Текст книги "Генерал армии мертвых"

Автор книги: Исмаиль Кадарэ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

У моста через реку нас проверили часовые на контрольно-пропускном пункте, а затем, чтобы сократить путь, мы свернули с дороги и пошли прямо через поля.

Мы добрались до квартала Варош и стали подниматься вверх по крутым улочкам. Город казался вымершим. Ни одного огонька не было видно – все окна были закрыты. Наши тяжелые альпийские башмаки гремели по мостовой, и наверняка люди, притаившиеся за ставнями и тяжелыми дверями домов, дрожали от страха, опасаясь, что начнется новая резня. Если бы они знали, куда мы идем!

Наконец мы оказались перед «домом», как мы его между собой называли. Ночь была непроглядно-черная, душная. Мы остановились у ворот, офицер толкнул их и вошел внутрь.

В доме было тихо и темно. Внутри, похоже, не было ни одного клиента.

– Они что, спят? – с беспокойством спросил кто-то из наших. Мы все забеспокоились, потому что офицера не было уже долго.

– Даже если и спят, должны сразу встать, – сказал кто-то.

– Это точно, – сказал другой. – Мы солдаты, нас должны уважать. Тем более что мы здесь транзитом.

– Сегодня мы живы, завтра нас нет, – сказал кто-то тонким простуженным голосом.

Но ворота открылись, вышел офицер, и мы все столпились вокруг него.

– Ну? – это кто-то спросил из темноты.

– Слушайте меня, – сказал офицер. – Сейчас пойдете. Только соблюдать порядок, а не то всех обратно отправлю. А ну-ка, становись в очередь!

Мы выстроились в какое-то подобие очереди. Нам не терпелось поскорее зайти в дом.

– Внимание, – сказал офицер. – Внутри темно, потому что окна из-за жары открыты, и свет включать нельзя. И чтобы никто не вздумал зажечь спичку или зажигалку, а не то пожалеете. Здесь как раз рядом контрольный пункт с пулеметом.

– Все ясно, – ответили сразу два-три голоса. – На черта нам свет? Мы и в темноте отлично справимся.

– И то верно, ведь нам не свет нужен, нам нужно…

– Заткнись, сволочь, – прорычал офицер, – соблюдать тишину! Давайте первые пять-шесть человек.

Первые рванулись, толкая и пихая друг друга, и исчезли в темноте двора.

– Винтовки не перепутайте, – крикнул им офицер. Затем повернулся к нам. – Еще шестеро пошли со мной, – сказал он.

Среди этих шестерых был и я. Мы вошли, и кто-то закрыл за нами ворота. Мы шли, пошатываясь, словно пьяные, по вымощенному камнем двору, затем поднялись по ступенькам и вошли в коридор. В коридоре было темно и невыносимо жарко, хотя все двери и окна в комнатах были открыты.

– Тихо, – сказал женский голос, принадлежавший, скорее всего, хозяйке.

Мы стояли, сбившись в кучу, и не знали, куда нам идти. В темноте мы расслышали, как офицер что-то прошептал хозяйке, и она повела его куда-то, наверняка в комнату к самой красивой. Затем снова послышались шаги, и через несколько секунд я остался в коридоре один, а мои приятели куда-то исчезли, будто их проглотила темнота. Я побрел во мраке и вдруг услышал вздохи. Кровь ударила мне в голову, я вошел в первую же открытую дверь и снова услышал тяжелое дыхание. Я сразу же вышел и вошел в другую дверь. В темноте, в углу, я заметил что-то смутно белеющее. Я вошел, сделал два шага и остановился.

– Иди сюда, – позвал меня ласковый голос.

Я, слегка робея, подошел, протянул руки и дотронулся до нее.

Она была совершенно голая. Мои руки скользили по ее влажному от пота телу, в глазах у меня потемнело, и я не видел даже, где находится кровать.

– Сними оружие, – спокойно сказала она.

Я послушался ее и прислонил винтовку к стене. В темноте я не мог разглядеть ее лицо, но, судя по голосу и по груди, она была молода.

– Извини, – сказал я через несколько минут, расслабившись в ее объятиях. – Извини, я такой грязный.

– Ничего, – равнодушно ответила она, это значило, что она давно привыкла к солдатскому поту.

– Куда направляетесь? – спросила она.

– На юг, – ответил я, – на войну.

