Текст книги "Любовь (выдержки из произведений)"

Автор книги: Исабель Альенде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

Одна за другой становились ясными искомые очевидные вещи, поначалу только взгляды, слишком затянутое приветствие, подозрение, что под столом встречались их ноги и что придумывались любые предлоги, лишь бы остаться наедине. В конце концов, ночью, по возвращении из комнаты Берналя, где она отправляла обряды возлюбленной, Елена слышала шум подземных вод, шедший из комнаты его матери. И тогда понимала, что всё это время, пока сама думала, что Берналь зарабатывает на жизнь, распевая по ночам песни, он, на самом деле, находился в другом конце коридора. И пока она целовала своё воспоминание о мужчине в зеркале и вдыхала с простыней ещё живший на них его аромат, он составлял компанию своей матери.

Благодаря мастерски выученному за столькие годы умению становиться невидимой, она проникла за закрытую дверь и увидела парочку, предающуюся удовольствию. Закрывающий лампу абажур с бахромой рассеивал тёплый свет, который обрисовывал контуры возлюбленных на кровати. Мать превратилась в некое создание округлой формы, вся розовая, стонущая, роскошная. Она напоминала такую волнообразную морскую актинию – ничего, кроме щупалец и бесформенности, только рот, руки, ноги и отверстия. И прилипла, окружив собой огромное тело Берналя, который, являясь противоположностью, казался суровым, неуклюжим, со спастическими движениями, неким куском дерева, сотрясаемым необъяснимым ветерком. До этого момента девушка не видела обнажённого мужчину, и её поразили бросающиеся в глаза отличия. Мужская природа показалась настолько жестокой, что ей понадобилось немало времени, чтобы преодолеть ужас и вынудить себя на него посмотреть. И всё же в скором времени очарование сценой взяло вверх, отчего она наблюдала за происходящим крайне внимательно. Так, она училась от матери жестам, которыми женщине удаётся выманить у неё Берналя, жестам, гораздо могущественнее всей её любви, всех её молитв, снов и тихих призывов, всех волшебных действий, чтобы привлечь его ближе к себе. Она была уверена, что в этих ласке и шёпоте кроется ключ от тайны, и, если бы удалось ими овладеть, Хуан Хосе Берналь спал бы с ней в гамаке, который каждую ночь подвешивали бы на два крючка в комнате со шкафами.

Два следующих дня Елена провела в затуманенном состоянии. Полностью потеряв интерес к окружавшей обстановке, за исключением Берналя, занимавшего свободную часть её мыслей, она погружалась в фантастическую реальность, которая заменяла собой мир живых. В силу привычки она продолжала выполнять повседневную работу, но чем бы она ни занималась, душа вечно была где-то далеко. Когда мать заметила у неё отсутствие аппетита, то списала это на приближение подросткового периода, несмотря на то, что Елена вне всяких сомнений была слишком молодой, и дала время посидеть им вдвоём и заново вспомнила шутку о человеке, рождённом женщиной. Подозрительно тихо девушка слушала болтовню о библейских проклятиях и женских кровотечениях, убеждённая, что подобное с ней никогда не случится.

В среду Елена впервые за почти неделю почувствовала голод. Она кинулась в кладовку с открывалкой и ложкой и смела содержимое трёх банок гороха, затем сняла обёртку из красного воска с голландского сыра и съела тот, словно яблоко. Чуть погодя она выбежала во внутренний двор, и, согнувшуюся пополам, её вырвало зелёной смесью прямо на герани. Боль в животе и горький вкус во рту вернули женщине чувство реальности. Эту ночь она проспала спокойно, свернувшись в гамаке и посасывая палец, как в детстве. В четверг она проснулась в весёлом расположении духа, помогла матери приготовить кофе для постояльцев пансиона, а затем позавтракала с ней на кухне и пошла на занятия. В школе, напротив, стала жаловаться на сильные колики и так скорчилась, что попросилась выйти в туалет, а к полудню учительница разрешила ей уйти домой.

