Текст книги "Троцкий. Изгнанный пророк. 1929-1940"

Автор книги: Исаак Дойчер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 37 страниц)

Троцкий со своими учениками мог разобраться с этой проблемой лишь одним из двух способов: либо они обязаны объявить, что Советский Союз прекратил существовать как государство трудящихся, что это происходит из-за антиреволюционного направления сталинской политики как дома, так и за рубежом и что, следовательно, марксисты не имеют каких бы то ни было причин, чтобы продолжать «защищать Советский Союз». Либо им надо признать, что сталинизм продолжает играть двойственную или непоследовательную роль как за рубежом, так и дома, что это отвечает противоречивому характеру режима в СССР при выживании государства трудящихся внутри бюрократического деспотизма и что марксизм может справиться с этой сложной ситуацией только путем отрицания сталинизма, но при этом защиты Советского Союза.

Весьма немногие из учеников Троцкого пытались найти выход из этого затруднительного положения, заявляя, что Советский Союз больше не является государством трудящихся масс, потому что его бюрократия сформировала новый класс, эксплуатирующий и угнетающий рабочих и крестьян. Как мы знаем, эта идея витала в воздухе с 1921 года, когда ее впервые озвучила «рабочая оппозиция» в Москве; и, хотя Троцкий всегда отвергал это, идея никогда не переставала находить отзвук в душе некоторых из его сторонников. В 1929 году Раковский озадачил их, когда написал, что Советский Союз уже превратился из пролетарского государства, которое было бюрократически деформировано, в бюрократическое государство, сохранившее лишь остаточный пролетарский элемент. Троцкий одобрительно процитировал эту притчу (которая подпирает некоторые из его умозаключений в «Преданной революции»); но выводов из этого он не делал. Теперь некоторые из его учеников ломали голову, что могло остаться от того «остаточного пролетарского элемента» через десять лет – и каких лет! Не будет ли нелепостью продолжать вести речь о государстве трудящихся? Они находили поддержку такому выводу в некоторых из умозрительных построений Троцкого, намеках и случайных замечаниях. В «Преданной революции» он утверждал, что советские группы управленцев готовят денационализацию индустрии и хотят стать ее хозяевами через обладание контрольными пакетами акций – иными словами, что сталинская бюрократия выращивает новый капиталистический класс. Прошли годы, а нет и признаков такого явления. Разве не был тогда Троцкий ошибочен в своей концепции советского общества? Он считал, что сталинская бюрократия насиживает новый буржуазный класс и новый капитализм; но не была ли сама эта бюрократия тем новым классом, высиженным Октябрьской революцией, а теперь полностью оперившимся?

Как раз перед самым началом войны один итальянский бывший троцкист Бруно Рицци утвердительно ответил на этот вопрос в мало кем замеченной, но важной книге «La Bureaucratisation du Monde», [133]133
  «Бюрократизация мира» (фр.).


[Закрыть]изданной в Париже. Рицци был первоначальным автором идеи «управленческой революции», которую позднее Бернхэм, Шахтман, Джилас и многие другие будут истолковывать в значительно более грубых версиях. Он остановился на роли аргумента Троцкого, изложенного в «Преданной революции», чтобы отвергнуть сам аргумент в целом. Русская революция, заявлял он, вознамерившись, как и французская революция, уничтожить неравенство, просто-напросто заменила один вид экономической эксплуатации и политического угнетения другим. Троцкий, мучимый призраком реставрации капитализма в СССР, не увидел, что там установился «бюрократический коллективизм как новая форма классового господства». Он отказывается рассматривать эту бюрократию как «новый класс», потому что она не владеет средствами производства и не накапливает прибыли. Но эта бюрократия, отмечал Рицци, владеет средствами производства и накапливает прибыли, только реализует это коллективно, а не индивидуально, как это делали старые классы собственников. «В Советском Союзе эксплуататоры не отчуждают прибавочной стоимости напрямую, как это делает капиталист, когда кладет в карман дивиденды от своего предприятия; они делают это косвенным путем, через государство, которое обменивает на деньги сумму общей национальной прибавочной стоимости, а затем распределяет ее среди своих чиновников». Де-факто владение средствами производства, владение через государство и владение государством заняло место буржуазной собственности де-юре. Новое состояние дел не было, как предполагал Троцкий, бюрократическим интервалом или переходной фазой реакции, а новой стадией в развитии общества, даже исторически необходимой фазой. Точно так же, как за феодализмом последовали не Равенство, Свобода, Братство, а капитализм, поэтому за капитализмом последует не социализм, а бюрократический коллективизм. Большевики просто «объективно» были так же не способны достичь своих идеалов, как и якобинцы – реализации своих. Социализм все еще является утопией. Вдохновленные им рабочие опять обмануты, лишены плодов своей революции.

