Текст книги "Любовь (выдержки из произведений)"

Автор книги: Исабель Альенде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

Она перехватила свою жертву в патио. Камаль шел через дворик с надкушенным бананом в руке; он жевал фрукт торопливо, явно не ощущая вкуса; на его щеках ходила ходуном двухдневная щетина, на лице застыло мрачное выражение, на лбу выступила испарина. Он, наверное, вспотел с головы до ног: очень уж душным был вечер – тот вечер, когда ему было суждено потерпеть поражение.

– А я тебя жду, – сказала Зулема по-испански, чтобы не смущать его порочными словами, произнесенными на родном языке.

Молодой человек остановился на месте как вкопанный, не в силах даже дожевать и проглотить кусок банана. В его глазах тотчас же загорелся страх воина, попавшего в плен к жестокому и беспощадному врагу. Она стала подходить к нему – медленно, но неумолимо, как восставший из небытия призрак; наконец подошла вплотную и остановилась буквально в нескольких сантиметрах. В ту же минуту по всему садику запели цикады; их стрекот полоснул мне по нервам и напомнил монотонное звучание какого-то восточного инструмента. Я вдруг заметила, что хозяйка чуть ли не на полголовы выше троюродного брата ее мужа, а весом превосходит его, наверное, раза в два; тот, и без того худенький и невысокий, сейчас, казалось, съежился и стал напоминать скорее ребенка, чем взрослого мужчину.

– Камаль… Камаль…

Вслед за дважды произнесенным именем я услышала полные страсти слова, которые она бормотала уже на родном для них обоих языке; при этом она нежно касалась пальцами его губ и обрисовывала контур его лица легкими прикосновениями.

Камаль издал жалобный стон побежденного, проглотил то, что оставалось у него во рту, и выронил вторую половину банана. Зулема взяла руками его голову и притянула к своей груди, которая просто поглотила свою жертву с неумолимостью огнедышащего потока лавы, извергающейся из жерла вулкана. Они простояли так некоторое время неподвижно, и лишь ее руки нежно, как-то по-матерински гладили его плечи и спину; когда же он смог наконец поднять голову и посмотреть ей в глаза, выяснилось, что оба уже все для себя решили; теперь же, прерывисто и горячо дыша, они лишь в последний раз пытались победить страсть разумом, взвешивая степень риска той игры, в которую вступали. Как это обычно бывает, страсть одержала верх, и они, обнявшись, пошли в супружескую спальню Риада Халаби. Я шла за ними до самых дверей, но они меня не заметили, – похоже, в тот вечер мне действительно удалось стать невидимой.