Елена пошла длинным путём, чтобы обойти улицы квартала, и подошла к задней стене дома, стоявшей прямо у обрыва. Ей удалось забраться по стене и спрыгнуть во внутренний двор с меньшим риском, чем ожидалось. Она прикинула, что в это время мать Берналя, скорее всего, на рынке и, поскольку сегодня был рыбный день, вернётся не рано. В доме находились лишь Хуан Хосе Берналь и сеньорита София, не работавшая всю неделю из-за приступа артрита.

Елена спрятала книги и обувь под кустами и проскользнула в дом. Прижавшись к стене и почти не дыша, она поднялась по лестнице, пока не услышала грохочущее радио в комнате сеньориты Софии и немного не успокоилась.

Дверь комнаты Берналя сразу же поддалась. Внутри было темно, и секунду она ничего не видела, поскольку пришла сюда с освещённой утренним светом улицы. Эта комната была прекрасно знакома Елене, она не раз мерила её пространство, знала расположение каждой вещи, в каком именно месте скрипел пол, и сколько шагов было от двери до кровати. В любом случае, она подождала, пока глаза не привыкнут к полумраку и очертания мебели не проступят более отчётливо.

За несколько мгновений она смогла различить и лежащего на кровати мужчину. Он лежал не лицом вниз, как она не раз представляла, а на спине, на простынях, в одних трусах, с одной вытянутой рукой и другой, покоящейся на груди, и падающей на глаза прядью волос. Елена почувствовала, что весь накопленный за эти дни страх вкупе с нетерпением полностью исчезли, очистив её и подарив спокойствие того, кто знает, что должен делать. Ей показалось, что она уже не раз проживала похожий момент, и говорила, что бояться нечего, речь шла лишь о несколько другом порядке вещей, нежели был ранее.

Медленно она сняла школьную форму, не осмелившись, однако, снять хлопковые трусы, и подошла к кровати. Она могла видеть Берналя ещё отчётливее.

Елена присела на край, почти рядом с рукой мужчины, стараясь, чтобы под её весом на простыне не осталось ни одной складки. Затем медленно наклонилась, пока лицо не оказалось в нескольких сантиметрах от него – так она смогла почувствовать жар его дыхания и приторный запах тела и с бесконечной осторожностью легла рядом, крайне аккуратно вытянув ноги, чтобы его не разбудить. Слушая тишину, она подождала, пока не решилась почти незаметным касанием положить руку ему на живот. Этот контакт прошёлся по её телу удушающей волной; она даже подумала, будто шум от сердцебиения вот-вот распространится по всему дому и разбудит мужчину. Елене потребовалось несколько минут, чтобы восстановить способность понимать, и, убедившись, что сама оставалась неподвижной, сбросила напряжение и поддержала кисть всем весом руки, в любом случае столь лёгкой, что никоим образом не помешала отдыху Берналя. Елена вспомнила жесты, которые подсмотрела у его матери, и, засунув пальцы под резинку трусов, стала искать губы мужчины, которые поцеловала так, как много раз делала это перед зеркалом. Берналь застонал во сне и обнял её талию одной рукой, другой ловко схватил руку девушки, чтобы умело её вести, а рот открылся сам собой, готовый ответить на поцелуй, бормоча имя возлюбленной.

Елена слышала, как он звал свою мать, но не отстранилась, а, напротив, крепче к нему прижалась. Берналь обхватил её за талию и приподнял вверх, устраивая на своём теле и одновременно начиная движения любовной игры. Лишь почувствовав невесомую хрупкость птичьего скелета на своей груди, вспышка сознания врезалась в туман сна, отчего мужчина открыл глаза. Елена ощутила, как напряглось его тело, заметила, как он схватил её за рёбра, и оттолкнула с такой силой, что сама же и упала, но встала снова и подошла ещё раз его обнять. Берналь ударил её по лицу и вскочил с кровати, крайне напуганный неизвестно какими древними запретами и кошмарами.

– Злая, злая девочка! – крикнула она.

