Текст книги "Том 3. Рассказы, сценарии, публицистика"
Автор книги: Исаак Бабель
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)
У Муковниных. Горят коптилки. Тени на стенах и потолке. Перед зажженной лампадой молится Голицын. На сундуке спит нянька.
Голицын…Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падая в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода. Любящий душу свою погубит ее, а ненавидящий душу свою сохранит ее в жизнь вечную. Кто мне служит, мне да последует, и где я, там и слуга мой будет, и кто мне служит – того почтит отец мой. Душа моя теперь возмутилась, и что мне сказать? Отче, избавь меня от часа сего, но на сей час я и пришел…
Катя (подходит неслышно, становится рядом с Голицыным, кладет голову на его плечо). Свидания мои с Редько происходят в штабе, Сергей Илларионович, в бывшей прихожей, там клеенчатый диван есть… Я прихожу, Редько запирает дверь, потом дверь отмыкается…
Голицын. Да.
Катя. Я уезжаю в Борисоглебск, князь.
Голицын. Уезжайте.
Катя. Редько все учит меня, все учит – кого любить, кого ненавидеть… Он говорит – закон больших чисел. Но я-то сама малое число – или это не считается?..
Голицын. Должно считаться.
Катя. Вот видите – должно считаться… Вот я и свободна, нянька… Проснись. Пожалуйста, проснись. Ты царствие небесное проспишь…
Нефедовна (поднимает голову). Люка-то где?
Катя. Люка скоро придет, нянька, а я уезжаю, некому будет тебя бранить.
Нефедовна. Зачем меня бранить, какие мои дела… Я нянька рожденная, для детей взята, детей растить, а их тут нету… Баб полон дом, а ребенков нету. Одна воевать пошла, без нее некому, другая шатается без пути… Какой это может быть дом – без ребенков?
Катя. Вот родим тебе от святого духа…
Нефедовна. Вы треплетесь, разве я не вижу, треплетесь, да толку нет.
Голицын. Уезжайте в Борисоглебск, вы нужны там… В Борисоглебске пустыня, Катерина Вячеславна, в этой пустыне звери пожирают друг друга…
Нефедовна. Вон Молостовы – скверные совсем купчишки, выхлопотали своей няньке пенсион, пятьдесят рублев в месяц… Похлопочи за меня, князь, почему мне пенсион не дают?
Голицын (растапливает «буржуйку»). Меня не послушают, Нефедовна, у меня теперь силы нет.
Нефедовна. Вон ведь простые совсем купчики.
Открывается дверь. Муковнин отступает перед Филипп о м, закутанным в тряпье и башлык, громадным и бесформенным. Половина Филиппова лица заросла диким мясом, он в валенках.
Муковнин. Кто вы?
Филипп (продвигается ближе). Я Людмиле Николаевне знакомый.
Муковнин. Что вам угодно?
Филипп. Там заварушка получилась, ваше превосходительство.
Катя. Вы от Исаака Марковича?
Филипп. Так точно, от Исаака Марковича… Вроде как ни с чего и получилось.
Катя. Людмила Николаевна?..
Филипп. Там же, при них они и были, в компании… Маленько, ваше превосходительство, перехорошили. Евгений Александрович – одно, Яков Иваныч им вроде как напротив, стали цапаться, оба с мухой…
Голицын. Николай Васильевич, я поговорю с этим товарищем.
Филипп. Особого такого ничего не случилось, а только недоразумение… Оба с мухой, оружия при себе…
Муковнин. Где моя дочь?
Филипп. Ваше превосходительство, неизвестно.
Муковнин. Где моя дочь, скажите? Мне все можно сказать.
Филипп (чуть слышно). Законвертовали.
Муковнин. Я смотрел смерти в глаза. Я солдат.
Филипп (громче). Законвертовали, ваше превосходительство.
Муковнин. Арестовали – за что?
Филипп. Вроде как из-за болезни сыр-бор получился. Яков Иванович говорят: «Вы болезнью наделили», – Евгений Александрович – стрелять. Оружия при себе, оружия – тут она…
Муковнин. Это Чека?
Филипп. Люди взяли, а кто их разберет?.. Люди сейчас неформенные, ваше превосходительство, себя не показывают.
Муковнин. Надо ехать в Смольный, Катя.
Катя. Никуда вы, Николай Васильевич, не поедете.
