Текст книги "Любовь (выдержки из произведений)"

Автор книги: Исабель Альенде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

– Этого требует моя работа, Виолетта. Как врач отрезает пораженную гангреной руку или ногу, так и я выполняю свой долг, чтобы избежать еще большего зла, но я никогда и никому не причинил вреда без достаточных на то оснований.

– Вот я-то и предоставлю тебе какие хочешь достаточные основания. Не хочу повторить судьбу моей матери.

– Тебе никогда не придется бояться меня, Виолетта, – произнес Реле, обнимая ее за плечи и не отводя взгляда от ее глаз.

– Надеюсь на это, – вздохнула она наконец.

– Мы поженимся, я тебе обещаю.

– Да тебе жалованья не хватит, чтобы меня содержать. С тобой мне всего будет недоставать: платьев, духов, театра и времени, которое можно терять. Я ленива, капитан, и то, чем я занимаюсь, – это единственный способ, которым я могу заработать себе на жизнь, не портя руки, да и этот способ не слишком долго будет мне доступен.

– Сколько тебе лет?

– Не много, но ремесло это с воробьиным веком. Мужчины устают от одних и тех же лиц и задниц. Я должна получить выгоду от того единственного, что у меня есть, – так говорит Лула.

(Из «Остров в глубинах моря»)

Влюбленные исследовали одну за другой заброшенные комнаты и решили устроить импровизированное гнездо для тайных встреч в глубине подвала. Уже несколько лет Альба не входила туда и даже забыла о его существовании, но в тот миг, когда она открыла дверь и вдохнула ни с чем не сравнимый запах, она снова почувствовала волшебное притяжение прежних дней. Они воспользовались старым хламом, ящиками, книгой дяди Николаса, мебелью и бывшими занавесками, чтобы сделать удобной эту удивительную свадебную каюту. Посередине они соорудили кровать из нескольких матрацев, покрыв их кусками изъеденного молью бархата. Из сундуков извлекли бесчисленные сокровища. Простынями им служили старые занавески из камчатной ткани цвета топаза, а роскошный наряд из кружев шантильи, в котором была Клара в день смерти Баррабаса, они распороли и превратили в полог, оберегавший их от пауков, которые спускались, плетя свою сеть, с потолка. Они зажигали свечи и не обращали внимания на мелких грызунов, холод и тяжелый могильный воздух. В вечных сумерках подвала они лежали обнаженными, презрев сырость и сквозняки. Пили белое вино из хрустальных бокалов, которые Альба похитила из столовой, и тщательно изучали свои тела и многочисленные способы любви. Они шалили как дети. Альба с трудом признавала в этом влюбленном и нежном юноше пламенного революционера, который стремился к справедливости и который тайно изучал применение огнестрельного оружия и боевую стратегию. Альба изобретала неотразимые уловки обольщения, а Мигель испытывал все удивительные возможности любовной науки. Они были ослеплены силой своей страсти, задыхаясь от неутолимой жажды. Им не хватало ни часов, ни слов, чтобы рассказать друг другу о самых тайных мыслях, о самых далеких воспоминаниях в страстном желании владеть друг другом до последнего. Альба забросила виолончель, и только обнаженной играла на ней на топазовом ложе, а на занятия в университет приходила с видом человека, подверженного галлюцинациям. Мигель тоже отложил свою научную работу и не посещал политические собрания, потому что им необходимо было быть вместе каждый час и они пользовались малейшей рассеянностью обитателей дома, чтобы проскользнуть в подвал. Альба научилась лгать и притворяться. Под предлогом занятий по ночам она перестала приходить вечером в спальню своей матери, которую делила с ней после смерти бабушки, и переехала в комнату первого этажа, выходящую в сад, чтобы открывать окно Мигелю и вести его на цыпочках через спящий дом до волшебного убежища. Но не только ночью им хотелось быть вместе. Нетерпение любви иногда бывало столь невыносимо, что Мигель рисковал и днем, пробираясь среди зарослей кустарников, как вор, до дверей подвала, где его с замиранием сердца ждала Альба. Они отчаянно бросались друг другу в объятия, точно при расставании, и проскальзывали в свое убежище, приходя в ужас от соучастия в своей тайне.

