Текст книги "Любовь (выдержки из произведений)"

Автор книги: Исабель Альенде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Ромейро Толедано предвидел, что новобрачные, в соответствии с преобладающим обычаем, уединятся в каюте, и, выполняя распоряжения Захарии, принес им кофе и пончики, которые скромно оставил под дверью. При обычных обстоятельствах Розетта и Морис провели бы взаперти не меньше трех дней, но таким временем они не располагали. Позже добряк-капитан принес им и поднос с деликатесами с Французского рынка, которые прислала ему Тете: креветки, сыр, свежий хлеб, фрукты, сладости и бутылку вина, и все это вскоре было затащено в каюту на секунду высунувшимися руками.

В те короткие часы этого единственного дня и двух ночей, которые Розетта и Морис провели вместе, они любили друг друга с нежностью, связывавшей их с детства, и со страстью, воспламенявшей их теперь, переходя от одного изобретения к другому в старании доставить друг другу наслаждение. Они были очень молоды, были влюблены друг в друга всю свою жизнь, а кроме того, действовал и еще один стимул – им предстояло расстаться, так что наставления Виолетты Буазье им не понадобились. В недолгие паузы между занятиями любовью у них оставалось время и поговорить, неизменно обнявшись, о некоторых нерешенных вещах, спланировать свое ближайшее будущее. Они были готовы вынести грядущую разлуку только потому, что были уверены, что скоро снова будут вместе, – вот только Морис получит работу и найдет место, куда он сможет привести Розетту, и они будут жить долго и счастливо.

Забрезжил рассвет второго дня, и они оделись, в последний раз поцеловались и вышли на заранее запланированную встречу с миром.

(Из «Остров в глубинах моря»)

Так я это запомнила. Снаружи цикады и уханье совы, внутри – лунный свет, лежащий четкими полосками на его спящем теле. Такой молодой! Храни его для меня, Эрцули, лоа самых глубоких вод, молила я, прижимая к себе свою куклу, ту самую, что дал мне мой дедушка Оноре, ту самую, что с тех пор всегда со мной. Приди, Эрцули, мать, возлюбленная, с твоими ожерельями из чистого золота, с твоей накидкой из перьев тукана, с твоей цветочной короной и тремя кольцами, по одному на каждого супруга. Помоги нам, лоа снов и надежд. Защити его от Камбрея, сделай его невидимым в глазах хозяина, осторожным со всеми другими, но яростным в моих объятиях, смиряй его сердце дикого скакуна при свете дня, чтобы он выжил, и придавай ему смелости по ночам, чтобы он не утратил волю к свободе. Обрати на нас дружелюбные взоры, Эрцули, лоа ревности. Не завидуй нам, ведь это счастье хрупко, как мушиное крылышко. Он уйдет. А если не уйдет, то умрет, ты это знаешь, но не забирай его у меня раньше времени, позволь мне ласкать его худую спину юноши, пока не превратится она в спину мужчины.

Он – любовь моя – был воином, ведь и имя, данное ему отцом, – Гамбо, что означает воин. Я шептала его запретное имя, когда мы были наедине: Гамбо, и это слово отзывалось в моих венах. Ему стоило многих ударов хлыста научиться отвечать на то имя, что дали ему здесь, и скрывать свое настоящее имя; Гамбо, сказал он мне, указывая на свою грудь, в тот первый раз, когда мы друг друга любили. Гамбо, Гамбо, повторял он, пока я не осмелилась произнести его. Тогда он заговорил на своем языке, а я отвечала ему на своем. Прошло некоторое время, пока он выучился креольскому языку и научил меня немного говорить на его языке, на том, который моя мать не смогла передать мне, но и с самого начала говорить для нас – нужды не было. У любви есть немые слова, и они прозрачней речной воды.