Муковнин. Надо ехать в Смольный, сейчас же.
Катя. Николай Васильевич, дорогой мой…
Муковнин. Дело в том, Катя, что моя дочь должна быть возвращена мне. (Подходит к телефону.)Прошу штаб военного округа…
Катя. Не надо, Николай Васильевич!
Муковнин. Прошу к телефону товарища Редько… Говорит Муковнин… Я не могу объяснить вам лучше, товарищ, кто говорит, – в прошлом я генерал-квартирмейстер Шестой армии… Товарищ Редько, вы?.. Здравствуйте, Федор Никитич. У аппарата Муковнин. Здравия желаю… Если оторвал от дела – сожалею очень… Сегодня, Федор Никитич, в доме восемьдесят шесть по Невскому, вечером, вооруженными людьми взята моя дочь Людмила. Я не ходатайствую перед вами, Федор Никитич, – знаю, что в организации вашей это не принято, – но только хотел доложить, что мне нужно увидеться со старшей моей дочерью, Марией Николаевной. Дело в том, что я недомогаю в последнее время, Федор Никитич, и чувствую необходимость посоветоваться с Марией Николаевной. Мы посылали телеграммы и срочные письма, Катерина Вячеславна, знаю, и вас затрудняла – ответа нет… Просьба связать по прямому проводу, Федор Никитич… Могу добавить, что я вызван генералом Брусиловым в Москву для переговоров о службе… Вы говорите – доставлено?.. Доставлено восьмого?.. Покорно благодарю, желаю успеха, Федор Никитич. (Вешает трубку.)Все хорошо, Машу разыскали, телеграмма вручена восьмого. Она будет в Петербурге завтра, послезавтра, самое позднее. Надо убрать Машину комнату, Нефедовна, – подняться завтра чуть свет и убрать… Катюша права – квартира запущена. Мы ужасно все запустили в последнее время, везде пыль. Надо чехлы надеть. У нас есть чехлы, Катюша?
Катя. Не на всю мебель, но есть.
Муковнин (мечется по комнате). Непременно надеть надо чехлы… Маше приятно будет застать все в том виде, как она оставила. Почему не создать уют, когда это можно сделать… И вот Катя у нас не амюзируется, – ты совсем не амюзируешься [59]59
От французского глагола s’amuser – приятно проводить время, развлекаться.
[Закрыть], Катюша, не ходишь в театр, так можно отстать.
Катя. Маша вернется – я пойду.
Муковнин (инвалиду). Простите, ваше имя-отчество?..
Филипп. Филипп Андреевич.
Муковнин. Почему вы не садитесь, Филипп Андреевич?.. Мы вас даже за хлопоты не поблагодарили… Надо угостить Филиппа Андреевича… Нянька, найдется у нас чем угостить? Дом наш открыт, Филипп Андреевич, милости просим по-простому, будем рады. Мы вас непременно с Марией Николаевной познакомим…
Катя. Вам надо отдохнуть, Николай Васильевич, лечь надо.
Муковнин. И если хотите, я за Люку ни одного мгновения не беспокоюсь. Это урок – урок за ребячество, за отсутствие опыта… Если хотите – я доволен… (Вздрагивает, останавливается, падает на стул. К нему подбегает Катя.)Спокойствие, Катя, спокойствие…
Катя. Что с вами?
Муковнин. Ничего, – сердце…
Катя и Голицын берут его под руки, уводят.
Филипп. Расстроился.
Нефедовна (ставит на стол прибор). Барышню нашу при тебе брали?
Филипп. При мне.
Нефедовна. Билась?
Филипп. Сперва билась, потом пошла ничего.
Нефедовна. Я тебе картошку дам, кисель есть…
Филипп. Поверишь, бабушка, дома пельменей целый ушат навалили, заварушка эта поднялась, – глядь, и уперли.
Нефедовна (ставит перед Филиппом картошку). Лицо-то у тебя на войне обварило?
Филипп. Лицо у меня гражданским порядком обварило, давно дело было…
Нефедовна. А война будет? Чего у вас говорят?
Филипп (ест).Война, бабушка, будет в августе месяце.
Нефедовна. С поляками, что ли?
Филипп. С поляками.
Нефедовна. Не все им отдали?
Филипп. Они, бабушка, желают иметь свое государство от одного моря и до самого другого моря. Как в старину было, так они и в настоящий момент желают.
