Текст книги "Генерал армии мертвых"
Автор книги: Исмаиль Кадарэ
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)
Ночь генерал провел беспокойно.
Утром его разбудили голоса рабочих, которые извлекали из промерзшей земли костыли для растяжек и укладывали мокрую от дождя палатку в кузов грузовика поверх огромных ящиков рядом с лопатами и кирками. Водители прогревали моторы машин.
Священник поднялся раньше и готовил на примусе кофе. Примус уютно гудел. Неяркое голубое пламя слабо освещало лицо священника. Сквозь щель в палатку пробивался бледный утренний свет.
Генерал ощутил вдруг приступ ностальгии.
– Доброе утро, – сказал он.
– Доброе утро, – ответил священник. – Как спалось?
– Плохо. Было очень холодно, особенно к утру.
– И я сегодня страшно замерз. Выпьете кофе?
– Да. Спасибо.
Священник разлил кофе по чашечкам, генерал встал, оделся.
Вскоре они вышли, и рабочие стали сворачивать их палатку. Дождя не было, но земля была мокрой, и ямы на огромном разрытом кладбище были наполовину заполнены водой.
– Дождя, по-моему, больше не будет, – сказал священник, когда они садились в машину.
На востоке, за высокой пеленой облаков, над горизонтом поднималось мутное пятно солнца.
Генерал задремал.
Они ехали уже больше двух часов, когда шофер неожиданно затормозил.
Генерал протер стекло и увидел посреди шоссе мальчика в черном, тот жестом требовал остановиться. Грузовик с визгом затормозил в двух шагах от него.
Шофер легковушки опустил стекло и высунул голову из окна.
– У нас нет места, парень, – сказал он.
Но тот стал что-то быстро объяснять, показывая рукой в сторону от шоссе.
– Кто это? – спросил священник.
Генерал заметил, что возле шоссе, на большом камне, сидит старик в накинутой на плечи черной гуне. Пока мальчик разговаривал с шофером, тот с любопытством разглядывал машины. Перед ним на обочине лежал гроб. Чуть дальше неподвижно стоял осел, забрызганный грязью.
– Что все это значит? – спросил генерал.
– Кто его знает. Сейчас выяснится, – ответил священник.
Эксперт вылез из грузовика и направился к старику. Тот медленно, с большим трудом встал. Эксперт побеседовал с ним, вернулся к автомобилю.
– Что там? – спросил генерал.
– Солдат, – сказал эксперт.
– Наш?
– Да, – сказал эксперт и показал рукой на гроб. – Он работал у этого крестьянина, а потом его убили.
Генерал вылез из машины. За ним вышел и священник.
– Я что-то плохо понимаю, – сказал священник, первым подойдя к крестьянину.
– Солдат служил на мельнице у этого крестьянина, – сказал эксперт. – Потом его убили.
– А-а, – протянул священник, – должно быть, из дезертиров или, может, уже после капитуляции.
Эксперт спросил крестьянина, тот ему ответил.
– Дезертир, – сказал эксперт.
Генерал, не слышавший их разговора, с важным видом медленно подошел к ним. Он всегда старался напустить на себя важный вид, когда ему приходилось общаться с албанскими крестьянами, обычно в опингах [10]10
Самодельная крестьянская обувь из кожи.
[Закрыть]и одежде из домотканого сукна.
– В чем дело? – спросил генерал.
Теперь, когда тоскливые, холодные дни в горах и ночи в палатке остались позади и он был в новом мундире, он вновь держался величественно.
Крестьянин спокойно достал кисет, набил табаком трубку и высек кремнем огонь. Мальчик застыл с вытаращенными от удивления глазами прямо перед генералом.
– Мы уже три часа дожидаемся здесь, – сказал крестьянин. – Из села мы еще до рассвета вышли. Вчера мне сказали, что машины проедут по шоссе, и я решил прийти сюда вместе с внуком и дождаться вас. Мы уже остановили много машин, но все водители говорили нам, что это не они перевозят мертвых. А кто-то решил, что я сумасшедший.
– Вы его хоронили? – спросил генерал.
– Да, – сказал старик. – Кто же еще его похоронил бы? Он жил у нас.