Гамбо только что прибыл на остров; он казался ребенком – кожа да кости, напуганный. Другие пленники, больше и сильнее его, остались плыть по течению в горьком море, ища дорогу в Гвинею. Как ему удалось вынести это путешествие? Он был весь покрыт ранами, следами хлыста – метод Камбрея, чтобы сломить новичков, тот же самый, что применял он к собакам и лошадям. На груди, на сердце, у него красное клеймо со знаком негровладельческой компании, которое поставили ему в Африке перед посадкой на корабль. Оно еще не зарубцевалось. Тетушка Роза сказала мне, чтобы я промыла ему раны водой – большим количеством воды – и наложила на них пластыри из черного паслена, алоэ и жира. Раны должны были заживать изнутри наружу. А на ожог – ни капли воды, только жир. Никто не умел врачевать лучше ее, даже доктор Пармантье пытался вызнать ее секреты, и она их ему открывала, хотя они и должны были послужить облегчению страданий других белых. И делала это потому, что знание идет от Папа Бондьё, оно принадлежит всем и, если его не давать другим, оно теряется. Это так. В те дни она была очень занята рабами, которые попали к нам больными, и лечить Гамбо выпало мне.

В первый раз я увидела его в госпитале для рабов; он лежал на животе, весь облепленный мухами. Я с трудом приподняла его, чтобы дать ему немного тафии и ложечку капель хозяйки, которые я украла из синего пузырька. И тут же приступила к нелегкой работе – обмыть его. Раны не были чересчур воспалены, поскольку Камбрей не мог посыпать их солью и облить уксусом, но боль, верно, была ужасной. Гамбо кусал губы, но не жаловался. Потом я села с ним рядом, чтобы спеть ему, ведь слов утешения на его языке я не знала. Хотела объяснить ему, как нужно делать, чтобы не дразнить руку, сжимающую хлыст; как работают и слушаются, пока вскармливается месть – тот костер, что горит внутри. Моя крестная убедила Камбрея, что у парня холера и лучше бы держать его отдельно, а то как бы не заразил всю бригаду. Главный надсмотрщик позволил ей забрать его к себе в хижину, потому что до сих пор не потерял надежду, что тетушка Роза подхватит какую-нибудь смертельную заразу, но к ней ни одна болезнь не прилипала: у нее был договор с Легбе, лоа колдовства. А я тем временем начала внушать хозяину мысль оставить Гамбо при кухне. В тростниках долго бы он не протянул, потому что главный надсмотрщик с самого начала держал его на прицеле.

Тетушка Роза оставляла нас в своей хижине во время лечения наедине. Она все предвидела. И на четвертый день это случилось. Гамбо был так оглушен и удручен – и болью, и безмерностью того, что он потерял свою землю, свою семью, свою свободу, – что мне захотелось обнять его, как сделала бы это его мать. Любовь помогает выздоровлению. Одно движение потянуло за собой другое, и я скользнула под него, не касаясь его спины, чтобы он положил голову на мою грудь. Тело у него горело, он все еще был в жару, и я не думаю, что он понимал, что мы делаем. Я любви не знала. То, что делал со мной хозяин, было чем-то темным и постыдным. Так я ему сказала, но он мне не верил. С хозяином моя душа, мой ti-bon-ange, отделялась от меня и улетала куда-то в другое место, и в кровати было только мое тело, corps-cadavre. Гамбо. Его легкое тело на моем, его руки на моей талии, его дыхание на моих губах, его глаза, глядящие на меня с другой стороны моря, из Гвинеи, – это была любовь. Эрцули, лоа любви, храни его от всякого зла, защити его. Так я молила.

(Из «Остров в глубинах моря»)

Страсть

Что именно воспламеняет страсть? Собственная фантазия, я полагаю. А что успокаивает? Обыденность, игнорирование партнёра и бедность.