Нефедовна. Ишь дураки какие!
Входит Катя.
Катя. Очень худо Николаю Васильевичу. Нужно доктора.
Филипп. Доктор, барышня, сейчас не пойдет.
Катя. Он умирает, нянька, у него нос синий… Уже видно, какой он будет мертвый…
Филипп. Доктора, барышня, сейчас на запоре, в ночное время не пойдут, хоть стреляй в него.
Катя. В аптеку надо за кислородом…
Филипп. Они союзные – их превосходительство?
Катя. Не знаю… Мы ничего здесь не знаем.
Филипп. Если не союзные – не дадут.
Резкий звонок. Филипп идет открывать, возвращается.
Там… там… Мария Николаевна… Катя. Маша?!
Катя идет вперед, протягивает руки, плачет, останавливается, закрывает лицо руками, потом отнимает их. Перед ней красноармеец, лет девятнадцати, мальчик на длинных ногах, он тащит за собой мешок. Входит Голицын, останавливается у двери.
Красноармеец. Здравствуйте! Катя. Боже мой, Маша!..
Красноармеец. Тут Мария Николаевна из продуктов кое-что прислали.
Катя. Где же она?.. Она с вами?
Красноармеец. Мария Николаевна в дивизии, сейчас все на местах… Из вещей тут кое-что есть – сапоги…
Катя. Она не приехала с вами?
Красноармеец. Там бои, товарищи, идут, – как можно?
Катя. Мы телеграммы посылали, письма…
Красноармеец. Что ни посылайте – все равно… Части день и ночь в движении.
Катя. Вы увидите ее?
Красноармеец. Как же не увидеть?.. Если передать что-нибудь…
Катя. Да, передайте ей, пожалуйста… Передайте, что отец ее умирает и мы не надеемся его спасти. Передайте, что, умирая, он звал ее… Сестра ее Люка не живет с нами больше – она арестована. Скажите, что мы желаем счастья Марии Николаевне, желаем, чтобы она не думала о тех днях и часах, когда ее не было с нами…
Красноармеец озирается, отступает. Шатаясь, выходит из своей комнаты Муковнин. Глаза его блуждают, волосы поднялись, он улыбается.
Муковнин. Вот, Маша, тебя не было, и я не хворал, все время был молодцом, Маша… (Видит красноармейца.)Кто это? (Повторяет громче.)Кто это?.. Кто это?.. (Падает.)
Нефедовна (опускается на колени рядом с Муковниным). Ну что, Коля, уходишь?.. Не ждешь няньку…
Старик хрипит. Агония.
Картина восьмаяПолдень. Ослепительный свет. В окне облитые солнцем колонны Эрмитажа, угол Зимнего дворца. Пустая зала Муковниных. В глубине натирают паркет Андрей и подмастерье Кузьма, толстомордый парень. Агаша кричит в окно.
Агаша. Нюшка, проклятущая, не давай дитю об стенку мазаться!.. Куда глаза подевала? Сидишь, что ли, на глазах?.. Выросла – небо прободаешь, а толку все то же… Тихон, слышь, Тихон, зачем у тебя сарай растворенный? Замкни сарай-то… Егоровна, здравствуй! Я у тебя сольцы до первого не достану?.. Первого разживусь по купону – отдам. Девка моя зайдет, насыпь ей в пузырек, до первого… Тихон, слышь, Тихон, у Новосельцевых был? Когда они съезжают?
Голос Тихона. Съезжать, говорят, некуда.
Агаша. Жить умели – умейте и съезжать… До воскресенья дай им срок, а после воскресенья у нас с ними серьез будет, так и скажи… Нюшка, проклятущая, гляди, дите себе в нос землю пихает!.. Бери дите наверх, марш домой, окна мыть!.. (Полотеру.)Ну как, мастер, действуешь?
Андрей. Прикладываем труды.
Агаша. Не больно прикладываешь… Углы все пооставляли.
Андрей. Это какие углы?
Агаша. Да все четыре – и пол у тебя рыжий. Разве он должен быть рыжий?.. Не тот колер совсем.
Андрей. Материал теперь не тот, хозяйка.
Агаша. Сам хитришь и малого учишь… За деньгами небось аккуратно придешь.