Впервые в жизни Альба почувствовала необходимость быть красивой и сожалела, что ни одна из блистательных женщин их семьи не передала ей свои качества, а легендарная Роза одарила лишь цветом морских водорослей ее волосы, что при общей незаметности казалось скорее ошибкой парикмахера. Когда Мигель угадал ее беспокойство, он подвел ее за руку к огромному венецианскому зеркалу, украшавшему один из углов их тайного убежища, стряхнул пыль с разбитого стекла, а потом зажег все свечи, что там отыскал, и поставил их вокруг нее. Она посмотрела на себя в тысячи разбитых кусочков зеркала. Ее кожа, освещенная свечами, мерцала фантастическим цветом восковых фигур. Мигель стал ласкать ее, и она заметила, как преобразилось ее лицо в калейдоскопе зеркал, и наконец признала, что была самой прекрасной в целом свете, потому что увидела себя глазами Мигеля.

(Из «Дом духов»)

Хуан был из тех веселых красавцев, перед которыми сначала не может устоять ни одна женщина, но потом приходит понимание, что лучше бы он достался какой-нибудь другой, потому что от него сплошные страдания. Хуан не прилагал никаких усилий к тому, чтобы соблазнять женщин, как не прилагал усилий ни к чему другому, ведь одного его присутствия – его, изящного модника, – достаточно было, чтобы привести всех женщин в восторг. С четырнадцати лет, когда он начал пользоваться своим очарованием, он только за счет женщин и жил. Смеясь, он говорил, что мужчин, которым жены наставили рога по его милости, не счесть, как не счесть, сколько раз ему приходилось улепетывать от ревнивых мужей. «Но все это в прошлом, теперь я с тобой, жизнь моя», – добавлял он, чтобы успокоить меня, но краем глаза поглядывая на мою сестру. Внешность и панибратское поведение помогали Хуану заслужить расположение и среди мужчин. Он умел пить, хорошо играл в карты и имел неисчерпаемый запас захватывающих историй и фантастических планов о том, как легко заработать деньги. Я быстро поняла, что его мысли постоянно обращены к горизонту и к завтрашнему дню и в них чувствуется какая-то неудовлетворенность. Как и многие в те времена, он питал свое воображение рассказами о Новом Свете, где баснословные богатства и почести якобы дождем сыпались на храбрецов, готовых рисковать. Он был уверен, что ему предначертано совершить великие подвиги, сравнимые с теми, что совершили Христофор Колумб, который отправился в плавание, не имея иного капитала, кроме мужества, и открыл вторую половину мира, и Эрнан Кортес, завоевавший самую ценную жемчужину для испанской короны – Мексику.

– Говорят, что в той стороне света все уже открыто, – говорила я, пытаясь охладить его пыл.

– Какая же ты темная, Инес! Для завоеваний там осталось гораздо больше, чем уже завоевано. От Панамы на юг простираются девственные земли, где богатств – как у Сулеймана.

Планы Хуана приводили меня в ужас, ведь из них следовало, что нам придется разлучиться. К тому же я слышала от деда, который в свою очередь узнал это из рассказов, услышанных в тавернах, что ацтеки в Мексике приносят своим божествам человеческие жертвы. Что несчастных ставят в ряд в целую лигу длиной и тысячи и тысячи пленников ожидают своей очереди взойти по ступеням храма, где жрецы – растрепанные чудовища, покрытые коркой запекшейся крови и с ног до головы забрызганные свежей кровью, – обсидиановыми ножами вырезают у них сердце. Тела сбрасывают вниз по ступеням, к подножию храма, где растет гора трупов на грудах разлагающейся плоти. Город стоит в озере крови; хищные птицы, разжиревшие на человеческом мясе, настолько отяжелели, что больше не летают, а плотоядные крысы сделались размером с пастушьих собак. Все испанцы знали об этих ужасах, но Хуана они не пугали.