(Из «Злая девочка», «Истории Евы Луны»)

Он отчаянно нуждался в любви, горя изнутри жестоким и необъяснимым пылом, страшась барабанной дроби собственного сердца, пропитавшего спальный мешок липкого мёда, беспорядочных снов и прочих выкидываемых телом сюрпризов. Кости растягивались, появлялись мышцы, росли волосы, а кровь кипела в непреходящей лихорадке. Было достаточно буквально пустяка, чтобы внезапно ощутить удовольствие, непременно влекущее за собой смущение и чуть ли не обморок. Случайное прикосновение женщины на улице, взгляд на женскую ножку, сцена в кино, фраза из книги и вплоть до дрожащего сидения в трамвае – его возбуждало буквально всё.

Ему приходилось и учиться, и работать, но усталость за день нисколько не мешала неистощимому желанию погрязнуть в мути, затеряться в грехе, в очередной раз выстрадать смесь удовольствия и смерти, смесь, скоротечную саму по себе.

Занятия спортом и танцами помогали высвобождать энергию, и всё же требовалось более сильнодействующее средство, способное заглушить шум инстинктов.

Ещё в детские годы он безумно влюбился в мисс Джун. Он, будучи подростком, задыхался от диких вспышек страсти к неприступным девушкам, в основном старше себя, к которым не осмеливался подойти и утешался обожанием прелестных созданий на расстоянии. Через год его вес и габариты резко увеличились, хотя в свои шестнадцать он по-прежнему оставался худым подростком с выпирающими коленями и слишком большими ушами, несколько жалким на вид юношей, по виду которого было легко понять, что он обладает кротким характером.

– Если избежишь дальнейшей участи бандита или полицейского, то станешь киноактёром, и женщины тебя будут просто обожать, – пообещала Ольга, чтобы как-то утешить мальчика, страдающего от пертурбаций собственного тела.

В конце концов именно она спасла его от доведённых до предела мук целомудрия. С тех пор, как Мартинес зажал его в подсобном помещении ещё в начальной школе, его не оставляли в покое страшные сомнения насчёт своей мужественности. Он перестал тесно общаться с Эрнестиной Переда и с девочками вообще, даже в ходе игры в доктора, отчего знания юноши об этой загадочной стороне жизни оставались туманными и противоречивыми. Скудная информация, тайком полученная из библиотеки, лишь ещё больше встревожила его, потому что вклинилась в приобретённый на улице опыт, в шутки братьев Моралес и других друзей, в проповеди святого отца, в откровенные сцены из кино и ужасные вспышки его фантазии.

Молодой человек погрузился в одиночество, упорно отрицая перебои с сердцем и телесные волнения, пытаясь подражать целомудренным рыцарям Круглого Стола или героям Дикого Запада, но импульс мужской природы то и дело всё разрушал. Эта тупая боль и не имеющее названия смущение овладели им окончательно, если не сказать навсегда, пока он сам не положил конец своим мучениям. И не приди Ольга на помощь, молодой человек тронулся бы умом.

Женщина видела его рождение, была рядом с ним во все важные моменты детских лет, знала его, точно сына. И даже малейшие изменения в мальчике не ускользали от её глаз. Выводы, своевременно не сделанные при помощи здравого смысла, становились ясными благодаря её таланту волшебницы, основу которого составляли знание душ других людей, помогавшее наблюдать хорошее зрение, и доля наглости, с помощью которой она на ходу придумывала советы и предсказания. Но, чтобы увидеть беззащитность Грегори, никаких способностей к ясновидению не требовалось.

В то время Ольге уже было за сорок, приятные округлости молодого тела оплыли жиром, а кожу иссушили непостоянства цыганской жизни, но, несмотря на это, ещё сохранились изящество и стиль, ниспадающая на плечи рыжеватая грива, шорох юбок и резкий смех. Она так никуда и не уехала, но уже не занимала лишь одну комнату – она купила собственность, которую превратила в подобие храма, где целую комнату выделила под лекарства, намагниченную воду и все известные виды трав. В другой комнате она занималась лечебным массажем и абортами, а просторный зал отвела под сеансы по спиритизму, магии и гаданий.