Андрей. А я тебе, Аграфена, то отвечу, что ты врагу своему закажешь впервой после революции полы чистить… Тут за революцию грязи на три вершка наросло, рубанком не отстругаешь. Мне за это медаль нацепить, за то, что я после революции полы чищу, а ты лаешься…
В глубине проходят Сушкин и Катя в трауре.
Сушкин. Единственно как фанатик мебельной отрасли покупаю, единственно по охоте моей, что не могу мимо античной вещи пройти, – я за античную вещь болею. Громоздкую вещь в настоящий момент покупать – это камень на шею, с ним тонуть, Катерина Вячеславна… Вот сделаешь сегодняшний день покупку – мечтаешь, а завтра ты страдалец куда бы рассовать.
Катя. Вы забываете, Аристарх Петрович, что здесь ни одной простой вещи нет. Мебель эту сто лет назад Строгановы из Парижа выписывали.
Сушкин. Оттого миллиард двести и даю.
Катя. Что значит теперь этот миллиард, если на хлеб перевести?
Сушкин. А вы не на хлеб, а на мою ненормальность переведите, что я как охотник покупаю. С громоздкой вещью в настоящий момент остаться – ведь это я у них первый кандидат буду… (Меняя тон.)Тут у меня и молодежь приготовлена… (Кричит вниз.)Ребятежь, подхватывайся, веревки с собой тащи!..
Агаша (выступает вперед). Это куда подхватываться?
Сушкин. С кем имею честь-удовольствие?..
Катя. Это наша смотрительница двора, Аристарх Петрович.
Агаша. Ну, хоть дворничиха.
Сушкин. Очень приятно. Теперь, значит, такой разговор: вы нам, как говорится, поможете мебель снести, мы обоюдно вам поможем.
Агаша. Не получится у вас, гражданин.
Сушкин. Что именно у нас не получится?
Агаша. Тут переселенные люди будут, из подвала…
Сушкин. Это нам, конечно, интересно знать, что переселенные…
Агаша. Мебель-то где они возьмут?
Сушкин. А вот это нам, гражданка, совершенно неинтересно знать.
Катя. Агаша, Мария Николаевна поручила мне продать…
Сушкин. Прошу прощения, гражданка, мебель-то ваша?
Агаша. Мебель не моя, да и не твоя тоже.
Сушкин. На это первично отвечу, что мы с вами над одной ямкой не сидели, а вторично я вам скажу, что вы в настоящий момент, гражданка, неприятность себе наживаете.
Агаша. Ордер принесешь – я мебель выпущу.
Катя. Агаша, мебель принадлежит Марии Николаевне, ты же знаешь…
Агаша. Я что знала, барышня, то забыла, переучиваюсь теперь.
Сушкин. Гляди, баба, нарвешься! Агаша. Не ругайся, выгоню… Катя. Уйдемте, Аристарх Петрович. Сушкин. Превышение власти, баба, делаешь. Агаша. Ордер принеси – выпущу. Сушкин. В другом месте поговорим. Агаша. Хочь на Гороховой. Катя. Уйдемте, Аристарх Петрович… Сушкин. Я уйду, да вернусь, – не один вернусь, с людями.
Агаша. Нехорошо делаете, барышня.
Уходят. Андрей и Кузьма кончают натирать, собирают свой снаряд.
Кузьма. Умыла как следует.
Андрей. Колкая дамочка.
Кузьма. Она и при генерале была?
Андрей. При генерале она низко ходила, головы не высовывала.
Кузьма. Генерал-то дрался небось?
Андрей. Зачем дрался? Совершенно он не дрался. Ты к нему придешь – он с тобой за ручку возьмется, поздоровкается… Его и народ любил.
Кузьма. Как это так – народ генерала любил?
Андрей. По дурости нашей – любили… Он вреда больше положенного не делал. Сам себе дрова колол.
Кузьма. Старый был?
Андрей. Особо старый не был.
Кузьма. А помер…
Андрей. Помирает, брат Кузьма, не зрелый, а поспелый. Значит, поспел.
Входят Агаша, рабочий Сафонов, костлявый молчаливый парень, и беременная жена его Елена, длинная, с маленьким светлым лицом, молодая женщина лет двадцати, не более, она в последних днях. Все нагружены домашним скарбом, тащут с собой табуретки, матрацы, примус.
Погоди, погоди, дай подстелю…
Агаша. Входи, Сафонов, не бойся. Тут тебе и помещаться.