(Из «О жизни и духе»)

Несколько лет назад в Калифорнии мне удалось выступить на конференции библиотекарей. Когда я закончила свою речь и мы перешли к вопросам, некая женская рука тут же поднялась. Эта стильно обутая женщина оказалась слишком уж типичным библиотекарем – зрелая, габаритная, старомодная. Она спросила меня, правда, с уже раскрасневшимися щеками, а не мой ли собственный жизненный опыт лёг в основу эротических сцен моих же книг. Я обвела взглядом огромный зал, в котором две тысячи человек (люди добросердечные и с самыми лучшими намерениями) ждали ответа, и поняла, что в отличие от моих коллег-мужчин, хвастающихся приключениями, которых им пока не довелось реально пережить, мне нужно быть честной. «Лишь жизненный опыт, ничего больше. Просто наблюдение и фантазия. Не стоит беспокоиться, вы ничего не потеряете», – сказала я.  Какой звучный вздох облегчения пронёсся среди собравшихся!

В то время у меня уже была длительная тайная любовь. Иными словами, основанное на смехе и сексуальности взаимоотношение, вдохновившее меня на несколько соответствующих сцен, описанных в моих книгах, но непосредственно во время написания куда важнее воображение, нежели память: я пишу о том, что мне бы хотелось попробовать. Волшебство моего ремесла позволяет мне проживать жизни главных героев и приносит удовольствие от медленного и осторожного выписывания эротической встречи, что в разы превышает удовольствие от испытанного в реальной жизни подобного события.

И к тому же, когда я пишу, удовольствие увеличивается от мысли, что я делюсь собственным жизненным опытом со своими возможными читателями. Я полагаю возбудить чувства читателей при помощи запахов, структуры, вкусов, подробного описания мест, где мои главные герои любят друг друга, и теми словами, которые они шепчут. Всё это мне кажется куда более волнующим, чем реалистичное описание полового акта: кто, что и куда засунул. И тем не менее бывают случаи, когда подобные уточнения неизбежны. Ведь через них раскрывается сама суть персонажей, как в случае с куртизанкой Виолеттой Буазье в сцене из произведения «Остров в глубинах моря», выбранной для этой главы. (Вот и выпал случай объяснить, что и в сценах насилия в смысле пыток и насильственных действий над женщинами, которые часто присутствуют в моих книгах, я предпочитаю изъясняться намёками, а не вдаваться в подробности; таким способом я глубже проникаю в воображение читателя).

Да и Вилли, мой нынешний муж, которому требовался определённый уклад, чтобы осуществить мои эротические фантазии, хотя это уже преувеличение; мои фантазии, как и чувственные сцены в моих произведениях, повторяются и незамысловаты – никакого разврата, множества участников и тем более отсутствуют механические или электрические приспособления. Мне не хватает возможностей, чтобы попробовать новые тенденции, например, тантрический секс, который теперь опять стал модным.

Мне не удалось убедить Вилли в необходимости его освоить: он сказал, что слишком стар для экспериментов. Я объяснила ему, что речь идёт не об аэробике, а, скорее, о благовониях, провокационной музыке, павлиньих перьях и ароматическом масле, но всё это вместе его интересовало ещё меньше, чем всякие неизведанные эксперименты.

В ту ночь решились судьбы Педро де Вальдивии и моя. Мы оба много лет ходили кругами, ощупью пытаясь отыскать друг друга, пока наконец не встретились во дворе этого домика на улице Темпло-де-лас-Вирхенес. Я была очень благодарна Педро и пригласила пройти его в мою скромную гостиную, пока Каталина пошла за бутылкой вина – вина в моем доме всегда было вдоволь, – чтобы попотчевать гостя. Каталина, прежде чем раствориться в воздухе по своему обыкновению, за спиной у гостя сделала мне знак, и я поняла, что это был именно тот человек, появление которого предсказывали ее гадательные ракушки. Я очень удивилась, потому что и представить себе не могла, что судьба мне назначила такого важного человека, как Вальдивия, и стала в желтом свете лампы рассматривать его с ног до головы. То, что я увидела, мне понравилось: глаза синие, как небо Эстремадуры, мужественные черты, открытое, хотя и суровое лицо, коренастая фигура, прекрасная военная выправка, руки, загрубевшие от шпаги, но с длинными и изящными пальцами. Все части тела у него были в наличии, что было настоящей роскошью в Новом Свете, где столько мужчин отмечены отвратительными шрамами или потеряли в битвах глаза, носы, а то и руки или ноги. А что увидел он? Худощавую женщину среднего роста с распущенными и растрепанными волосами, карими глазами и широкими бровями, босую, в одной рубашке из самой простой ткани. Молча смотрели мы друг на друга целую вечность, не в силах отвести глаз. Хотя ночь была холодная, тело у меня пылало, и струйка пота катилась по спине. И Вальдивию, я знаю, одолевала та же буря, потому что воздух в комнате сгустился. Каталина появилась из ниоткуда с вином в руках, но, почувствовав, что с нами творится, испарилась снова, оставив нас одних.