Пока я рукодельничала с рассвета до полуночи, чтобы скопить денег для замужества, Хуан проводил целые дни в тавернах и на площадях, без разбора обольщая служанок и развратных женщин, развлекая добрых прихожан и мечтая о путешествии в Новый Свет. Такое путешествие было, как он говорил, единственной возможной целью для личности его масштаба. Иногда он пропадал на целые недели и даже на месяцы, а вернувшись, ничего не объяснял. Где он проводил время? Он никогда об этом не рассказывал. Так как он постоянно говорил о путешествии за море, люди начали подтрунивать над ним и меня называть «невестой конкистадора». Я сносила его бродяжьи повадки слишком терпеливо, ведь рассудок мой был затуманен, а тело пылало, как всегда бывает, когда мной овладевает любовь. Хуан смешил меня, развлекал песнями и веселыми стишками, умасливал поцелуями. Ему было достаточно прикоснуться ко мне, чтобы превратить слезы во вздохи, а гнев – в желание.

Какая чудная услада любовь! От нее прощаешь все обиды. Я прекрасно помню наше первое объятие в тени лесной чащи. Было лето, и теплая плодородная земля трепетала и благоухала лавром. Мы выехали из Пласенсии по отдельности, чтобы не давать повода для сплетен, и спустились с холма, оставив позади городскую стену. Мы встретились на берегу реки и побежали, держась за руки, в заросли, где нашли уютное местечко подальше от дороги. Хуан собрал охапку листьев и сделал мне что-то вроде гнездышка. Он снял дублет, бросил его на листья и посадил меня на него, а затем неспешно приступил к преподаванию мне уроков наслаждения. Мы принесли с собой маслины, хлеб и бутылку вина – ее я украла у деда. Мы пили вино, игриво делая глоточки из уст друг у друга.

Поцелуи, вино, смех, тепло, шедшее от земли, – и мы, влюбленные… Он снял с меня блузку и рубашку и стал целовать мне груди. Он говорил, что они у меня как персики, спелые и сладкие, хотя мне они казались похожими, скорее, на жесткие сливы. Он продолжал ласкать меня губами до тех пор, пока мне не стало казаться, что я сейчас умру от удовольствия и любви. Помню, как он лег на спину и посадил меня сверху, обнаженную, влажную от пота и желания, чтобы я задавала ритм нашему танцу. Вот так, легко и играючи, без страха и боли, я рассталась со своей девственностью. В момент наивысшего упоения я подняла глаза к зеленому своду леса и еще выше, к пылающему летнему небу, и испустила протяжный крик – крик чистой и простой радости.

(Из «Инес души моей»)

Ревность

Как сильно любит мужчина – об этом говорят всегда, а вот насколько была любима женщина – упоминают редко. Мне досталось много любви. Ни один мужчина от меня ещё не ушёл, разве не это невероятное счастье? Мне пока не приходилось никого убивать из-за ревности или отчаяния.

(Из «О жизни и духе»)

В своих произведениях я не сразу нашла примеры женской ревности, поскольку их крайне мало. Три случая, которые я обнаружила, – скорее пример вуайеризма: женщина, не обнаруживая себя, наблюдает за некой сценой и сама страдает в той же степени, в какой её участники наслаждаются процессом. Я отказалась от мысли ссылаться на мужскую ревность, поскольку существует немало её разновидностей, и зачастую чувство не имеет ничего общего с любовью, напротив, оно более связано с могуществом, властью и с концепцией чести. Обычно мужская честь зависит от добродетели женщин; это как раз и объясняет множество способов подавления женщин, от которых они страдают ввиду эгоистичного поведения находящегося рядом какого-то представителя сильного пола, стоящего на том, что мы, женщины, – существа малоразвитые и вдобавок лишённые врождённого чувства морали. Оттого без твёрдой мужской руки, будь то отец, муж, сотрудник полиции, представитель религиозной власти, нам очень легко сбиться с истинного пути.

Мы, как низшие существа, способны вести мужчин, соответственно, высших существ, по кривой дорожке. Чадру придумали не для защиты женщин от мужской похоти, а для защиты мужчин от соблазнения женщиной; мы, женщины, ещё и платим за слабость мужчин. Но здесь не стоит оправдывать феминисток, уместнее вернуться к разговору о ревности. Я допускаю, что мне не хватает опыта в этом вопросе, потому что, хотя я и становлюсь крайней собственницей, когда влюбляюсь, подаренные мне судьбой мужчины за одним лишь исключением не давали мне повода для каких-либо подозрений. И это исключение получилось нелепым, как обычно бывает в случае любовных измен. Но пережитые мною тогда гнев, унижение и злоба уже не забудутся, а по факту послужат материалом для написания сцен моих будущих произведений.

