Текст книги "Генерал армии мертвых"

Автор книги: Исмаиль Кадарэ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

Ее похоронили на военном кладбище, среди «братских могил», как их называют, и на могилу положили ту мраморную плиту, что вы видели утром. На ней выбили обычные слова: «Пала за Родину», точно такие же, как и у всех солдат.

Через несколько дней пришел приказ, и публичный дом закрыли. Как сейчас, помню то холодное утро, когда онис чемоданами в руках стояли на площади и ждали машину, которая должна была ихотвезти. Прохожие останавливались на тротуаре и смотрели на них. Онистояли, тесно прижавшись друг к другу, растерянные и жалкие.

Когда онизабрались в кузов и машина тронулась, кое-кто помахал им на прощание рукой, так, вроде бы нехотя. И они тоже помахали, но не так, как обычно машут руками подобные женщины, совсем по-другому, устало, с отчаянием. Мы смотрели им вслед, пока они не скрылись вдали, но нам не стало легче оттого, что ониуехали. Ведь мы всегда думали: вот уедут они, и это будет такой праздник для нас, мы такой пир закатим. Но все было совсем по-другому. Наша жизнь оттого, что ониуехали, не стала лучше. Да и могла ли она быть лучше – повсюду шла война, и у нас хозяйничали фашисты.

Кто знает, куда их отправили, наверняка в какой-нибудь другой прифронтовой городок, где останавливаются на ночь войска, идущие на передовую, и войска, возвращающиеся оттуда. И наверняка их жизнь снова наполнилась бесконечными очередями усталых и грязных солдат, оставляющих им всю скорбь войны.

Глава восьмая

Генерал стоял у входа в палатку и смотрел на серый горизонт. Туман клочьями плыл над горными склонами. Иногда он опускался так низко, что касался верха палатки. Генерал поднял воротник шинели; у него за спиной палатка гудела, сотрясаясь от ужаса перед ледяным ветром.

В нескольких шагах от нее стоял автомобиль, а дальше, за палаткой рабочих, – грузовик. У кладбища не было четких границ: ручьи, как змеи, извивались вокруг него, вымывали землю и уносили ее с собой вниз, в долину.

Доносились ритмичные удары кирки о твердую землю. Время от времени все собирались вокруг одной из ям, и генерал знал – найден еще один солдат. Он знал, что сейчас они дезинфицируют кости и эксперт, склонившись над ними, измеряет длину скелета, а священник отмечает красным крестиком имя солдата в списке или, если длина не соответствует помеченной в списке, ставит знак вопроса.

Генерал в мельчайших подробностях представлял себе все происходящее там, среди этих людей, начиная с застывшего выражения лица священника и кончая действиями эксперта, вертевшего в руках металлический метр. Значит, они измеряют еще раз, подумал генерал, увидев, что никто не расходится. Значит, в списках будет еще один вопросительный знак.

Кто-то из рабочих побежал ко второй палатке и вернулся с красивым голубым мешком производства фирмы «Олимпия», изготовленным по специальному заказу. Эксперт, зажав в длинных пальцах пинцет, опускал медальон в металлическую коробку.

Однажды нас проверили – у всех ли целы медальоны. Кто-то донес, что он выкинул свой медальон. Где у тебя медальон?– спросил его лейтенант, когда он расстегнул гимнастерку. Не знаю, ответил он, потерялся. Потерялся? А мне сказали, что ты сам его выкинул. Сволочь. Сдохнешь, как собака,и никто даже твой труп не опознает. А отвечать за все нам. Марш в карцер, заорал он. Через два дня ему выдали новый медальон.

Если все расходились, это означало, что останки уже покоятся в нейлоновом мешке и сверху наклеена этикетка с именем солдата и порядковым номером по списку. Тогда один из рабочих возвращался в палатку с мешком в руках, а издали снова доносились ритмичные удары кирки по влажной земле.

