Текст книги "Любовь (выдержки из произведений)"

Автор книги: Исабель Альенде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

Нетерпение или утомляемость лишь добавляли неуклюжести, она вся извивалась, ища его, но то и дело поскальзывалась во влажном удовольствии и летней испарине. В конце концов, она улыбнулась и рухнула, прижимая его к груди, точно подарок, окутав его беспорядочной пеленой своих спутанных волос и дав кое-какие указания на испанском языке, которые он не понял.

Так они и застыли – обнимаясь, смеясь, целуя друг друга и шепча глупости в журчании смешанных языков, пока желание не смогло большего, и, кувыркаясь по-щенячьи, Лео Галупи открыл себе дорогу, никуда не спеша, уверенно, задерживаясь на каждой остановке пути, чтобы подождать и вести её до последних садов, где перестать изучать её в состоянии покоя, пока она не почувствует, что уходит в бездну теней, и вспышка счастья сотрясла всё её тело. А затем настала его очередь, в то время как она, благодарная, ласкала его в этом абсолютном, не требующим никаких усилий, оргазме.

Наконец они уснули, переплетясь в путанице ног и рук. В последующие дни они поняли, что им весело вместе, оба спали на одном боку, никто из них не курил, им нравились одинаковые книги, фильмы и еда, они голосовали за одну партию, спорт на обоих навевал скуку, и они регулярно путешествовали по экзотическим местам.

– Не знаю, подхожу ли я тебе как муж, Тамар, – извинялся Лео Галупи однажды вечером в траттории на Виа-Венето. – Мне нужно передвигаться свободно, я бродяга.

– Вот именно это мне в тебе и нравится, я тоже такая. Но мы уже в таком возрасте, когда нам нужно немного спокойствия.

– Меня пугает сама мысль.

– Любви требуется время…. Тебе не нужно отвечать мне немедленно, мы можем подождать до завтра, – засмеялась она.

– Здесь нет ничего личного: если я когда-нибудь решусь выйти замуж, я выйду лишь за тебя, я тебе обещаю.

– Это уже что-то.

– Это не одно и то же. Я уже не в том возрасте, чтобы экспериментировать. Я хочу долгосрочного обязательства и спать по ночам, обнимая постоянного партнёра.

(Из «Бесконечный план»)

В общем, я остаюсь с дежурным партнёром довольно долго. Эта склонность к длительным отношениям не мазохизм и не недостаток воображения с моей стороны, а благоразумие в некоторой степени. Такова проблема смены партнёров: нужно придумывать новые стратегии для встреч в необычное время, покупать сексуальное нижнее бельё, скрывающее целлюлит, отслеживать эротические фантазии друг друга и вместе разделять прочие глупости. Это так скучно, и в большинстве случаев подобным не стоит и заниматься.

(Из «Афродита»)

С давних пор Вилли то и дело повторяет, что «мы рассыпаемся вместе». Он говорит это не со зла, но я уже столько времени это слышу, отчего мой боевой дух почти сник. Я до сих пор надеюсь, что он вечно будет смотреть на меня влюблёнными глазами и даже не заметит, когда я начну разваливаться на части. Честно говоря, мы с Вилли разваливаемся с разной скоростью. Долой скромность – я выгляжу лучше него и не только потому, что крашу волосы, забочусь о себе и на пять лет его младше, но и потому, что усвоила урок Софи Лорен о том, как выглядеть моложе: правильная осанка и никаких старческих шумов. Не жаловаться, не вздыхать, не кряхтеть. Не хмыкать, не кашлять, не плеваться, не испускать из себя газы. Вот уже годы я воображаю себе не киноактёра, нежащегося голым в ванне с рисовым пудингом, а что-то более реалистичное, например, Вилли, который лежит рядом со мной в постели и смотрит телевизор с собакой в ногах. Пэтти Дэвис сказала, что процесс старения не для слабонервных людей, и она была права, поскольку нужна большая сила воли, когда тело начинает подводить.