В конкретном случае моя гордость взяла вверх над ревностью, я одним махом разорвала отношения и вылечилась от любви за сорок восемь часов. Даже не знаю, почему меня так сильно удивило это предательство, ведь если мой любовник изменил своей благоверной со мной, то вероятнее всего, что он и мне изменил с какой-то женщиной.

Подозрения появились гораздо раньше, за несколько месяцев до этого случая, но, испытывая отвращение к себе самой, я отбросила их; я просто не могла согласиться с подобного рода мыслями, будучи от природы незлобным человеком. И постоянно повторяла себе, что такие предположения – явное наущение дьявола; они пустили корни и, точно смертельные опухоли, выросли в моём мозге, и с ними мне следует безжалостно бороться, хотя червячок злопамятства, несомненно, оказался куда сильнее всех моих благожелательных намерений.

Сначала это были семейные фотографии, которые я показала Ивану Радовичу. Невидимое невооружённым глазом – из-за привычки видеть только то, что мы хотим видеть, как говорил мой учитель Хуан Риберо – на бумаге получается как чёрно-белое отражение. И на нём проявился недвусмысленный язык тела, жестов и взглядов. Вот с этих самых первых подозрений я всё чаще и чаще прибегала к фотоаппарату.

Под предлогом сделать альбом для доньи Элвиры я постоянно и как бы невзначай фотографировала членов семьи, а позже эти снимки уже в одиночестве проявляла в своей мастерской и изучала с порочным вниманием. Таким способом я получила жалкую коллекцию ничтожных доказательств, причём некоторые из них были настолько тонкими, что лишь я, досадуя на себя, и могла их понять.

Закрыв лицо фотоаппаратом, точно маской, делающей меня невидимой, я могла одновременно и сосредоточиться на кадре, и держать ледяную дистанцию. Ближе к концу апреля, когда спáла жара, вершины вулканов венчали облака, а природа начала готовиться к осени, выявленного количества признаков на фотографиях мне показалось достаточным, и я взялась за ненавистное дело шпионить за Диего как любая ревнивица. Когда я, наконец, осознала в полной мере сжимающий моё горло коготь и смогла дать ему имеющееся в словаре название, я почувствовала, что вязну в болоте.

Ревность. Кто её не испытывал, не может знать, до чего бывает больно даже вообразить себе все безумства, совершаемые из ревности. За тридцать лет жизни я страдала от неё лишь раз, но ожог был тогда настолько сильным, что шрамы пока не зажили окончательно, и я надеюсь, что уже не исчезнут никогда, являясь своеобразным напоминанием о необходимости избегать их в дальнейшей жизни.

Диего не был моим – никто и никогда не может принадлежать другому человеку – и тот факт, что я была его супругой, не давал мне права на него или на его чувства. Любовь – свободный договор, начинающийся с проскочившей между двумя искры и, возможно, подобным образом и заканчивающийся. Множество опасностей угрожают отовсюду, и если пара защитит это чувство, то сможет его спасти, и впоследствии оно вырастет, подобно дереву, и принесёт тень и плоды, что произойдёт только при взаимном участии. Диего никогда так не делал, отчего наши отношения были обречены с самого начала. Сейчас я это понимаю, но тогда я словно бы ослепла – сначала от явного гнева, а после и от отчаяния.

Шпионя за ним с часами в руке, я поняла, что отсутствия мужа не совпадают с его объяснениями. Когда он явно уходил на охоту с Эдуардо, то возвращался с неё намного раньше либо значительно позже своего брата; когда остальные члены семьи, мужчины, ходили на лесопилку или родео, чтобы метить скот, он неожиданно появлялся во внутреннем дворе. И если позже я за столом поднимала эту тему, оказывалось, что его не было с ними целый день.