Грегори она всегда принимала в комнате над гаражом. В тот день молодой человек был сильно истощён, и её снова взволновало грубое сострадание, которое она всё чаще испытывала к нему последнее время.

– В кого ты сейчас влюблён? – смеялась она.

– Я хочу уйти из этого гадкого места, – промямлил Грегори, подперев голову руками, сломленный врагом, расположенным внизу живота.

– Куда ты намерен идти?

– Да куда угодно, хоть к чёрту, мне всё равно. Здесь ничего не происходит, и совершенно нечем дышать, я задыхаюсь.

– Это проблема не квартала, а твоя. Ты задыхаешься в своей собственной шкуре.

Гадалка достала из шкафа бутылку виски, плеснула от души в его стакан и в свой, подождала, пока он выпьет, и налила ещё.

Молодой человек не привык к крепким напиткам. На улице стояла жара, окна были закрыты, а аромат от смеси ладана, лекарственных трав и пачули сгущал воздух. Он с содроганием вдохнул запах Ольги. В мгновение благотворного вдохновения эта бабища подошла к нему сзади и заключила в объятия, опустившиеся груди прижались к спине, покрытые безделушками пальцы вслепую расстёгивали рубашку, а он тем временем словно окаменел, парализованный и удивлением, и страхом одновременно.

Тогда же она принялась целовать его шею, засовывать язык в уши, шептать русские слова, исследовать тело умелыми руками. Она осмеливалась трогать там, где ещё никто и никогда его не касался, пока он сам, всхлипнув, не оттолкнул женщину, полетев со скалистого берега, не видя дна, сотрясаемый смесью страха и предвкушения блаженства. Он не знал, ни что он делал, ни зачем заставил себя вернуться к ней. Отчаявшись, он в спешке разорвал на ней одежду, напав на жертву, точно обуреваемое ревностью животное, катаясь в обнимку по полу, пинаясь и тем самым снимая брюки, прокладывая себе путь между нижних юбок.

Так, в порыве отчаяния, он всё глубже проникал в женское лоно и сразу же куда-то обрушивался с криком, попутно полностью опустошаясь так, словно во внутренних органах лопнула артерия. Ольга дала ему немного передохнуть на своей груди, почёсывая ему спину, как делала не раз, когда он был ребёнком, и, сочтя, что его начинает мучить совесть, просто встала и пошла закрыть шторы. И тотчас стала спокойно снимать порванную блузку и помятую юбку.

– Теперь я научу тебя тому, что нравится нам, женщинам, – сказала она, улыбнувшись в очередной раз. – Первое – не нужно торопиться, сынок…

(Из «Бесконечный план»)

Первая любовь

Первая любовь подобна оспе – она оставляет неизгладимые следы.

(Из «Дочь фортуны»)