Елена. Нам бы другого чего-нибудь, похуже…
Агаша. Привыкай к хорошему.
Андрей. Плевое дело – к хорошему привыкнуть.
Агаша. Налево кухня, там ванная – мыться… Пойдем, хозяин, остальное притащим… Ты сиди, Елена, не ходи – выкинешь, пожалуй.
Агаша и Сафонов уходят. Андрей собирает свои пожитки – щетки, ведра, Елена садится на табуретку.
Андрей. С новосельем, значит?
Елена. Вроде неудобно помещение, велико…
Андрей. Когда рассыпаться тебе?
Елена. Завтра пойду.
Андрей. Очень просто. На Мойку, что ли, во дворец?
Елена. На Мойку.
Андрей. Дворец этот – нонче называется матери и ребенка, – его в прежнее время царица для пастуха построила, теперь там бабы опрастываются. Все по порядку, очень просто.
Елена. Завтра идти. То боюсь, дядя Андрей, а то ничего.
Андрей. Бояться тут нечего: родишь – не чихнешь. Проработает тебе все жилы, разделаешься, опосля этого себя не узнаешь.
Елена. У меня, дядя Андрей, кость узкая…
Андрей. Попросят ее, твою кость, она подвинется… Другой раз посмотришь на бабочку, кое-как слеплена, волосьев копна, да ножки, да ручки, а выпечатает такого мужичищу, он водки ведро выпьет да вола кулаком убьет… На все специальность… (Взваливает на плечи мешок.)Мальчика желаешь или девочку?
Елена. Мне все равно, дядя Андрей.
Андрей. Это верно, что все равно… Я так располагаю, которые дети теперь изготовляются, должны к хорошей жизни поспеть. Иначе-то как же?.. (Собирает свой инструмент.)Пошли, Кузьма… (Елене.)Родишь – не чихнешь, на все специальность… Поехали, казак.
Полотеры уходят. Елена раскрывает окна, в комнату входят солнце и шум улицы. Выставив живот, женщина осторожно идет вдоль стен, трогает их, заглядывает в соседние комнаты, зажигает люстру, гасит ее. Входит Нюша, непомерная багровая девка, с ведром и тряпкой – мыть окна. Она становится на подоконник, затыкает подол выше колен, лучи солнца льются на нее. Подобно статуе, поддерживающей своды, стоит она на фоне весеннего неба.
Елена. На новоселье придешь ко мне, Нюша?
Нюша (басом). Позовешь – приду, а чего поднесешь?..
Елена. Много не поднесу, что найдется…
Нюша. Мне сладенького поднеси, красного… (Пронзительно и неожиданно она запевает.)
Скакал казак через долину,
Через маньчжурские края,
Скакал он садиком зеленым.
Кольцо блестело на руке.
Кольцо казачка подарила,
Когда казак пошел в поход.
Она дарила – говорила, что
Через год буду твоя.
Вот год прошел…
Занавес
<Фрагменты сценария по роману Н. Островского «Как закалялась сталь»> *
Немцы на Украине
По шоссе через Шепетовку, отбивая шаг, идут войска Вильгельма II. Они в темно-серых мундирах; на головах – стальные шлемы; на винтовках – широкие, как ножи, штыки. Впереди рядов, выбрасывая длинные ноги – офицеры; на тонких шеях вздрагивают маленькие белесые окаменевшие лица; бесцветный взгляд устремлен прямо перед собой – мимо прижавшихся к стенам людей. Люди эти – местечковое население тех годов: искривленные евреи в ермолках и сюртуках, подпоясанных веревками; мальчики из хедера, уже истомленные «принцы Торы» с каштановыми пейсами вдоль большеглазых и скорбных лиц; жены рабочих в тяжелых платках; селяне в белых свитках и широкополых шляпах из грубой соломы. Уродливо перекрещенный, рядом с ними горько скривился мир сгнивших перекладин, хасидских избушек, деревянных синагог, узко вытянутых к небу.
Барабанная дробь. Прямолинейный рев оркестров летит вдоль сломанных улиц. На шоссе, грохоча, вступает артиллерия.
– Сила… – вздыхает старик в рваной кофте.
– Как взяться… – неопределенно отвечает старику молодой парень и пропадает в толпе.
На станции Шепетовка немцы в касках с орлами тащат к теплушкам упирающийся скот – серых украинских волов, обиженно визжащих свиней, кротких телок. В другой состав грузят орудия, пулеметы, солдат.