Отправляясь за покупками в город, как правило, он возвращался ни с чем, потому что якобы не находил того, что искал, хотя вещь была банальной, например, топор или пила. Когда семья надолго собиралась вместе, он любой ценой избегал разговоров, но всегда именно он организовывал карточные игры либо просил Сюзанну спеть. Если она ложилась, страдая от очередной мигрени, ему это быстро надоедало, и тогда он уезжал верхом на лошади с ружьём на плече. Я не могла следить за ним во время этих походов так, чтобы он этого не заметил и чтобы не вызвать подозрения у членов семьи, хотя я вечно была начеку и, когда он был рядом, я постоянно за ним наблюдала. Так я заметила, что иногда он вставал среди ночи, но не шёл на кухню что-то поесть, как я думала, а одевался, выходил во внутренний дворик и исчезал на час или два, а затем тихо возвращался в кровать.

Следить за ним в темноте оказалось легче, чем днём, когда мы вечно были на глазах – всё сводилось к тому, чтобы постоянно бодрствовать, избегая вина за ужином и капель опиума перед сном.

Однажды ночью в середине мая я заметила, что он выскользнул из постели и в тусклом свете небольшой масляной лампы, которая всегда стояла зажжённой перед распятием, я увидела, как он надел рубашку, пиджак и ушёл. Я подождала несколько мгновений, затем поспешно встала и последовала за ним, чувствуя, что сердце в груди вот-вот лопнет.

Я не могла хорошо разглядеть его в тёмном доме, хотя когда он вышел во двор, то силуэт сразу же чётко выделился в свете луны, временами показывавшейся целиком на ночном небосводе. Небо заволокло частично, и лишь изредка облака закрывали луну, и тогда нас окутывала темнота. Я слышала лай собак и думала, что если они приблизятся, то выдадут моё присутствие, но животные так и не подошли, поэтому я поняла, что Диего привязал их ещё раньше.

Мой муж полностью обошёл дом и, ругаясь, направился к скотному двору, где держали верховых лошадей членов семьи, тех, которые не работали на полях, снял засов с внутренней двери и вошёл. Я осталась ждать, меня защищала обширная тень от вяза, растущего в нескольких метрах от конюшни, разутая и в одной тонкой ночной рубашке, так и не осмелившись сделать ни шагу, убеждённая в том, что Диего появится опять, на этот раз верхом, отчего я уже не смогу за ним следить. Прошло время, показавшееся мне слишком долгим, за которое ничего не случилось. Вдруг я различила свет, шедший из щели открытой двери, возможно, от свечи или небольшой лампы. Я скрипела зубами и судорожно дрожала от холода и страха. Я бы вот-вот отступила и вернулась в кровать, когда увидела ещё один силуэт, приближающийся к конюшне с восточной стороны – было очевидно, что некто шёл не из главного дома – и тоже вошедший внутрь, прикрыв за собой дверь.

Я медлила почти четверть часа, прежде чем решиться, затем я через силу сделала несколько шагов, поскольку онемела и едва могла двигаться. Охваченная ужасом, я подошла к конюшне, не зная, каким образом отреагирует Диего, если поймает меня за шпионажем, но я уже была не в силах отступить.

Я осторожно толкнула дверь, поддавшуюся без сопротивления, поскольку засов был снаружи – запереться изнутри оказалось невозможным – и я, точно вор, смогла проскользнуть в узкую щель. Внутри было темно, хотя в самой глубине подрагивал какой-то свет, на который, не дыша, я пошла на цыпочках – ненужные меры предосторожности, ведь лежащая под ногами солома смягчала шаги. Проснулось несколько животных, отчего я могла слышать, как они двигаются и сопят в своих яслях.

В тусклом свете фонаря, висевшего на балке и качавшегося от ветра, дувшего в щели между досками, я увидела их. На связке соломы было несколько одеял, напоминавших гнездо, в котором она, распростёршись, лежала на спине в одном тяжёлом пальто, кстати, расстёгнутом и показывавшем её наготу.

Раскинутые руки и ноги, склонившаяся к плечу голова, чёрные волосы закрывали её лицо, а кожа, словно светлое дерево, блестела в нежном оранжеватом свете фонаря. Диего, едва прикрытый рубашкой, стоял перед ней на коленях и молил о близости. Поведение Сюзанны было столь отрешённым, а в жестах Диего наблюдалось столько страсти, что я мгновенно поняла, до чего мне всё это чуждо. По правде говоря, я не существовала, как и не было ни Эдуардо, ни троих детей, ни кого-либо ещё, только они двое, неизбежно любившие друг друга. Меня мой муж так не ласкал никогда. Легко понять, что подобные встречи не раз имели место и раньше, что они годами любили друг друга.