Впечатавшись в дверной косяк, я, словно одурманенная, смотрела на них. Никаких чувств я при этом не испытывала; все происходящее меня словно бы не касалось; я не ощущала даже ревности, а наблюдала за ними, как за героями фильма, который показывали мне с заехавшего прямо к нам в дом грузовика. Зулема подвела Камаля прямиком к кровати, обняла и стала целовать лицо и шею; через некоторое время он, опять издав жалобный стон, непроизвольно поднял руки и обнял ее за талию. Она продолжала покрывать его лицо и шею поцелуями, время от времени покусывая его кожу и зализывая укусы языком. При этом она сумела расстегнуть на нем рубашку и несколькими резкими рывками сорвала ее. Он попытался снять с нее тунику, но запутался в складках и предпочел впиться поцелуем в пышную грудь через глубокий вырез. Тем временем она властно развернула его спиной к себе и, продолжая целовать шею и плечи, расстегнула брюки. Я стояла всего в нескольких шагах от него и увидела его мужское достоинство, направленное в мою сторону, твердо и непоколебимо указывавшее на меня. Я поймала себя на мысли, что, раздетый, Камаль выглядит еще более привлекательно, чем в одежде. От его почти женской утонченности не осталось и следа. Его невысокий рост почему-то не наводил на мысль о слабости и хрупкости; точно так же как его гордый нос выделялся на тонком, изящном лице, не уродуя его, так и детородный орган – большой и темный в возбужденном состоянии – не придавал его облику ничего звериного или первобытного. Пораженная этим зрелищем, я, наверное, с минуту не дышала, а когда, чуть не упав в обморок, все же сделала вдох, то у меня из горла едва не вырвался не то страдальческий, не то восторженный стон. Он стоял прямо передо мной, и на какое-то мгновение наши глаза встретились. Его невидящий взгляд прошел сквозь меня, как сквозь прозрачное стекло. К надрывающемуся хору цикад в эти минуты прибавился рев падающей с неба воды: на наш городок обрушился тропический ливень, из-под низких туч зазвучали раскаты грома. Зулема наконец сбросила с себя одежду и предстала во всей своей красоте, белоснежная, словно гипсовая Венера. Контраст между пышными формами этой женщины и стройностью, даже худобой молодого человека просто поразил меня. Камаль тем временем развернулся и одним толчком опрокинул ее на кровать; она издала короткий крик, обхватила его своими полными бедрами и впилась ногтями ему в спину. Он несколько раз дернулся и буквально через минуту словно взорвался с отчаянным полурыком-полустоном. Зулема, естественно, не была готова довольствоваться столь кратким мигом наслаждения; не дав своему возлюбленному ни мгновения передышки, она положила его обмякшее тело на постель, устроила его поудобнее, подложив подушки, и принялась реанимировать его член, причем делала это так настойчиво и сопровождала процедуру такими пылкими словами на своем родном языке, что буквально через несколько минут тот уже был готов к повторному использованию. Камаль откинулся на подушки и словно впал в забытье. Зулема требовала от него ласк до тех пор, пока силы не оставили его совсем; тогда она села на него верхом, почти скрыв его тело под роскошью своих форм, поглотив его зыбучими песками своих бедер, завесив покрывалом своих роскошных волос. Стараниями этой любвеобильной женщины он словно досрочно перенесся в сады Аллаха, где его приветствовали все одалиски пророка. Наконец они оба рухнули на постель и уснули, нежно обнявшись, как двое невинных детей; по крыше дома продолжал барабанить дождь, в патио надрывались цикады, вечер сменялся душной ночью, нет, даже не душной – жаркой, как в полдень.

Я стояла неподвижно до тех пор, пока не стих цокот конских копыт, звеневший у меня в груди. Лишь после этого я, покачиваясь на трясущихся ногах, смогла выйти во двор, остановилась у фонтана в самом центре патио, там, где листва не мешала дождю поливать меня; вода стекала у меня по волосам и насквозь вымочила всю одежду, но не смогла ни ослабить бившую меня дрожь, ни погасить огонь сжигавшей меня лихорадки. Мысленно я пыталась бороться с охватившим меня предчувствием надвигающейся катастрофы. Я старалась убедить себя в том, что молчание может спасти нашу жизнь: ведь если о чем-то не говорить, то этого как бы и не существует; молчание стирает в памяти образы людей и воспоминания об их поступках. Рано или поздно они побледнеют, а затем вовсе сотрутся. Как знать, если мы все сможем сделать вид, что ничего не случилось, то, может быть, это действительно будет забыто. К сожалению, дело было не в нашем молчании. Аромат страсти и похоти распространился по всему дому, пропитав стены, одежду, мебель, просочился в каждую щелочку, в каждую трещинку в полу и потолке; он будоражил растения и животных, разогревал подземные воды и превращал родники в окрестностях Аква-Санты в горячие источники, и само небо над городком пропиталось этим запахом, словно дымом во время пожара. Даже не пытаясь укрыться от дождя, я в отчаянии присела на бортик фонтана.

