Текст книги "Избранное"

Автор книги: Итало Кальвино

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 39 страниц)

И Козимо начинал рассказ:

– Да, но однажды я по ошибке ступил на рога оленя. Я думал, что это клен, а это оказался олень, убежавший из королевского заповедника и застывший в неподвижности. Олень почувствовал на рогах какую-то тяжесть и помчался по лесу. Ох, уж и трясло меня! Острые рога ранили мне ноги, колючки вонзались в тело, ветки хлестали по лицу… Олень рвался то влево, то вправо, пытаясь меня сбросить, но я держался крепко…

Он прерывал рассказ, и тут слушатели изумлялись:

– Как же вы спаслись, ваша милость?

И Козимо каждый раз придумывал иной конец:

– Олень бежал, бежал, пока не встретил оленье стадо. Увидев на рогах человека, олени вначале его сторонились, но потом любопытство взяло верх и они подошли поближе. У меня за плечами висело ружье, я прицелился и, представьте, перестрелял их одного за другим. Пятьдесят оленей!

– Когда же это в наших краях столько оленей было?! – недоумевал один из простаков.

– Да, теперь они все вывелись. Потому что эти пятьдесят оленей все были самки, понимаете? Только захочет мой олень подойти к самке, а та падает мертвой. Олень ничего не мог понять и под конец совсем отчаялся. Тогда… тогда он решил покончить с собой, взбежал на высокую скалу и кинулся вниз. Но я успел вскочить на сосну – и вот вернулся к вам!

В другой раз он рассказывал, как двое оленей, затеяв сражение, начали яростно сшибаться рогами и он беспрестанно перелетал то к одному, то к другому на рога, пока особенно сильный толчок не забросил его на дуб.

Словом, как все заправские рассказчики, он никак не мог решить, что лучше – подлинные истории, заставляющие вас вновь испытать счастье, скуку, неуверенность и самообольщение, мелкие чувства и презрение к самому себе, или же истории вымышленные, в которых все передано крупными мазками и кажется таким легким, где чем больше придумываешь, тем чаще возвращаешься к случившемуся или пережитому тобой в действительности. Козимо еще был в том возрасте, когда страсть рассказывать усиливает жажду жизни, когда вам кажется, что вы еще слишком мало видели и потому, собственно, рассказывать-то не о чем; поэтому брат отправлялся на охоту, пропадал где-то несколько недель, а потом возвращался на ореховое дерево посреди площади, держа за хвост куницу, лису или барсука, и вновь рассказывал омброзцам истории, из истинных превращавшиеся в придуманные, а из придуманных – в истинные.

Но за этой страстью крылось глубокое недовольство, неудовлетворенность, за поисками все новых слушателей таились иные поиски. Козимо до сих пор не познал любви, а без этого чего стоил весь его опыт?! Много ли проку, что он рисковал жизнью, еще не узнав вкус этой самой жизни?

Через площадь Омброзы проходили крестьянские девушки и торговки рыбой, проезжали в каретах юные барышни, и Козимо с дерева мельком окидывал их взглядом, никак не понимая, почему во всех было лишь нечто от того, что он искал, и ни в одной не находил всего целиком. Ночью, когда в домах зажигались огни, а Козимо одиноко сидел на ветке, глядя во тьму своими желтыми, как у филина, глазами, он предавался мечтам о любви.

Парочки, назначавшие свидание в кустах или в винограднике, вызывали у него восхищение и зависть, и он неотрывно смотрел, как они удаляются, растворяясь в темноте; но, если влюбленные располагались на травке у подножия его дерева, он тут же в смущении исчезал.

И чтобы победить природную стыдливость, он останавливался и наблюдал, как любятся животные.

Весной мир над деревьями становился сплошным брачным хороводом: белки ласкали друг друга, почти совсем как люди, птицы спаривались, хлопая крыльями, даже ящерицы ползали в траве, крепко сплетаясь хвостиками, а ежи и дикобразы, чтобы их объятия были понежнее и помягче, сами переставали быть колючими. Оттимо-Массимо, нимало не страдая от того, что он – единственная такса во всей Омброзе, бесстрашно и нахально ухаживал за огромными овчарками и самками-волкодавами, полагаясь на свое природное обаяние. Иной раз он возвращался весь искусанный, но достаточно было одной удачи в любви, чтобы он утешился.