– Значит, жил у вас, – сказал генерал. – Но мне, если позволите, хотелось бы знать, в каких отношениях вы с ним находились. Что связывало солдата нашей славной регулярной армии с вами; меня интересует, что ему было нужно и как могло случиться, что он добровольно жил у вас? Вы ведь крестьянин, не так ли?
Эксперт постарался перевести слова генерала попонятней для старика.
Крестьянин вынул трубку изо рта и посмотрел генералу прямо в глаза.
– Он был моим батраком, – сказал он. – Об этом знает все село.
Генерал изменился в лице. Он просто побледнел от гнева. Только сейчас до него дошло, в чем дело. Он исподлобья взглянул на мельника, мол, говори, что же ты замолк, и закурил сигарету, сломав несколько спичек.
– Это дезертир, – объяснил священник, – из тех, что батрачили на албанцев.
Генерал поморщился, услышав слово «дезертир». Нервы у него уже не выдерживали.
– Как его звали? – спросил эксперт.
– Не знаю, – ответил крестьянин. – Он был просто «солдат», так мы и звали его.
– Когда вы извлекли останки? – спросил эксперт.
– Позавчера, – ответил крестьянин. – Услышал, что вы их собираете, и решил откопать и вручить вам. Пусть он, бедняга, покоится на своей родине, решил я.
– Не находили ли вы на его груди круглый медальон?
– Медаль? – удивленно переспросил мельник. – Нет, сынок, он был не из тех, что получают медали. Работать он еще годился, а уж для войны совсем никудышный был.
– Нет, папаша, не медаль, – перебил его с улыбкой эксперт, – медальон. Круглая штука такая, вроде монеты, с изображением Святой Марии.
Крестьянин пожал плечами.
– Нет, ничего не нашел. Кости я собрал все до одной, но больше ничего не было.
– Вы поступили достойно, – сказал священник. – Вы выполнили свой христианский долг.
– А кто бы еще это сделал? – сказал крестьянин. – Так уж случилось, что это выпало на мою долю.
– Мы благодарим вас, – сказал священник, – от имени матери этого солдата.
Старик подошел к священнику, похоже, тот показался ему приятным и вежливым человеком, и стал что-то объяснять, показывая время от времени на новый гроб, грубо сколоченный из толстых дубовых досок.
– Гроб я сделал вчера, а сегодня, еще до рассвета, мы вместе с внуком отправились в путь. Еле добрались от мельницы сюда, к шоссе. Грязь непролазная. Осел два раза падал, посмотри, на что он похож. Еле его подняли.
Священник внимательно его слушал.
– А солдата вы убили? – неожиданно спросил он спокойным голосом, глядя тому прямо в глаза.
Крестьянин от изумления вынул трубку изо рта. Потом рассмеялся.
– Ты в себе? Зачем же мне его убивать?
И священник улыбнулся извиняюще, словно говоря: «Всякое ведь бывает».
Мельник рассказал, что солдат был убит карателями из «Голубого батальона» в сентябре 1943 года. Затем, вспомнив, похоже, вопрос священника, нахмурился.
– Зачем они так говорят, сынок? – тихо спросил он эксперта.
– Они иностранцы, отец, у них другие нравы.
– Человек надрывается, такой путь проделывает, а они…
– Да-а, забота тебе выпала, папаша, – сказал один из рабочих, выпрыгнувший из кузова, чтобы погрузить гроб. – Ну а теперь будь здоров, нам пора ехать.
Пока старик крестьянин разговаривал с экспертом, а рабочие поднимали гроб в кузов грузовика, генерал, который собирался уже сесть в машину, неожиданно вернулся.
– Он требует вознаграждения? – спросил он эксперта.
Тот покраснел.
– Нет.
– Он имеет полное право, – сказал генерал. – Мы готовы заплатить.
– Он не требует никакого вознаграждения, – сказал эксперт.
Генерал, который решил, что он нашел способ хоть как-то отомстить за оскорбление, нанесенное ему крестьянином, настаивал.
– Тем не менее скажите ему, что мы хотим его вознаградить.
Эксперт замялся.
– Мы хотели бы вознаградить вас за труды, – мягко сказал священник мельнику. – Сколько вы хотите получить?
Мельник нахмурился и покачал головой.
– Ничего, – коротко сказал он.
– Как бы то ни было, вы ведь трудились, потратили несколько часов, сколотили гроб.
– Ничего, – повторил мельник.