Потом Педро признавался мне, что в ту ночь не взял на себя инициативу, потому что ему нужно было время, чтобы успокоиться и подумать. «При виде тебя мне в первый раз в жизни стало страшно», – скажет он мне спустя много лет. Он не держал наложниц и сожительниц, ничего не было известно про его любовниц, у него не было отношений с индианками, хотя, полагаю, услугами продажных женщин он все же иногда пользовался. По-своему, он всегда оставался верен Марине Ортис де Гаэте, перед которой был виноват, потому что влюбил ее в себя в тринадцать лет, но не сделал счастливой и покинул ради рискованного путешествия в Новый Свет. Он чувствовал себя в ответе за нее перед Богом. Но я была свободна, и, даже если бы Педро содержал полдюжины наложниц, я бы его полюбила точно так же – это было неизбежно. Он прожил почти четыре десятка лет, а мой возраст близился к тридцати; нам обоим нельзя было терять время, поэтому я решилась взять дело в свои руки и направить в нужное русло.

Как это мы стали обниматься так скоро? Кто первым протянул руку? Кто стал искать губы другого, чтобы соединить их в поцелуе? Конечно, это была я. Мне едва удалось отыскать в себе голос, чтобы нарушить полное невысказанных желаний молчание, в котором мы взирали друг на друга. Ничего не скрывая и без всякого стыда я выложила ему, что жду его уже давно; что он мне являлся в снах; что гадательные ракушки предсказывали его появление; что я готова любить его всегда и все прочее, что можно обещать в таких случаях. Педро побледнел и неловко попятился, пока не уперся спиной в стену. Какая женщина в своем уме будет так разговаривать с незнакомцем? Но все же он не решил, что я совершенно тронулась рассудком или что я просто одинокая гулящая женщина, которую судьба случайно занесла в Куско, потому что он тоже всеми костями тела и закоулками души чувствовал уверенность в том, что мы были рождены, чтобы любить друг друга. Он испустил вздох, почти всхлип, и прошептал мое имя надломленным голосом. «Я тоже тебя ждал», – кажется, сказал он. А может, он этого и не говорил. Думаю, с течением жизни мы украшаем одни воспоминания и стараемся забыть другие. Но в чем я уверена, так это в том, что в ту же ночь мы занялись любовью и с первого же объятия нас охватил один и тот же пламень.