(Из «Евы Луны»)

Ферула впервые за всю свою жизнь чувствовала себя счастливой. Она была близка с Кларой так, как никогда ни с кем, даже со своей матерью. Женщине менее своеобразной, чем Клара, в конце концов надоело бы чрезмерное баловство и постоянные заботы золовки, или она полностью подчинилась бы педантичному и властному характеру Ферулы. Но Клара просто жила в другом мире. Ферула ненавидела, когда ее брат время от времени возвращался из провинции и вваливался к ним, – он нарушал установившуюся за время его отсутствия гармонию в доме. При Эстебане она должна была уходить в тень и всегда быть настороже – как в обращении с прислугой, так и в проявлении внимания к Кларе. Каждую ночь, когда супруги уходили спать, она чувствовала, как ее наполняет неведомая прежде ненависть, которую она не могла никак объяснить и которая разъедала душу. Чтобы избавиться от этого, она снова стала читать молитвы в домах бедняков и исповедываться падре Антонио.

– Слава Пресвятой Деве!

– Зачавшей без греха.

– Я слушаю тебя, дочь моя.

– Падре, не знаю, как и начать. Думаю, я совершила грех…

– Плотский?

– О нет! Плоть молчит, падре, но дух вопиет. Меня терзает дьявол.

– Милость Божия бесконечна.

– Но, падре, Вы не знаете, какие мысли могут приходить в голову одинокой женщине, девственнице, ведь я не знала мужчины, не из-за нежелания своего, а потому что Бог уготовил моей матери долгую болезнь, а я должна была ухаживать за ней.

– Эта жертва тебе зачтется на Небесах, дочь моя. – Даже если являются грешные мысли, отец? – Ну, все зависит от того, что за мысли…

– По ночам я не могу спать. Чтобы успокоиться, я встаю и иду в сад, брожу по дому, иду к комнате своей невестки, прикладываю ухо к двери, иногда на цыпочках вхожу в спальню, подхожу к ней – она кажется ангелом, когда спит, и мне хочется улечься к ней в кровать и почувствовать тепло ее тела и ее дыхания.

– Молись, дочь. Молитва помогает.

– Подождите, я не сказала Вам всего. Я стыжусь сказать.

– Ты не должна стыдиться меня, я ведь – орудие Божие.

– Когда брат приезжает из деревни, мне становится хуже, много хуже, отец. Молитва уже не помогает, я не могу спать, покрываюсь испариной, дрожу, наконец встаю и хожу по дому впотьмах, ступаю осторожно, чтобы не скрипнул пол. Я слышу их голоса из-за двери их спальни, и однажды я увидела их, так как дверь была полуоткрыта. Я не могу рассказать о том, что увидела, падре, но это тяжкий грех. И Клара ни в чем не виновата, она невинна, как дитя. Мой брат толкает ее на это. Он, он обрекает себя на вечные муки.

– Только Бог может судить и обречь, дочь моя. Что же делали они?

И Ферула в течение получаса рассказывала все в деталях. Она была умелой рассказчицей, умела держать паузу, меняла интонацию, объясняла, не помогая себе жестами, так описывала пережитое, что слушающий сам начинал видеть все словно воочию. Просто немыслимо, как это при полуоткрытой двери она могла почувствовать содрогания тел в постели, услышать слова, сказанные шепотом на ухо, почуять запахи плоти – просто чудо, что правда, то правда.

(Из «Дом духов»)

Противоречивая любовь

Любовь, как и удача, приходит, когда её не зовут, она смущает нас и исчезает, точно туман, стоит лишь нам попытаться её удержать. Рассматривая любовь как стимулирующую ценность, понимаешь, что она – роскошь для избранных счастливчиков и в то же время недостижимая для тех, в кого ещё не попала её стрела.

(Из «Афродита»)

В данном случае под словом «раздосадованные» я подразумеваю взаимоотношения с малопонятным будущим или вообще без такового. Неудачная любовь – исходный материал для романтической литературы и сериалов, возможно, именно поэтому они меня и не привлекают, но, несмотря на моё отношение, такие вещи мне удаются. Стоит меня организовать на написание, я первым делом сочинила бы сценарий и имела бы перед собой намеченный маршрут, но мой мозг ходит то кругами, то по спирали, отчего мне не удаётся не то что придерживаться линейного сценария, но даже придумать его. Единственным исключением стало произведение «Зорро», потому что меня обязали представить план романа продюсерам «Зорро», имеющим права на знаменитого человека в маске и желающим убедиться, что характер героя ничем не подпорчен. Я не могла ни превратить его в злодея, ни одеть во всё розовое. На начало романа передо мной есть только смутное представление о месте и времени происходящего и о фактах – ничего более. Вот почему на меня нередко нападает ступор, и, продвигаясь вперёд, я всё же оступаюсь. Мне кажется, будто я вхожу в тёмную пещеру со свечой в руке и день за днём освещаю углы, слово за слово, пока не станут явными персонажи, ожидающие в тени своей очереди, чтобы поведать мне о том, как они живут.