– Мы хорошо заплатим, – вмешался генерал.
– Слава богу, я не нищий, – сказал мельник.
– Но вы столько времени содержали этого солдата. Мы можем произвести расчет.
Мельник выбил трубку.
– Я сам остался ему должен, – сказал он, – я ведь не заплатил ему за работу. Может, вам отдать?
Мельник повернулся и направился к своему ослу. Когда машина уже трогалась, мальчик что-то шепнул деду и старик махнул рукой в сторону машины.
– Подождите, черти, чуть не забыл. У меня от него кое-что осталось, я хочу вам отдать, – и засунул руку под гуну.
– Требует деньги, – сказал генерал, увидев, что старик машет ему, – видите? Я так и знал.
– Что еще? – спросил вышедший из машины эксперт.
– Тетрадка, – ответил старик, – он в ней все писал что-то. Вот она.
Эксперт протянул руку и взял тетрадь. Это была обычная школьная тетрадь, исписанная мелким почерком.
– Там, должно быть, его завещание, – сказал старик, – иначе я вам и не отдал бы ее. Кто знает, что бедолага в ней нацарапал! Может, он кому завещал овец и коз. Мне не довелось его расспросить. Хотя, если у него и был скот, его давно уже сожрали волки.
– Благодарю, – сказал эксперт. – Здесь наверняка есть и его имя.
– Мы звали его просто «солдат», – сказал старик. – Никто и не подумал спросить у него имя. Ну ладно, счастливого пути, – махнул старик эксперту. – Будьте здоровы.
– Опять дневник, – сказал генерал, перелистывая тетрадь, врученную ему экспертом. – Какой это по счету найденный нами дневник?
– Шестой, – сказал священник.
Машины тронулись. В заднее стекло генерал увидел, что старик постоял немного, глядя им вслед, потом потянул за собой осла и отправился с внуком в обратный путь.
Глава одиннадцатаяГенерал устроился поудобнее в кресле и, поскольку делать больше было нечего, раскрыл тетрадь и принялся читать.
12 февраля 1943
Никогда не думал, что буду снова вести дневник, после того как впервые влюбился, еще в гимназии, и после того, как мой дневник нашли одноклассники и стали меня дразнить. Помню, как в перерыве между историей и математикой кто-то выбросил листки моего дневника, словно листовки, из окна коридора на третьем этаже. Они разлетелись по школьному двору, и все начали их читать. Я носился как сумасшедший из одного угла двора в другой, пытаясь вырвать листки у них из рук, а все смеялись надо мной, а она заплакала, пошла к директору и нажаловалась на меня.
Тогда я поклялся никогда больше не вести дневник.
Но теперь мне кажется, что все это было давным-давно. Что вся эта история – из тех старых книг с пожелтевшими и запыленными страницами, которые читал мне дедушка после обеда. Я это был или не я – тот мальчик, что катался на велосипеде по улицам нашего квартала и всегда первым покупал билет, когда в кинотеатр привозили новый фильм? Мне даже не верится.
Сейчас, этой зимней ночью, я сижу, скрестив ноги, возле огня, с тетрадкой на коленях и сам удивляюсь, как могло случиться, что я, солдат «Железной дивизии», стал батраком у албанского мельника и на голове у меня белая телешэ, [11]11
Круглая шапочка, албанский национальный головной убор.
[Закрыть]такая же, как и у местных крестьян.
– Что ты все пишешь, солдат? – спрашивает меня мельник, пыхтя своей черной вересковой трубкой.
Все здесь меня зовут «солдат», и никто не спросил, как мое имя. «Солдатом» меня зовет и жена мельника, и их единственная дочка, Кристина. Мне даже кажется, что именно Кристина первой стала меня так звать. Это случилось в тот самый день, когда наш батальон разгромили партизаны и я, отступая, забросил винтовку в кусты и рванул в лес, стараясь держаться берега ручья, потому что знал: ручей всегда приведет к жилью. И не ошибся. Этот ручей вытекал из мельничной запруды, и когда я постучал в старые ворота, молодая албанка, открывшая их, удивленно крикнула:
– Отец, здесь какой-то солдат.
И с того январского дня для меня началась странная жизнь батрака-иностранца в чужой стране.
