Текст книги "Любовь (выдержки из произведений)"

Автор книги: Исабель Альенде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

Увидев её, учитель словно бы забыл о своём возрасте, о своей исключительной супруге и о страхе перед последствиями; в этом мире не существовало ничего, кроме этой восхитительной плоти, дрожащей под кисеей от каждого движения, вызывая дикую похоть, о существовании которой он не подозревал. В конце концов он же академик, литератор, искусствовед, муж, теоретик. До тех пор ни о какой похоти он ничего не знал.

Коломба еле-еле забралась в дряхлый Ситроенчик, столь опасно наклонившийся, что на мгновение показалось, будто колёса безвозвратно влипли в асфальт, но, немного пошумев, благородный автомобиль завёлся и потихоньку поехал на окраину города. По дороге они говорили об искусстве и еде, причём более всё же о последней, нежели о первом. И так, восторженные беседой и великолепным днём, оба в конце концов добрались до заранее выбранного учителем места – красивой зелёной полянки рядом с ручейком, окаймлённым плакучими ивами. Это место считалось уединённым, без каких-либо других свидетелей их любви, кроме разве что птиц на ветвях ив да рассеянной коровы, жующей цветы на определённом расстоянии.

Учитель выпрыгнул из Ситроенчика, и Коломба, правда, не без труда, тоже вышла из машины. Пока он старательно растягивал одеяло в тени, устраивая подушку и раскладывая яства из корзины, его ученица сняла обувь и боязливо прыгала на берегу ручья. Самое восхитительное зрелище. Учитель не долго церемонился с тем, чтобы уложить Коломбу на одеяло, прилечь, откинувшись на подушку, самому и разложить перед ней вкусное мясо из корзины.

Он разлил вино по бокалам, чтобы его освежить, и очистил варёное яйцо, которое дал ей откусить, играя пухлыми пальцами ног и одновременно декламируя: «Маленький мальчик купил яичко, маленький мальчик очистил его, маленький мальчик посолил его, маленький мальчик потряс его, и этот же пухлый поросёнок его и съел!» Коломба корчилась от смеха, а воодушевлённый учитель начал скармливать ей по одному все листья артишока. Когда она съела два полных блюда, он предложил засахаренные каштаны в сиропе, затем клубнику и сразу после – инжир с виноградом, не переставая досаждать ей едва уловимыми прикосновениями то тут, то там и, потея от нетерпения, читать ей самые страстные стихотворения Пабло Неруды.

У неё от всего закружилась голова: от солнца, от вина, от стихов с папиросой марихуаны, которую он зажёг, едва они доели последние крупинки икры, и он сделал то прямо перед бесстрастной коровой, подошедшей поближе. Так они проводили время, когда заметили первых муравьёв, которых учитель ждал с нетерпением: вот столь необходимый предлог.

Он заверил Коломбу, что вслед за муравьями неизбежно появятся пчёлы и комары, но бояться нечего, поскольку на эти случаи у них под рукой было средство от насекомых. Тем не менее, ей не хотелось пачкать им своё драгоценное платье.… А не вспомнить ли тут знаменитую работу импрессиониста «Завтрак на траве», похожий пикник, на котором изображены обнажённые женщины и одетые мужчины? Нет, Коломба не догадывалась, о чём он говорит, а значит, ему пришлось подробно описывать картину и за этим делом одну за другой расстёгивать пуговицы муслинового платья. Вкратце скажем, что в скором времени Коломба осталась без вуали, и солнце ласкало мягкие складки её пышного тела. Пальцами она клала засахаренные каштаны себе в рот, не обращая внимания на нитку сиропа, стекавшую по подбородку на грудь. На неё, на эту живую линию, вылупившимися глазами смотрел учитель, чуть ли не задыхаясь, пока мог устоять, после чего дико набросился на свою ученицу, на эту гору яркой и трепещущей плоти. Он был готов слизать сладость и всё остальное, до чего только дотянется, рывками, точно одержимый, избавляясь от одежды, пока сам тоже не остался в чём мать родила.

Коломба крутилась от щекотки, задыхаясь от смеха – она никогда не видела столь тощего и волосатого мужичонку с таким смелым огурцом ниже пупка, но не раздвинула ноги и более того – стала защищаться кокетливыми толчками, которые в её исполнении походили на пинки настоящего слона.