Кто он, этот солдат, которого сейчас нашли? – спрашивал себя генерал, наблюдая, как люди снова собираются в центре кладбища. И каждый раз ему невольно вспоминалось множество лиц – молчаливых, мрачных, там далеко, в его доме, в гостиной в те дождливые дни после его возвращения с курорта. Все посетители рассказывали о своих родственниках, некоторые приносили с собой пачки фотографий и писем, у других не было ничего, кроме короткой телеграммы военного министерства.

Генерал плотнее запахнул шинель и посмотрел на северо-восток. Памятник стоит там, сказал он себе, да, как раз там, где пересекаются две автострады и журчит поток воды, падающей с запруды старой заброшенной мельницы. При ясной погоде памятник можно было бы увидеть отсюда. А сейчас он скрыт в тумане.

Когда туман начал рассеиваться, ему показалось, что памятник вот-вот откроется, высокий, очень высокий, облицованный белым камнем, а за ним – стены разрушенного дома, развалины, груды черных камней и дальше, на околице села, сгоревшая, заброшенная мельница с журчащим ручьем – только его нельзя было сжечь и уничтожить. На фронтоне памятника было высечено большими буквами: «Здесь прошел недоброй памяти «Голубой батальон», который сжег и утопил в крови это село, убил женщин и детей, а мужчин повесил на телеграфных столбах. Народ воздвиг этот памятник, чтобы увековечить память о погибших». Новое село отстроили ниже, и только телеграфные столбы, старые, снизу вымазанные смолой, некоторые – с дополнительными опорами, те самые столбы, на которых полковник собственноручно, как рассказывали, вешал людей, стояли на прежних местах, одни выше, другие ниже, – местность была пересеченная, и провода уходили в бесконечность.

Но и телеграфные столбы покрывала белая пелена тумана, и в той стороне ничего не было видно. Казалось, на памятник, на телеграфные столбы, на старую мельницу и на полуразрушенные своды кем-то наброшено белое полотно, словно скрывающее памятник перед торжественным открытием.

– Вы простудитесь, – сказал священник, входя в палатку. – Воздух очень сырой, и ветер сильный.

Генерал зашел внутрь. Пора было обедать.

– Ну как дела?

– Хорошо, – сказал священник. – Если завтра придут еще наемные из заречного села, то думаю, через четыре дня мы отправимся дальше.

– Придут, я думаю, все, кроме женщин и стариков, которые считают грехом раскапывать могилы.

– Возможно, и женщины и старики тоже придут. Похоже, такая работа приносит им тайное удовлетворение.

– Не думаю, – сказал генерал. – Ну кто может испытывать удовольствие, раскапывая могилы?

– Для них это своего рода запоздалая месть.

Генерал пожал плечами.

– Кроме того, это выгодная работа, – продолжал священник, – мы хорошо платим. На деньги, заработанные у нас за несколько дней, они могут купить небольшой радиоприемник. Они очень любят слушать радио.

– Я это заметил, – сказал генерал. – Они всегда включают его на полную мощность. Кстати, было бы неплохо, если бы и мы взяли с собой транзистор.

– Вот это мы забыли.

– До чего же опостылела палатка.

– С каждым днем становится все холоднее. Надеюсь, мы в последний раз ставим палатку в этой зоне.

– Нет, есть еще одно место, высоко в горах, возле стратегического шоссе, теперь заброшенного.

– Да?

– Там похоронены солдаты, охранявшие дорогу или мост, не помню точно.

– Тогда их там, наверное, много, – сказал священник.

– Да, их много, я подумываю даже, не оставить ли их на следующее лето. Кто же суется в горы в это время!

Генерал достал термосы и сухой паек. После обеда генерал улегся на раскладушку, а священник открыл книгу и стал читать.

Что же, черт побери, у него было со вдовой полковника? – спросил себя генерал.