С наступлением третьего возраста меняется всё: от семьи, члены которой начинают обосабливаться, до занятий, идеалов и интересов, раньше нас реально увлекавших, а теперь убивающих своей докучливостью. В любом случае, разваливаться постепенно в обществе кого-либо намного лучше, чем претерпевать это в одиночку, и мне повезло в том, что я обрела долгую любовь, о которой упоминала в предыдущей главе.

По словам моей мамы, жить в паре полезно для здоровья. Данный статус ещё и дарит иммунитет к постоянной критике партнёра, придаёт энергию, лояльность и силы для борьбы, учит спать в худших условиях и переваривать самые горькие куски, хотя я и не разделяю эту точку зрения. Я бы сказала, что жить в паре с Вилли хорошо для моего здоровья, потому что наша совместная жизнь в равной степени защищает меня и от негативной критики, и от чрезмерной похвалы, которые мне с лихвой достаются от других людей. Она дарит мне энергию, гибкость и силы, чтобы писать, научила меня спать в обнимку и переваривать сытные блюда, которые мне готовит муж. Самое длинное повествование, встречающееся в моих книгах, – описание блюд Эстебана Труэбы и Клары дель Вайле в романе «Дом духов». Их отношения напряжённые, негармоничные и жестокие, хотя они до сих пор вместе, поскольку в консервативном католическом обществе никто не разводился. Эстебан любит свою жену как собственник и пытается полностью подчинить её себе, чтобы, кроме как с ним, у неё не было иной жизни, но Клара, напуганная этим ревнивым и агрессивным мужем, отдаляется от него и сбегает в свой внутренний мир. В конце произведения, когда Эстебан уже старый одинокий вдовец, сломленный собственными ошибками и страданиями, которые он причинил другим людям, появляется дух Клары, чтобы его утешить, и тогда они встречаются снова. Я выбрала эти отрывки, чтобы от души пожалеть героев, показав пример их отношений многим другим парам, теряющим возможность любить друг друга и стареть, взявшись за руки.

Однажды Клара закрыла дверь своей комнаты на задвижку и отказалась принимать меня в своей постели – за исключением тех случаев, когда я настаивал так, что отказ означал бы полный разрыв. Сперва я подумал, что у нее – недомогания, какие бывают у женщин каждый месяц, или у нее начался климакс, но это затянулось на несколько недель, и я решил поговорить с ней. Она спокойно объяснила, что наши супружеские отношения сошли на нет и теперь нет необходимости в плотских утехах. Естественно, она пришла к заключению, что если нам не о чем говорить, то и делить постель ни к чему, и страшно удивлялась, что я, скажем, весь день злился на нее, а ночью пожелал ее ласк. Я пытался объяснить ей, что в этом смысле мужчина и женщина несколько отличаются друг от друга и что, несмотря на все свои дурные привычки, я ее обожаю, но все было бесполезно. Вопреки несчастному случаю и тому, что Клара была гораздо моложе, я в это время чувствовал себя здоровее и сильнее, чем она. С годами я похудел. Не было ни грамма лишнего жира, и я обладал той же выносливостью и силой, что и в молодости. Я мог провести весь день в седле, спать где угодно, есть что угодно, не вспоминая ни о печени, ни о мочевом пузыре, ни о других органах, о боли в которых непрерывно говорят люди. Правда, кости у меня ныли. В холодные вечера или сырыми ночами боль в костях, переломанных во время землетрясения, была столь велика, что я кусал подушку, чтобы не слышали моих стонов. Когда я уже больше не мог терпеть, я пропускал глоток-другой водки или принимал две таблетки аспирина, но это не помогало. Странно, что с возрастом я стал более разборчив в женщинах, но воспламенялся почти так же легко, как в молодости. Мне нравилось смотреть на женщин, да и сейчас нравится. Это эстетическое удовольствие, почти духовное. Но только Клара пробуждала во мне вполне определенное и внезапное желание, потому что за нашу долгую жизнь мы полностью постигли друг друга и кончиками пальцев каждый помнил точную географию другого. Она знала самые чувствительные точки моего тела, умела сказать мне то, что мне хотелось услышать. В возрасте, когда большинству мужчин надоедают жены и они, чтобы что-то вспыхнуло в них, нуждаются в других женщинах, я убежден, что всегда радовался близости только с Кларой так же, как в медовый месяц, и был так же неутомим. У меня не возникало искушения искать других.