В конце концов ей удалось вырваться из неловких объятий учителя рисования и убежать, поддразнивая его и смеясь, словно лесные мифологические существа, вечно сопровождаемые фавнами. Фавном и выглядел учитель, пытавшийся до неё дотянуться.

Тем временем корова, на самом деле оказавшаяся быком, решила, что на её пастбище стало слишком весело, и побежала рысью вслед за любовниками, которые, утомившись созерцать это огромное животное, пустились оттуда наутёк, точно души, отправленные дьяволом на поиски убежища в ближайшем лесу. Пройдёт несколько часов, перед тем как бык отойдёт на достаточное расстояние, чтобы экскурсанты-бедолаги, обнажённые и дрожащие, смогли вернуться. Уже давно сошёл на нет весь эффект от марихуаны, вина, щекотки и еды.

Истеричная Коломба изрыгала оскорбления и угрозы, а учитель тем временем в ужасе прикрывал двумя руками свой вялый огурец, тщетно пытаясь успокоить ученицу стихотворениями Рубена Дарио. Оказавшись на месте пикника, они поняли, что у них украли всю одежду и угнали Ситроенчик. У плакучей ивы, в ветвях которой щебетали птицы, осталась одна итальянская соломенная шляпа…

(Из «Афродита»)

Гортензия разместилась в комнате, декорированной в голубых имперских тонах, где она спала одна, потому что ни она, ни ее муж не имели привычки делать это в чьей-либо компании; к тому же после удушающего медового месяца каждому из них просто необходимо было собственное пространство. Ее детские игрушки – жуткие куклы со стеклянными глазами и человеческими волосами – украшали комнату, а ее мохнатые собачонки спали на кровати, огромном ложе шириной два метра, с резными опорами, балдахином, подушками, занавесочками, бахромой и помпончиками. На кровати красовалась и думка, собственноручно вышитая юной Гортензией еще в школе при монастыре урсулинок. А сверху нависало все то же синее шелковое небо с толстыми ангелочками, которое подарили ей на свадьбу родители.

Новобрачная вставала после обеда, проводя две трети своей жизни в кровати, откуда она и управляла чужими судьбами. В первую брачную ночь, еще под родительским кровом, она приняла мужа в дезабилье, вырез которого был окаймлен лебяжьими перьями. Выглядел он очень эффектно, но нужного впечатления на Вальморена не произвел, потому что перья вызывали у него безудержное чихание. Однако это неудачное начало не воспрепятствовало тому, чтобы брак совершился: Вальморен был даже приятно удивлен тем, что супруга отвечала на его желания с большей щедростью, чем когда-либо обнаруживали Эухения или Тете.

Гортензия была девственной, но отчасти. Как-то ей удалось посмеяться над семейной бдительностью и разузнать о таких вещах, о которых девушкам знать не положено. Погибший жених лег в могилу, не подозревая, что она с жаром отдалась ему в своем воображении и продолжала отдаваться все последующие годы в укромном уединении своей постели, терзаемая неудовлетворенным желанием и неудачной любовью. Необходимую дидактическую информацию поставляли ей замужние сестры. Экспертами они не были, но, по крайней мере, знали, что любой мужчина ценит некоторые проявления энтузиазма, хотя и ограниченные, чтобы не возбудить подозрений. Гортензия на свой страх и риск решила, что и она, и ее муж уже не в том возрасте, чтобы быть чересчур стеснительными. Сестры сказали ей, что лучший способ прибрать мужа к рукам – притвориться дурочкой и ублажать его в постели. Первое для нее должно было стать гораздо более трудной задачей, чем второе, потому что уж что-что, но глупой она не была.

