве ты не заметила, что нынче ночью кой-кого родила?

– Здорово сказано! Здорово! – каркает Левша. Он точит нож и приводит этим сокола в ярость. – У партизана никогда не спрашивают: ты чей? Ответь ей: я сын пролетариата, моя родина – Интернационал, моя сестра – революция.

Пин смотрит на него искоса и подмигивает.

– Что? Ты тоже знаешь мою сестру?

– Не обращай на него внимания, – говорит Джилья. – Он всем в отряде задурил голову перманентной революцией. Комиссары и те против него. Троцкист – вот что говорят они ему, троцкист.

«Троцкист» – еще одно новое слово.

– А что это значит? – спрашивает Пин.

– Сама толком не знаю, – отвечает Джилья, – но слово это к нему вполне подходит: троцкист!

– Дура! – кипятится Левша. – Я не троцкист! Если ты явилась сюда, чтобы злить меня, то я мигом отправлю тебя назад в город, в лапы к «черной бригаде».

– Мерзкий эгоист! – огрызается Джилья. – Из-за тебя…

– Цыц! – прикрикивает на нее Левша. – Дай послушать. Почему больше не поет станковый?

Действительно, станковый, который все время строчил не умолкая, вдруг замолчал.

Левша озабоченно смотрит на жену.

– Что там произошло? Кончились боеприпасы?

– …Или убили пулеметчика, – с опаской замечает Джилья. Оба прислушиваются, потом переглядываются, и на их лица возвращается злоба.

– Так что же? – спрашивает Левша.

– Я говорила, – срывается на крик Джилья, – что из-за тебя я месяцами места себе не находила от страха, а теперь ты не желаешь, чтобы я здесь скрывалась.

– Сука! – кричит Левша. – Сука! Если я ушел в горы, то только потому… Ну вот! Опять заработал!

Станковый пулемет снова бьет короткими редкими очередями.

– Слава богу, – говорит Джилья.

– …только потому, – вопит Левша, – что я не мог больше жить с тобой дома: противно было глядеть, что ты вытворяешь!

– Ах так? И когда только война кончится? Когда же наконец опять начнут ходить корабли и я буду видеть тебя не чаще двух-трех раз в год?.. Скажи-ка, что это за выстрел?

Левша озабоченно прислушивается.

– Вроде бы миномет…

– Наш или ихний?

– Дай послушать. Стреляют с той стороны. Ихний.

– С этой стороны – и вдоль долины. Это – наши.

– Тебе только бы поспорить. О чем я думал, когда с тобой связался! Ну конечно, наши… Слава богу, Джилья, слава богу.

– А что я тебе говорила! Троцкист – вот ты кто! Право слово, троцкист!

Пин упивается, теперь он в своей стихии. В переулке супружеские ссоры, случалось, тянулись целый день, и он часами слушал их под окном, словно радио, стараясь не пропустить ни одной реплики; время от времени он вмешивался в перебранку, выкрикивая какую-нибудь шуточку, да так громко, что ссорящиеся замолкали, а потом оба свешивались с подоконника и набрасывались на него.

Тут все это гораздо лучше: посреди леса, под аккомпанемент выстрелов и с новыми, смачными словечками.

Теперь все затихло, сраженье в долине, видимо, закончилось; супруги сердито переглядываются, но молчат.

– Разрази меня гром! – изумляется Пин. – Неужели вы уже перестали? Или вы забыли, на чем остановились?

Левша и Джилья смотрят сперва на Пина, потом друг на друга, выжидая, пока один скажет что-нибудь такое, чтобы другой мог тут же начать ему перечить.

– Поют! – восклицает Пин. Из долины действительно несутся звуки какой-то песни.

– Поют по-немецки, – бормочет повар.

– Дурень! – кричит женщина. – Не слышишь, что ли, это «Красное знамя».

– «Красное знамя»? – Человечек поворачивается на пятках и хлопает в ладоши; сокол отваживается полетать над его головой на своих подрезанных крыльях. – Да, это «Красное знамя».

Левша бежит вниз по склону, напевая: «Красное знамя, ты победишь…», добегает до края обрыва и прислушивается.

– Да. Это – «Красное знамя».

Он возвращается бегом, радостно крича, а сокол парит над ним на цепочке, словно бумажный змей. Левша целует жену, дает подзатыльник Пину, и все трое, взявшись за руки, поют: «Красное знамя, ты победишь».

– Послушай, – говорит Левша Пину, – не думай, пожалуйста, что мы ссорились всерьез: мы просто шутили.

– Ну конечно же, шутили, – подтверждает Джилья. – Мой муженек малость глуповат, но он самый лучший муж в мире.

Говоря это, она откидывает с его головы меховой капюшон и целует Левшу в лысину. Пин не знает, верить им или нет, взрослые такие двуличные и лживые, но ему все равно весело.

– Скорее чистить картошку, – командует Левша. – Часа через два они вернутся, а обед еще не готов!

Они высыпают из мешка картошку и, усевшись рядышком, чистят ее и бросают очищенные картофелины в котел. Картофелины ледяные, у Пина коченеют пальцы, но все равно так хорошо чистить картошку вместе с этим странным гномом, не поймешь, злой он или добрый, и его женой, еще более непонятной. Джилья вместо того, чтобы чистить картошку, принялась причесываться. Это раздражает Пина: он не любит работать, когда рядом кто-нибудь бездельничает. Но Левша преспокойно продолжает чистить. Может, у них всегда так заведено и он уже привык?

– Что сегодня на обед? – спрашивает Пин.

– Козлятина с картошкой, – отвечает Левша. – Ты любишь козлятину с картошкой?

Пин хочет есть и говорит, что любит.

– А ты, Левша, хорошо умеешь стряпать? – спрашивает он.