В сумерки я начинал осаду. По вечерам она садилась писать, я притворялся, будто с наслаждением курю трубку, а в действительности подсматривал за нею краем глаза. Едва я осознавал, что она собирается уйти – вот она чистит перья и закрывает тетради, – я поднимался. Прихрамывая, я шел в ванную, прихорашивался, надевал махровый, прямо-таки епископский, халат, который я купил, чтобы соблазнить ее, – но она, казалось, даже ни разу не взглянула на него, – прикладывал ухо к двери и ждал. Когда слышал, что она идет по коридору, выходил на штурм. Я испробовал все, начиная с восхвалений и подарков и кончая угрозой вытолкать ее за дверь или переломать кости палкой, но ни то, ни другое не помогало: нас разделяла пропасть. Полагаю, мне своими настойчивыми требованиями ночью бесполезно было пытаться заставить ее забыть мое дурное настроение, угнетавшее ее днем. Клара избегала меня с тем своим всегдашним рассеянным видом, который я в конце концов люто возненавидел. Не могу понять, что меня так притягивало в ней. Это была женщина в возрасте, ступала она тяжело и утратила уже веселое настроение, делавшее ее столь привлекательной в молодости. Она никогда не обольщала меня и не была со мной особенно нежной. Уверен, что она не любила меня. Глупо и смешно было добиваться ее так, как я это делал, – это и меня самого повергало в отчаяние. Но я не мог противиться своему желанию. Ее неторопливые жесты, запах ее чисто выстиранного белья, изящный затылок, увенчанный непослушными кудрями, – все мне нравилось в ней. Ее хрупкость вызывала во мне невыносимую нежность. Мне хотелось защитить ее, обнять, сделать так, чтобы она смеялась как в былые времена, снова спать с ней рядом, чувствуя ее голову на своем плече, ноги под моими ногами, обнимая ее всю, такую уязвимую и прекрасную, такую маленькую и теплую, чувствуя ее руку на своей груди. Иногда я притворялся равнодушным к ней, но через несколько дней отказывался от притворства, потому что, когда я не замечал ее, она казалась гораздо более спокойной и счастливой. Я просверлил дырку в стене ванной комнаты, чтобы видеть ее обнаженной, но это повергло меня в такое смятение, что я предпочел заделать дыру известкой. Чтобы хоть как-то задеть ее, я однажды сказал, что иду в «Фаролито Рохо», тогда последовал единственный комментарий, что это лучше, чем насиловать крестьянок; это меня страшно удивило, ведь я даже не предполагал, что она знает об этом. Как бы в отместку, я – только для того, чтобы досадить ей, – решил снова брать крестьянских женщин силой. Но убедился, что время и землетрясение нанесли мне вред, я уже не мог, обхватив талию крепкой девушки, поднять ее на круп своей лошади, а уж тем более сорвать с нее платье, повалить и лишить невинности. Я уже был в том возрасте, когда в любви не лишни помощь и нежность. Я стал старым, черт побери.

(Из «Дом духов»)

Я не могу говорить об этом. Но попробую написать. Прошло двадцать лет, и в течение долгого времени я постоянно испытывал боль. Я думал, что никогда не смогу утешиться, но сейчас, когда мне уже почти девяносто лет, я понимаю, что она хотела сказать, уверяя нас в том, что ей нетрудно будет с нами общаться. Сперва я ходил как потерянный, стараясь найти ее повсюду. Каждую ночь, ложась спать, я воображал, что она со мной, такая, какой была до того, как потеряла несколько зубов, и когда любила меня. Я гасил свет, закрывал глаза и в молчании комнаты пытался представить ее, я звал ее, когда бодрствовал, и, говорят, что звал и во сне.