Козимо, как и Оттимо-Массимо, был единственным в своем роде. В своих грезах наяву он видел, что его любят прекраснейшие девушки. Но как ему отыскать свою любовь здесь, на деревьях? В мечтах он предпочитал не уточнять, произойдет ли эта встреча на земле или наверху. Это место виделось ему как бы вне пространства, туда можно попасть, не спускаясь на землю, а подымаясь все выше и выше. Ведь должно же быть такое высокое дерево, по которому легко добраться до другого мира, до луны.

А пока, часами болтая с ротозеями на площади, он испытывал все большее недовольство собой. Однажды в рыночный день торговец, приехавший из ближнего города Оливабасса, увидев его, воскликнул:

– А, значит, и у вас есть свой испанец!

На изумленные вопросы омброзцев он ответил:

– В Оливабассе на деревьях живет целая колония испанцев!

И с этой минуты Козимо не находил покоя до тех пор, пока не отправился через леса в трудное путешествие в Оливабассу.

XVII

Оливабасса была расположена вдали от побережья. Козимо добрался до нее за два дня, с великим риском преодолевая участки, где почти нет растительности. Жители придорожных селений, увидев его, вскрикивали от изумления, а некоторые даже кидали ему вслед камни; поэтому Козимо старался по возможности оставаться незамеченным. Но как только он приблизился к Оливабассе, сразу заметил, что одинокий дровосек, волопас или крестьянка, собиравшая оливки, обнаружив его, ничуть не удивлялись, больше того, мужчины, сняв соломенные шляпы, приветствовали его, словно хорошего знакомого, на каком-то непонятном языке, совсем не похожем на местный диалект и звучавшем в их устах довольно странно:

– ЎSenor! ЎBuenos dнas, Senor!^[52]

Была зима, многие деревья стояли голые. Двойной ряд платанов и вязов пересекал городок. Подобравшись поближе, брат увидел, что на голых ветвях – по двое, а иногда и по трое на каждом дереве – сидят и стоят люди в важных позах. В несколько прыжков Козимо очутился подле них.

Судя по треугольным шляпам, украшенным перьями, и широким богатым мантиям, мужчины были знатными сеньорами. Женщины в прозрачных вуалях – видимо, тоже благородные дамы, – сидя на ветвях, что-то вышивали, то и дело поглядывая вниз, на дорогу, и при этом слегка наклоняясь вбок и облокотясь о ветку, словно о подоконник.

Мужчины здоровались с Козимо тоном горестного сочувствия:

– ЎBuenos dнas, Senor!

Козимо в ответ кланялся и снимал шляпу. Один из испанцев, тучный мужчина, с желтым цветом лица, как у больного печенью, и с бритыми щеками, на которых ясно проступала щетина выбритых усов и бороды, еще черная, несмотря на его преклонный возраст, по-видимому, был самый знатный из всех. Он чудом втиснулся в развилину крепкого сука на платане, и оттуда его, казалось, уже не вытащишь никакими силами. Этот сеньор, судя по всему, спросил у своего соседа, тщедушного человечка в черном одеянии, с такой же иссиня-черной щетиной на бритых щеках, кто этот незнакомец, что приближается по деревьям аллеи.

Козимо решил, что самое время представиться. Он перебрался на платан, на котором сидел важный испанец, поклонился и сказал:

– Барон Козимо Пьоваско ди Рондо!

– Rondos? Rondos? – переспросил толстяк. – Aragones? Gallego?^[53]

– Нет, сеньор.

– Catalбn?^[54]

– Нет, сеньор. Я из этих мест.

– Desterrado tambiйn?

Тощий сеньор почел своим долгом вступить в разговор в качестве толмача и высокопарно произнес:

– Его светлость герцог Фредерико Алонсо Санчес де Гуатамурра-и-Тобаска спрашивает, не является ли и ваша милость изгнанником, поскольку, как мы видим, вы тоже обитаете на ветвях.

– Нет, сеньор. По крайней мере я стал изгнанником не по чужой воле.