Я попытался разглядеть ее, но это было невозможно. Черты ее лица расплывались, как кадры фильма, когда кинопроектор не в порядке. Я медленно встал, взял винтовку, перекинул ее через плечо и, повернувшись, посмотрел еще раз в сторону смутно белеющего в углу пятна.

– Спокойной ночи, – сказал я.

– Спокойной ночи, – ответила она равнодушно. Я осторожно спустился, нащупывая ногой ступеньки. Те, что уже побывали там, ждали снаружи, молча курили, сидя на каменных скамьях у ворот, поставив винтовки между коленей.

Через час мы снова шли по дороге, но теперь уже не слышно было ни разговоров, ни шуток, ничего, кроме нестройного топота по камням дороги, и снова мы были усталые, утомленные и грязные, как черти.

– Чертова темнота, – пробормотал кто-то словно про себя, но никто не отозвался, и мы продолжали молча идти к Грихоту.

Потом, много позже, когда наша дивизия снова проходила через Гирокастру, мы хотели снова пойти в публичный дом, но нам сказали, что он закрыт. Я плохо помню, из-за чего, припоминаю только, что говорили о каком-то несчастном случае, одну из девушек убили, а после увезли и остальных. Когда я услышал об этом, мне вспомнилась та девушка во мраке, к которой я пришел той душной ночью, и я подумал: не ее ли убили? Но может, убили вовсе и не ее. Там было, помнится, пять или шесть, самое большее семь женщин.

29 июня 1943

Кристина очень похорошела, и у меня просто сердце замирает, когда я ее вижу. Позавчера она мыла ноги в ручье. Какие же они у нее красивые. У нее все красивое. Особенно глаза. Темные, мягкие, в них есть что-то вечернее, я даже сам не знаю, как их описать. И взгляд совершенно загадочный. Вообще, глаза у албанских девушек загадочны, как иероглифы. Испуганные иероглифы, очень испуганные. Или это только, когда они видят нас, чужих солдат?

Бог его знает!

13 июля 1943

Всю ночь по шоссе в сторону Гирокастры, на север, шли войска. Видны были огни грузовиков. Похоже, какая-то часть передислоцируется.

21 июля 1943

В соседнем селе полно баллистов. Те, что приходят на мельницу молоть зерно, рассказывают, что уже с неделю баллисты расположились там, как у себя дома. Весь день жрут и пьют, а по ночам поют. Совсем жизни не стало бедным крестьянам. Хорошо, что наша мельница стоит несколько в стороне, а то бы они и сюда нагрянули.

На всякий случай мельник велел мне прятаться, если я вдруг увижу их белые телешэ с вышитыми впереди большими двуглавыми орлами. И Кристине он велел прятаться.

Я сижу и думаю: если бы пришли баллисты, и мы с Кристиной где-нибудь спрятались бы, и ей было бы страшно, и я сжал бы ее в объятиях, чтобы успокоить, я чувствовал бы ее тело совсем рядом, мы были бы вдвоем, только вдвоем!..

Но в жизни ничего подобного не происходит. Так бывает только в фильмах.

Мне страшно хочется пойти в кино.

3 августа 1943

Вчера после обеда все время трещал пулемет. Вечером баллисты удрали из села. Село снова заняли партизаны и опять создали «совет». Нам обо всем этом рассказали двое крестьян, которые пришли сегодня еще до рассвета молоть зерно. Кристина сегодня нежно на меня посмотрела. В последнее время я замечаю в ней что-то новое, что-то удивительное, таинственное.

Я каждый день мечтаю о ней. Конечно, я ее люблю. Я в этом даже не сомневаюсь. Люблю безнадежно, совершенно безнадежно, потому что я всего-навсего бывший солдат армии, которую вот-вот разобьют, всего-навсего батрак-иностранец, побежденный, одним словом, вообще никто. Таким меня сделали диктатор и фашизм.

6 августа 1943

Кристина через неделю выходит замуж. Я узнал об этом совершенно случайно. Я даже и понятия не имел, что она давным-давно помолвлена. Вчера я просто так спросил у тети Фросы, когда она набирала воду в ручье.

– Что это вы и днем и вечером все сидите за ткацким станком?

– Да вот, время пришло, – сказала она. – Пришло время, сынок.

– Какое? – спросил я.

– Как это какое? На следующей неделе дочь замуж выходит, ты что, не знаешь?