Он подумал: если что и было, то давным-давно, а вовсе не в августе этого года, в один из тех чудесных вечеров, когда солнце краснеет, как огромный усталый глаз, и над горизонтом начинают дрожать первые вечерние тени, легкие и неясные, а по набережной гуляет толпа. Они сидели на террасе большого отеля и смотрели на заходящее солнце, на чаек и лодки, скользящие по морю. Они каждый день наблюдали заход солнца, и когда солнце тонуло в море и вспыхивали огромные рекламы отеля и дансингов по всему берегу, они вставали и шли гулять по берегу вместе с детьми или садились на скамейки у самой воды.

Днем на террасе было много народа, бутылки, пронизанные лучами солнца, сверкали и переливались пурпурным цветом. Трудно вспомнить, о чем, собственно, они говорили. Это были те разговоры, что начинаются с утра и продолжаются до вечера и после которых не остается ничего, кроме пустых бутылок на столе, длинногорлых бутылок из-под фруктового сока с разными яркими этикетками.

Однако он почувствовал, что за соседним столиком его кто-то упорно разглядывает. Он медленно повернулся и впервые увидел ее глаза, затем глаза какой-то престарелой дамы и еще чьи-то. Они, кажется, что-то сказали в его адрес и уставились на него в упор, а женщина улыбнулась.

Мужчина быстро поднялся и подошел к ним.

– Господин генерал!

Так он познакомился с семьей полковника. Они, собственно, для того и пришли на пляж. И молодая красивая вдова, и старуха мать, и два кузена.

– Мы узнали, что именно вам поручили эту святую и очень деликатную миссию, – сказала старая дама, – и мы счастливы, что познакомились с вами.

– Благодарю вас.

– Мы искали его всю войну, – продолжала старуха. – Трижды мы посылали людей, чтобы его найти, и трижды безрезультатно. В четвертый раз нас обманули, взяли деньги и скрылись. Когда мы услышали, что туда поедете вы, у нас снова затеплилась надежда. О, мы очень надеемся, сын мой, мы очень на вас надеемся.

– Я постараюсь. Я сделаю все возможное.

– Он был такой молодой, такой замечательный, – сказала старуха, и глаза ее наполнились слезами. – Все говорили, что он стал бы гением в военной области. Это же повторил и военный министр, когда пришел к нам с соболезнованиями. Он сказал, что это большая потеря, очень тяжелая для всех потеря. Но он был моим сыном, и больше всех горевала я, прости, Бети. Ты тоже, конечно, дорогая. Ты сохранила ему верность, ты оказалась достойной его. Ты помнишь, когда он приехал из Албании в двухнедельный отпуск? Всего на две недели, и свадьбу вашу справили второпях. У него было такое важное задание, что он не мог уезжать больше чем на две недели из этой проклятой страны. Ты помнишь, Бети?

– Да, мама, помню.

– Ты помнишь, как ты стояла у лестницы и плакала, пока он надевал мундир, а я пыталась успокоить тебя, да и себя саму тоже, и вдруг позвонили из военного министерства? Самолет вылетал через полчаса, и он сбежал по ступенькам, поцеловал тебя и меня и исчез. Ох, простите, простите, я разболталась. Я сентиментальна, – старуха смахнула слезу, – и всегда была такой.

В последующие дни они еще больше сдружились, и семья полковника присоединилась к их компании. Они ходили вместе играть в теннис, купаться, кататься на лодках, по вечерам вместе танцевали в дансингах на берегу моря. Жене генерала не понравилось новое знакомство, но она не подала виду. Ей не нравилось, что он часто прогуливался с Бети по раскаленному песку, и, конечно, она оценила ее стройную фигуру, и золотистые волосы, и все остальное тоже.

– Интересно, о чем ты так долго с ней разговариваешь? – спросила его как-то жена.

– О полковнике, – ответил он. – Только о нем.

– Когда старуха целыми днями только о нем и говорит, это я еще могу понять, – сказала ему жена, – но чтобы она…

– Нехорошо так говорить. У них одна забота, они просят меня оказать им услугу. Нужно отнестись к этому по-человечески.

– Знаю я, что за забота у вдовы полковника, – сказала жена. – Весь курорт уже в курсе того, как она предана костям своего мужа. Она повсюду только об этом и говорит. И этой чрезмерной страсти к погибшему двадцать лет назад мужу, с которым она жила всего две недели, есть одно простое объяснение.