– Viaja usted sobre los бrboles por gusto?

Толмач перевел:

– Его светлость Фредерико Алонсо пожелал узнать, по своей ли прихоти ваша милость путешествует по деревьям.

Козимо подумал немного и ответил:

– Я бы сказал – по велению долга, хотя никто меня к этому не принуждал.

– Feliz usted! – воскликнул Фредерико Алонсо Санчес и вздохнул. – Ay de mi, ay de mн!

Человек в черном одеянии пояснил еще более высокопарно:

– Его светлость изволили заметить, что ваша милость вправе почитать себя счастливцем, ибо вы пользуетесь полной свободой, каковую мы, увы, не можем не сравнивать с нашим унижением, переносимым нами с должным смирением перед волей Всевышнего.

Он перекрестился.

Так по отрывистым восклицаниям герцога Алонсо Санчеса и по обстоятельному их пересказу сеньором в черном Козимо удалось воссоздать историю испанской колонии, поселившейся на платанах. Это были испанские дворяне, возмутившиеся против короля Карла III из-за каких-то спорных феодальных привилегий и посему вместе с семьями изгнанные из страны. Когда они добрались до Оливабассы, им было запрещено продолжать путешествие: дело в том, что город Оливабасса, по старинному договору с его католическим величестком, не имел права не только давать убежище лицам, изгнанным из Испании, но и разрешать им пройти через свою территорию. Положение этих благородных испанских грандов и их семей было весьма сложным, но власти Оливабассы, с одной стороны, не желавшие ссориться с иностранными канцеляриями, а с другой – не имевшие причин враждовать с богатыми путешественниками, нашли хитроумный выход. Согласно договору, изгнанники не могли «ступить на землю Оливабассы», следовательно, если поселить их на деревьях, то буква соглашения будет соблюдена.

И вот изгнанники взобрались на платаны и вязы по приставным лестницам, которые были любезно предоставлены им общиной, а затем убраны. Уже несколько месяцев испанская колония жила на деревьях, уповая на мягкий климат, на скорейшее появление королевского указа об амнистии и на провидение. У опальных дворян был изрядный запас испанских дублонов, и они закупали всевозможные припасы, чем весьма оживили городскую торговлю. Чтобы поднимать наверх еду, они приспособили несколько корзин на веревках. На самых крепких деревьях изгнанники раскинули балдахины, служившие им опочивальней. Словом, гранды устроились довольно удобно, хотя вернее было бы сказать, что тут постарались жители Оливабассы – понятно, не без выгоды для себя. Сами же изгнанники целыми днями пребывали в полнейшей праздности.

Козимо впервые встретил других людей, обитающих на деревьях, и сразу засыпал их практическими вопросами:

– А когда дождь идет, что вы делаете?

– ЎSacramos todo el tiempo, Senor!^[55]

И толмач, падре Сульписио де Гуадалете, из Общества Иисусова, попавший в опалу, когда его орден был в Испании запрещен, немедля перевел:

– Под защитой наших балдахинов мы обращаем свои помыслы к Всевышнему, дабы возблагодарить его за то немногое, чем мы довольствуемся.

– А охотой вы занимаетесь?

– Seňor, algunas veces con el visco.

– Время от времени кто-нибудь из нас, развлечения ради, мажет ветку птичьим клеем.

Козимо не уставал расспрашивать их о том, как они разрешили трудности, встретившиеся и ему.

– А с мытьем, как вы с мытьем устраиваетесь?

– Para lavar? ЎHoy lavanderos! – пожав плечами, ответил дон Фредерико.

– Мы отдаем наше белье здешним прачкам, – перевел дон Сульписио. – Точнее говоря, каждый понедельник мы спускаем вниз на веревке корзину с грязным бельем.

– Нет, я спрашиваю, как вам удается помыть лицо и тело?

Дон Фредерико что-то пробормотал и недоуменно пожал плечами с таким видом, словно мысль об этом ему даже в голову не приходила.

Дон Сульписио почел нужным объяснить:

– По мнению его высочества, это личное дело каждого.

– А где вы, простите, справляете нужду?

– Ollas, Seňor^[56].