– Нет, – ответил я, – не знаю. – И голос мой прозвучал так тихо, что она подняла глаза и внимательно на меня посмотрела. Я попытался скрыть свое замешательство, а потом спросил себя: а какого черта, почему я должен скрывать, что мне не по себе?

Поняла она или не поняла, что в моей душе творится, не знаю. Она еще раз взглянула на меня и сказала:

– Так уж, сынок, устроено, приходит время, и девушку отдают замуж. И ты тоже вернешься домой, когда кончится эта война, и твоя мать тебя женит на какой-нибудь красивой девушке, и заживешь ты счастливо.

Когда она это проговорила, я просто руками за голову схватился, мне показалось, что она меня пожалела, и я почувствовал в груди страшную боль, рвущую мне душу.

Я пошел к мельничному ручью, сел на землю и сказал себе: ты выходишь замуж, Кристина. Выходишь замуж – вот и все.

20 августа 1943

Дни потекли скучные, монотонные. Потихоньку подкрадывается осень, и неизвестно, чего от нее ждать.

Кристина вышла замуж. Прошлым воскресеньем приехали сваты и забрали ее. Шесть всадников, все вооруженные. На дорогах стало небезопасно, и албанцы, которые и в мирное-то время разъезжают с оружием в руках, сейчас ни на минуту не расстаются с винтовкой. Свадьбу не играли. Мужчины посидели за софрой, [13]13
  Деревянный низкий круглый стол.


[Закрыть]выпили немного ракии. Выпить как следует, в таких случаях это положено, они не могли, потому что им предстоял долгий путь. И меня пригласили за софру, но прибывшие не перемолвились со мной ни единым словом, будто меня и не было вовсе.

Двумя днями раньше мне тоже захотелось сделать какой-нибудь маленький подарок Кристине. Но что? У меня ничего с собой не было. Я попытался вырезать из дерева нож, как это делают албанские крестьяне, но у меня ничего не получилось. Тогда я решил отдать ей медальон. Она несколько раз внимательно его разглядывала.

– Возьми, – сказал я ей, – от меня на память.

Она обрадовалась и взяла медальон.

– Святая Мария?

– Да, – сказал я.

– Кто тебе ее дал? – спросила она. – Мама?

– Нет. Начальство.

– А зачем?

– Чтобы меня ни с кем не перепутали, когда убьют.

Она засмеялась.

– Откуда ты знаешь, что тебя убьют?

– Ну, если убьют.

– Кристина! – позвала тетя Фроса со двора.

Она сказала «спасибо» и убежала.

Вот так я отдал ей то единственное, что у меня было. А зачем мне этот медальон? Уж если я пропал, так пропал. Я еще жив, но уже пропал, и не хочу я, чтобы меня опознавали после смерти.

Обед закончился. Сваты поднялись, перекинули через плечо винтовки и сели на коней. Один из них, белый, весь изукрашенный, предназначался для Кристины. Кристина плакала. Плакала и тетя Фроса, а мельник курил трубку и молчал. Затем они обнялись с дочерью, а я сидел молча в стороне, и мне хотелось, чтобы она хотя бы сейчас, в последний момент, на меня посмотрела. Но глаза у нее были полны слез, и плечи вздрагивали. Какая она была красивая! Я тоже хотел попрощаться, но почему-то не осмелился подойти к лошадям, может быть, из-за молчаливых суровых сватов или, может, еще из-за чего, я и сам не знаю. Знаю только, что я одиноко сидел в стороне, и никто даже и не вспомнил обо мне, и я остро, как никогда, почувствовал себя чужим и лишним среди этих людей.

Кони тронулись. Кристина в последний раз обернулась, а всадники уже приближались к зарослям. Сначала в кустарнике скрылись кони, затем спины людей и, наконец, длинные черные стволы винтовок. Мы втроем в полном молчании поплелись обратно. Мельник с женой вошли в дом, а я упал ничком на траву возле ручья. На душе у меня было тяжело, и я вдруг горько заплакал.

Я и сам не знаю, отчего я плакал. Плакал не по уехавшей Кристине, нет, я плакал скорее о себе самом.