– Я тебя укрою и буду кормить, – сказал мне мельник, – если ты, конечно, будешь помогать мне по хозяйству. Я уже в возрасте и сам не успеваю со всем управиться. Сын, который мне помогал, ушел в партизаны. Смотри только, не вздумай тут крутить шашни, – продолжал он, – не то я об тебя все палки обломаю, так что чертям тошно станет.
Конечно, он имел в виду свою дочь, и я пообещал, что буду работать честно и не потребую ничего, кроме хлеба и крова, пока не закончится война.
– Послушай-ка, парень, а ты, часом, не шпион? – неожиданно спросил он, уставившись на меня грозным, пронизывающим взглядом.
– Я – шпион? – переспросил я удивленно.
– Гляди, а то плохо кончишь. Если что узнаю, на стропилах тебя повешу.
Так мы заключили договор.
После этого прошел уже месяц с небольшим – и я рублю в лесу дрова, чищу мельничный ручей, отбиваю жернова, чиню черепицу на крыше, подметаю полы, смазываю инструменты, таскаю мешки.
Товарищи по батальону и моя семья наверняка считают меня убитым. Если бы они увидели сейчас меня, каков я теперь, бывший «железный» солдат, весь обсыпанный с ног до головы мукой, с албанской телешэ на голове, то страшно бы удивились сначала, а потом животики бы надорвали от смеха.
25 февраля 1943
Очень холодно. Весь день дует страшный ветер, кажется, он вот-вот сорвет мельницу. Работы у нас мало. Редко кто из крестьян рискнет в такую зиму ехать на мельницу только для того, чтобы смолоть мешок кукурузы или кясэ [12]12
Старая албанская мера веса, равная 40 кг.
[Закрыть]зерна. Поля в этом году совсем разорены. Многие села в округе сожжены или заброшены. Те, кто приезжает на мельницу, рассказывают всякие ужасы.
Я сижу и слушаю шум ветра, который заглушает бормотание ручья, и мне чудится, что над всем миром сейчас воет ветер.
28 февраля 1943
Ночью выпал снег. Снег, прекраснее которого я не видел. Наконец прекратился свист ветра, и вокруг воцарилась белая сверкающая тишина. Даже не верится, что в мире идет война, хотя она совсем рядом.
Ну когда же она кончится?
9 марта 1943
Мельник относится ко мне совсем неплохо. Но ведь и я справляюсь со всеми делами и работаю с удовольствием. Вчера заменил у мельницы часть крыши, поврежденную ветром. Он остался очень доволен моей работой.
– Ты, солдат, мастер на все руки, – сказал он. Затем с усмешкой оглядел меня с ног до головы, словно обмерил, и добавил: – Только для войны, мне кажется, ты не годишься.
Я покраснел. В первый раз мне напомнили о моем дезертирстве.
– Это не так, – возразил я возмущенно, – просто я не хочу воевать, мне не нравится эта война, понятно тебе?
Он потрепал меня по плечу.
– Я не хотел тебя обидеть, – сказал он с улыбкой, – это я так просто сказал. Конечно, ты хорошо сделал, что ушел от фашистов.
Его слова не выходили у меня из головы весь день. Для чего мельник сказал мне это? Он сам помогает партизанам и ненавидит фашистов.
Албанцы, я заметил, очень уважают храбрость. Они издеваются над трусами, и он, похоже, счел меня трусом. Такой дылда, метр восемьдесят два ростом, – и трус!
Как досадно, если они и в самом деле считают меня трусом! Как стыдно, особенно перед Кристиной! Она молода и красива, ей нет еще и семнадцати лет, и всякий раз, когда я на нее смотрю, я чувствую у себя в груди какую-то пустоту, такое ощущение, словно неожиданно спустила велосипедная шина. Вот так.
20 марта 1943
Сегодня на мельнице произошло чрезвычайное событие. Я уходил в лес рубить дрова, а когда вернулся, увидел, что у порога мельницы сидит человек. Я замедлил шаги и с удивлением прислушался. Человек насвистывал одну из наших песен. Когда я подошел ближе, я заметил на нем драный военный мундир.
– Эй, приятель, – крикнул я ему, – привет!
Он перестал свистеть и вскочил на ноги. Мы обнялись, как старые знакомые, хотя раньше и в глаза друг друга не видели, а затем уселись на порог.
– Ты откуда? – спросил я его.
– Полк «Слава», – ответил он.