– Какое? – спросил он.

– Она дурит голову своей свекрови. Бедная старуха абсолютно уверена, что невестка верна ее сыну, и, естественно, радуется этому.

– Ну и что из того? – генерал делал вид, что не понимает.

– Как что из того? Старуха графиня невероятно богата, а наследников у нее нет. Она скоро помрет и должна написать завещание.

– Я не хочу слышать ни о чем подобном, – перебил он ее. – Меня не интересуют всякие сплетни. Я должен привезти останки полковника. Это мой долг.

– Черт бы побрал этот твой долг, – сказала жена.

Бети вдруг скрылась дня на два, а когда вернулась, он заметил, что взгляд ее стал холодным и усталым.

– Где вы пропадали? – спросил он ее, встретив возле отеля. Она была в купальнике и в темных очках от солнца, закрывающих пол-лица. Он увидел, что она покраснела.

Бети стала рассказывать, что свекровь непременно хотела сама попросить священника о своем сыне, и она в конце концов нашла его по адресу, но старуха стала беспокоиться и…

Он ее не слушал. Словно оцепенев, он смотрел на ее почти обнаженное тело и в первый раз спросил себя: что же у них было со священником?

Затем пролетело еще много солнечных дней, и старая мать полковника по-прежнему рассказывала о добродетелях своего сына, который был надеждой всего военного министерства, о древности своего рода, а Бети время от времени исчезала с курорта и, когда возвращалась, выглядела усталой и отрешенной, и он опять задавал себе все тот же вопрос.

Они опять всей компанией сидели днем на большой террасе, пили прохладительные напитки, а киноактриса, их недавняя знакомая, часто говорила ему:

– Вы, господин генерал, – самый таинственный человек из всех отдыхающих на этом курорте. Стоит мне только представить, что после этих чудесных дней вы поедете туда, в Албанию, собирать убитых, у меня от ужаса мурашки по спине пробегают. Вы мне представляетесь героем баллады одного немецкого поэта, мы проходили его в школе, я, правда, не помню его имени. Вы точь-в-точь как этот герой, когда он встает из могилы и скачет при лунном свете. Иногда мне чудится, что ночью вы постучите мне в окно. О, это ужасно!

И он смеялся, думая о своем, остальные восхищались заходом солнца, и старая мать полковника повторяла одно и то же:

– Как он любил все прекрасное в этом мире! – и вытирала платком слезы.

А Бети была все такой же прекрасной и загадочной, как и раньше, а небо – таким же голубым, и только на горизонте время от времени стали появляться тучи, черные дождевые тучи, направлявшиеся на восток, в сторону Албании…

Генерал встал. Дождя не было слышно, и, вероятно, они снова работали. Он вышел из палатки. Сырой утренний туман все так же скрывал контуры земли. Он посмотрел на северо-восток, туда, где должен был стоять памятник и старые телеграфные столбы с исчезающими в бесконечности пространства проводами.

Глава девятая

Священник зажег керосиновую лампу и повесил ее над столиком. Их тени задрожали и стали двоиться на потолке палатки.

– Холодно, – сказал генерал. – Проклятая сырость до костей пронизывает.

Священник принялся вскрывать консервную банку.

– Нужно потерпеть до завтра, – сказал он.

– Скорей бы уж рассвело, и мы отправились бы дальше. Мы заросли грязью и одичали.

– Было бы хоть потеплее.

– Такую работу надо делать летом, – сказал генерал. – А пока мы вели переговоры, начались дожди.

– Погода действительно неподходящая, но мы ждали, пока закончатся правительственные переговоры.

– Чертовы переговоры, – сказал генерал.

Он развернул на столе подробный топографический план кладбища и что-то пометил на нем.

– Где сейчас, интересно, те двое?

– О ком это вы?

– О генерал-лейтенанте с мэром.

– Трудно сказать, – ответил священник.

– Может, они все еще раскапывают тот стадион.