24 августа 1943

Уже несколько ночей по шоссе в сторону Гирокастры непрерывно движутся войска. Похоже, в ближайшее время что-то должно произойти. Крестьяне, которые приходят на мельницу, рассказывают, что в селах опять полно беженцев из города. Беженцы повсюду – и повсюду запах пепелища, они словно приносят его с собой. Все ждут еще больших бед.

Говорят, что в наших краях уже появлялся «Голубой батальон». Одни утверждают, что он по ту сторону горы Люнджерии, другие – что его видели гораздо ближе. По ночам меня опять одолевает страх. Сплю я плохо, все время вскакиваю и прислушиваюсь.

Я очень тоскую по Кристине.

1 сентября 1943

Дует холодный осенний ветер. Иногда меня охватывает ужасная тоска, и мне кажется, что дни мои сочтены, хотя мне всего двадцать два года. У меня такое чувство, что я заблудился в пустыне.

Часто я сижу у ручья. Здесь мне нравится больше всего.

Сижу и смотрю на спокойно текущую воду – по ней плывет то листок, то коряга, а то совсем ничего – только зыбкие отражения.

Мне вспоминаются те дни, когда наша дивизия проводила военные операции в албанских селах. Я хорошо помню оросительные каналы, которые встречались нам повсюду. Не знаю, почему эти, лопатами вырытые каналы с тихой, спокойной водой так волновали меня. Ничто мне не вспоминалось потом так подробно и четко, как эти албанские каналы. Я шел вдоль них с винтовкой за плечом, и мне было не по себе. Они тревожили меня, вызывали смутный страх. Мне казалось, что они будят во мне какой-то древний инстинкт, вынуждают меня что-то совершить.

Я читал как-то в гимназии одну книгу. Не помню автора. Там шла речь о древних инстинктах, просыпающихся иногда в волкодавах. То же самое происходило и со мной, когда я видел воду в каналах. Она будила во мне в это жестокое время какие-то старые, забытые чувства. Они меня к чему-то призывали. Я прислушивался к вечному, несмолкающему журчанию воды, и наверняка возле какого-нибудь оросительного канала у меня появилась смутная мысль дезертировать, она укреплялась во мне все сильнее.

И теперь я прихожу часто к ручью, сажусь возле него и думаю о том, что, кто знает, может, придут лучшие, нормальные дни и для нас, бывших солдат, которые и сами не знают, кто они такие и что их ждет впереди.

5 сентября 1943

Тишина. Начали желтеть листья. Сегодня утром, высоко-высоко в небе, над нашими головами, пролетело несколько сотен самолетов на северо-восток.

Кто знает, из каких краев они прилетели и какие края летят бомбить! Небо открыто со всех сторон.

Как мир до всего этого докатился?

Глава двенадцатая

Здесь записи кончались. Была поставлена еще одна дата – 7 сентября 1943, но, неизвестно почему, была потом зачеркнута. Похоже, он забросил дневник, может, ему не о чем было писать, а может, просто надоело это занятие.

Генерал раздраженно отшвырнул тетрадь – никаких полезных сведений в ней не оказалось.

– Есть что-нибудь интересное? – спросил священник.

– Записки сентиментального нытика.

Священник взял тетрадь и открыл на первой странице.

– Его имени нигде нет, – сказал генерал. – Он упомянул только свой рост. Метр восемьдесят два.

– Да у него рост полковника Z, – сказал священник.

Они посмотрели друг на друга и отвели глаза.

– А из какого полка и батальона, он не написал?

– Только дивизию. Он из «Железной дивизии». Других данных нет.

– Странно!

– Там есть кое-что и о «Голубом батальоне», но о полковнике Z он не пишет.

– Все записи датированы сорок третьим годом, – сказал священник, перелистывая тетрадь. – Когда он упоминает о «Голубом батальоне»?

– В самом начале тетради и в конце, то есть зимой и в сентябре.

– В сентябре полковника уже не было в живых, – сказал священник.

– Верно.

Священник принялся читать дневник.

Генерал попытался представить финал этой истории, о которой старик крестьянин рассказал священнику. Как «Голубой батальон», озверевший от неудач, однажды днем нагрянул на мельницу, видно, кто-то им сказал, что здесь прячется дезертир, и как затем они нашли притаившегося среди мешков с мукой солдата, а солдат был весь белый, обсыпанный мукой, словно раньше времени завернулся в погребальный саван, как потом его вывели, подталкивая стволами автоматов, и как он пятился, отступая все дальше и дальше к ручью, и наверняка свалился бы в воду, но его застрелили в двух шагах от ручья, и он упал головой в воду, вокруг его головы сразу образовался небольшой бурун, словно в ручей упал камень, неспешное течение расправило мокрые волосы, и они шевелились в воде, будто причудливые черные водоросли. А как иначе мог кончить дезертир? – подумал генерал.