В ту ночь, когда она умерла, я заперся с нею. После стольких лет молчания, мы были вместе в эти последние часы, плывя на паруснике в тихих водах синего шелка, как ей нравилось называть нашу кровать. Я воспользовался случаем, чтобы сказать ей все, что мог бы сказать ей раньше, все то, о чем я молчал с той ужасной ночи, когда ударил ее. Я снял с нее ночную рубашку и внимательно осмотрел в поисках хоть какого-либо признака болезни, который убедил бы меня в ее кончине, но я не нашел ничего и понял, что просто она выполнила свою миссию на земле и перенеслась в другое измерение, где ее уму, свободному наконец от материального балласта, будет куда приятней. Она совсем не изменилась, и ничего ужасного не было в ее смерти. Я очень долго смотрел на нее, потому что уже много лет у меня не было случая видеть ее столько, сколько бы мне хотелось, и за это время моя жена изменилась лишь так, как это случается с возрастом со всеми нами. Мне она показалась такой же красивой, как всегда. Она похудела, и мне почудилось, что она выросла, стала выше, но потом я понял, что это было обманчивое впечатление, просто сам я стал ниже. Прежде я чувствовал себя великаном рядом с нею, но когда я прилег на постель, я заметил, что мы почти одного роста. В ее пышной копне вьющихся и непослушных волос, которая так очаровывала меня, когда мы поженились, выделялись седые пряди, которые освещали ее спящее лицо. Она была очень бледна, с тенями вокруг глаз, и впервые я обнаружил тонкие морщинки в уголках рта и на лбу. Она казалась девочкой. Она была холодной, но, как всегда, сладостной для меня, и я мог говорить с ней спокойно, гладить ее, вздремнуть на мгновение, когда сон поборол меня; невосполнимая утрата не помешала нашей встрече. Мы примирились в конце концов.

На рассвете я стал приводить ее в порядок, чтобы все увидели ее как подобает. Я надел на нее белую тунику, которая была у нее в шкафу, и удивился, что у нее так мало одежды, потому что я всегда считал ее элегантной женщиной. Я нашел шерстяные носки и надел их на нее, чтобы не мерзли ноги, ведь она всегда боялась холода. Затем я стал расчесывать ей волосы, думая соорудить узел, который она носила, но когда я провел щеткой по волосам, кудри взбунтовались и образовали рамку вокруг ее лица, и я подумал, что так она выглядит еще красивей. Я поискал ее драгоценности, чтобы надеть хоть одну, но не мог ничего найти, и удовольствовался тем, что взял обручальное кольцо, которое я носил со дня свадьбы, и надел ей на палец вместо того, которое она сняла, когда порвала со мной. Я взбил подушки, поправил постель, несколькими каплями туалетной воды опрыскал ей шею, а затем распахнул окно, чтобы впустить утро. Как только все было готово, я открыл дверь и пригласил своих детей и внучку попрощаться с нею. Они нашли Клару улыбающейся, чистой и прекрасной, какой она всегда и была. Я стал на десять сантиметров ниже, туфли были велики, волосы совсем поседели, но я не плакал.

(Из «Дом духов»)

В ночь, когда Элиза, наконец, осмелилась пройти восьмиметровый коридор, разделяющий их с Тао Чьеном комнаты, их жизни полностью изменились, словно бы корень прошлого отрубили одним ударом топора. Начиная с этой пылкой ночи уже не было ни малейшей возможности, ни искушения повернуть назад, а осталась лишь одна цель: создать в этом мире пространство, не терпящее смешения рас.