Для первой любви не существует возраста. Она может накрыть в любой момент жизни, и полагаю, что всегда будет столь же сильной, как и чувство Ромео и Джульетты, этих легендарных возлюбленных, с кем уже более пятисот лет соотносят пылающую страсть. И всё же в молодости любви присуща степень безумства, которая впоследствии пропадает: она исключительна, слепа, трагична – американские горки, на которых то паническое восхваление, то мрачный пессимизм. Созданная Шекспиром пара – очень молода, хотя, судя по произведению, это не ясно: общее мнение таково, что ей тринадцать лет, а ему – пятнадцать. Это объяснило бы возвышенную речь для взаимной характеристики и преувеличенную в два раза поспешность самоубийства. Будь они старше, возможно, богаче описывалась бы и стыдливость, и всё было бы более приближено к реальности, но в этом возрасте подростки задыхались во всплесках гормонов, и пока не была развита часть мозга, просчитывающая риски и осознающая последствия от каждого действия. Я понимаю это отчуждение подросткового возраста, потому что сама его пережила. Первая любовь, точно удар дубинкой, обрушилась на меня ещё в Ливане (рыжий с большими ушами осла молодой ливанец на скутере с личным шофёром, которого я уже упоминала, – это всё были романтические мысли, лишённые сексуальной озабоченности). А, возможно, она пришла ко мне в возрасте Джульетты, в мои тринадцать, и, как и она, я охотно убивалась по данному поводу, разве что мне приходилось делать это в одиночку, поскольку мой Ромео не разделял потрясение, которое не давало мне покоя. Этот изматывающий меня бред лишал меня и силы, и стойкости. Объектом моего увлечения стал направленный на Кипр некий военный, молодой человек из Англии, который приехал в Эймт в отпуск на неделю. Он ворвался, точно комета, осветив мою монотонную жизнь своей блестящей униформой, сигаретами и британским произношением. Тот факт, что он едва ли знал о моём существовании, конечно, печален, но, учитывая присущее мне упрямство и наследство моих предков-басков, я просто обязана видеть позитив даже там, где его нет. Малой толики внимания, которое я получала от солдата, было достаточно в качестве пищи моим любовным и эротическим фантазиям в течение двух лет. Можно создать дешёвый роман практически из ничего: факты не важны, имеют значение лишь эмоции. Я сравниваю свои предыдущие увлечения с самым первым, и хотя я любила сильно, всё же никогда не собиралась и не стану прощаться с жизнью из-за человека, который не обращал на меня внимания.

Тем летом, когда Бланка приехала на каникулы в Лас Трес Мариас, она едва узнала Педро – он вырос на пятнадцать сантиметров и был совсем не похож на того пузатого мальчика, который проводил с ней каникулы ее детства. Она вышла из машины, расправила платье и впервые не побежала обнять его, а только кивнула в знак приветствия, хотя глазами сказала ему то, что остальные не должны были знать и о чем она уже написала в нескромных зашифрованных посланиях. Нянюшка наблюдала эту сцену краем глаза и насмешливо улыбалась. Проходя мимо Педро Терсеро, она состроила ему гримасу.

– Водись, сопляк, со своими, а не с сеньоритами, – сквозь зубы насмешливо проворчала она.

Вечером Бланка ужинала вместе со всеми в столовой, подавали жаркое из курицы – так их всегда встречали в Лас Трес Мариас, – и пока все сидели за столом после еды, а отец пил коньяк и рассказывал о привезенных из-за границы коровах и о золотоносных шахтах, в ней не было заметно никакого беспокойства. Она подождала, когда мать разрешит ей уйти, после чего спокойно встала, пожелала всем доброй ночи и отправилась в свою комнату. Впервые в жизни закрылась на ключ. Села на кровать, не раздеваясь, не зажигая света, подождала, пока смолкнут голоса близнецов, которые возились в соседней комнате, шаги слуг, скрип дверей, задвижек, пока дом не погрузится в сон. Тогда она открыла окно и прыгнула, упав на кусты гортензии, те, что много лет назад посадила ее тетя Ферула. Ночь была светлая, слышалось пение цикад и лягушек. Бланка глубоко вдохнула и ощутила сладкий запах персиков, сушившихся в патио. Подождала, чтобы глаза привыкли к полутьме, и тогда пошла прочь от дома, но не смогла уйти далеко – яростным лаем залились сторожевые псы, которых на ночь спускали с цепей. Это были четыре свирепые ищейки, днем их запирали, и Бланка прежде видела их только издали и поняла, что они ее не признают. На какой-то миг ей стало жутко, она не могла взять себя в руки и уже готова была закричать, но потом вспомнила: Педро Гарсиа, старик, рассказывал ей, что воры раздеваются догола, и тогда собаки на них не набрасываются. Не колеблясь, она сбросила с себя одежду так быстро, как только могла, зажала ее под мышкой и снова пошла – спокойным шагом, молясь, чтобы собаки не почуяли ее страха. Они подбегали, лаяли, но она спокойно шла вперед. Собаки, приблизившись, рычали словно в замешательстве, – она не останавливалась. Один из псов, самый отважный, подбежал понюхать ее. Почувствовал ее теплое дыхание, но не признал человеческого запаха. Псы еще какое-то время рычали и лаяли, следуя за ней, но наконец устали и повернули назад. Бланка с облегчением вздохнула, и только сейчас поняв, что дрожит и покрыта потом, оперлась о дерево и подождала, пока не пройдет страх, от которого ноги стали ватными. Затем поспешно оделась и бросилась бежать к реке.