Вальморен как подарок судьбы принял чувственность жены, не задаваясь вопросами, ответы на которые он предпочитал не знать. Разящим доводом являлись прелести Гортензии, своими округлостями и ямками напоминавшие ему тело Эухении до ее помешательства, когда оно еще выплескивалось из платьев, а без одежды казалось слепленным из миндального теста: бледное, мягкое, благоухающее, само воплощение изобилия и сладости. Потом-то несчастная Эухения вся ссохлась, как чучело, и он мог обнимать ее, только почерпнув смелости в алкоголе и будучи в полном отчаянии. В золотистом отсвете свечей Гортензия ласкала взгляд: пышнотелая нимфа с мифологических полотен. Он почувствовал возрождение своей мужской силы, которую считал уже непоправимо угасшей. Жена возбуждала его, как когда-то Виолетта Буазье в квартире на площади Клюни и Тете в годы своего пышного расцветания, когда она из девочки становилась девушкой. Его изумлял этот жар, приходивший каждую ночь, а иногда и днем, когда он неожиданно являлся к жене в испачканных грязью сапогах и заставал ее с вышивкой в руках, обложенной подушками на кровати, сгонял собачек и набрасывался на нее, радуясь тому, что вновь чувствовал себя восемнадцатилетним. Во время одной из таких атак с чистого неба балдахина свалился точеный ангел, угодив ему прямо в макушку, и он на несколько минут потерял сознание. Очнулся Вальморен в холодном поту, потому что в туманном бессознательном состоянии ему явился его старинный друг Лакруа, чтобы потребовать назад свое сокровище, которое тот у него украл.

В постели Гортензия проявляла лучшие черты своего характера. Она позволяла себе легкомысленные шутки: например, связать крючком изящный чехольчик с завязочками для «штучки» своего мужа или – еще более рискованную – засунуть себе в задний проход куриную кишку и заявить, что у нее выпадают из зада внутренности. В результате стольких кувырканий в расшитых монашками простынях они в конце концов полюбили друг друга, как она и предвидела. Они оказались просто созданы для сообщничества брака, поскольку являли собой полные противоположности: он был боязлив, нерешителен и легко поддавался влиянию, а она обладала той непреклонной решительностью, которой ему не хватало. Вместе они смогут свернуть горы!

(Из «Остров в глубинах моря»)

Магия любви

Грань, отделяющая реальность от вымысла, очень тонка, и в моём возрасте уже малоинтересна, ведь все относительно.

(Из «Инес души моей»)

Меня обвиняли – и обвиняли не без оснований – в том, что я слишком часто прибегаю к магическому реализму, этой отличительной особенности так называемой эпохе «бума» латиноамериканской литературы шестидесятых, семидесятых и частично восьмидесятых годов, но сейчас его практически никто не использует, а молодым писателям он давно наскучил.

Моя проблема в том, что магический реализм для меня не литературный приём, а стиль жизни. Любой, кто со мной знаком, может утверждать, что со мной творится что-то странное: совпадения, предчувствия, прорицания, окружающие меня духи, а порой, и некое отвлечённое привидение, появляющееся в саду. Я считаю, что такие вещи происходят с каждым, но обычная жизнь людей проходит в спешке, шуме и вечной занятости, мешающим им осознавать, до чего на самом деле фантастична жизнь.

Моя бабушка, последователь Гурджиева, всю жизнь изучала паранормальные явления и считала, что существует множество измерений реальности, что окружающее пространство полно присутствий, а время – лишь человеческое изобретение, поскольку всё происходит одновременно: и прошлое, и настоящее, и будущее.

Порядочная женщина с репутацией экстравагантной дамы, чтобы не сказать брошенной, не имевшей защиты мужа, возможно, окончила бы свои дни в сумасшедшем доме задолго до того, как наука, изучая бесконечную Вселенную и мельчайшие частицы материи, стала бы предоставлять нужные ей сведения. То, что нам известно, крайне мало, это едва ли верхушка айсберга. Что скрывается под поверхностью? Как и перед моей бабушкой, передо мной открыты все возможности.

Представленные в этой главе две истории Евы Луны не нуждаются в объяснении, но я бы хотела сказать несколько слов о двух других сценах.

Бернардо, друг детства Зорро, молодой индеец, из-за травмы оставшийся немым, которому силой любви удаётся на несколько мгновений преодолеть колдовство и прошептать имя возлюбленной. Он не единственный из моих персонажей, который становится немым и вновь обретает голос в волшебный момент, как это произошло с Кларой, героиней романа «Дом духов». На появление Клары меня вдохновила бабушка, не разговаривавшая девять лет не из-за физической невозможности произносить слова, а потому, что у неё просто не было желания общаться. «Ради всех глупостей, которые говорят люди, лучше молчать», – таковым было объяснение бабушки, когда у неё прорезался голос.