Из-за станционной будки за погрузкой войск наблюдают два украинских «дядьки».
– А хочь бы и партизаны взялись, – медленно говорит один из них, – когда ж такую силу пересилишь?..
Вдоль вагонов, по перрону, яростно шагает широкогрудый багровый комендант, в новых ремнях, в высоком, прусского образца, сером картузе с лакированным козырьком.
Двери теплушек медленно сдвигаются. Комендант вскакивает на подножку классного вагона. Впереди состава сотрясается, окутанный паром, масляный, синий паровоз. Комендант подносит к губам свисток.
– Abfahr! [60]60
Отправление ( нем.).
[Закрыть]
Состав не двигается.
– Donner wetter! [61]61
Черт возьми ( нем.).
[Закрыть]– бормочет немец, багровея.
Тряся задом, неся на неподвижной шее лиловое мясистое лицо, комендант бежит по перрону. Задыхаясь, он взбирается на паровоз. Нестерпимо резкий звук вырывающегося пара, качающиеся стрелки на приборах. Паровоз пуст, оставлен.
– Das ist Russland [62]62
Это Россия ( нем.).
[Закрыть], – оборачивается комендант к ординарцу и, держась за поручни, дергая толстыми ногами, спускается с паровоза.
В железнодорожном депо, у стоящих рядом слесарных, станков, работают два человека – Артем Корчагин, гигант с всегда виноватым от доброго сердца лицом, и Жухрай – хорошо сбитый коренастый человек в косоворотке, с ровным и сильным блеском в спокойных глазах.
– Как ты, Артем, насчет коммунистической партии рассматриваешь?.. – в упор глядя на Артема, спрашивает Жухрай.
Лицо у Артема становится еще более виноватым, чем всегда.
– Слабовато я, Федор Иванович, в самых этих партиях разбираюсь, – говорит он нетвердо. – Надо помочь – помогу…
– Бастовать будешь? – все так же в упор допрашивает Жухрай.
– Как люди, Федор Иванович, так и я…
– А ты бы впереди людей, – и Жухрай вопросительно, одним глазом взглядывает на машиниста.
В это время ворота депо с грохотом раскрываются. Сияя аксельбантами, пряжками, ярко вычищенными сапогами, по цеху, гулко отбивая шаг, идет комендант. Две ожившие колонны, два прусских фельдфебеля, нечеловечески громадных, движутся вслед за ним, и сбоку на жидких ногах в обвалявшихся брюках вьется личность с обвислыми усами и шевелящимся кончиком носа.
Рубя слова, не ворочая шеей, комендант лающим голосом выкрикивает тираду по-немецки.
– Übersetzen, ilbersetzen sie, bitte [63]63
Переводите, переводите, пожалуйста ( нем.).
[Закрыть], – говорит он через плечо человеку с шевелящимся кончиком носа.
Переводчик. Ну, каже господин германский офицер, що так как вы, рабочий народ, мечтает, щоб воно було, но так воно не буде.
Комендант (снова тирада по-немецки – хриплая, рубленая, лающая; можно разобрать отдельные фразы: eine Majestät Kaiser und König)… Его величество император и король… Его высокопревосходительство фельдмаршал и командующий… Сопротивляясь Германии, вы сопротивляетесь богу. Сопротивляясь богу, вы сопротивляетесь Германии.
Переводчик. Ну, каже, давайте машинистов и составы, бо надо Германию кормить…
Комендант тычет пальцем в Артема Корчагина.
Переводчик(Артему). Ты…
Как колонны, переставленные с места на место, оба фельдфебеля приближаются к Артему.
Комендант тычет пальцами в Полентовского – сутулого, сухощавого старика с серебряно-седой стриженой головой.
Переводчик(Полентовскому). Так же само ты, старик…
Артем(глядя в землю). Ну, чего я…
Переводчик. Пошли…
Артем(глядя в землю). Куда это пошли?
Переводчик. Воинский состав поведете…
Артем(отворачиваясь). Хворый я…
Переводчик(показывая на фельдфебелей). Для хворых мы докторов маем…
Комендант(наливаясь лиловой кровью). Германия, don-ner wetter, умеет ценить услуги. Übersetzen, übersetzen sie, bitte.
Переводчик. Ну, каже, на чай получите…
Артем. Кажут тебе – хворый.