Педро де Вальдивия возмужал среди шума войны и ничего не знал о любви, но, когда она пришла, он был готов принять ее. Он поднял меня на руки и в четыре больших шага отнес на кровать, куда мы повалились как подкошенные, он сверху меня, целуя и покусывая, пока рывками освобождал свое тело от дублета, панталон, сапог, чулок, отчаянно и с напором юноши. Я позволила ему делать все, что ему хотелось, давая возможность отвести душу. Сколько времени он провел без женщины? Я прижала его к груди и чувствовала биение его сердца, его животный жар, его мужской запах. Педро многому предстояло научиться, но спешить было некуда: в нашем распоряжении была вся оставшаяся жизнь, а я была хорошим учителем, – за это, по крайней мере, я была благодарна Хуану де Малаге. Как только Педро понял, что за закрытыми дверьми спальни заправляю я и что в этом нет ничего позорного для него, он с радостью стал повиноваться мне. На это понадобилось некоторое время – часа, скажем, четыре или пять, – потому что он полагал, что повиноваться – дело самки, а доминировать – самца; это он видел в животном мире, и этому научила его война, но не напрасно Хуан де Малага столько лет обучал меня понимать собственное тело и тело мужчины. Я вовсе не хочу сказать, что все мужчины одинаковы, но они достаточно похожи, и немного интуиции достаточно, чтобы любая женщина могла доставить удовольствие любому мужчине. В обратную сторону не совсем так. Немногие мужчины умеют удовлетворить женщину, и еще меньше тех, кто заинтересован в этом. У Педро хватило ума оставить свою шпагу за дверью и покориться мне. Подробности этой первой ночи не так уж и важны; достаточно сказать, что мы оба открыли для себя настоящую любовь, потому что до тех пор ни разу не переживали слияния души и тела. Мои отношения с Хуаном были сугубо телесными, а его с Мариной – исключительно духовными. В наших с ним отношениях соединилось и то и другое.

Вальдивия оставался в моем доме два дня. Все это время ставни не открывались, никто не пек пирожков, индианки ходили по дому на цыпочках, а нищих кормила Каталина – маисовым супом. Нам эта чудесная женщина приносила вино и еду в постель. Кроме того, она приготовила большой кувшин с горячей водой, чтобы мы помылись – перуанский обычай, которому она меня научила. Как все испанцы, Педро считал, что принимать ванны опасно, что это ослабляет легкие и приводит к разжижению крови, но я убедила его в том, что это не так, ведь перуанские индейцы моются ежедневно, но ни у кого из них не размягчились легкие и кровь не стала водянистой.

Эти дни пролетели на одном дыхании: мы рассказывали друг другу о своем прошлом и любили друг друга в каком-то огненном вихре. Нам все казалось, что мы отдаемся недостаточно, мы безумно желали раствориться один в другом и умереть: «Ах, Педро!», «Ах, Инес!». Мы вместе падали с небес на землю и оставались лежать, переплетя ноги и руки, обессилевшие, влажные от пота, и разговаривали шепотом. Потом желание появлялось снова, еще более сильное, зарождаясь где-то между влажных простыней. Запах мужчины – мужчина пахнет железом, вином и конями – сливался с запахом женщины – женщина пахнет кухней, дымом и морем – в общий аромат, единственный и незабываемый, дыхание джунглей, наваристый бульон. Мы научились вместе возноситься на небеса и стонать от одного удара кнутом, застывая где-то на краю смерти и в конце концов падая в глубокое забытье. Мы засыпали, а затем снова просыпались, готовые заново начать любовные игры. Так продолжалось до зари третьего дня, когда нас разбудили крики петухов и запах свежего хлеба. Тогда Педро, изменившись в лице, попросил свою одежду и шпагу.

(Из «Инес души моей»)