И дон Сульписио все тем же смиренным тоном:

– Собственно, мы пользуемся небольшими глиняными кувшинами.

Когда Козимо распрощался с доном Фредерико, падре Сульписио повел его знакомиться с остальными дворянами колонии, каждый из которых имел собственную резиденцию на дереве. Все эти идальго и знатные дамы, невзирая на понятные и неизбежные неудобства постоянного пребывания на деревьях, сохраняли прежние привычки и обычную невозмутимость.

Некоторые мужчины, садясь верхом на ветку, подкладывали кавалерийские седла, что очень понравилось Козимо, которому за все годы жизни на деревьях подобная мысль даже в голову не приходила. Он сразу сообразил, как удобно не свешивать ноги вниз, отчего они вскоре затекают, а держать их в стременах. Многие наводили на соседние деревья морские подзорные трубы (один из изгнанников имел даже звание адмирала) – вероятно, лишь для того, чтобы из любопытства подглядывать друг за другом и потом сплетничать.

Все дамы и барышни сидели на собственноручно вышитых подушках, вязали (они единственные в колонии хоть что-то делали) или гладили жирных котов. Котов на этих деревьях было великое множество, так же как птиц, сидевших в клетках (возможно, они стали жертвами клея), и лишь несколько голубей летали где им вздумается и садились на ладони девушек, печально гладивших их белые перышки.

В этих воздушных гостиных Козимо встречали с церемонным радушием. Угощали кофе и тут же принимались рассказывать об оставленных в Севилье и Гранаде дворцах, об обширных поместьях, закромах и конюшнях и приглашали его к себе после того, как им вернут утраченные права и владения. Об изгнавшем их короле они говорили с фанатичной ненавистью и в то же время с рабской преданностью, и нередко им удавалось весьма четко провести различие между самим монархом – человеком, против которого они вели упорную борьбу, – и королевским титулом, престиж которого служил опорой их собственной власти. Иногда же двойственность их отношения проявлялась столь сумбурно, что Козимо каждый раз, когда заходила речь о монархе, не знал, как ему себя вести.

В их жестах и речах сквозили печаль и скорбь, отчасти отвечавшие их натуре, отчасти же объяснявшиеся избранной ими позой, как это бывает с теми, кто борется за дело, не очень ясное им самим, и недостаток убежденности пытается возместить внушительностью осанки.

У девушек этой необычной колонии, которые на первый взгляд показались Козимо слишком волосатыми и темнокожими, иногда прорывались вспышки озорного кокетства, которые они умели, однако, вовремя подавлять. Две из них играли в волан. Тук-тук, тук-тук – волан перелетал от одного платана к другому, потом вдруг негромкий вскрик – волан упал на дорогу. Его молниеносно поднял мальчишка из Оливабассы и соглашался вернуть не иначе как за две песеты.

На последнем могучем вязе сидел старик без парика, неряшливо одетый, прозванный Эль Конде. Падре Сульписио, приблизившись к нему, понизил голос, и Козимо невольно последовал его примеру. Эль Конде беспрестанно раздвигал рукой ветви и смотрел на склон холма и на равнину – то зеленую, то голую, – как бы волнами убегавшую в безбрежную даль.

Дон Сульписио прошептал Козимо, что сын Эль Конде сидит в тюрьме короля Карла, где его подвергают пыткам. Козимо понял: все эти идальго – изгнанники скорее по названию, и им нередко приходится напоминать себе об этом, старик же один из всех мучится и страдает по-настоящему. Сам жест, каким он раздвигал ветви, словно ожидая увидеть родную землю, его взгляд, который скользил все дальше и дальше по волнистому пространству, словно надеясь заглянуть за горизонт и увидеть страну, увы, бесконечно далекую, – все это было первым явным признаком изгнания, который Козимо увидел здесь. И он понял, сколь важно для этих идальго присутствие Эль Конде, как-то объединявшее их и придававшее смысл их борьбе. Вероятно, на родине он был наименее богатым и влиятельным из всех, но сейчас именно благодаря ему изгнанникам становилось ясно, за что они должны страдать и на что надеяться.