А что касается сна Евы Луны, я верю, что, засыпая, мы попадаем в таинственное измерение, где живём другой жизнью. Во многих культурах сны – неотъемлемая часть жизни, они направляют, информируют, соединяют, пророчествуют, предупреждают и являются средством связи с духами и божеством.

Для меня сны очень ценны, поэтому на ночном столике у меня всегда лежат бумага и карандаш, и я записываю любой сон, который мог бы меня вдохновить или приободрить на решение повседневных проблем. Сны мне очень помогают в писательской деятельности и фигурируют в моих книгах, где влюблённые порой встречаются в одном и том же сне. В выбранном коротком эпизоде, записанном здесь же, Ева Луна во сне понимает, что Рольф Карле в неё влюблён.

Мы работали с рассвета до заката. Одни пускали кровь дереву, пока из него по капле не вытечет вся жизнь, другие вываривали собранный сок и скатывали загустевшую массу в шары. Снаружи воздух был пропитан вонью жженой резины, а в общих палатках – людским потом. Там нигде нельзя было дышать полной грудью. Нас кормили кукурузой, бананами и чем-то непонятным из консервных банок, но я не стал даже пробовать, потому что в железке ничего хорошего для человека вырасти не может. В дальнем углу лагеря поставили большую хижину, где были женщины. После того, как я отработал две недели на каучуке, надсмотрщик дал мне кусочек бумаги и отправил меня к ним. Еще он дал мне кружку ликера, но я вылил все на землю, потому что я видел, как эта жидкость лишает людей разума. Я встал в очередь вместе со всеми. Я был последним и, когда подошел мой черед, солнце уже село и пришла ночь с кваканьем лягушек и криками попугаев.

Она были из племени ила. Это люди с мягким сердцем, в этом племени самые ласковые женщины. Некоторые мужчины готовы идти месяцы, чтобы приблизиться к ила. Они приносят им подарки и охотятся для них в надежде получить одну из их женщин. Я узнал ее, несмотря на ее жалкий вид, потому что моя мать тоже была из племени ила. Она лежала нагая на каком-то тряпье, прикованная за щиколотку к земле. Она была сонная, как будто нанюхалась «йопо» из акации. Она пахла, как больная собака и была мокрой от пота всех мужчин, которые были на ней до того, как я вошел. Она была ростом с ребенка и ее косточки гремели, как камни в ручье. Женщины ила удаляют с тела все волосы, даже ресницы. Они украшают уши перьями и цветами, вдевают отполированные палочки в щеки и ноздри, покрывают все тело рисунками. Красная краска делается из дерева оното, фиолетовая – из пальмового дерева, а для черной используют уголь. Но на ней нечего этого уже не было. Я положил свой мачете на землю и поприветствовал ее, как сестру, имитируя пение птиц и шум реки. Она не ответила. Я сильно ударил ее по грудной клетке, чтобы проверить, отзовется ли ее дух, но эха не было. Ее душа была очень слаба и не могла мне ответить. Я присел на корточки рядом с ней, дал ей немного попить и стал говорить с ней на языке моей матери. Она открыла глаза и долго на меня смотрела. Я все понял.

Прежде всего, я умылся, но я не тратил зря чистую воду: я набрал в рот воды и стал тоненькой струйкой поливать ладони. Я помыл как следует руки и промокнул лицо. То же самое я сделал с ней, чтобы смыть мужской пот. Я снял штаны, которые мне выдал надсмотрщик. На веревке, которая у меня вокруг пояса, я ношу палочки для разжигания огня, несколько наконечников стрел, свернутые листья табака, деревянный нож с крысиным зубом на конце и кожаный мешочек, где у меня было немного кураре. Я намазал кураре на кончик ножа, наклонился и сделал надрез у нее на шее. Жизнь – дар богов. Охотник убивает, чтобы прокормить свою семью, но он старается не есть мясо своей жертвы, а ждет, чтобы его угостил другой охотник. Иногда, к сожалению, случается, что мужчины убивают друг друга на войне, но воин никогда не причинит вреда женщине или ребенку. Она взглянула на меня своими большими глазами, желтыми, как мед, и, как мне показалось, постаралась улыбнуться в знак благодарности. Ради нее я нарушил главный запрет детей луны и мне придется много сделать, чтобы искупить вину и смыть этот позор. Я подставил свое ухо к ее рту, и она прошептала мне свое имя. Я дважды повторил ее имя в уме, чтобы хорошо запомнить, но не произнес его вслух, потому что не надо беспокоить мертвых. Да, она уже была мертва, хотя сердце все еще билось. Вскоре я увидел, что у нее застыли мышцы живота, груди и конечностей, она перестала дышать, тело изменило цвет, она выдохнула и умерла без борьбы, как умирают маленькие существа.