Переводчик(фельдфебелю). А ну, доктор…
По цеху, погруженному в серые, железные сумерки, идут Артем с повисшими большими руками и седой Полентовский; фельдфебели и комендант с неворочающейся шеей замыкают шествие.
– Артем, – негромко говорит Жухрай и смотрит прямо перед собой.
– Ще и душу мотать, – тоскливо шепчет Корчагин.
– На усмирение ведут, – еще тише говорит Жухрай. Болезненно резкая барабанная дробь. Лес широких коротких ножей движется мимо железнодорожных мастерских.
Подпрыгивая на узких рельсах, съезжаются ворота депо, и сразу – яростным шумом взрывается громадный цех.
– А ну, хлопцы, кончай базар, – говорит Жухрай грубоватым обычным своим голосом и бросает на пол спецовку, – пошли, хлопцы, до дому…
– Сережка, бастуем, – весело летит через цех чей-то мальчишеский и звонкий голос.
– Пропадем, Федя, – подходит к Жухраю задумавшийся пожилой рабочий в переднике, с черным кожаным ремешком на чистом высоком лбу.
– А не повезем, – отвечает Жухрай, – против рабочего класса ничего не повезем…
– Ты ж чему народ учишь, смертельная твоя душа… – вырастает перед Жухраем раскаленное малиновое лицо с толстыми усами, – я ж сам восемь, окаянная твоя голова…
– Не повезем, – негромко говорит Жухрай, поднимает голову и бледнеет. Глухое, разрастающее шипение, лязг железа, судорога подземного гула надвигаются все ближе.
Лебединое облако пара пролетело в окне, пышно разрослось, пропало. Синий паровоз с маслеными потемневшими боками проплывает в окне.
– Как же это у нас получилось, Артем? – произносит про себя Жухрай.
Мимо окна медленно проходят площадки с орудиями, грозящие небу короткие хоботы, броневики со слепо блистающими фарами, наглухо закрытые теплушки с запечатанными в них человеческими душами.
Состав прошел. Ночь в окне очистилась: над ней загорелся мертвенный, узкий фонарь. Замирающий шелест трансмиссий в цеху, замедляющее движение станков…
Во тьме, по степям Украины, несется поезд с войсками Вильгельма II. Мелькнул лес, овраги, деревушка – голубые под луной хаты, голубые деревья в цвету.
– На усмирение поехали, – говорит Артем, подбрасывая в топку уголь, – клятая жизнь, батько…
Озаренный розовым золотом огня, он захлопывает железную дверцу, отирает рукавом испачканное углем и потом лицо, садится на табурет, роняет черные руки. На тендере, свесив жирные ноги, сидит немецкий солдат в каске с орлом. Ночь, блещущая луна утонула в озере, на земле склонились темные головы подсолнухов.
– Верстов двадцать отъехали, – говорит Артем.
– Кривая Балка, – выглядывает в окно Полентовский.
Артем. Она. (И вдруг – с отчаянием темной, доброй души.) Ну и он же человек, батько!..
Немец надул щеки, закурил черную, длинную, грошовую сигару.
Артем. Ну и он же богу не виноват…
– А мы чем богу виноваты? – спрашивает Полентовский.
– Когда ж грех, – тоскуя говорит Артем.
– Нема греха, – отвечает Полентовский.
Немец, надув толстые щеки, сосет сигару, сопит, и, обняв ружье, задремывает. Над ним, закрывая небо, вырастает Артем с ломом. Тело солдата сваливается в проход.
– Кажу тебе, сынок, нема греха, – сутулый Полентовский выпрямился, глаза его блеснули.
Поезд мчится по лугу, среди неясно светящихся цветов. За темной, грохочущей громадой, без усилия, плывет луна. Две тени отвалились от паровоза и скатились по насыпи.
Освобожденный, никем не управляемый, поезд вздрогнул, рванулся, взлетел на пригорок, поскрежетал по мосту и, ломая стрелки, обезумев, осветился и поднялся в воздух.
В груде пылающих обломков рвутся зарядные ящики – один за другим.