Три-четыре недели работы над этими персонажами – и они уже становятся личностями со своими неповторимыми чертами характера, собственными чудачествами и не всегда совпадающими с моими личными качествами.

Со мной не раз случалось так, что возлюбленный моей героини, показывающий себя великолепным человеком во всех отношениях в начальных главах, на поверку оказывается ограниченной личностью, неспособной любить женщину так, как она того заслуживает.

Если бы я не хотела чего-нибудь для себя, каким бы образом я навязала это же самое своему главному герою? Скорее, мне стоит избавиться от него и найти на замену кого-нибудь другого – так произошло с Уберто Наранхо в произведении «Ева Луна», Диего Домингесом в романе «Портрет в коричневых тонах» и с некоторыми другими. А бывает и так, что дело не в том, что возлюбленный – человек неадекватный, а в том, что внешние обстоятельства не способствуют длительным отношениям. В истории «Наша тайна», здесь упоминавшейся, есть предложение, которое я хотела бы поменять. Хотя, стоит только опубликовать, как уже ни от чего нельзя отказаться.

Девушка, описанная в этой истории, говорит: «Страх сильнее желания, любви, ненависти, вины, гнева и даже в разы сильнее верности». Я написала эту историю в 1987 году, когда меня не покидали мысли о терроре, навязанном военной диктатурой в Чили, хотя по прошествии нескольких лет, особенно тех, которые я прожила после смерти моей дочери Паулы, я поняла, что сильнейшее чувство на свете не страх, а любовь.

И вот появилась женщина, одетая в узкое платье из черного атласа, которое лишь подчеркивало ее пышные формы. Волосы были зачесаны на одну сторону, – это мне никогда не нравилось, – от нее исходил запах мускуса, который был крепким, как стон.

– Рада вас видеть, хозяин, – поздоровалась она, и только тут я ее узнал: голос был единственным, что не изменилось в Трансито Сото.

Взяв за руку, она провела меня в комнату, мрачную как могила – окна были закрыты темными плотными занавесями, так что ни единый луч света с улицы не проникал сюда. Эта комната казалась великолепной в сравнении с грязными каморками «Фаролито Рохо». Я снял с Трансито черное атласное платье, распустил ее ужасную прическу и увидел, как за эти годы она выросла, пополнела и похорошела.

– Ты и впрямь далеко пошла, – сказал я.

– Благодаря вашим пятидесяти песо, хозяин. Они пригодились, чтобы начать, – ответила она. – Теперь я могу вернуть вам долг с учетом инфляции.

– Лучше ты отработаешь их мне, Трансито, – засмеялся я.

Наконец я снял с нее юбки – от худенькой девушки с выступающими коленями и локтями, которая работала в «Фаролито Рохо», почти ничего не осталось, разве что ее неутомимость и хриплый птичий голос. Волосы на теле были выбриты, а кожа протерта лимоном и медом, – как она мне объяснила, для того чтобы была мягкой и белой, словно у ребенка. Ногти накрашены; пупок окружала татуировка в виде змеи, которую она могла, двигая лишь животом, собирать в круги. Демонстрируя умение сворачивать змею кругами, она одновременно рассказывала о своей жизни.