Наконец, я осознала, что, женившись на мне, Диего приобрёл ширму, прикрывающую его любовные отношения с Сюзанной. Части этой мучительной головоломки разом встали на свои места. Я тут же смогла объяснить его безразличие ко мне, его отсутствия, совпадавшие с мигренями Сюзанны, напряжённые отношения с братом Эдуардо, лицемерное поведение с остальными домочадцами. Я догадалась и о том, как ему всегда удавалось быть рядом с ней, прикасаться к ней, ступня за ступню, рука на её локте или плече, а порой, как бы невзначай, в ложбинке на спине или шее – недвусмысленные знаки, которые мне открылись на фотографиях. Я вспомнила, до чего сильно Диего любил детей, и ужаснулась, что, возможно, ребята ему не племянники, а родные дети, все трое с голубыми глазами, характерная черта семьи Домингес.

Я по-прежнему не шевелилась, постепенно замерзая, а они, тем временем, сладострастно занимались любовью, смакуя каждое прикосновение, каждый стон, никуда не торопясь, словно у них впереди была вся оставшаяся жизнь. Они выглядели не как парочка влюблённых на поспешной тайной встрече, а как молодожёны на второй неделе медового месяца, когда страсть ещё не утихла, но уже появилось доверие друг к другу и взаимное познание плоти.

Я, напротив, никогда не была близка мужу, как и не смогла бы придумать что-то похожее в своих самых смелых фантазиях. Диего прошёлся языком по внутренней стороне бёдер Сюзанны, начиная от щиколоток и постепенно поднимаясь, приостановился между ног и стал снова спускаться, в то же время руки вились на талии, а затем начали мять её круглую пышную грудь, попутно поигрывая с возвышающимися и блестящими, точно виноград, сосками.

Тело Сюзанны, мягкое и нежное, содрогалось и колыхалось, оно было словно рыба в реке, она крутила головой из стороны в сторону в отчаянии от удовольствия, волосы вечно падали на лицо. Её приоткрытые губы в продолжительном стоне, ищущие Диего руки и направляющие его по прекрасным изгибам своего тела до тех пор, пока его язык не побудил её лопнуть от удовольствия. Сюзанна выгнула спину назад, испытывая восторг, точно молния, пронзивший её и вызвавший хриплый крик, который он тут же подавил, слившись губами в поцелуе.

Затем Диего взял её на руки, стал качать, ласкать, как кошечку, шепча на ухо вереницу тайных слов, столь изысканно и нежно, что я даже не поверила, что он вообще способен на такое. В какой-то момент она села на солому, сняла пальто и стала его целовать – лоб, затем веки, виски и долго в рот – она шаловливо облизала уши Диего, спустившись на кадык, царапая шею, зубами она резко поклёвывала его мужественные соски, а её пальцы окончательно запутались в волосах на груди. И тут настала его очередь полностью отдаться ласкам, он закусил ртом одеяло, а она села на него верхом, покусывая затылок и шею, осыпая плечи краткими игривыми поцелуями, постепенно спускаясь до ягодиц, исследуя, обнюхивая, смакуя и везде по пути оставляя след от слюны. Диего перевернулся, и она обхватила ртом его возбуждённый и пульсирующий член, не переставая дарить удовольствие, давать и принимать самую сокровенную близость до тех пор, пока своими действиями не сломила его сопротивление. Он накинулся на неё, проникая в женское лоно, и они оба покатились, точно враги, переплетя руки, ноги, поцелуи, вздохи и взаимное выражение любви друг другу, которого я никогда не слышала.

Чуть позже они задремали в тёплом объятии, укрывшись одеялами и пальто Сюзанны, точно пара невинных детей. Я молча отступила и пошла обратно в дом, мою душу неумолимо окутал ледяной холод ночи.