Возвращаясь после визитов, Козимо заметил на ольхе девушку, которой прежде не видел. В два прыжка он очутился рядом. У девушки были чудесные глаза цвета барвинка и нежная ароматная кожа. Она держала в руке ведро.

– Как это я всех видел, а вас нет?

– Я ходила за водой к колодцу. – И она улыбнулась.

Из слегка наклоненного ведра пролилось немного воды. Козимо помог девушке удержать его в равновесии.

– Значит, вы слезаете с деревьев?

– Нет, прямо у колодца растет кривая вишня. С нее мы опускаем ведра в колодец. Идемте туда.

По веткам они перебрались через ограду дворика. Девушка показала Козимо путь к вишне. Прямо под ними чернел колодец.

– Теперь вы видите, барон?

– Откуда вы знаете, что я барон?

– Я все знаю, – улыбнулась девушка. – Сестры сразу рассказали мне о вашем визите.

– Те, что играли в волан?

– Да, Ирена и Раймунда.

– Дочки дона Фредерико?

– Да…

– А как вас зовут?

– Урсула.

– Вы ходите по деревьям лучше всех.

– Я еще девочкой этому научилась. У нас в Гранаде в патио было много высоких деревьев.

– Вы бы смогли сорвать вон ту розу? На вершине одного из деревьев расцвела ползучая роза.

– Увы, нет.

– Что ж, тогда я сорву ее для вас. Он взобрался на дерево и вернулся с цветком. Урсула улыбнулась и протянула руку.

– Нет, я сам ее приколю. Скажите только куда.

– Спасибо. К волосам. – И поднесла его руку к своей головке.

– А вот до того миндального дерева вы смогли бы добраться? – спросил Козимо.

– Но как? – Она засмеялась. – Ведь я не умею летать.

– Смотрите. – Козимо вытащил веревку. – Если позволите вас обвязать, я вас мигом туда доставлю.

– Нет… Я боюсь… – сказала она и улыбнулась.

– Это я сам придумал. Уже много лет я так перебираюсь с дерева на дерево, без посторонней помощи.

– Ой!

Он переправил ее на миндальное дерево. Затем перебрался сам. Дерево было стройное и не очень развесистое. Они очутились на ветке совсем рядышком. Урсула еще не успела отдышаться, лицо ее раскраснелось от пережитого волнения.

– Испугались?

– Нет. – Но он чувствовал, как бьется ее сердце.

– А роза не упала, – заметил он и поправил цветок. Так, сидя на одной ветке, они при каждом движении невольно прижимались друг к другу.

– Ах! – вдруг почти одновременно воскликнули они и поцеловались.

Так началась их любовь; Козимо был счастлив и несказанно изумлен, а она счастлива и ничуть не удивлена, потому что у девушек ничто не бывает случайно. Козимо долго ждал этой любви, а она пришла совсем нежданно и была до того прекрасна, что брат уже не понимал, откуда он мог заранее знать о том, как она прекрасна. Самым неожиданным в этой любви была ее простота, и Козимо в тот миг показалось, что так будет всегда.

XVIII

Зацвели миндальные и персиковые деревья, зацвели черешни. Козимо и Урсула целые дни проводили среди цветущих ветвей. Весна окрашивала в радостные тона даже столь унылое соседство, как родичи Урсулы.

Брат очень скоро сумел стать весьма полезным для колонии испанских изгнанников, научив их различным способам перехода с дерева на дерево и побуждая благородных сеньоров и дам выйти из состояния привычной бездеятельности и хоть немного размяться. Он проложил даже веревочные мосты, позволявшие более почтенным изгнанникам наносить друг другу визиты. Так, прожив почти год среди испанцев, он снабдил колонию целым рядом приспособлений собственного изобретения: резервуарами для воды, печками, меховыми спальными мешками. Жажда новых изобретений заставляла его подчиниться тем из обычаев идальго, которые противоречили идеям его любимых авторов. К примеру, увидев, что эти благочестивые господа не могут обойтись без регулярной исповеди, он вырубил в стволе большого дерева своего рода исповедальню, в которую мог протиснуться худой дон Сульписио и через окошко с тоненькой занавеской отпускать грехи.