– Если бы я осталась в «Фаролито Рохо», что было бы со мною, а, хозяин? Уже была бы беззубой старухой. Моя профессия быстро старит, нужно беречься. И это при том, что я не уличная девка! Мне панель никогда не нравилась, очень опасно. На улице нужна защита сутенера, иначе очень рискуешь. Никто тебя не уважает. Но стоит ли давать мужчине то, что тебе так дорого? В этом смысле женщины очень глупы. Горемыки. Им нужен мужчина, чтобы чувствовать себя уверенно, и они не понимают, что особенно следует опасаться именно мужчин. Женщины не умеют жить для себя, им нужно жертвовать собой ради кого-то. Проститутки, хозяин, ужасно глупы, верьте мне. Всю жизнь работают на сутенера, радуются, когда он им платит, гордятся, если он хорошо одет, зубы у него золотые, на пальцах перстни, а когда он их бросает и уходит к другой, более молодой, они прощают ему это, потому что «он – мужчина». Но, хозяин, я не такая. Меня никто не содержал, и я – хоть зарежь меня – не стала бы содержать другого. Я работаю для себя и что зарабатываю, трачу как хочу. Но не думайте, что добиться этого мне было легко, ведь хозяйки борделей не любят иметь дело напрямую с женщинами, предпочитают договариваться с сутенерами. Матроны нам не помогают. Им это ни к чему.

– Но здесь тебя, кажется, ценят, Трансито. Мне сказали, что ты – лучшая девочка этого дома.

– Это так. Здесь бы все рухнуло, если бы не я, ведь я работаю как вол, – сказала она. – Остальные – хлам, хозяин. Сюда поступают только старухи, не то что раньше. А нужно сделать так, чтобы сюда приходили чиновники, которым нечего делать в полдень, молодежь, студенты. Комнаты нужно сделать просторнее, веселее, вымыть их. Вычистить все как следует! Тогда клиенты станут нам доверять и не будут бояться подцепить какую-нибудь гадость, верно? Это же свинство. Здесь никогда не убирают. Поднимите подушку – наверняка тут же вылезет клоп. Я сказала об этом мадам, но она – ноль внимания. Ей на все наплевать.

– А тебе?

– А мне – нет, хозяин! Я преотлично знаю, как сделать «Христофор Колумб» лучше. Я ведь высоко ценю женский промысел. Я не из тех, кто вечно жалуется и, когда плохо, обвиняет судьбу. Разве я не добилась здесь того, что хотела? Я – лучшая. Если удастся, я смогу создать лучший бордель в стране, клянусь вам.

Ее слова меня позабавили. Я понимал ее – ведь, бреясь, я столько раз видел в зеркале личину тщеславия, что научился узнавать его и в других.

– У меня блестящая идея, Трансито. Почему бы тебе не наладить собственное дело? Я финансирую, – воскликнул я, словно был пьян; меня увлекла мысль расширить свои коммерческие интересы.

– Нет, спасибо, хозяин, – ответила Трансито, лаская свою змею ногтем, покрытым китайским лаком. – Это не по мне. Избавиться от одного капиталиста, чтобы попасть к другому? Нужно создать кооператив и послать мадам к черту. Вы слышали о кооперативах? Будьте осторожны, смотрите, как бы ваши крестьяне не организовали в деревне кооператив. Вам бы это не понравилось. А я хочу кооператив в борделе. Тут могут работать и шлюхи, и педерасты, размах так размах. Мы сами вкладываем капитал и сами работаем. К чему нам хозяин?

Мы отдавались друг другу неистово и яростно, а ведь я в долгом плавании по тихим водам синего шелка почти забыл, что такое – животная страсть. Среди подушек и простыней, среди всего этого беспорядка, с поднятым копьем, взвинченный до обморока, я снова почувствовал себя двадцатилетним, я был в восторге от того, что обнимал эту роскошную и жадную самку, и она не жаловалась, что ее седлали, – сильная кобылица, которая может выдержать и тяжелые руки, и грубый голос, и большие ноги, и колючую бороду, и непристойные слова, сказанные шепотом на ухо, и которая не нуждается во всяких там нежностях и ухаживаниях. Потом, утомленный и счастливый, я полежал какое-то время рядом с ней, любуясь крутой линией ее бедра и дрожащей змеей.