– Ну что вы на это скажете? – спросил генерал через час, когда священник закрыл тетрадь.

Священник пожал плечами.

– Обычный дневник, – сказал он.

– Вот именно, – сказал генерал, – ничего экстраординарного. Я же вам говорил! Сентиментальный нытик.

– Те два дневника были поинтересней, – сказал священник.

– Нет никакого сомнения, что с такими солдатами, которые бросают оружие в канаву с водой, а потом влюбляются и напрочь теряют голову, мы и не могли выиграть войну, – гневно сказал генерал. – Разве это солдат?

– Во всех солдатских дневниках есть что-то общее, – сказал священник.

– Это естественно, раз их пишут люди, одетые в форму. И тем не менее по своей сути они совершенно разные. Вы помните первый найденный нами дневник? Какой боевой дух! В каждой строчке чувствовалась рука и душа солдата.

Священник кивнул.

– Конечно, и там попадались недостойные места, но в целом преобладал воинственный дух.

– Когда я говорю, что в них есть что-то общее, я имею в виду форму, – сказал священник. – Конечно, солдатские дневники, найденные нами, разные. А вот кончаются они одинаково – то есть, никто из них дневник до конца не дописал.

– Это вы хорошо сказали. Смерть – вот что их всех объединяет.

– Только этот несчастный, вместо того чтобы с честью погибнуть в бою, докатился до того, что его расстреляли как дезертира, – сказал священник.

– Вы прочитали, что он написал там о воде? – спросил генерал.

Священник кивнул.

– Он думал, что вода принесет ему спасение, а там его ждала смерть.

– От божьей кары не скроешься.

Генерал закурил.

Шофер нажал на клаксон. Дорогу переходило большое стадо овец. Два чабана длинными посохами пытались разделить стадо надвое, чтобы дать машине проехать.

– Спускаются на зимние пастбища, – сказал священник.

Генерал разглядывал высоких пастухов, одетых в длинные черные плащи с капюшонами.

– Вы помните тех двух лейтенантов, которые опустились до того, что пасли овец в албанском селе? Из какой дивизии они были? По-моему, из горных стрелков.

– Не припоминаю, – сказал священник.

– Странная метаморфоза произошла с нашей армией в Албании, – продолжал генерал. – Или, точнее, постыдная.

– Вы имеете в виду военных, которые ради куска хлеба работали у албанцев батраками?

– Да. После нашей капитуляции это приняло просто массовый характер. Я видел один документ в Генеральном штабе. Даже не верится!

– Действительно, происходили забавные вещи, – сказал священник.

– Сколько раз мы и сами уже с такими случаями сталкивались. Сколько раз нам приходилось краснеть от стыда, когда мы слышали, что наши вояки стирали белье или сторожили кур у албанских крестьян.

Священник кивнул.

– Вы сказали, случались забавные вещи, но ведь это совсем не забавно, это, скорее, прискорбно.

– На войне трудно отделить смешное от трагического, а героическое от прискорбного.

– Кое-кто пытается это оправдывать, – продолжал генерал. – Они хотят оправдать наших солдат, оказавшихся блокированными здесь после капитуляции. Порты закрыты, судов не было. Что им было делать, этим несчастным? В конце концов, должны они были что-то есть? Ладно, на кусок хлеба заработай, но честь своей страны не марай, – возмущался генерал. – Офицер великой армии, пусть даже и побежденной, соглашается стеречь кур!

– Многие из них начали с того, что продали оружие, – сказал священник. – Они его продавали или обменивали на пару пудов кукурузы или на мешок фасоли.

– Ведь вас в то время здесь не было, не так ли?

– Да, меня здесь не было, – сказал священник, – но мне рассказывали. Мне рассказывали, что револьвер меняли на кусок хлеба и стакан вина, потому что албанцам револьверы не нравились, они больше ценили винтовки. У винтовок цена была намного выше, за нее можно было получить мешок муки. А пулеметы, автоматы и гранаты солдаты отдавали почти даром – за яйцо, за пару драных опингов, за две головки лука или в лучшем случае за полкило творога.