Разутая, в ночной рубашке Элиза пришла, шаря в тени, толкнула дверь комнаты Тао Чьена, уверенная в том, что найдёт её незапертой, потому что догадывалась, что он желал её столь же сильно, как и она его. Но несмотря на свою уверенность, она испугалась непоправимого результата своего решения. Она долго сомневалась, прежде чем отважиться на такой шаг, потому что чжун и был её лучшим другом, её единственной семьёй на этой чужой земле. Она боялась потерять всё, став его возлюбленной; но она сама уже стояла на пороге, и волнение от того, что она к нему прикоснётся, было куда сильнее всех умозаключений.

Элиза вошла в комнату при свете горящей на столе свечи, увидела его сидящим на кровати со скрещенными ногами, одетым в тунику и брюки из белого хлопка и ждущим её. Девушке так и не удалось спросить, сколько ночей он провёл так – внимательно прислушиваясь к звуку её шагов в коридоре, поскольку она сама была ошеломлена собственной решимостью, но в то же время дрожала от смеси робости и предвкушения.

Тао Чьен не дал ей времени отступить. Он вышел навстречу, раскрыл объятья, в которые она погрузилась наугад, пока не наткнулась на его грудь, зарываясь лицом, вдыхая столь знакомый запах этого мужчины, – солёный аромат морской воды – вцепившись двумя руками в его тунику, потому что у самой подгибались колени, одновременно выпуская из себя нескончаемый поток объяснений, перемешивающийся со словами любви на китайском языке, которые шептал он.

Она чувствовала руки, поднимающие её с пола и нежно укладывающие на кровать, ощущала тёплое дыхание на шее и поддерживающие её ладони, и тогда ею завладел непреодолимый страх, и она, полная раскаяния и испуга, начала дрожать.

С тех пор как в Гонконге умерла его супруга, Тао Чьен время от времени утешался в поспешных объятиях работающих за деньги женщин. Он не занимался любовью, любя, вот уже более шести лет, но в то же время не допускал, чтобы спешка его чересчур возбудила. Столько раз он мысленно исследовал тело Элизы и так хорошо его знал, что он будто бы ходил с картой в руках по её ложбинам и небольшим холмам.

Она полагала, что познала любовь в руках своего первого возлюбленного, но близость с Тао Чьеном пролила свет на степень её невежества. Страсть, взволновавшая её в шестнадцать лет, из-за которой она пересекла полмира и несколько раз рисковала жизнью, теперь превратилась в мираж, казавшийся ей абсурдным. Тогда она просто влюбилась в любовь, довольствуясь крохами, которые ей давал мужчина, более заинтересованный в том, чтобы уйти, нежели остаться с ней. Она искала его все четыре года, убеждённая в том, что молодой идеалист, с которым она познакомилась в Чили, в Калифорнии превратился в фантастического бандита по имени Хоакин Мурьета. Всё это время Тао Чьен ждал её со своим пресловутым спокойствием, уверенный в том, что рано или поздно она бы переступила разделяющий их порог.

Настала его очередь сопровождать девушку, когда выставили напоказ голову Хоакина Мурьеты, чтобы развлечь американцев и преподнести горький урок латиноамериканцам. Он полагал, что Элиза не устоит перед видом ужасного трофея, хотя она как вкопанная стояла перед сосудом, в котором покоился предполагаемый преступник. Она смотрела на него так бесстрастно, словно бы речь шла о квашеной капусте, пока лично не убедилась в том, что вовсе не этого мужчину она преследовала много лет.

По правде говоря, личность человека не имела значения, потому что в долгом путешествии-погоне за ведущим в никуда романом Элиза приобрела нечто не менее драгоценное, чем любовь: она получила свободу. «Вот я и свободна», – это всё, что она сказала, стоя перед головой. Тао Чьен понял, что она, наконец, освободилась от бывшего возлюбленного и что ей было всё равно, жив ли он или умер, ища золото в складчатых горах Сьерра-Невады. В любом случае, дальше она не станет его искать, и появись однажды этот человек, ей удастся оценить его адекватно. Тао Чьен взял её за руку, и они ушли от жуткого зрелища. На улице они подышали свежим воздухом и спокойно зашагали дальше, готовые к новому этапу своей жизни.