– Мы еще увидимся, Трансито, – сказал я, расплачиваясь.

– Об этом и я говорила, помните, хозяин? – ответила она, и ее змейка замерла.

Но в действительности у меня не было желания снова видеть ее. Я бы предпочел ее забыть.

(Из «Дом духов»)

Уберто Наранхо появился в моей жизни неожиданно, как из-под земли; точно так же неожиданно он исчез буквально через несколько часов, ничего не объяснив и оставив мне после себя лишь запах сельвы, болотной жижи и пороха. Моя жизнь наполнилась смыслом – я стала ждать следующей встречи; готовая умереть от тоски, я раз за разом вспоминала тот день: наши первые объятия, нашу первую общую постель; выпив по чашке кофе, почти молча, глядя друг другу в глаза, которые говорили больше, чем самые красивые слова, мы, держась за руки, пошли в какую-то гостиницу, повалились в номере на кровать, и он признался, что никогда не любил меня – не любил как сестру – и что на самом деле все эти годы он вспоминал обо мне и хотел меня увидеть.

– Поцелуй меня, мне нельзя влюбляться, нельзя никого любить, но я не могу забыть тебя, не могу заставить себя уйти навсегда, поцелуй меня еще раз, – прошептал он, сжимая меня в объятиях, а затем откинулся на подушку; его взгляд был устремлен в потолок, тело покрылось мелкими капельками пота, он весь дрожал.

– Ты где живешь? Как я узнаю, где ты, как тебя найти?

– Не ищи меня, я сам буду приходить, когда смогу.

С этими словами он вновь обнял меня – сильно, властно и пылко.

Какое-то время от него не было ни слуху ни духу. Мими сделала вывод, что все это хороший мне урок, потому что нельзя было соглашаться на близость при первом же свидании, сколько раз я тебе говорила, нужно, чтобы он поухаживал за тобой, попросил, а еще лучше – умолял о такой милости, мужчины, они ведь такие, сначала на все готовы, лишь бы уложить тебя в постель, а когда добьются своего, быстро охладеют и, пожалуй, забудут, как тебя и зовут-то, ты показала себя легкой добычей, так что теперь сиди на попе ровно и жди кого-нибудь другого, а он уж не вернется. Но все получилось не так: Уберто Наранхо вновь появился в городе и в моей жизни; он перехватил меня на улице, и мы снова пошли в гостиницу, где точно так же, как и в прошлый раз, страстно любили друг друга. С того дня я почувствовала уверенность, что он будет возвращаться, хотя сам он всякий раз давал понять, что очередная встреча может стать последней. Он ворвался в мою судьбу, влекомый порывом ветра тайн, наполнил мое существование ощущением чего-то героического и в то же время ужасного. Мое воображение рисовало все новые и все более яркие картины и образы, и, быть может, именно поэтому я согласилась любить его, довольствуясь столь малым: редкими короткими встречами.

– Ты же про него ничего не знаешь, – брюзжала Мими. – Вот увидишь, рано или поздно выяснится, что он женат и у него дюжина детей, не считая внебрачных.

– Ну ты даешь, начиталась женских романов. Пойми, не все мужчины похожи на злодеев из телесериалов.

– Уж я-то знаю, что говорю. Меня, между прочим, воспитывали как мужчину, я училась в школе для мальчиков, играла с мальчишками, даже ходила с ними на стадион и шлялась по барам. Так что мужчин-то я знаю лучше, чем ты. Я понятия не имею, как обстоит дело в других странах, но у нас ни одному из них верить нельзя.