– А я из «Железной дивизии».
– Был в «Железной», – сказал он. – Теперь-то мы оба не имеем к ним никакого отношения.
Мы расхохотались.
– Как тебя сюда занесло? – спросил я. – Давно ты драпанул?
– Четыре месяца назад, – ответил он. – А ты?
– Два с небольшим.
– Здесь работаешь?
– Да.
– Красивое место, – сказал он, – точь-в-точь Швейцария.
– Ты с кем сюда приехал? – спросил я его.
Он чуть не лопнул от смеха.
– Со своим «хозяином», – сказал он. – Принесли молоть два мешка кукурузы.
– Ну, а как там? – спросил я. – Я совершенно оторван от мира и понятия не имею, что творится. Что там с войной? Когда она кончится?
– Поговаривают, что скоро кончится, – сказал он. – Наши наверняка долго не продержатся.
– А мы? С нами-то что будет?
– А мы вернемся на родину, когда война наконец закончится.
– А не придется нам отвечать за то, что мы смылись с войны?
– Ты в себе? – удивился он. – Что ты мелешь? Перед кем мы, по-твоему, должны за это отвечать? Это перед нами будут отвечать те, кто послал нас на войну.
У меня просто на душе потеплело от этих слов, и мы закурили.
– Здесь таких, как мы, солдат хоть отбавляй! – сказал он. – Здешним крестьянам позарез нужны батраки, потому что почти все их сыновья ушли в партизаны. Они охотно берут к себе солдат, правда, опасаются, нет ли среди нас шпионов. Наши тут чего только не делают – коров пасут и пашут и даже сидят в няньках у детей.
– Надо же, до чего дошло! – сказал я со смехом.
– Что значит «до чего дошло»? Скажи лучше, как прекрасно, что нам дают возможность выжить! Может, мы уже гнили бы в какой-нибудь канаве и никто бы даже не знал, где искать наши кости.
– Это верно.
– А как у тебя тут насчет женского пола? – спросил он.
– Никак, – ответил я.
– Да, с этим везде туго. Один из наших приударил тут за какой-то девицей, так его отлупили будь здоров как и выгнали.
Я промолчал.
– А у тебя, приятель, мне кажется, дело на мази, – сказал он, блестя серыми хитрыми глазами. – Я уже видел дочку твоего хозяина. Что надо девочка.
– Ты в себе? – сказал я ему. – Я и думать не смею. Ты же сам говорил, как они поступают в таких случаях.
– Говори, говори, но здесь-то все по-другому. Тихое, красивое место, прямо Швейцария.
– А кулаки у мельника ты видел?
Изнутри доносился монотонный стук мельничных жерновов.
Он достал кисет и свернул сигарету так, как это делают албанские крестьяне, а затем еще одну для меня, потому что сам я так и не научился их сворачивать.
– Послушай, – сказал он, задумчиво сощурившись, – ты ничего не слышал о «Голубом батальоне»?
У меня екнуло сердце.
– Нет, – сказал я вполголоса, – а что?
– Говорят, он рыщет где-то по центральной Албании.
– Это далеко отсюда?
– Далеко, – сказал он. – Но черт его знает, всякое бывает, – и почесал в затылке.
– Ты думаешь, он может и в эти края забрести?
– Кто знает? – сказал он. – Чего не случается.
Он несколько раз молча затянулся.
– Может, он и не придет сюда, – сказал я, – а может, его разобьют албанские партизаны.
– Может быть, – сказал он, – у него были уже стычки с партизанами, и он понес большие потери, но его пополнили свежими силами.
– Какова его численность? – спросил я.
– Девятьсот человек, – сказал он, – и все – оголтелые фашисты. Устраивают резню, нагоняют страх. Ну а дезертиров…
– Что? – спросил я и почувствовал, что сердце у меня забилось быстрее.
– Расстрел на месте, дело известное.
– Святая Мария! – пробормотал я.
Мы еще посидели на пороге мельницы, поболтали о всякой всячине. Мой мельник и крестьянин степенно беседовали внутри. Когда кукуруза смололась, гости взвалили себе на плечи по мешку и отправились обратно, крестьянин впереди, солдат за ним, а мы пожелали им доброго пути.