Вдруг я почувствовал, что ее дух вышел через ноздри, вошел в меня и ухватился за мою грудную кость. На меня обрушилась вся тяжесть ее души и мне с трудом удалось встать. Я двигался заторможено, как под водой. Я придал ей позу полного покоя, когда подбородок касается колен, потом связал ее веревками из лоскутов, сделал кучку из остатков соломы и развел огонь своими палочками. Убедившись, что огонь занялся, я медленно вышел из хижины, с большим трудом перелез через ограду, потому что женщина тянула меня к земле, и пошел в лес. Я был уже среди деревьев, когда забили тревогу.

Весь первый день я шел, не останавливаясь ни на секунду. На второй день я сделал лук и стрелы и охотился для нее и для себя. Воин, несущий груз человеческой души, должен голодать десять дней, тогда дух умершего ослабевает и, наконец, покидает человека и уходит туда, где обитают души. Если же не поститься, то дух начинает толстеть и разрастается до тех пор, пока не задушит воина. Я знавал нескольких смельчаков, которые так умерли. Но прежде, чем выполнить обряд, я должен был отнести душу этой женщины ила туда, где самые густые деревья и где нас не найдут. Я ел очень мало, едва достаточно, чтобы не убить ее во второй раз. Каждый кусок отдавал гнилью и каждый глоток воды – горечью, но я заставлял себя есть, чтобы поддержать нас обоих. От новолуния до новолуния я шел все глубже в чащу, неся душу женщины, которая с каждым днем становилась все тяжелее. Мы очень много разговаривали. Язык ила легкий и перекатывается под кронами долгим эхом. Мы общались с помощью пения, когда поешь всем телом, глазами, бедрами, ногами. Я рассказал ей легенды, которые узнал от отца и матери, рассказал ей о своей жизни, а она поведала мне о первой половине своей, когда она была еще веселой девочкой и играла со своими братьями и сестрами, валяясь в глине или лазая по самым высоким веткам. Из вежливости она не упоминала о последних днях, полных горя и унижений. Я поймал белую птицу, выдрал самые красивые перья и сделал ей украшения для ушей. По ночам я разжигал небольшой костер, чтобы ей не было холодно, и чтобы ягуары и змеи не мешали ей спать. Я зашел в реку и осторожно вымыл ее пеплом, смешанным с толчеными цветами, чтобы смыть неприятные воспоминания.

Наконец, мы выбрались к нужному месту, и у нас уже не было повода идти дальше. Джунгли были такими плотными, что мне приходилось прорубать дорогу мачете и даже пускать в ход зубы. Нам приходилось говорить тихо, чтобы не нарушить безмолвия времени. Я нашел место около ручейка, сделал навес из листьев, а из трех длинных полос коры сделал для нее гамак. Я побрил голову ножом и начал поститься.

Пока мы шли вместе, мы так любили друг друга, что ни женщина, ни я не хотели расставаться. Но человек не властен над жизнью, даже своей собственной, и я должен был выполнить свой долг. Я не ел несколько дней, только сделал пару глотков воды. По мере того, как силы покидали меня, она ослабляла свои объятия, и ее дух становился все легче и легче и уже не давил так, как раньше. На шестой день она впервые самостоятельно прошлась по округе, пока я дремал, но она еще не была готова идти дальше одна и вернулась ко мне. Потом она сделала еще несколько вылазок, постепенно увеличивая расстояние. Боль от расставания жгла меня огнем, и мне пришлось собрать все мужество, которому я научился у отца, чтобы не позвать ее вслух по имени. Тогда бы она вернулась ко мне насовсем. На двенадцатый день мне приснилось, что она летает над деревьями, как тукан, и я проснулся с легкостью в теле и слезами на глазах. Она ушла навсегда. Я собрал свое оружие и шел много часов, пока не вышел к реке. Я вошел в воду по пояс и поймал рыбу наточенной палкой. Я проглотил ее целиком, вместе с плавниками и хвостом. Меня сразу же вырвало с кровью, как и должно было быть. Мне больше не было грустно. Я понял, что иногда смерть сильнее любви. Потом я пошел охотиться, чтобы не возвращаться в деревню с пустыми руками.