Впервые Виолетту он увидел пару лет назад, в кипении воскресной рыночной площади, в окружении выкриков торговцев и толкотни людей и животных. В жалком театре, представлявшем собой деревянные подмостки, над которыми возвышался темно-лиловый тряпичный навес, важно расхаживал некий субъект с неимоверного размера усами и разрисованной арабесками кожей, а рядом с ним крутился мальчишка, во всю глотку расхваливая его достоинства как самого расчудесного и могущественного мага Самарканда. Это патетическое зрелище ни в коей мере не привлекло бы капитана, если б не Виолетта, которая оживляла картину своей искрометной энергией. Когда маг обратился к публике, призывая выйти на сцену добровольца, она расчистила себе в толпе зевак дорогу и с каким-то детским энтузиазмом поднялась на подмостки, улыбаясь и приветствуя веером публику. Ей только что исполнилось пятнадцать, но ее тело и манеры обнаруживали в ней опытную женщину, что не было редкостью в этом климате, в котором девочки, как и фрукты, созревали быстро. Подчиняясь распоряжениям фокусника, Виолетта залезла в ярко размалеванный египетскими иероглифами сундук. Зазывала – одетый турком негритенок лет десяти – захлопнул крышку и навесил на сундук пару массивных замков, после чего на сцену был приглашен еще один зритель, чтобы иметь возможность убедиться в их надежности. Самаркандец сделал несколько пассов плащом и тут же вручил добровольцу два ключа, чтобы тот открыл замки. Когда крышка сундука распахнулась, все увидели, что девушки в нем уже не было, однако через пару мгновений барабанная дробь, исполненная негритенком, возвестила о ее чудесном появлении за спиной публики. Все обернулись и с разинутым ртом уставились на девушку, которая возникла ниоткуда и теперь спокойно обмахивалась веером, опершись ногой о бочку.

С первого взгляда Этьен Реле понял, что он никогда не сможет вырвать из своего сердца это медово-шелковое создание. Он почувствовал, как что-то в его теле оборвалось, во рту у него пересохло, и он совершенно потерял способность к ориентации. Чтобы вернуться к действительности и осознать, что стоит он на базарной площади, а вокруг полно людей, ему пришлось сделать над собой усилие. Стараясь вернуть себе контроль над собственным телом, он жадно втягивал в легкие влажный полуденный воздух, пропитанный запахами подтекающих на солнце рыбы и мяса, гнилых фруктов, мусора и оставленного животными дерьма. Имени красавицы он не знал, но полагал, что узнать его будет нетрудно. К тому же он сделал вывод, что она не замужем, потому что ни один муж не позволил бы ей вести себя на людях с такой непринужденностью. Она была настолько великолепна, что все взгляды были прикованы только к ней, так что никто, кроме Реле, привыкшего не упускать ни малейшей детали, не заметил трюка иллюзиониста. В других обстоятельствах он, из бескорыстной любви к точности, быть может, и разоблачил бы фокус с двойным дном в сундуке и откидной дверцей в помосте, но тут он предположил, что девушка принимала участие в представлении как помощник мага, и предпочел избавить ее от неприятностей. Он не остался досматривать представление: ни как покрытый татуировками цыган извлекает из бутылки обезьяну, ни как лишают головы добровольца из публики, о чем громко кричал мальчишка-зазывала. Растолкав толпу локтями, Реле отправился вслед за девушкой, быстро удалявшейся об руку с каким-то мужчиной в форме, который вполне мог оказаться его солдатом. Догнать ее ему не удалось: внезапно он был остановлен негритянкой с мускулистыми, увешанными простенькими браслетами руками. Она стеной выросла прямо перед ним и объявила, что ему следует встать в очередь, потому как он не единственный, кого интересует ее хозяйка, Виолетта Буазье. Увидев смущение на лице капитана, она склонилась к нему, чтобы прошептать ему на ухо размер пожертвования, которое следовало уплатить, чтобы она записала его первым в списке клиентов этой недели. Так он узнал о том, что влюбился в одну из тех куртизанок, которыми был славен Ле-Кап.