Но одной лишь страсти к техническим усовершенствованиям было мало, чтобы спастись от слепого подчинения существующим в колонии порядкам; тут нужны были еще и идеи. Козимо написал книготорговцу Орбекке, и тот из Омброзы переслал брату почтой полученные им за истекшее время книги. Теперь Козимо смог прочесть Урсуле «Поля и Виргинию» и «Новую Элоизу».

Изгнанники часто держали совет на могучем дубе, обсуждая текст посланий государю. Эти послания, по первоначальному замыслу, должны были выразить их протест и грозное предостережение, стать своего рода ультиматумом. Но рано или поздно то один, то другой из благородных дворян предлагал более мягкую и почтительную формулу, и постепенно гневное послание выливалось в мольбу о прощении, с которой они припадали к всемилостивейшим стопам их величеств.

Но тут поднимался Эль Конде. Все умолкали. Старик, глядя ввысь, начинал говорить дрожащим глухим голосом и высказывал все, что накопилось у него на душе. Когда он вновь садился, остальные по-прежнему хранили мрачное молчание. Никто больше не заикался о прошении.

Козимо, ставший теперь полноправным членом колонии, тоже принимал участие в совещаниях. Он с юношеской горячностью излагал идеи философов о виновности монархов и о том, как можно управлять государством по законам разума и справедливости. Но из всех к его словам прислушивались только Эль Конде, который, несмотря на преклонный возраст, силился все постичь и найти свое отношение ко всему, Урсула, которая прочла несколько книг, да несколько девушек, обладавших более живым, чем у других, умом. Остальные были столь тупоумны, что хоть кол на голове теши.

В итоге Эль Конде, мало-помалу бросив свое постоянное занятие – бесконечное созерцание пейзажа, – пристрастился к чтению. Руссо показался ему немного тяжеловесным, а вот Монтескье очень понравился: это было уже немалым шагом вперед. Остальные идальго и того не сделали, хотя некоторые тайком от падре Сульписио брали у Козимо «Девственницу», чтобы втихомолку почитать самые пикантные места. Теперь, когда Эль Конде проникся новыми идеями, совещания на дубе приняли совсем иной оборот: поговаривали даже о том, чтобы вернуться в Испанию и поднять там мятеж.

Падре Сульписио не сразу учуял опасность. Он от природы не был человеком сообразительным да вдобавок, отрезанный от всей иерархии высшего духовенства, перестал так остро воспринимать пагубность крамольных умствований. Но едва иезуит сумел собраться с мыслями, или, как говорят злые языки, едва он получил некие письма с епископской печатью, как тотчас начал утверждать, что в колонию проник дьявол и недалек тот страшный час, когда Господь в гневе своем испепелит молниями деревья и самих изгнанников.

Однажды ночью Козимо разбудили жалобные стоны. Он схватил фонарь и увидел, что Эль Конде привязан к стволу своего дерева, а иезуит потуже затягивает веревку.

– Остановитесь, падре! Что это значит?

– Рука Святой Инквизиции, сын мой! Сейчас настала очередь этого жалкого старика покаяться в ереси и извергнуть овладевшего им демона, но потом придет и твой черед!

Козимо выхватил шпагу и перерубил веревки.

– Берегитесь, падре! Есть и другие руки, готовые послужить разуму и справедливости!

Иезуит вытащил из-под плаща обнаженную шпагу.

– Барон ди Рондо, мой орден давно уже собирается рассчитаться с вашим семейством.

– Значит, прав был покойный отец! – воскликнул Козимо, скрестив шпагу с врагом. – Иезуиты не прощают!

Они сошлись в беспощадной схватке на ветвях вяза. Дон Сульписио был отменным фехтовальщиком, и брату пришлось туго. Иезуит уже в третий раз бросился в атаку, когда Эль Конде, придя в себя, начал кричать. Проснулись остальные изгнанники, подбежали к дуэлянтам и встали между ними. Дон Сульписио мгновенно спрятал шпагу и, словно ничего не случилось, стал призывать дворян к спокойствию.