2 апреля 1943
Сейчас, весной, у нас много работы. Отовсюду спешат крестьяне на мельницу, кто пешком, кто верхом на лошади или осле. Каждый раз, услышав звон колокольчика на шее животного, я радуюсь, что увижу людей, потому что здесь в одиночестве я просто помираю от скуки.
Мельник – человек хороший и справедливый, но уж очень он замкнутый – слова от него не дождешься. И вообще, я заметил, что албанцы очень неразговорчивы, особенно мужчины. Мельник весь день не выпускает трубку изо рта, и один бог знает, о чем он думает, утопая в клубах табачного дыма. Я больше разговариваю с его женой, «тетей Фросой», как я ее зову. Она меня расспрашивает о самых разных вещах – о родителях, о родственниках, о доме. Я говорю ей, что очень тоскую, и она с сочувствием смотрит на меня и качает головой.
– Бедняжка! – тихо говорит она и идет замешивать тесто для хлеба или мыть посуду.
– А теперь кто ухаживает за твоими овцами и козами? – спросила она меня как-то.
Я рассмеялся:
– Нет у нас ни овец, ни коз.
– А корова? – настаивала она.
– И коровы нет. Мы живем в городе.
– Да если бы и были, их бы сейчас, без тебя, волки бы сожрали. Эх, сынок, теперь и люди-то грызут друг друга, как дикие звери, не говоря уже о волках.
Я не знал, что ей ответить.
В другой раз она спросила меня о медальоне.
– А эта штука на шее у тебя для чего, сынок? На турецкую монету похожа.
Я рассмеялся.
– Это вроде опознавательного знака для солдат, чтобы нас узнали, если убьют. Вот тут, под изображением Святой Марии, есть номер, видишь?
Тетя Фроса надела очки, забавные очки с треснувшими стеклами.
– И кто тебе это дал?
– Начальники.
– Надо же! – сказала она и ушла, бормоча что-то.
Такие вот у нас разговоры с тетей Фросой. А Кристину я вижу редко и еще реже разговариваю с ней. Хотя именно с ней я хотел бы разговаривать чаще, особенно теперь, когда я более или менее прилично говорю по-албански. Но она не показывается на мельнице. Весь день хлопочет по хозяйству или вяжет. И даже когда приходит звать нас на обед, в дверях мельницы показывается всего на минуту. Скользнет по мне своими темными кроткими глазами и тут же отворачивается, я еще несколько секунд смотрю на ее каштановые волосы, а потом она исчезает.
Иногда она даже не спускается вниз, а кричит из окошка:
– Отец, обед готов!
Если мне случается в этот момент оказаться во дворе, она кричит мне:
– Солдат, скажи отцу, что обед готов.
А за столом она даже глаз не поднимает. Да и я боюсь оторвать взгляд от тарелки.
Потом я весь вечер думаю о ней и иногда выхожу к воротам, гляжу в ночной мрак, слушаю журчание мельничного ручья и мечтаю – о чем я только не мечтаю!
17 апреля 1943
По-прежнему приходят крестьяне с зерном для помола. Они рассказывают об удивительных событиях в освобожденных партизанами зонах. Создаются какие-то «советы», о которых раньше никто ничего не слышал, раздают зерно богачей, происходит что-то совершенно мне непонятное.
25 апреля 1943
Сегодня Кристина мне улыбнулась. Этой ночью на мельницу напали бандиты.
Мы все спали, когда залаяла огромная собака Балё. Я сразу проснулся.
Что бы это могло значить? – подумал я, и меня дрожь пробрала. Было поздно, почти полночь, в такое время никто не осмеливался выйти из дома.
Балё лаял еще яростнее, и я услышал, как поскрипывают деревянные ступеньки. Кто-то спускался в сени, где я спал. Это был мельник. Он сделал мне знак рукой, чтобы я следовал за ним, и тогда я заметил, что в другой руке он сжимал длинное ружье. Я взял большую дубину и пошел следом. Сердце у меня колотилось.
А если это они, подумал я, вдруг кто-то выследил, что я здесь?
Мельник остановился у ворот и прислушался. Снаружи не было слышно ни голосов, ни звука шагов. Им нет необходимости красться в тишине, подумал я.
Неожиданно донесся легкий скрип, затем что-то треснуло.