Ночь, когда Элиза вошла в комнату Тао Чьена, сильно отличалась от тайных и поспешных объятий с её первым возлюбленным в Чили. Этой ночью она открыла для себя некоторые из множества способов доставить удовольствие и положила начало глубокой любви, предназначенной стать единственной до конца её дней.

Не теряя спокойствия, Тао Чьен освободил её от внешней оболочки накопившихся страхов и болезненных воспоминаний. Он с неутомимой настойчивостью ласкал её, пока она не перестала дрожать и не открыла глаза, пока она полностью не расслабилась под его умелыми пальцами. И, наконец, пока он не почувствовал, как она вся колышется, открывается и светится. Он слышал, как она стонет, зовёт его, умоляет; видел её измученной и влажной, готовой уступить и принять его. И ни один из них уже не знал, ни где они находились, ни кем они являлись, ни в какой точке заканчивался он, а в какой – начиналась она. Тао Чьен вёл её всё дальше, за пределы оргазма, в какое-то таинственное измерение, в котором любовь и смерть ничем друг от друга не отличались.

Они ощутили, как расширяется их дух, как исчезают желания и память и что они уносятся в единое и бесконечное, полное света, пространство. В этом необыкновенном пространстве они обнялись, познавая друг друга, потому что в нём, возможно, они уже были вместе в прошлой жизни и окажутся там ещё не раз в жизнях будущих, как на то намекал Тао Чьен. «Мы будем вечными любовниками, наша карма – снова и снова искать и обретать друг друга», – взволнованно сказал он. Но Элиза ответила смехом, который прозвучал менее торжественно, чем карма; скорее, он просто выражал желание блудить. Сказать по правде, от него она умирала уже не один год и ждала, что впредь энтузиазм Тао его не подведёт, поскольку карма была приоритетом в его жизни. Ту ночь и добрую часть следующего дня они резвились, пока голод с жаждой не вынудили их, оступаясь, выйти из комнаты опьянёнными и счастливыми, не выпуская рук друг друга, боясь вскоре проснуться и понять, что оба, охваченные галлюцинацией, где-то потерянно бродят.

Страсть, объединившая их с той ночи и взлелеянная с необычайной заботой, поддерживала и защищала их в неизбежные моменты невзгод. Со временем страсть переросла в нежность и смех, они перестали прибегать к двумстам двадцати двум способам занятий любовью, потому что вполне обходились тремя-четырьмя, а потребность удивлять друг друга и вовсе отпала. Чем лучше они узнавали друг друга, тем больше проникались взаимной симпатией.

(Из «Портрет в коричневых тонах»)

Ана и Роберто Блаум старели вместе, они настолько стали близки друг к другу, что с годами всё больше напоминали брата и сестру. У обоих было одинаковое выражение лица доброжелательного удивления, одинаковые морщины, жесты, покатость плеч. Похожими были и их обычаи и стремления.

Бóльшую часть своей жизни они делили друг с другом каждый день, и столько ходили, взявшись за руки, и спали в обнимку, что уже вполне могли договориться между собой о том, что они окажутся вместе в одном сне. С тех пор, как познакомились полвека назад, они так и не расставались.

В то время Роберто изучал медицину, и у него уже была страсть, определившая смысл его жизни, – омыть мир и освободить ближнего, а Ана была одной из тех девушек, способных приукрасить всё своей искренностью.

Найти друг друга им помогла музыка. Она была скрипачкой камерного оркестра, а он, будучи из семьи виртуозов и с удовольствием игравший на фортепиано, не пропускал ни одного концерта. На сцене он выделил эту девушку, одетую в чёрный бархат с кружевным воротником, которая играла на инструменте с закрытыми глазами, и влюбился в неё даже на расстоянии.