Замолчать столь драматическое событие было бы просто немыслимо в любом другом сообществе, но только не в колонии опальных идальго с их единственным желанием – чтобы в голове было как можно меньше мыслей. В итоге дон Фредерико, выступив посредником, добился примирения между иезуитом и Эль Конде, и все осталось как прежде.

Козимо, понятно, принужден был остерегаться и, гуляя с Урсулой по деревьям, чувствовал, что иезуит неотступно следит за ними. Он знал, что священник нашептывает дону Фредерико, что нельзя отпускать девушку одну с этим молодым вольнодумцем. Семьи почтенных дворян, надо сказать, были воспитаны в очень строгих правилах, но в изгнании, на деревьях, они на многое смотрели сквозь пальцы. Козимо казался им приятным юношей, к тому же титулованным; помимо всего, он умел быть им полезен и остался с ними, хотя никто его к этому не принуждал. Они понимали, что Урсула и Козимо любят друг друга, и часто наблюдали, как влюбленные вдвоем удаляются по фруктовым деревьям, срывая цветы и плоды, но на все закрывали глаза, не желая видеть в этом ничего дурного.

Теперь же, когда дон Сульписио ополчился против Козимо, дон Фредерико не мог больше делать вид, будто ничего не знает. Он призвал Козимо на свой платан для беседы. Рядом стоял в черном одеянии тощий дон Сульписио.

– Барон, говорят, ты часто бываешь с моей nina^[57]!

– Она учит меня hablar vuestro idioma^[58], ваша светлость!

– Сколько тебе лет?

– Скоро diez y nueve^[59].

– Joven^[60]. Слишком молод. Моя дочка уже на выданье. Por que^[61] ты за ней ходишь?

– Урсуле семнадцать лет…

– Ну а ты сам собираешься casarte^[62]?

– Что-что?

– Плохо тебя учит моя дочка el castellano, hombre^[63]. Я спрашиваю, намерен ли ты выбрать себе novia^[64], обзавестись собственным домом?

Сульписио и Козимо почти одновременно всплеснули руками. Беседа приобрела характер весьма нежелательный как для иезуита, так и для моего брата.

– Вот мой дом… – ответил Козимо и показал вокруг на самые высокие ветви, на облака. – Мой дом – всюду, куда я могу добраться, не спускаясь на землю.

– ЎNo es esto!^[65] – И герцог Фредерико Алонсо покачал головой. – Барон, если ты захочешь приехать в Гранаду, когда мы вернемся, то увидишь самое богатое поместье в Сьерре. Mejor que aqui^[66].

Тут уж дон Сульписио не удержался:

– Но, ваша светлость, этот юноша вольтерьянец… Он не должен видеться с вашей дочкой.

– Oh, es joven, es joven^[67], идеи приходят и уходят, que se case^[68], сразу образумится. Поедем, юноша, в Гранаду, поедем.

– Muchas gracias a Usted^[69]. Я подумаю…

Теребя в руках шапку из кошачьего меха и низко кланяясь, Козимо поспешно удалился. Встретившись с Урсулой, он мрачно сказал:

– Знаешь, Урсула, я беседовал с твоим отцом. Он завел со мной разговор о тебе. Урсула испугалась:

– Он не разрешает нам больше видеться?

– Нет, не о том… Он хочет, чтобы я поехал с вами в Гранаду, когда кончится срок вашего изгнания.

– О, это было бы чудесно!

– Да, понимаешь, я люблю тебя, но привык жить на деревьях и хочу на них остаться…

– О Косме, у нас в Гранаде тоже есть прекрасные деревья!

– Да, но, чтобы добраться до Гранады, мне придется слезть с деревьев, а уж если раз слезешь, то…

– Не волнуйся, Косме. Ведь мы пока что в изгнании и, может, пробудем здесь всю жизнь.

Брат сразу успокоился и больше об этом не вспоминал.

Но Урсула ошиблась. Вскоре дону Фредерико прибыло письмо с королевскими печатями. Милостью его католического величества изгнанникам было даровано прощение. Опальные дворяне получили право вернуться на родину в свои дома и владения. И сразу же они ожили и зашумели на своих платанах:

– Мы возвращаемся! Мы возвращаемся! В Мадрид! В Кадис! В Севилью!