(Из «Валимаи», «Истории Евы Луны»)

Самая пожилая прихожанка салона, которая за полвека не пропустила ни одной субботы в «Маленьком Хайдельберге», была Нинья Элоиза, миниатюрная дама, нежная и мягкая, с кожей, напоминающей рисовую бумагу, и короной из воздушных волос. Столько времени она зарабатывала на жизнь, делая конфеты на кухне, что навсегда пропиталась ароматом шоколада, а пахла она праздником – днём рождения.

Несмотря на свой возраст, она не забыла несколько движений первой молодости и могла всю ночь кружиться на танцплощадке, не растеряв кудряшки пучка и не сбившись с сердечного ритма.

Она приехала в страну в начале века из одной русской южной деревни с матерью, которая на ту пору считалась женщиной ослепительной красоты. Они жили вместе, занимаясь производством шоколада, совершенно чуждые суровости климата, века и одиночества, без мужей, без семьи и без значительных потрясений, как и без иных развлечений, кроме «Маленького Хайдельберга» каждые выходные.

После смерти матери Нинья Элоиза крутилась в одиночку. Дон Руперт принял её в дверях с большим почтением и проводил до стола под приветственные звуки оркестра первых аккордов его любимого вальса. На некоторых столах высились кувшины пива в честь её прихода, потому что она была самым пожилым человеком и, без сомнения, самой любимой посетительницей заведения.

Женщина скромная, она никогда не осмеливалась приглашать на танец мужчину, но за все свои годы ей ни разу не пришлось этого делать, потому что любой человек считал для себя за привилегию взять её за руку, нежно обвить её размеры, чтобы не раздавить какую-нибудь хрустальную косточку, и провести по танцплощадке. Она была изящной балериной и источала сладкий аромат, возвращающийся тому, кто навеет на неё лучшие воспоминания детства.

Капитан сидел один и всегда за тем же столом, умеренно пил и никогда не выказывал и толики энтузиазма к жаркому доньи Бургель с добавлением афродизиака. Он отбивал ногой ритм музыки и приглашал освободившуюся Нинью Элоизу, чётко становился прямо перед ней, сдержанно стуча каблуками и слегка наклоняясь. Они никогда не говорили друг с другом, только смотрели и улыбались между галопом, выходом и диагоналями какого-то выдержанного танца.

В декабрьскую субботу, менее влажную, чем другие, в «Маленький Хайдельберг» пришли пара туристов. На этот раз речь шла не о дисциплинированных японцах последних времён, а о высокого роста скандинавах с загорелой кожей и обесцвеченными волосами, которые устроились за столом и, очарованные, наблюдали за балеринами. Они были весёлыми и шумными, чокались кружками пива, смеялись от души и громко болтали. Слова иностранцев достигли сидящего за своим столом Капитана и откуда-то издалека, из другого времени и другой обстановки до него дошёл звук его собственного языка, целый и свежий, будто изобретённый совсем недавно, слова, которые он не слышал уже несколько десятилетий, но, нетронутые, они жили в его памяти.

Формулировки смягчили лицо этого старого мореплавателя, на какие-то минуты посеяв сомнения между столиком, где он удобно сидел, и почти забытым восторгом упустить разговор. В конце концов он встал и подошёл к незнакомцам.

Из-за стойки бара дон Руперт наблюдал за Капитаном, который, слегка наклонившись и убрав руки за спину, что-то говорил вновь прибывшим. Очень скоро остальные клиенты, девушки и музыканты поняли, что этот человек заговорил впервые с тех пор, как они познакомились, и тоже замолчали, чтобы лучше расслышать.