– Тяжело им, – сказал священник. – У них какая-то неразбериха.

– А у нас кругом полный порядок. Мы лучшие в мире могилокопатели.

Священник промолчал.

– Только мы по уши в грязи, – добавил генерал.

Снаружи, из ночной тьмы, донеслась песня. Сначала голоса звучали приглушенно, затем песня все больше и больше набирала силу, и вот она уже взлетела и разбилась о палатку, как разбивается дождь или ветер в такую осеннюю ночь, и генералу показалось, что палатка вздрогнула от удара.

– Это поют рабочие, – сказал он, оторвавшись от карты.

Оба прислушались.

– В некоторых районах есть такой обычай, – сказал священник. – Если трое-четверо мужчин собираются вместе, они всегда поют. Древний албанский обычай.

– К тому же сегодня субботний вечер.

– Кроме того, они сегодня получили деньги и наверняка раздобыли где-нибудь бутылку ракии.

– Я тоже заметил, что они не прочь пропустить иногда по стаканчику, – сказал генерал. – Похоже, и их тоска взяла от такой работы! Столько времени вдали от дома!

– А когда выпьют, начинают рассказывать всякие истории, – сказал священник. – Старый рабочий рассказывает о войне.

– Он был партизаном?

– Наверно.

– Да, тогда он обязательно должен вспоминать о войне.

– Конечно, – сказал священник. – И песня для него в такой момент – потребность души. Может ли испытывать большую радость старый боец, чем в тот момент, когда он раскапывает могилы своих бывших врагов? Война как бы продолжается.

Мелодия лилась медленная и протяжная, хор голосов словно укутывал ее со всех сторон теплой мягкой гуной, [9]9
  Длинная бурка с капюшоном.


[Закрыть]защищая от мрака и ночной сырости. Постепенно хор умолк, теперь звучал только один голос.

– Он, – сказал генерал. – Слышите?

– Да.

– У него неплохой голос. О чем эта песня?

– Старая солдатская песня, – сказал священник.

– Мрачная песня.

– Да.

– Вы можете разобрать слова?

– Конечно. В ней говорится об албанском солдате, погибшем в Африке. Когда Албания была под турками, албанцев посылали на военную службу в самые далекие края.

– Ах, да. Вы мне говорили.

– Если хотите, я переведу вам.

– Будьте любезны.

Священник прислушался.

– Трудно перевести точно, в ней говорится примерно следующее: я умираю, друзья мои, я умираю за мостом Кябэ.

– Понятно, песня о пустыне, – сказал генерал и невольно вспомнил бесконечную ослепительную пустыню, простиравшуюся перед ним, по которой он, еще лейтенант, брел четверть века назад.

– Пожелайте здоровья моей матушке, – продолжал переводить священник, – скажите ей, чтобы она продала черного вола.

Мелодия замирала, казалось, она вот-вот оборвется, затем оживала, поддерживаемая мощным хором, – под напором песни прогибались покатые стенки палатки.

– Если моя мать спросит вас обо мне…

– Ха, – сказал генерал, – интересно, что они скажут матери?

Священник снова вслушался.

– Смысл примерно такой, – продолжал священник, – если моя мать спросит вас обо мне, скажите ей, что твой сын взял в жены трех женщин, то есть в него попали три пули, и что на свадьбу его пришло много родственников и знакомых, то есть ворон и галок, которые начали клевать жениха.

– Какой ужас! – сказал генерал.

– Я же вам говорил!

Мелодия, набирая силу, взмыла ввысь и неожиданно оборвалась.

– Сейчас снова запоют, – сказал священник. – Если уж начали петь, конца этому не будет.

И действительно, в соседней палатке запели снова. Зазвучал один голос – громкий, дрожащий, проникновенный голос старого рабочего, затем к нему присоединился еще один, и, наконец, на плечи песни хор накинул гуну, и песня взметнулась высоко над ночью.

Какое-то время они слушали молча.

– А эта? – спросил генерал. – О чем эта песня?