Прошли месяцы, прежде чем он осмелился заговорить с ней, а когда он это сделал, ему хватило четырёх фраз, чтобы понять, что им было предназначено стать идеальной парой. Война застала их ещё до заключения брака, и им, как и ошеломлённым ужасом от преследования тысячам евреев, пришлось бежать в Европу. Они сели на судно в порту Голландии, захватив с собой из вещей лишь одежду, которая была на них самих, несколько книг Роберто и скрипку Аны.

Корабль плыл по течению года два, не имея возможности причалить ни к одной пристани, потому что население на земле отказывалось брать на себя ответственность за беженцев. После блуждания по нескольким морям корабль пристал к карибскому берегу. К тому времени его корпус напоминал созданную ракушками и лишайниками цветную капусту, изнутри сочилась влажность, точно непреходящий насморк, все механизмы покрылись зеленью, а экипаж с пассажирами – за исключением Аны и Роберто, которым иллюзия любви не давала впасть в отчаяние – постарели лет на двести.

Капитан, смирившийся с мыслью блуждать вечно, задержал свой трансатлантический лайнер в изгибе бухты напротив пляжа с фосфоресцирующим песком и увенчанными перьями стройными пальмами, чтобы вечером моряки спустились на берег наполнить резервуары пресной водой. Но они туда не попали. На рассвете следующего дня оказалось невозможным завести механизмы, изъеденные движущей силой смеси солёной воды и пороха ввиду отсутствия лучшего горючего. Поздним утром на лодке подплыли местные власти ближайшего порта, горстка весёлых мулатов в расстёгнутой форме и группа добровольцев, которые согласно регламенту приказали людям покинуть их территориальные воды. Но, узнав о печальной судьбе штурманов и плачевном состоянии корабля, они намекнули капитану, чтобы тот остался на несколько дней и позагорал, а они сами тем временем посмотрят, возможно ли устранить неудобства, которые случаются почти всегда.

За ночь все пассажиры несчастного корабля спустились на лодках, ступили на тёплый песок страны, название которой едва могли произнести, и затерялись в глубине суши среди роскошной растительности, намеренные остричь бороды, избавиться от своих заплесневелых тряпок и вздохнуть от океанских ветров, сделавших чёрствыми их души.

Так и начали свою судьбу иммигрантов Ана и Роберто Блаум, сначала устроившись разнорабочими, чтобы материально поддержать собственное существование, а позже, усвоив правила изменчивого местного общества, оба основательно укоренились, и он смог завершить медицинское образование, прерванное войной.

Они питались бананами и кофе и жили в скромном пансионе, в комнате малосемейки, окно которой выходило прямо на уличный фонарь. По вечерам этот свет помогал Роберто в учёбе, а Ане – в шитье. Закончив работать, он садился смотреть на звёзды над соседскими крышами, а она наигрывала ему на скрипке старые мелодии – обычай, которым они неизменно завершали свой день.

Спустя годы, когда фамилия Блаум стала известной, это время нищеты упоминалось в качестве романтической отсылки к прологам книг или к газетным интервью. Судьба изменила обоих, но они по-прежнему вели себя крайне скромно, потому что не смогли забыть следы прошлых страданий и освободиться от присущего изгнанию чувства ненадёжности. Оба были одинакового роста, с ясными зрачками и крепкими костями. Своим внешним видом Роберто напоминал мудреца – растрёпанная грива волос обрамляла уши. Он носил толстые очки в черепаховой оправе, не снимал серый костюм, а лишь заменил на ещё один такой же, когда Ана отказалась штопать манжеты, и опирался на бамбуковую трость, которую один друг привёз ему из Индии. Это был немногословный человек, следивший за своими словами, как, впрочем, и за всем остальным, хотя и с тонким чувством юмора, сглаживающим увесистый багаж его знаний.