– Бандиты! – прошептал мельник и открыл ворота. Потом сделал несколько шагов в темноту, поднял ружье и выстрелил. О боже, я никогда не слышал, чтобы ружье стреляло с таким грохотом и изрыгало столько пламени. Уж очень оно было допотопное! Мельник снова поднял ружье и выстрелил в сторону мельницы, эхо раскатами отозвалось далеко в горном ущелье.
У мельницы послышались шаги. Мельник, пригнувшись, бросился вперед. Я – следом за ним, с дубиною в руке.
Пробежав немного, мы остановились. Перевели дыхание.
– Смылись, – сказал он. – Возвращаемся.
Мы молча повернули обратно.
– Ну? – спросила тетя Фроса, как только мы переступили порог. Они с дочкой сидели в темных сенях, в руке тетя Фроса держала палку.
– Бандиты, – сказал мельник.
– Бандиты, – повторил я, чувствуя, что в груди у меня потеплело от радости и тайной гордости. Никогда бы не подумал, что бежать, пригнувшись, преследуя в темноте бандитов, – радость.
– Чтоб они сдохли, – сказала тетя Фроса, – будто у нас других забот мало.
– Что ж, время военное, – сказал мельник. – Испугалась, Кристина?
– Испугалась, отец, – сказала Кристина. Никогда еще я не слышал более прекрасного голоса. Я пытался разглядеть в темноте ее глаза, но безуспешно.
– Ну что ж, спокойной ночи, солдат, – сказал мельник и первым стал подниматься вверх по ступенькам. За ним поднялись и они. Скрипнула последняя ступенька, и наступила тишина.
Утром я увидел на дверях мельницы сломанный замок и ощутил в душе щемящую пустоту.
25 мая 1943
Меня одолевают разные мысли, и чаще всего они крутятся вокруг Кристины. В голову лезет всякий бред. Я и сам знаю, что это бред, и тем не менее мне нравится о ней думать.
Вчера я валялся возле ручья и от нечего делать бросал в воду камешки. Вокруг шумели платаны, и журчание ручья навевало сон.
Неожиданно я услышал громкий шум, топот сапог, голоса, свист, стук лошадиных подков. Поднимаюсь и что же я вижу: наши цепью движутся в мою сторону! Я хотел бежать, но ноги отчего-то не слушались меня. Словно разбитый параличом, я не мог сдвинуться с места. Они приблизились и окружили меня со всех сторон.
– Это та самая мельница? – спросил один из них, подавая мне какой-то тайный знак.
– Да, – ответил я испуганно.
– А ну-ка, ребята, разнесем там все! – крикнул он и первым побежал вперед. За ним ринулись остальные. Следом за ними и я. Не знаю, почему ноги вдруг понесли меня сами собой, тело у меня стало ловким и быстрым, как будто меня расколдовали, я почувствовал, что зверею, – как в прошлом году, когда мы во время зимней операции сожгли шесть сел подряд.
Разъяренные, мы бежали вперед с дикими криками. Двое поджигали мельницу, трое тащили мельника. Его приволокли к порогу и застрелили.
Я вдруг подумал о Кристине. Взбежал по ступенькам дома. По лестнице спускали связанную по рукам и ногам тетю Фросу. Она увидела меня и плюнула.
– Ах, собака, шпион!
Но все мои мысли были о Кристине. Я ворвался в комнату, где она спала, и бросился к кровати, где лежала Кристина, вся дрожа.
– Нет, солдат, нет!
Но кровь ударила мне в голову. Скорей, скорей, говорил я себе, нельзя терять ни минуты.
Я сорвал одеяло, с яростью разорвал ее тонкую рубашку и бросился на нее.
– Солдат, а солдат!
Я вскочил. Издали доносился голос звавшей меня Кристины. Вокруг, как и прежде, пахло травой, спокойно журчала вода. Я немного вздремнул.
– Солдат, а солдат!
Я лениво пошел к дому. Кристина стояла у среднего окна.
– Тебя ищет мама, – сказала она мне.
Я все еще протирал глаза.
Если бы она знала, что за сон мне приснился!
25 июня 1943
Из Гирокастры все время приходят беженцы. Женщины с тяжелыми торбами за спиной несут детей, старики с трудом передвигают ноги. Паника страшная. Говорят, что скоро весь город сожгут. По слухам, его заминировали и собираются взорвать. Одним словом, все ожидают всяких ужасов.