(Из «Портрет в коричневых тонах»)

Его поле притяжения, безотказно действовавшее на всех женщин, проникло сквозь стены дома и распространилось на весь городок, а ветер разнес его еще дальше. В «Жемчужину Востока» потянулись девушки и молодые женщины как из Аква-Санты, так и из окрестных деревень. Они заглядывали в магазин под любым, даже самым надуманным предлогом. При виде Камаля они просто расцветали; все, как одна, приходили в коротких юбках и тесно облегающих блузках, а духов выливали на себя столько, что даже после того, как они выходили из помещения, воздух еще долго хранил следы их пребывания. Появлялись они обычно парочками или по трое; хихикая и шушукаясь о чем-то между собой, они опирались на прилавок так, чтобы как можно более наглядно продемонстрировать Камалю соблазнительность своих бюстов, а заодно как можно туже обтянуть бедра тканью юбок, выставив филейные части в наиболее притягательном виде. Само собой, при этом можно было прекрасно видеть и их загорелые ноги. Девушки поджидали Камаля на улице, приглашали заглянуть к ним в гости, напрашивались в качестве партнерш на какой-нибудь зажигательный карибский танец.

Что я переживала в те дни – словами не передать. Впервые в жизни я поняла, что такое ревность: это чувство совершенно неожиданно охватило меня, проникнув под кожу и осев черным пятном у меня в душе. Мне очень долго не удавалось отмыться от этой грязи, но, когда я наконец преодолела себя и освободилась от душившей меня ревности, мне стало понятно, что прививку от желания кем-то обладать, равно как и от искушения принадлежать кому-то, я получила на долгие годы, если не навсегда. Появившись в нашем доме, Камаль перевернул всю мою жизнь. Я сходила по нему с ума – меня бросало то в жар, то в холод; безумное счастье любить сменялось резкой болью от осознания того, что любовь моя никому не нужна. Я ходила за ним как тень, старалась предугадать любое его желание, превратила его в единственного героя моих тайных фантазий: все было напрасно – он не замечал меня. Я решила подойти к делу со всей серьезностью и попыталась критически отнестись к собственной персоне: подолгу смотрела на себя в зеркало, ощупывала свое тело, пробовала причесаться то так, то этак, а иногда – если была уверена, что рядом никого нет, – даже слегка проходилась румянами по щекам или подкрашивала губы. Камаль же по-прежнему вел себя так, будто меня не существует. Он, только он был главным персонажем всех моих любовных сказок. Мне в них уже не хватало одного последнего поцелуя вроде тех, какими заканчивались романы, которые я читала и пересказывала Зулеме; втайне от всех, в мире своих иллюзий я провела с Камалем немало страстных, мучительных, но вместе с тем блаженных ночей. Мне в то время было пятнадцать лет, и я была девственницей, но если бы придуманная крестной веревочка с семью узелками могла измерять и степень греховности мыслей, то не сносить бы мне головы.

* * *

Окончательно наша жизнь переменилась в те дни, когда Риад Халаби уехал в столицу и в доме впервые остались втроем Зулема, Камаль и я. Я не удивилась, поняв, что хозяйка чудесным образом излечилась от всех своих болезней и недомоганий и, более того, сбросила с себя покрывало летаргического сна, под которым прожила почти до сорока лет. Начиная с первого дня отсутствия мужа она вставала ни свет ни заря и готовила нам всем завтрак; одевалась она в свои самые лучшие платья, навешивала на себя лучшие украшения, а длинные, густые, подкрашенные до синевы волосы зачесывала назад, собирая половину из них в хвост на затылке, а остальные небрежно разбрасывая по плечам. Никогда раньше я не видела ее такой красивой и привлекательной. Поначалу Камаль всячески старался избегать ее, а встретившись с нею где-нибудь в доме, опускал глаза и по возможности не вступал в разговор; весь день он проводил за прилавком магазина, а по вечерам неслышно выскальзывал из дому и отправлялся на прогулку по городу. Впрочем, вскоре стало понятно, что никакой его силы воли не хватит, чтобы преодолеть колдовские чары этой женщины, вырваться из сетей и силков, расставленных ею на его пути; повсюду в доме он чувствовал густой и дерзкий запах ее присутствия, не то слышал, не то чуял жар ее шагов, а в ушах у него постоянно звучал ее завораживающий голос. В доме повисла атмосфера недоговоренностей и намеков, предчувствие чего-то запретного и сладостного. Я не столько умом, сколько сердцем понимала, что вокруг меня происходит нечто необыкновенное – какое-то чудо, в котором мне не только не дано участвовать, но даже быть полноценным его свидетелем. Между Камалем и Зулемой шла скрытая борьба, даже самая настоящая незримая война: воля против воли, страсть против страсти. Он с первого же дня лишь пытался удержать оборону, рыл траншеи, строил крепости и вгрызался в землю, призывая в союзники вековые запреты, традиции, уважение к законам гостеприимства и свято веря в силу своего главного талисмана – тех правил и ограничений, которые накладывало на него кровное родство с Риадом Халаби. Зулема, жадная, как плотоядный цветок, повсюду раскидывала свои лепестки-щупальца и, сгорая от нетерпения, ждала, пока он дрогнет, не заметит очередной ловушки и попадет к ней в лапы. Эта ленивая, рыхлая женщина, которая большую часть жизни провела в постели с холодным компрессом на лбу, внезапно превратилась в ловкую, хитрую, стремительную и ненасытную самку, в кровожадную паучиху, без устали ткущую свою смертоносную сеть. Я в те дни жалела лишь о том, что не могу стать невидимой.