Слух о королевском указе распространился и по городу. Сбежались оливабасцы с приставными лестницами. Одни из недавних изгнанников спустились на землю, приветствуемые местными жителями, другие принялись укладываться.

– Но этим дело не кончится! – воскликнул Эль Конде. – Нас еще услышат кортесы! И сам король!

Но так как никто из его друзей по колонии не обращал внимания на его слова, а дамы ужасались, что их платья вышли уже из моды и надо обновлять гардероб, старик обратился с речью к оливабасцам:

– Мы вернемся в Испанию, и тогда увидите, мы рассчитаемся с врагами. Я и этот юноша восстановим справедливость!

Он показал на Козимо. Брат смущенно покачал головой.

Дона Фредерико торжественно снесли на руках на землю.

– ЎBaja, joven bizzaro!^[70] – крикнул он Козимо. – Спускайся, доблестный юноша! Едем с нами в Гранаду!

Козимо, прижавшись к ветке, робко отнекивался.

– Como no?^[71] – вмешался дон Фредерико. – Ты мне будешь вместо родного сына!

– Изгнание кончилось! – сказал Эль Конде. – Наконец-то мы сможем испытать на деле то, что так долго обдумывали! Что тебе жить на деревьях, барон? Нет больше причин!

Козимо развел руками:

– Я поселился на деревьях до вас, останусь на них и после вас!

– Хочешь отступиться? – крикнул Эль Конде.

– Нет, выстоять! – ответил Козимо.

Урсула, которая спустилась одной из первых и сейчас вместе с сестрами помогала укладывать в карету багаж, бросилась к дереву.

– Тогда я останусь с тобой. Я остаюсь с тобой! – И стала взбираться по лестнице.

Четыре человека схватили ее, оторвали от дерева и поспешно убрали лестницу.

– Adios, Урсула, будь счастлива! – крикнул Козимо, когда ее силой втолкнули в готовую к отъезду карету. И тут раздался торжествующий лай. Это Оттимо-Массимо, который явно не одобрял пребывание своего хозяина в Оливабассе и особенно недоволен был тем, что ему самому приходилось постоянно ссориться с котами испанцев, приветствовал вновь обретенное счастье. Дурачась, он принялся охотиться на забытых грандами котов, которые ощетинились и злобно зашипели на своего врага.

Кто верхом, кто в повозке, кто в карете, бывшие изгнанники отбыли домой. Дорога опустела. На деревьях Оливабассы остался лишь мой брат. Кое-где на ветвях еще сиротливо висели перья, слегка колыхавшееся на ветру кружево или лента, перчатка, зонтик, веер, сапог со шпорой.

XIX

В то лето, когда барон вновь появился в Омброзе, особенно громко квакали лягушки, свистели зяблики и ярко светила на небе полная луна. Казалось, и братом овладело какое-то птичье беспокойство: он прыгал с ветки на ветку, непоседливый, хмурый и какой-то растерянный. Вскоре распространился слух, что некая Кеккина с того края долины стала его любовницей. Эта девушка и в самом деле жила вместе с глухой теткой на отшибе, и ветка оливкового дерева клонилась к самому ее окошку. Бездельники на площади спорили, в самом ли деле Козимо и Кеккина – любовники.

– Я сам их видел, она на подоконнике, он на ветке. Он размахивал руками, как летучая мышь крыльями, а она смеялась!

– А потом он – прыг в окно!

– Да что ты! Ведь он поклялся в жизни не спускаться с деревьев.

– Э, раз он себе сам правило установил, то сам же может сделать исключение.

– Ну нет, сегодня одно исключение, завтра другое…

– Да все не так было: это она прыгнула из окна на ветку.

– Как же они устраиваются, уж больно на дереве неудобно.

– А я вам говорю, что он до нее пальцем не дотронулся. Он ли за ней увивается, или она его завлекает, а только барон с дерева ни разу не спускался.

Да, нет, он, она, подоконник, прыжок, ветка – спорам не было конца. Женихи и мужья приходили в ярость, если их невесты или жены бросали взгляды в сторону дерева. Женщины же, едва встречались, начинали шептаться: «Шу-шу-шу!» И о ком же был разговор? Конечно, о нем.