Впервые Реле появился в квартире Виолетты Буазье с негнущимся, словно деревянным, телом, затянутым в свежевыглаженную офицерскую форму, с бутылкой шампанского и скромным подарком в руках. Положил деньги, куда ему велела Лула, и приготовился в течение ближайших двух часов поставить на карту и разыграть свое будущее. Лула деликатно удалилась, и он остался один, обливаясь потом в горячем воздухе загроможденной мебелью гостиной и ощущая легкую тошноту от сладкого аромата зрелых плодов манго, выложенных на блюдо. Виолетта не заставила себя ждать дольше двух минут. Не говоря ни слова, проскользнула она в гостиную и протянула ему обе руки, в то время как ее полуприкрытые глаза внимательно его изучали, а по губам блуждала легкая улыбка. Реле взял своими руками эти длинные тонкие пальчики, не имея ни малейшего понятия о своем следующем шаге. Она освободилась, погладила его по щеке, польщенная тем, что он специально для нее побрился, и велела ему откупорить бутылку. Пробка выстрелила, и белая пена шампанского, вырвавшись из горлышка раньше, чем она успела подставить бокал, забрызгала ей запястье. Она провела себе по шее влажными пальчиками, и Реле охватило желание слизнуть языком капли, сверкавшие на этой великолепной коже, но он как прикованный застыл на своем месте – немой и безвольный. Она налила вина и поставила бокал, даже не пригубив, на низкий столик возле дивана, потом приблизилась и ловкими привычными пальцами расстегнула плотный форменный мундир. «Сними ты его, здесь жарко. И сапоги тоже», – велела она, подавая ему китайский халат, разрисованный серыми цаплями. Реле он показался совершенно несообразным, но она накинула халат прямо поверх его сорочки, путаясь в хитросплетении широких рукавов, а потом усадила его, полного тревоги, на диван. Он привык командовать сам, но понимал, что в этих четырех стенах командует Виолетта. Сквозь щелки жалюзи в комнату проникал и шум с площади, и последние лучи солнца, просачиваясь внутрь тонкими вертикальными ножевыми порезами и освещая комнату. На девушке была шелковая изумрудного цвета туника, схваченная на талии золотистым шнурком, турецкие туфли и пышный тюрбан, расшитый стеклянными бусинами. Вьющийся черный локон падал ей на лицо. Виолетта пригубила шампанское и предложила ему свой бокал, который он опустошил одним глотком, терзаемый жаждой потерпевшего кораблекрушение в открытом море. Она вновь наполнила бокал и, держа его за тонкую ножку, ожидала, пока Реле не позовет ее к себе на диван. Это было последней инициативой капитана: начиная с этого момента Виолетта полностью взяла на себя руководство этой встречей.

Виолетта давно научилась искусству удовлетворять своих друзей за оговоренное время и при этом не создавать впечатления поспешности. Столько кокетства и шутливой покорности в еще совсем юном теле совершенно обезоружили Реле. Она медленно развязала длинную ленту своего тюрбана, упавшего под перезвон стеклянных бусин на деревянный пол, и одним движением расправила темный каскад волос, покрывших ей плечи и спину. Движения ее были томными, без тени наигранности, отмеченные непринужденностью танцевальных па. Груди ее еще не достигли окончательной полноты, а соски приподнимали зеленый шелк, как камешки. Под туникой не было ничего – только обнаженное тело. Реле восхитило это тело мулатки: крепкие ноги с тонкими щиколотками, массивные зад и бедра, тонкая, вот-вот переломится, талия, элегантные, чуть отогнутые назад пальцы без колец. Смех ее зарождался глухим мурлыканьем где-то в животе и медленно поднимался, хрустальный, озорной; головка запрокинута, волосы, словно живущие собственной жизнью, и длинная трепещущая шея. Виолетта серебряным ножиком отрезала кусочек манго и быстро отправила его себе в рот, но струйка сока попала в вырез туники – на влажную от пота и шампанского кожу. Пальцем собрала она этот фруктовый след – янтарную густую каплю – и принялась размазывать ее по губам Реле, с кошачьей грацией устраиваясь на его коленях. Лицо мужчины оказалось между ее грудей, благоухающих манго. Она чуть наклонилась, заключив его в плен своих диких волос, соединила свои губы с его губами в самом что ни на есть настоящем поцелуе и языком протолкнула ему в рот кусочек уже разжеванного фрукта. Реле принял пережеванную мякоть с дрожью изумления: никогда до того не ощущал он ничего столь глубоко интимного, шокирующего и чудесного. Она лизнула ему подбородок, обхватила обеими руками голову и принялась покрывать его быстрыми, как клюющая птичка, поцелуями – в веки, щеки, губы, шею, – играя, смеясь. Офицер обхватил ее за талию и отчаянными движениями рук сорвал с нее тунику, обнажив эту стройную и дышащую мускусом отроковицу, а она сгибалась, расплавлялась, крошилась от соприкосновения с его крепкими костями и напряженными мускулами закаленного в битвах и лишениях солдатского тела. Он хотел было поднять ее на руки и отнести на ложе, которое уже заприметил в соседней комнате, но Виолетта не дала ему на это времени: ее руки одалиски распахнули халат с серыми цаплями и спустили кальсоны, ее пышные бедра искусно стали извиваться поверх него, пока она не оказалась нанизана на его каменной твердости член, что сопровождалось глубоким радостным вздохом. Этьен Реле ощутил, что погружается в трясину наслаждения, не обладая уже ни памятью, ни волей. С закрытыми глазами целовал он эти сочные губы, смакуя манговый аромат, и одновременно изучал своими мозолистыми руками солдата невообразимую мягкость этой кожи и щедрое обилие этих кудрей. Он погрузился в нее, отрекшись от всего и отдавшись жару, вкусу и запаху этой юницы, с чувством, что он наконец нашел в этом мире свое место после стольких одиноких блужданий по воле волн. Через несколько минут он кончил, как глупый подросток, судорожной струей и криком отчаяния оттого, что не смог доставить ей наслаждение, потому что более всего в своей жизни желал, чтобы она в него влюбилась. Виолетта подождала, пока он не закончит; неподвижная, запачканная, задыхающаяся, она все еще была на нем, с лицом, спрятанным в ложбинку на его плече, и бормотала что-то невнятное.