Зулема выходила в патио, садилась где-нибудь в тенечке так, чтобы ее было видно со всех сторон дворика, и начинала красить ногти на ногах, задирая при этом подол платья выше колен. Зулема закуривала и, выпуская дым между влажных губ, чуть высовывала язык и сладострастно ласкала им кончик сигары. Зулема вставала со стула или делала какое-то другое резкое движение, отчего платье спадало у нее с одного плеча, открывая мужскому взгляду немыслимо белоснежную кожу. Зулема впивалась зубами в какой-нибудь фрукт, и на грудь, едва прикрытую тонкой белой тканью, падали густые капли сладкого сока. Зулема начинала не то причесываться, не то играть со своими иссиня-черными волосами и, прикрыв густыми прядями половину лица, вроде бы в шутку бросала в сторону Камаля жадный, полный страсти взгляд гурии.

Он отбивался от превосходящих сил противника в течение трех суток. Напряжение в битве росло буквально с каждым часом; я уже боялась оставаться в доме – мне казалось, что наэлектризованный воздух не сможет больше удерживать в себе такой заряд и выплеснет его в виде грозы с громом и молниями, которые сожгут дом до основания. На третий день после отъезда хозяина Камаль ушел в магазин еще до рассвета и не заходил в жилую часть дома целый день – ни на минуту; посетителей в тот день было немного, и он лишь мерил шагами помещение «Жемчужины Востока», не зная, чем себя занять и попросту убивая время. Зулема позвала его обедать, но он, не заходя в патио, ответил, что есть не хочет, а затем потратил еще целый час на то, чтобы пересчитать появившиеся за весь день в кассе несколько монет. Он готов был сидеть за прилавком сколько угодно, но время шло, на улице стемнело, городок погрузился в вечернюю дремоту, и держать двери магазина открытыми, делая вид, будто к тебе могут заглянуть припозднившиеся покупатели, было уже совсем нелепо. Тогда он пустился на хитрость: дождался того часа, когда по радио начали передавать очередную часть какого-то сериала, к которому хозяйка питала особую слабость; стараясь не издать ни звука, он запер магазин и неслышными шагами направился в сторону кухни, чтобы подкрепиться тем, что осталось от обеда. Естественно, все его предосторожности оказались напрасны: Зулема именно в тот вечер решила пропустить столь любимую передачу, но для отвода глаз включила радио в своей комнате, дверь которой предусмотрительно оставила полуоткрытой. Сама же она заняла выгодную позицию в углу огибавшей дворик галереи, по соседству с дверью на кухню. Одета она была в длинную вышитую тунику прямо на голое тело; стоило ей поднять руку, как расходившаяся на боку ткань обнажала ее тело от плеча до талии. Полдня она приводила себя в порядок: удаляла волоски на теле, причесывалась, натиралась кремами, красилась и словно пропитывала все тело насквозь ароматом пачулей; кроме игриво наброшенного отреза ткани, на ней не было ничего – ни обуви, ни украшений: она была готова ко всему, и в первую очередь к любви. Я все это видела по той простой причине, что Зулема не только не заперла меня в моей комнате, но и вообще забыла о моем существовании. Для нее существовали только Камаль и та битва, в которой она должна была одержать победу.