– Боже мой, – воскликнул генерал.

Священник хотел продолжить, но генерал вновь прервал его:

– Поэтому албанцы над нами издеваются. Вы помните, как меня оскорбил этот пастух или мельник?

– Винтовка для албанца – это все. Для них просто немыслимо продать винтовку и уж тем более обменять на кусок хлеба.

– А тяжелое вооружение? – спросил генерал.

– Тяжелое вооружение практической ценности не имело, если только не попадало в руки партизан. Миномет можно было обменять на курицу.

– Боже мой, – повторил генерал. – Значит, в Албании после нашей капитуляции была настоящая ярмарка оружия?

– Это верно, – подтвердил священник, – настоящая ярмарка. У албанцев всегда была тяга к оружию. А тем более во время войны. Мне кажется, о подобном базаре веками мечтали их предки.

– Говорят, они купили или обменяли на продукты питания около десяти тысяч винтовок.

– Может быть, даже больше.

– Это действительно было нелепой пародией на войну, – сказал генерал.

– В тот год в Албании резко увеличилось количество несчастных случаев, – продолжал священник. – Дети играли с оружием и, поссорившись, нередко пускали в ход гранаты.

Генерал покачал головой.

– А бывало и так, днем повздорят соседские бабы из-за какой-нибудь ерунды, а ночью из окна или с чердака уже строчит пулемет и начинается настоящее побоище.

– Мне кажется, вы преувеличиваете, – сказал генерал.

– Ничуть. Это был какой-то психоз, – продолжал священник. – Албанцы были как пьяные – все их древние воинские инстинкты проснулись, они стали агрессивны как никогда.

– Может быть, потому, что во время войны они сильно пострадали? – сказал генерал. – Так бывает со львами, когда в них попадет первая пуля. Я это знаю, собственными глазами видел в Африке.

Священник хотел что-то сказать, но генерал перебил его.

– К тому же албанцы тогда, похоже, готовились к новым войнам, – сказал он. – Соседи могли напасть на них в любой момент.

– Албанцы всегда готовы к войне, – сказал священник.

– Одного я только не могу понять, – сказал генерал. – Почему они не расправились с нашими солдатами после капитуляции? Даже наоборот – они защищали их от наших бывших союзников, которые расстреливали их на месте. Вы помните?

– Помню, – сказал священник.

– Есть даже один документ, – продолжал генерал, – призыв партизанского командования ко всему албанскому народу по случаю нашей капитуляции. Там призывают народ не дать умереть голодной смертью десяткам тысяч наших солдат, которые бродили как нищие по дорогам Албании. Я его сам читал, для меня это загадка до сих пор. Что заставило их так поступить, их, так ненавидевших нас? Или это чисто пропагандистский маневр?

– Конечно, пропагандистский маневр, – сказал священник. – Я от них этого не ожидал.

– Мы были с ними заклятыми врагами, – сказал генерал. – Когда шла война, они яростно атаковали наши части – и вдруг такой призыв!

– Да, да, – задумчиво сказал священник.

– Так плачевно закончилась для нашей армии албанская кампания, – сказал генерал. – Все наши военные с оружием, званиями, мундирами, медалями превратились в слуг, батраков, подмастерьев. Мне стыдно становится, когда я подумаю, чем они занимались. Вы помните, нам рассказывали о полковнике, который стирал белье и вязал чорапы? [14]14
  Длинные носки из овечьей шерсти, украшенные традиционным орнаментом.


[Закрыть]

– Да, – сказал священник. – Мне даже пришло сейчас в голову: а не стал ли наш полковник пастухом у какого-нибудь крестьянина. Может, он до сих пор еще пасет коз.

– Было бы интересно посмотреть на реакцию Бети, если бы ваше предположение подтвердилось, – рассмеялся генерал.

Священник улыбнулся, но промолчал.

Большую часть пути они проехали молча. Автострада была усыпана желтыми и уже гнилыми листьями. Желтые листья ветер яростно бросал из стороны в сторону, а гнилые отрывались от земли с трудом, а когда опускались на нее, надолго замирали, словно парализованные. Разбросанные по шоссе, отяжелевшие от воды и грязи, побуревшие, они, казалось, терпеливо дожидались смерти.

Автомобиль несся, сминая их своими колесами.