– О прошедшей войне.

– Просто о войне?

– Нет. О том, как погибает коммунист, окруженный нашими войсками.

– Может, это тот, кто бросился на танк, памятники ему мы уже видели в нескольких местах.

– Не думаю. Иначе в песне так и было бы сказано.

– Вы помните тот памятник? Ну, тому, что, как тигр, прыгнул на танк и пытался открыть стальной люк?

– Не помню, – сказал священник, – нам попадалось столько памятников.

– А я хорошо помню, – сказал генерал. – Мне сказали, что его застрелили из другого танка, когда он пытался открыть люк.

– Что-то смутно припоминаю.

В соседней палатке затянули новую песню.

– Есть что-то рвущее душу в этих заунывных, протяжных песнях.

– Вот именно – рвущее душу. Примитивные напевы первобытных племен.

– У меня от них мороз по коже. Вернее, они нагоняют на меня ужас.

– У них весь фольклор такой.

– Один черт разберет, какой смысл во всех этих народных песнях, – проговорил генерал. – Можно спалить их землю, но проникнуть в их души никому не дано.

Священник не ответил, они довольно долго молчали. Песня, все такая же заунывная, не смолкала, генералу казалось что она все плотнее обволакивает их.

– Сколько еще они будут петь? – спросил генерал.

– Не знаю, – ответил священник. – Может быть, до утра.

– Послушайте, – попросил генерал, – если они в какой-нибудь из своих песен будут намекать на нас, обязательно скажите мне.

– Хорошо, – пообещал священник и взглянул на часы. – Уже поздно.

– Мне не спится, – сказал генерал. – Давайте выпьем, может, тогда и нам захочется петь, – добавил он со смехом.

– Я не пью.

Генерал мрачно кивнул.

– Самое подходящее время начать пить. Зима. Палатка в горах. Одиночество.

Песня то затихала, то снова взмывала под небеса. Генерал достал из большой сумки бутылку.

– Ничего не поделаешь, – продолжал он, – буду пить один. – Его огромная тень металась по стене палатки, пока он наполнял стакан.

Священник лег спать.

Генерал выпил, встал, разжег примус, поставил на него джезве. Он уже привык сам варить себе кофе. Кофе показался ему горьким.

Он посидел немного, скрестив на груди руки, абсолютно ни о чем не думая, потом вышел из палатки. Накрапывал дождь. Ночь была такая тихая и непроглядно-темная, словно время и пространство исчезли. В соседней палатке на какое-то время все стихло. Может, они решили передохнуть, подумал он. А потом снова запоют.

И в самом деле, немного погодя песня вознеслась над мраком, словно неприступная башня. Голос старого рабочего выделялся из хора. Он поднимался все выше и выше и неожиданно оборвался, затерялся среди других голосов, как искра, упавшая обратно в очаг.

Где-то вдали сверкнула молния, и на мгновение генерал увидел невдалеке белую палатку и рядом с ней – огромный грузовик, который, казалось, вот-вот сползет вниз по крутому склону. Затем все вновь поглотил мрак.

Он слушал песню, протяжную и печальную, и пытался понять, о чем она.

Может быть, они вспоминают своих погибших товарищей, подумал генерал. Один из посетителей тогда, в гостиной, сказал ему, что они часто в своих песнях вспоминали погибших товарищей. Кто знает, о чем думает этот старый рабочий. Раскапывает могилу за могилой и воскрешает одно за другим свои военные воспоминания. Меня он наверняка ненавидит. Я вижу это по его глазам. Мы с ним смертельные враги, но я, со своей стороны, его просто презираю. В конце концов, он всего-навсего подсобный рабочий. Батрак, который шесть дней в неделю раскапывает могилы, а на седьмой поет. Правда, если бы мне взбрело в голову спеть что-нибудь подобное о солдатах, которых я раскапываю, кто знает, какая жуткая это была бы песня!

Они пели еще долго. Песня сменяла песню, а он стоял у входа в палатку и слушал, пока не почувствовал, что коченеет от холода.