}Наши встречи с Уберто не были образцом упорядоченности; он пропадал то на пару недель, а то на несколько месяцев. Он никогда не звонил мне, не писал, не передавал никаких вестей через своих соратников, но в один прекрасный день, когда я меньше всего этого ожидала, он появлялся передо мной на улице как из-под земли. Ощущение было такое, что он знал, где я нахожусь в любую секунду, и ему известна вся моя жизнь. Можно было подумать, будто все это время он был где-то рядом и наблюдал за мной из какого-нибудь темного угла. Внешне он всегда выглядел по-разному: то отпускал усы, то отращивал бородку, то перекрашивал волосы, —} как будто следил за модой или играл в какую-то шпионскую игру. Эти превращения и переодевания пугали меня, но в то же время и притягивали к нему; у меня возникало ощущение, что я люблю не одного, а сразу нескольких мужчин. Я, конечно, мечтала о доме или квартире, где бы мы могли жить с ним вдвоем, я хотела готовить ему, стирать его одежду, каждый вечер ложиться с ним в одну постель, бродить с ним по городу, держа под руку, как и подобает настоящим супругам. Я прекрасно видела и понимала, что он истосковался по любви, по нежности, по честным взаимоотношениям, по радости, по всему, что возникает между любящими людьми. Он сжимал меня в объятиях так, словно хотел выпить до последней капли, чтобы утолить годами копившуюся жажду. Он несколько раз повторял мое имя, и его глаза наполнялись слезами. }

(Из «Ева Луна»)

«Оставь открытой занавеску, я хочу посмотреть на тебя», – солгал он, потому что не осмелился признаться, что боится ночи, когда снова мучает жажда, повязка, точно венок из гвоздей, сильно сдавливает голову, появляются образы пещер и мерещатся нападения нескончаемых призраков. Я не могла говорить с ним об этом, поскольку одно тянет за собой другое, и под конец человек говорит то, чего никогда не сказал бы. Она вернулась в кровать, приласкала его без энтузиазма, провела пальцами по небольшим отметинам, исследуя их.

«Не волнуйся, это не заразно, это всего лишь шрамы», – чуть ли не всхлипывая, засмеялся он. Девушка уловила его страдальческий тон и удивлённо застыла, внутренне насторожившись. В этот момент он, должно быть, сказал ей, мол, это никакое не начало новой любви и даже не мимолётная страсть, это лишь миг перемирия, краткая минута невинности, и что совсем скоро, когда она уже уснёт, он уйдёт. Он должен был сказать, что у них нет совместных планов, тайных звонков, они больше не будут вместе, не будут гулять по улицам, держась за руки, или развлекаться любовными играми. Но молодой человек не мог произнести ни слова, голос, точно коготь, застрял в животе. Он знал, что тонет. Молодой человек пытался задержать ускользающую реальность, зацепиться своим духом хоть за что-нибудь – за разбросанную одежду на стуле, за сложенные стопки книг на полу, за чилийский плакат на стене, за свежесть карибской ночи, за приглушённый уличный шум. Он пытался сосредоточиться на лежащем рядом теле и думать исключительно о распущенных волосах молодой девушки и о её сладком запахе. Он молча молил её помочь ему спасти эти секунды. Она наблюдала за ним с самого дальнего угла кровати, где сидела, точно факир, светлые соски и глаз-пупок тоже на него смотрели, отмечая его дрожь, клацанье зубов, его стон. Мужчина слышал, как внутри него растёт тишина, понимал, что душа его надломлена, как не раз это случалось с ним ранее, перестал бороться и, упустив последнюю нынешнюю встречу, покатился с бесконечной скалы. Он почувствовал, как в лодыжки и запястья впились ремни, зверское освобождение, порванные сухожилия, оскорбительные голоса, требовательные имена, незабываемые крики Аны, которую пытали рядом с ним, и других, подвешенных за руки во внутреннем дворе.

– Что случилось, ради Бога, что с тобой случилось! – издалека он услышал голос Аны.

Нет, Ана увязла в болотах Юга. Он было поверил, что ощущает, как обнажённая незнакомка трясёт его и зовёт по имени, но ему не удавалось избавиться от теней развевающихся флагов и свистящих кнутов. Сжавшись, он пытался контролировать тошноту. Он начал плакать по Ане и остальным.

– Что с тобой? – в очередной раз откуда-то позвала его девушка.

– Ничего, обними меня…! – молил он, и она робко подошла и обхватила руками, убаюкала, точно ребёнка, поцеловала в лоб, сказала ему: «Поплачь, поплачь», уложила на кровать на спину, и, растянувшись, сама легла на него.