Его ученики, должно быть, запомнят его наидобрейшим педагогом. Благодаря весёлому характеру и доверчивости Ана была неспособна вообразить других людей злобными, отчего всё плохое отскакивало и от неё. Роберто признавал, что его жена наделена замечательным прагматизмом, и с самого начала их отношений возложил на неё принятие всех важных решений и поручил распоряжаться деньгами. Ана заботилась о своём муже с материнской лаской – стригла волосы и ногти, следила за его здоровьем, питанием и сном и всегда находилась в пределах досягаемости на случай, если он её позовёт.

Общество друг друга было столь необходимым им обоим, что Ана отказалась от своего музыкального призвания, вынуждавшего её часто путешествовать, и стала играть на скрипке в исключительно уединённой атмосфере дома. У неё вошло в привычку по вечерам посещать с Роберто морг или университетскую библиотеку, где долгими часами он проводил какие-то расследования. Им обоим нравились уединение и тишина закрытых зданий. Спустя некоторое время они возвращались пешком по пустым улицам в квартал бедняков, где был их дом.

С неконтролируемым разрастанием города этот сектор превратился в гнездо торговцев, проституток и воров, куда после захода солнца не осмеливались заезжать даже полицейские машины, и эту территорию на рассвете они, никем не тревожимые, регулярно пересекали.

В округе их знали все. Не было ни одного заболевания и ни единой проблемы, по которым люди ещё не спросили совета у Роберто, и ни один местный ребёнок не вырос, не попробовав печенье Аны. Кто-то взял на себя обязанность не тянуть с объяснениями вновь прибывшим, что по веским причинам эти старики неприкасаемые. К сказанному добавляли также, что семья Блаум – настоящая гордость народа, что президент лично наградил орденом Роберто и что оба – настолько уважаемые люди, что их не трогала даже агрессивная полиция, когда на своих боевых машинах приезжала в квартал, сравнивая с землёй дома, один за другим.

(Из «Бесконечная жизнь», «Истории Евы Луны»)

Около полуночи, когда свечи практически догорели, мы разделись и погрузились в горячую воду джакузи. Вилли был уже не тот, который много лет назад так привлёк меня с первого взгляда. Он по-прежнему силён, да и улыбка не изменилась. Хотя выстрадал человек немало, его кожа слишком белая, бритая голова скрывает быстрое облысение, а вот голубые глаза всё же потускнели.

И на моём лице уже отражаются боль и потери прошлого, я как-то вся сжалась и уменьшилась на несколько сантиметров, а отдыхающее в воде тело – тело зрелой женщины, которая никогда не была писаной красавицей. Но ни один из нас и не судил, и не сравнивал, мы даже не вспоминали о том, какими сами были в молодости: мы вместе достигли состояния совершенной невидимости, которое и предполагает сосуществование. Мы столь долго спали рядом, что уже не способны видеть друг друга. Точно двое слепых людей, мы ощупываем друг друга, нюхаем, ощущаем присутствие партнёра по взаимоотношениям так, как человек чувствует воздух.

Вилли сказал мне, что его душой была именно я, что именно меня он ждал и искал первые пятьдесят лет своей жизни, уверенный в том, что до своей смерти он непременно меня встретит. Он не из тех, кто распыляется в красивых фразах, он, скорее, человек грубоватый, на которого сентиментальность наводит скуку, поэтому каждое его слово – взвешенное, обдуманное и всегда падает на меня сверху, точно дождевая капля. Я поняла, что и он вошёл в загадочную зону тайного, если не сказать, интимного общения, он тоже отбросил свою внутреннюю броню, и мы оба открылись навстречу друг другу. Поскольку он закрыл собою мою грудь, я выпалила ему на одном дыхании, что, сама того не зная, я тоже искала его вслепую. В своих романах я описывала романтическую любовь, ту, которая, нисколько не скупясь, отдаёт всё, потому что я изначально знала, что такая любовь точно существует, хотя она, возможно, меня никогда не коснётся. Единственную передышку от этой беспрерывной самоотдачи я имела с детьми, когда они были слишком маленькими; только с малышами я почувствовала себя единым с ними духом в недавно отделённых друг от друга телах. Теперь я чувствую это и с Вилли.