Педро Терсеро ждал ее на том же месте, где они встречались прошлым летом и где много раньше Эстебан Труэба овладел покорной Панчей Гарсиа. Увидев юношу, Бланка покраснела. За те месяцы, что они были в разлуке, он возмужал от тяжелой работы, а она, оберегаемая стенами своего дома от житейских невзгод, еще находилась во власти романтических мечтаний, когда вязала на спицах джемпер из шотландской шерсти, и герой ее грез был не похож на этого высокого молодого человека, что приближался к ней, шепотом произнося ее имя. Педро Терсеро коснулся рукой ее шеи. Бланка почувствовала горячую волну, которая пробежала по всему телу, ноги ее подкосились, она закрыла глаза и доверилась ему. Педро нежно привлек Бланку к себе, обнял, она уткнулась в грудь этого мужчины, которого не знала, настолько он отличался от того худенького мальчика, с которым они ласкались до изнеможения много месяцев тому назад. Вдохнула его новый запах, потерлась о его шершавую кожу, потрогала сильное, сухощавое тело и испытала полный, глубокий покой, а им все больше и больше овладевало желание. Они облизнули друг друга, как это делали раньше, хотя эта ласка показалась им совсем новой, опустились на колени, отчаянно целуя друг друга, и упали на мягкое ложе влажной земли. Впервые они открывали друг друга, и ничего не нужно было говорить. Луна обежала весь горизонт, но они не видели ее, они были объяты желанием понять свою новую близость, ненасытно наслаждаясь друг другом.

(Из «Дом духов»)

И вот однажды молодые люди встретились ночью – и не в хижине отшельника, а в роскошном доме семьи Соммерс. До этого момента Элиза уже пережила мучения бесконечных сомнений, потому что понимала, что предстоит решительный шаг. Только ради тайной встречи без посторонних глаз она лишилась чести, самого дорогого сокровища любой девушки, без которого было немыслимо приличное будущее. «Женщина без добродетелей ничего не стоит, она никогда не сможет стать супругой и матерью, было бы куда лучше привязать ей камень на шею и бросить в море», – упорно говорили со всех сторон. И полагала, что для преступления, которое задумала совершить, не будет никаких смягчающих обстоятельств, она всё сделает преднамеренно и расчётливо.

В два часа ночи, когда в городе все спали и лишь ночной туман разбавлял темноту, Хоакину Андьета удалось, подобно вору, проникнуть внутрь через террасу библиотеки, где разутая и в ночной рубашке его ждала Элиза, дрожа от холода и беспокойства. Она взяла его за руку и вслепую повела через весь дом в заднее помещение, где в огромных шкафах хранились вещи семьи, а в различных коробках – ткань для платьев и шляп, которыми мисс Роза пользовалась уже два года. На полу, завёрнутые в остатки холста, хранились аккуратно расправленные занавески гостиной и столовой, ожидая следующего сезона. Это место казалось Элизе самым безопасным и вдобавок удалённым от остальных комнат. В любом случае, в качестве меры предосторожности она добавила валерьянки в рюмочку анисовой водки, которую мисс Роза выпивала на ночь, и в стакан с бренди, который смаковал Джереми вместе с кубинской сигарой, раскуриваемой после ужина. Каждый сантиметр дома был ей знаком, она точно знала места, где скрипит пол, и каким образом открывать двери, чтобы те не скрипнули. Она могла провести Хоакина в полной темноте, доверяясь лишь собственной памяти, а он шёл за ней, покорный и бледный от страха, не обращая внимания на голос совести, очень похожий на голос матери, неумолимо напоминавший ему о кодексе чести порядочного человека. «Я никогда не поступлю с Элизой так, как поступил отец с моей матерью», – сказал он себе, держась за руку девушки и вслепую продвигаясь вперёд, зная, что здравый смысл ничем не поможет. Ведь он уже оказался во власти безудержного желания, не оставлявшего его в покое с тех пор, как он впервые её увидел. Тем временем Элиза металась между эхом раздававшимися в голове предупреждающими голосами и удивительными уловками инстинктивного порыва.