Беженцы укрываются в селах. Часть уходит в освобожденные зоны, другие остаются в зонах, которые и не освобождены и не оккупированы, как село возле нашей мельницы.
Гирокастру регулярно бомбят. Иногда я залезаю на высокий платан возле запруды и смотрю на город. Он словно вцепился в склон зубами и когтями, и никакими силами его не отодрать, даже если наступит конец света. Я служил там год с небольшим и знаю почти все его улицы и переулки, почти всех, кто торгует выпивкой или котлетами. У меня есть даже знакомые в квартале Варош.
Обычно город бомбят в половине десятого утром и в четыре часа дня, поэтому, если нет никакой работы, я залезаю на дерево за полчаса до начала и жду, когда полетят самолеты. Смотрю направо, в сторону Грихота, где в длинных, новых казармах размещена наша дивизия; на высокий холм напротив Грихота, на вершине которого возвышается одинокая тэке, окруженная кипарисами; на церковь и христианские могилы внизу, на берегу; на мост через реку, где я столько раз стоял в карауле; на военный аэродром между рекой и холмом Святой Троицы; на городские кварталы; на ручьи и мосты, соединяющие разные части города.
Самолеты всегда прилетают точно по расписанию. Обычно они сначала показываются с севера, из ущелья Тепелены. Первыми открывают огонь зенитки Грихота. На таком расстоянии выстрелов не слышно, только видны белые облачка разрывов. Затем открывают огонь зенитки на холме, на котором стоит тэке, но и они не причиняют самолетам большого вреда. Те спокойно летят прямо к городу, и я хорошо представляю, как в эти минуты в Гирокастре воют сирены и люди разбегаются по подвалам, и остается только удивляться, что весь этот страх и ужас на город нагоняют вот эти два-три малюсеньких пятнышка, которые летят, сверкая и переливаясь в лучах солнца, словно серебряные монетки, заброшенные высоко в небо.
Последними стреляют зенитки, установленные на высоких башнях крепости. Отсюда хорошо видно, как маневрируют пилоты, как снижаются самолеты, как они отвесно пикируют на военный аэродром или на крепость, а затем снова взмывают ввысь и снова пикируют, сбрасывая тяжелые бомбы.
Черный дым поднимается к небу из разрушенных зданий, а затем самолеты улетают туда, откуда прилетели, спокойные и сияющие, как будто совершенно ничего и не произошло.
Все это видно днем, а ночью в Гирокастре, как и положено, затемнение. С наступлением вечера все постепенно исчезает, растворяясь в темноте. Сперва мрак поглощает переулки, низкие домики, мост через реку, затем все кварталы по очереди, начиная с нижних и, наконец, крепость, колокольни, минареты с гнездами аистов наверху.
Вечером, когда я пытался разглядеть город, бесследно исчезнувший во мраке, точно его никогда и не существовало, мне подумалось, что вот, пришли такие времена, когда нельзя обойтись без затемнения и мир должен прятаться от самого себя. И я вспомнил такую же ночь три года назад, когда нашей роте впервые довелось пройти через ночную Гирокастру, мы направлялись тогда на юг.
Ночь была темная, душная. Мы были грязные, усталые, нам все осточертело, но едва мы добрались до казарм Грихота, где нам предстояло переночевать, как потребовали, чтобы нас отвели в публичный дом. Командование разрешило нам пойти. Мы все оживились и прямо как были – грязные, небритые, не снимая оружия, снова построились и вышли из больших ворот. Публичный дом был в центре Гирокастры, и нам, после долгого перехода, нужно было пройти еще километр с лишним, чтобы попасть туда. Но теперь идти нам было намного легче. Мы шли строем по темному городу, отпуская похабные шуточки, подтрунивая друг над другом, и чувствовали себя счастливыми. Ночью петь было запрещено, иначе один бог знает, как бы мы разошлись. Это были мгновения подлинного счастья для солдат, летней ночью идущих вместе, строем, по безопасной дороге, с винтовками, поставленными на предохранитель. Помню как сейчас, кто-то тихонько насвистывал старинную песенку, а я вглядывался в пугающий силуэт горы Люнджерии, возвышающейся слева, – она словно была совсем рядом, рукой можно дотянуться, справа чернела гора Мали-и-Гьер, на склоне которой, невидимый, распростерся город.