Так, в обнимку, они провели чуть ли не тысячу лет, пока, никуда не спеша, не рассеялись галлюцинации и он не вернулся в комнату.

Чтобы найти себя живым, дышащим, борющимся, ощущавшим её вес на собственном теле, её голову, покоящуюся на его груди, их переплетённые между собой руки и ноги – этих двух охваченных ужасом сирот. И в это мгновение, словно всё было уже известно, она сказала, что страх сильнее желания, любви, ненависти, вины, гнева и даже в разы сильнее верности. «Страх – что-то всеобщее», – пришла она к выводу, а слёзы катились по шее. Всё остановилось для мужчины, задев самую потаённую рану. Он чувствовал, что перед ним не просто девушка, готовая заняться любовью из жалости; она хорошо понимала, что именно скрывалось в глубинах тишины, полного одиночества, на дне запечатанного ящика. Там он спрятался и от полковника, и от собственного предательства, подальше от воспоминаний об Ане Диас и остальных так называемых товарищей, оказавшихся предателями, которых одного за другим приводили с завязанными глазами. Как она смогла всё это узнать?

Женщина приподнялась. Её худощавая рука прошла сквозь сочившийся из окна прозрачный туман, вслепую ища выключатель. Она зажгла свет и один за другим сняла металлические браслеты, бесшумно упавшие на кровать. Когда она протянула руки, волосы закрывали лицо наполовину. На запястьях были видны белые шрамы. Нескончаемое мгновение он, застыв, созерцал их, пока не понял окончательно, что это была любовь, и увидел её, привязанную ремнями к электрической решётке. Наконец они смогли обняться и плакать, жадные до договоров и секретных сообщений, до запретных слов, до обещаний завтрашнего дня, до взаимности и, наконец, до самых сокровенных секретов.

(Из «Наша тайна», «Истории Евы Луны»)

Хулиана даже вообразить не могла, что горсть цветных стекляшек окажется такой ценной. Она разделила камни на две кучки, большую и поменьше, завернула первую обратно в платок, а вторую оставила на столе.

Девушка собиралась уйти, но взволнованный Лафит вскочил и схватил ее за руку:

– Что вы сделаете с рабами?

– Велю снять с них кандалы, а потом посмотрю, как им можно помочь.

– Что ж. Вы свободны, Хулиана. Я устрою так, чтобы вы могли уехать как можно скорее. Прошу прощения за все, что вам пришлось пережить по моей вине, но если бы вы только знали, как я хотел бы повстречать вас при других обстоятельствах. Прошу вас, примите это в подарок. – И он протянул ей оставшиеся на столе камни.

Хулиана, потратившая столько сил, чтобы разлюбить пирата, была обезоружена. Девушка не знала, что и думать, но интуиция подсказывала ей, что Лафит готов ответить на ее чувства: это был подарок влюбленного. Заметив, что девушка растерялась, корсар не долго думая притянул ее к себе и прильнул к ее губам. Это был самый первый поцелуй любви в жизни Хулианы и, несомненно, самый прекрасный. Такие поцелуи запоминают навсегда. Девушка чувствовала близость пирата, его руки на своих плечах, его дыхание и тепло, исходящий от него волнующий мужской запах, его язык у себя во рту, и дрожь пробирала ее до костей. Ее страсть к Лафиту только просыпалась, но это была настоящая страсть, древняя, вечная, всепоглощающая. Хулиана знала, что больше никогда никого не полюбит, что эта запретная любовь останется ее единственной любовью на всю жизнь. Она потянулась к Жану, вцепившись в ворот его рубашки, и ответила ему с таким же пылом, чувствуя, что сердце готово разорваться от боли: то было их прощание. Когда влюбленные насытились поцелуем, девушка упала на грудь пирату, едва дыша, бледная, с отчаянно бьющимся сердцем, а он нежным шепотом повторял ее имя: «Хулиана, Хулиана, Хулиана».