Она не имела чёткого представления о том, что именно произойдёт в комнате со шкафами, но заранее морально готовилась.

В доме семьи Соммерс, висящем в воздухе, точно плывущий по ветру паук, было невозможно сохранить тепло, несмотря на жаровни, которые слуги растапливали углём шесть месяцев в году. Простыни всегда оставались слегка влажными от постоянно дующего морского ветра, отчего приходилось спать, положив в ноги бутылку с горячей водой. Единственным тёплым местом была кухня, где никогда не остывала дровяная печь, эта огромная деревянная махина. Зимой скрипело дерево, расходились доски, и каркас дома, словно древний фрегат, вот-вот бы поплыл. Мисс Роза никогда не привыкнет ни к штормам Тихого океана, ни к подземным толчкам. Настоящие землетрясения, способные перевернуть мир с ног на голову, случались примерно каждые пять-шесть лет, и она всегда проявляла удивительное хладнокровие, а вот ежедневные жизненные встряски существенно портили ей настроение. Она никогда не хотела ставить фарфор и стаканы на полки практически на уровне пола, как поступали чилийцы, и когда мебель в столовой дрожала, а посуда падала, разбиваясь на куски, она во весь голос проклинала эту страну. На первом этаже располагалась кладовая, где Элиза с Хоакином любили друг друга на большом узле цветных кретоновых занавесок, которые летом заменяли висящие теперь в гостиной тяжёлые бархатные шторы зелёного цвета. Они занимались любовью, окружённые величественными шкафами, коробками со шляпами и узлами с весенними платьями мисс Розы. Не мешал ни холод, ни запах нафталина, потому что оба давно преодолели страх перед последствиями и не стеснялись собственной юношеской неуклюжести.

Они не знали, как заниматься любовью, но, ошеломлённые и смущённые, в полной тишине попутно придумывали всё сами, без особой сноровки ведя друг друга дальше и дальше. В двадцать один год он, как и она, был ещё девственником. В четырнадцать лет он решил стать священником, чтобы угодить матери. В шестнадцать, увлёкшись либеральными мыслями, объявил себя врагом церковников, но не выступал против религии в целом и предпочитал остаться целомудренным, пока не достигнет цели – увезти свою мать из многоквартирного дома. Этот поступок казался ему минимальной благодарностью за все бесчисленные жертвы с её стороны. Несмотря на девственность и ужасный страх быть застигнутыми врасплох, молодые люди сумели найти в темноте то, что искали. Они расстегнули пуговицы, развязали банты, откинули скромность и, обнажённые, расположились рядом, жадно хватая воздух и слюну друг друга.

Неистово вдыхая ароматы и лихорадочно перемещаясь с места на место, они искренне желали разгадать загадки с последующим глубоким проникновением друг в друга, в ту бездну, где так хотелось затеряться. На летних занавесках остались пятна горячего пота, девственной крови и спермы, но никто из них не обратил внимания на эти признаки любви. В темноте оба едва могли различить очертания тела партнёра и измерить имеющееся в их распоряжении пространство, чтобы никоим образом не задеть башни из коробок и вешалки с платьями, пока они станут жарко обниматься. Молодые люди благословляли ветер и стучащий по крышам дождь, поскольку звуки скрывали скрип пола, хотя сердца колотились столь громко, к чему примешивалась и одышка, и любовные вздохи, что они не понимали, каким образом весь дом так и не проснулся.