У него был голос прадеда, текучий и медленный, но он вкладывал в каждую фразу огромное значение. Когда он закончил вытаскивать содержание беседы прямо из груди, в салоне наступила такая тишина, что донья Бургель вышла из кухни, чтобы узнать, не умер ли кто. В конце концов, после очень продолжительной паузы, один из туристов потревожил всеобщее удивление и позвал дона Руперта, чтобы на примитивном английском языке попросить его помочь перевести речь Капитана.

Скандинавцы последовали за старым моряком к столику, за которым сидела и ждала донья Элоиза. Подошёл и дон Руперт, по дороге снимая передник и предвкушая торжественное мероприятие. Капитан сказал несколько слов на своём языке, один из иностранцев перевёл это на английский, и дон Руперт с красными ушами и дрожащими усами ещё раз всё это повторил на вывернутом испанском.

– Нинья Элоиза, – спросил Капитан, – хотите ли вы выйти за меня замуж?

Хрупкая старушка так и сидела с круглыми от удивления глазами и с прикрытым батистовым платком ртом, а все, задержав дыхание, ждали, пока ей удастся совладать с голосом.

– Вам не кажется, что всё это немного преждевременно? – пробормотала она.

Её слова прошли через трактирщика и через туристов, а ответ на вопрос проделал такой же путь в обратном порядке.

– Капитан говорит, что он ждал сорок лет, чтобы вам это сказать, и что он не смог бы подождать, пока снова не появится кто-то, разговаривающий на его языке. И говорит, что просит вас ответить сейчас, пожалуйста.

– Хорошо, – едва прошептала Нинья Элоиза, и не было необходимости переводить ответ, потому что все его поняли.

Дон Руперт в эйфории поднял обе руки и объявил компромисс. Капитан поцеловал невесту в щёки, туристы пожали всем руки, музыканты грянули на своих инструментах марш победы, а помощники, взявшись за руки, образовали кольцо вокруг пары. Женщины утирали слёзы, мужчины, восторженные, поднимали тосты, дон Руперт сел перед баром и закрыл голову руками, сотрясаемый эмоциями, пока донья Бургель и две их дочери откупоривали бутылки лучшего рома. Тотчас музыканты заиграли вальс «На прекрасном голубом Дунае», и все расчистили танцевальную площадку.

Капитан взял за руку эту нежную женщину, которую, не говоря ни слова, любил уже столько времени, и отвёл её в центр салона, где они изящно, словно две цапли, начали свой свадебный танец. Капитан поддерживал её с той же любовной заботой, с какой в молодости ловил ветер парусами некоего выдуманного судна, ведя её по танцплощадке так, словно бы они оба покачивались на тихой волне в бухте, и одновременно говорил на своём языке метелей и лесов всё то, о чём молчало сердце до этого момента.

Танцуя, Капитан всё молодел и молодел, и с каждым шагом они становились радостнее и легче. Один оборот за другим, аккорды музыки всё энергичнее, шаги быстрее, её талия у́же и у́же, вес её миниатюрной ручки в его всё легче, а её присутствие всё незаметнее. Тогда он увидел, как Нинья Элоиза постепенно становилась кружевом, пеной, туманом, пока почти вся не сошла на нет и, наконец, не исчезла совсем, а он по-прежнему всё кружился и кружился с пустыми руками, и его единственным окружением был незаметный аромат шоколада.

Тенор указал музыкантам продолжать играть тот же вальс как можно дольше, потому что понял, что с его последней нотой Капитан выйдет из своих грёз, а воспоминание о Нинье Элоизе испарится окончательно. Потрясённые, старые прихожане «Маленького Хайдельберга» оставались, не шевелясь, на своих стульях, пока, наконец, Мексиканка, сменив высокомерие на милосердную нежность, встала и тактично не пошла навстречу дрожащим рукам Капитана, чтобы с ним потанцевать.

(Из «Маленький Хайдельберг», «Истории Евы Луны»)

Бернардо целых два дня скакал галопом по холмам, чтобы попрощаться с Ночной Молнией. Она уже знала о скором отъезде своего друга и ждала его.