Реле не знал, сколько времени они провели, соединенные объятием, пока он не начал нормально дышать и не рассеялся немного густой туман, окружавший его, и тогда он осознал, что все еще внутри ее, прочно удерживаемый эластичными мышцами, которые ритмично массировали его плоть, то сжимая, то отпуская. Он было задумался над вопросом, когда успела научиться пятнадцатилетняя девочка этим приемам многоопытных куртизанок, но тут же вновь погрузился в магму желания и смятение внезапной любви. Когда Виолетта снова почувствовала его твердость, она обхватила его талию ногами, скрестив ступни у него за спиной, и жестом указала на соседнюю комнату. Реле поднял ее, все еще пронзенную его плотью, на руки и рухнул вместе с ней на кровать, где они получили возможность наслаждаться друг другом, удовлетворяя свои желания, до самой поздней ночи, на несколько часов больше отмеренного Лулой времени. Бой-баба пару раз заходила, вознамерившись положить конец этим злоупотреблениям, но Виолетта, размягченная зрелищем стреляного вояки, рыдающего от любви, спровадила ее без долгих размышлений.

Любовь, незнакомая ему дотоле, перевернула Этьена Реле, как огромная волна, – сама энергия, соль и пена. Он рассудил, что не сможет конкурировать с другими клиентами этой девицы, более красивыми, могущественными или богатыми, и по этой причине под утро решил предложить ей то, что очень немногие белые мужчины вознамерились бы ей дать, – свою фамилию. «Выходи за меня замуж», – попросил он ее в паузе между объятиями. Виолетта уселась на кровати по-турецки, с влажными, прилипшими к коже волосами, сверкающими глазами, распухшими от поцелуев губами. Ее освещали три догорающие свечи, что все это время сопровождали их бесконечные акробатические упражнения. «В жены я не гожусь», – ответила она ему и добавила, что месячные у нее еще не начинались, а по словам Лулы, все сроки для этого уже вышли, и это значит, что она никогда не сможет иметь детей. Реле улыбнулся, потому что дети представлялись ему обузой.

– Если я за тебя выйду, то всегда буду одна, пока ты будешь пропадать в своих кампаниях. Среди белых места для меня нет, а тут и мои друзья от меня откажутся: они тебя боятся, говорят, что ты кровожадный.