На рассвете Хоакин Андьета вышел через то же окно библиотеки, а Элиза, обескровленная, вернулась в постель. Пока она, укутанная несколькими одеялами, спала, он два часа спускался с холма в самую грозу. Он тихо пересёк город, не привлекая внимания полицейских, и пришёл к себе домой в тот момент, когда церковные колокола зазвонили к заутрене. Он планировал тихонько зайти домой, слегка умыться, сменить воротник рубашки и отправиться на работу в промокшем костюме, поскольку другого у него не было. Но мать не спала и ждала его с приготовленной для мате горячей водой и поджаренным чёрствым хлебом, как обычно по утрам.

– Где ты был, сынок? – спросила мать таким грустным голосом, что он не смог её обмануть.

– Искал любовь, мама, – ответил он и, весь сияя, обнял её.

(Из «Дочь фортуны»)

За неимением другого места молодожены провели свой единственный день вместе и две ночи любви в тесной каюте шхуны Ромейро Толедано, даже не подозревая, что в каморке-тайнике под полом сидел беглый раб, который мог их слышать. Это судно было первым этапом на рискованном пути к свободе для многих беглецов. Захария и Флёр Ирондель полагали, что рабству скоро придет конец, а между тем помогали тем наиболее отчаявшимся, кто больше не мог ждать.

В свою первую брачную ночь Морис и Розетта любили друг друга на узкой дощатой койке, покачиваемые течениями дельты, в красноватом свете, проникавшем сквозь потрепанную занавеску из красного плюша, что прикрывала иллюминатор. Сначала они лишь неуверенно, застенчиво прикасались друг к другу, хотя выросли вместе, изучая друг друга, и не было в их душах ни одного уголка, который был бы недоступен для другого. Они изменились, и теперь вновь приходилось учиться взаимному познанию. Оказавшись перед таким чудом, как Розетта в его объятиях, Морис позабыл даже то немногое, чему научился, кувыркаясь с Жизелью, обманщицей из Саванны. Он дрожал. «Это из-за тифа», – сказал он, извиняясь. Тронутая этой нежной неуклюжестью, Розетта сама начала раздеваться – не торопясь, как научила ее Виолетта Буазье на своих частных уроках. Подумав об этом, она фыркнула от смеха и расхохоталась, а Морис принял это на свой счет – подумал, что Розетта смеется над ним.

– Не будь идиотом, Морис, ну как я могу над тобой смеяться? – ответила она, утирая выступившие от хохота слезы. – Я вспомнила об уроках любви, которые мадам Виолетта вздумала преподносить своим ученицам plaçage.

– Неужто она давала такие уроки?!

– Разумеется. Или ты все еще думаешь, что обольщение – это импровизация?

– А maman об этом знает?

– В деталях – нет.

– Ну и чему их обучала эта женщина?

– Мало чему, потому что в конце концов мадам пришлось отказаться от практических занятий. Лула убедила ее в том, что матери этого не потерпят и бал полетит к черту. Но свой метод она опробовала на мне. В дело пошли бананы и огурцы, чтоб все мне объяснить.

– Объяснить тебе что? – спросил Морис, который уже развеселился.

– Какие вы есть, мужчины, и как легко вами манипулировать, потому что все, что у вас есть, – снаружи. Надо ж ей было как-то мне показать, как ты думаешь? Я же никогда не видела голого мужчину, Морис. Ну, если не считать тебя, но тогда ты был совсем маленьким.

– Положим, я с тех пор несколько изменился, – улыбнулся он. – Но тебе не стоит ожидать бананов или огурцов. Это было бы слишком оптимистичным.

– Не стоит? Дай-ка я взгляну.

Раб в своем тайнике очень пожалел, что между досками пола каюты не было ни щелки, к которой можно было бы приникнуть глазом. За смехом последовала тишина, и она показалась ему чрезмерной. Что, интересно, делают там эти двое, да так тихо? Он и представить себе ничего не мог, потому что по его собственному опыту любовь была чем-то весьма шумным. Когда бородатый капитан открыл люк, чтобы, пользуясь ночной тьмой, беглец вышел поесть и размять кости, пленник чуть было не отказался выходить, решив, что можно и еще подождать, лишь бы услышать, что будет дальше.