Взявшись за руки, они вышли на берег. Ночная Молния спросила, что ждет его за морем и когда он вернется. Юноша стал чертить палочкой на земле карту, но так и не смог объяснить своей подруге, какое огромное расстояние отделяет их от диковинной страны Испании. По карте мира, которую Бернардо видел у падре Мендосы, было трудно судить о реальности. Он не знал, когда вернется, но понимал, что разлука может продлиться не один год. «Я хочу сделать тебе подарок на память», – сказала Ночная Молния. Глаза девушки сияли, в них светилась древняя мудрость, девушка сняла ожерелья из перьев и семян, красный пояс, ботинки из кроличьего меха, кожаную тунику и, нагая, застыла в солнечном свете, струящемся сквозь ветви деревьев. Бернардо ощутил, что кровь застывает в его жилах, что его наполняет счастье, что душа готова расстаться с телом. Это удивительное, прекрасное и непостижимое создание предлагало слишком дорогой подарок. Ночная Молния положила одну руку юноши себе на грудь, другую на талию и расплела косу, чтобы водопад черных, как вороново крыло, волос рассыпался по плечам. Бернардо начал шептать ее имя: Ночная Молния, Ночная Молния. Это были первые слова, которые она услышала от него. Девушка закрыла рот Бернардо поцелуем, она целовала его снова и снова, не в силах удержать слезы. Любимый еще не уехал, а она уже скучала по нему. Через несколько часов, очнувшись от любовной истомы, Бернардо всеми силами постарался внушить девушке самую важную мысль: отныне они навсегда едины. Она рассмеялась счастливым смехом и ответила, что он совсем еще мальчишка, но на чужбине наверняка станет настоящим мужчиной.

(Из «Зорро»)

Мне приснилось, что я занимаюсь любовью на каких-то огромных качелях. Я видела собственные колени и бедра, поднимавшиеся выше головы, когда качели взмывали к небу; при этом передо мной мелькала желтая тафта задравшейся нижней юбки. Потом я летела куда-то спиной вперед и, зависнув в воздухе, видела под собой большой напряженный член ждавшего меня мужчины. Качели замирали в воздухе, я успевала посмотреть на ставшее пурпурным небо и неслась вниз все быстрее и быстрее, чтобы мужчина мог наконец войти в меня. Напуганная увиденным, я проснулась и далеко не сразу вспомнила, где нахожусь; воздух в хижине превратился в вязкую душную массу, сквозь стены до моего слуха доносились звуки с реки и из чащи сельвы, кричали ночные птицы, слышался рык каких-то хищников, пробиравшихся через заросли. Жесткая сетка гамака натерла мне кожу даже через рубашку; москиты искусали все открытые участки тела и сидели на руках и лице чуть ли не сплошным слоем, я же не могла заставить себя пошевелиться, чтобы их согнать: меня словно парализовало. Через некоторое время я снова впала в тяжелый, беспокойный сон. От собственного пота и висевшей в воздухе влажности у меня промокла вся одежда, и на этот раз мне приснилось, что я плыву в какой-то узкой лодке, а меня обнимает и ласкает человек, чье лицо скрыто под маской из Универсального Материала; он входил в меня при каждом покачивании нашего суденышка, и эта близость казалась мне не столько приятной, сколько болезненной; лодку швыряло по волнам, и все мое тело было покрыто синяками и ссадинами, я потеряла счет времени, мне хотелось пить, а испытываемое наслаждение и счастье были не менее мучительными, чем жажда. Беспокойные поцелуи, какие-то смутные предчувствия, звуки, доносящиеся из сонной сельвы, золотой зуб, каким-то образом оказавшийся в складках одежды, которую я не сняла перед тем, как заняться любовью, рюкзак с гранатами, беззвучно взрывавшимися, разбрасывая вокруг себя целый рой фосфоресцирующих насекомых. Я снова проснулась и опять некоторое время не могла понять, где нахожусь и, главное, что означают это тепло и приятные судороги, пробегающие у меня внизу живота. В отличие от всех остальных случаев, когда мне снилось нечто подобное, я увидела не то во сне, не то наяву не призрак ласкающего меня Риада Халаби, но силуэт Рольфа Карле, сидевшего на полу прямо передо мной; он оперся спиной о рюкзак, одну ногу подогнул под себя, а другую вытянул вперед; руки его были скрещены на груди, а сам он пристально наблюдал за мной. В полумраке я не смогла разглядеть выражения его лица, но увидела, как загорелись его глаза и сверкнули зубы, когда он улыбнулся мне.