В тюрьме у Петлюры
На нарах, в окутанных мглою углах, застыли люди. Слабый свет пробивается из окошка под потолком. Привалившись к стене, косо разинув рот, спит старик: одна щека его заросла диким мясом. Против окна женщина в платке на круглых жирных плечах ищет в волосах у положившей голову на ее колени девочки. В дальнем углу на выщербленном земляном полу лежит с рассеченным лицом Корчагин. К нему неслышно, пугливо приближается крестьянская девушка в платочке, в деревенских башмаках.
– Звать как? – хрипло говорит старик, просыпаясь.
– Христя, – чуть слышно отвечает девушка. Храп старика снова оглашает камеру. Присев на корточки, Христя подает Павлу кружку с водой. Худая рука Корчагина вздрагивает, зубы стучат.
– Верно ж люди говорят, что бога нет, – шепчет Христя, не отрывая глаз от простертого на полу Корчагина. – Разве ж есть он, когда таке молоде страдает?..
Она разложила по-крестьянски юбки на полу, пригорюнилась, положила голову на ладонь. За стеной раскатываются громкие голоса, взрывы солдатского смеха. Грохот отодвигаемого засова заставляет Христю вздрогнуть, подняться. Гремя неумело вделанными шпорами, в подвал входит комендант с оселедцем, в синем жупане – жирный юноша с обвислым розовым лицом. Прикрыв один глаз, он манит к себе пальцем Христину. Та подходит кружась, зигзагами, как подбитая птица.
– Хиба ж мы, дивчина, будем тут век вековать? – И комендант трогает девушку жирным плечом.
– Пустыть мене, пане, – говорит Христина и поднимает на коменданта глаза, нестерпимо сияющие страданием.
Краснощекий петлюровец наклоняется ближе, снова прикрывает один глаз и мертво глядит прямо перед собой другим – открытым:
– Когда по доброму согласию – можно и отпустить…
– Не надо, пане, – шепчет Христя.
– А не надо, – повторяет за Христей комендант, – казакам отдам…
Позванивая шпорами, как бубенцами, комендант выходит, широкий, толстоногий, с круглой спиной. Христина смотрит ему вслед, жалобное, детское недоумение выступает у нее на лице – потом беззвучно, с размаху, она падает на пол.
– Знущаються над дивчиной, – вздыхает женщина в платке.
– Было б чего плакать, – довольным голосом говорит выспавшийся старик, – предоставь начальству, что начальству требуется, оно и помягшает…
– Старый вы, диду, – отвечает женщина, роясь у девочки в густых волосах, – старый, а дурный…
Горящий взгляд Корчагина прикован к женщине. Мысль бьется в этих глазах. Павел приподнимается на локте, запекшиеся губы его разлепились:
– Не поддавайся, Христя…
Зарыв голову в колени, Христя раскачивается безутешным, однообразным нескончаемым движением:
– Ой, когда ж сила ихняя, – чуть слышно, как будто издалека, доносится ее голос. – Ой, же ж, тяжко жити на свете, хлопчику… Замучают Христю, проклятые…
– Давно б дома была, – равнодушно хрипит растворенный сумраком старик и удобнее приваливается к стене, – когда б не дурость твоя…
– Так я ж еще барышня, диду, – говорит Христя и поднимает голову.
Снова гремит засов открываемой двери. Сутулый, громадный, тощий, настороженный, принюхивающийся входит в камеру писарь. В руке у него сгибается исписанный лист бумаги.
– Гнатюк Христина Филипповна?
И шаря вспыхивающими глазами по бумаге:
– Какой волости?
Христя пятится, прижимается к стене.
– Киевской губернии, Шепетовской волости.
– Православная?
– Православная.
– Земли сколько?
– Безземельная…
– Расписаться умеешь? Христя молча кивает головой.
– Спасибо вам, пане…
Девушка бросается к сутулому писарю в пенсне, целует его жилистую большую руку, выпрямляется и, обернувшись к остающимся:
– Прощайте, люди добры…
И к Павлу:
– Прощай, голубе…
Дверь за нею закрывается, гремит засов. Старик закуривает козью ножку и выпускает бурную струю дыма.
– Придет это она сейчас до себя в село, до батькиной хаты… Наделает это она себе галушек с полета…
За дверью – пронзительный крик Христины, топот ног, падение тел. Старик поднял голову, вслушался:
– Испортили барышню…
Глухие удары тела Корчагина о дверь.
Он бьется об нее обезумев, мотая головой, стуча кулаками. Волчок у двери приоткрывается, показывается лицо часового:
– Не иначе – приклада захотел?