Коль скоро, продолжает Рицци, бюрократический коллективизм организовал общество и его экономику эффективней, чем это делал или мог делать капитализм, его триумф знаменует собой исторический прогресс. И поэтому он обязан занять место капитализма. Государственный контроль и планирование были доминировавшими не только при сталинском режиме, но и при Гитлере, Муссолини и даже при Рузвельте. В различной степени сталинисты, нацисты и адепты «нового курса» сознательно или невольно являлись агентами новой системы эксплуатации, которой было предрешено овладеть всем миром. Поскольку бюрократический коллективизм стимулирует общественную производительность труда, подводит итог Рицци, он будет неуязвим. Рабочие могут только делать то, что делали в эпоху раннего капитализма, – бороться за улучшение своей судьбы и отвоевывать уступки и реформы у своих новых эксплуататоров. Только после того, как новая система станет загнивать и тормозить и сковывать общественный рост, они смогут возобновить, и с успехом, борьбу за социализм. Это – отдаленная перспектива, но не такая уж нереальная: бюрократический коллективизм – последняя форма угнетения человека человеком – так близок к бесклассовому обществу, что бюрократия, этот последний эксплуатирующий класс, отказывается признаться в том, что является классом собственников.

Троцкий, зная, что Рицци выражал смысл идей, распространенных среди троцкистов, высказал свои соображения в очерке «СССР в войне», написанном в середине сентября 1939 года. «Было бы чудовищной глупостью, – начинал он, – порвать с товарищами, которые расходятся с нами во взглядах на социальную природу СССР, поскольку мы согласны с ними в отношении наших политических задач». Спор, является ли СССР государством трудящихся или нет, часто лишь уловка – Рицци, по крайней мере, прав в том, что «поднял этот вопрос на высоту исторического обобщения». Он классифицировал бюрократический коллективизм как новый строй общества, главным образом, один и тот же за различными фасадами сталинизма, нацизма, фашизма и «нового курса». То, что он приравнял сталинизм к нацизму (отвечал Троцкий), могло бы звучать достаточно правдоподобно в дни пакта между Гитлером и Сталиным. Этот пакт, как замечали многие, просто показал родство двух режимов, родство, столь очевидное в их методах управления; по мнению Рицци, это лишь вопрос времени, когда нацистское и фашистское (а также и рузвельтовское) государства доведут контроль над экономикой до логического заключения и национализируют всю индустрию. Против этого Троцкий возражал, что, каково бы ни было сходство между гитлеровскими и сталинскими методами правления, экономические и социальные различия являются качественными, а не просто количественными – в этом отношении существовала пропасть между их режимами. Ни Гитлер, ни Рузвельт не выходили и не могли выйти за рамки «частичной национализации» – каждый из них лишь налагал государственное вмешательство на преимущественно капиталистический строй. Сталин сам осуществлял контроль над истинно посткапиталистической экономикой. Естественно, рост бюрократии был очевиден в различных странах и при различных режимах. Но бюрократический коллективизм, как отличительный социальный порядок, если он вообще существует, был ограничен одной-единственной страной, и там он покоился на фундаменте, созданном социалистической революцией.

И поэтому было бы опрометчиво, как отмечал Троцкий, говорить о какой-то «универсальности», посредством которой бюрократический коллективизм является реальным наследником капитализма. Если бы это было так, тогда любая социалистическая революция, даже в самой передовой индустриальной стране (или в нескольких таких странах), неизбежно возвестила бы что-то вроде сталинского режима. Таково было действительно мнение Рицци. Возражая на это, Троцкий ссылался на эмпирическое свидетельство, показывающее, насколько заметно отсталость, бедность и изоляция России способствовали приходу Сталина к власти. Под тяжестью обстоятельств русская революция деградировала, но не было причины предполагать, что любая социалистическая революция должна, независимо от обстоятельств, также деградировать. Сталинизм был не нормой нового общества, как считал Рицци, а исторической аномалией, не финальным исходом революции, а отклонением от революционного курса. Советская бюрократия являлась паразитическим наростом на теле рабочего класса, таким же опасным, каким может быть любой нарост. Но она не была независимым органом. В противоположность взглядам Рицци бюрократический коллективизм не представлял какого-то исторического проrpecca – прогресс, которого добивался Советский Союз, достигался благодаря коллективизму, но не бюрократии. Сталинизм мог выживать лишь до тех пор, пока Советский Союз просто одалживает, копирует и усваивает более передовые западные технологии. Как только этот этап будет пройден, потребности общественной жизни значительно усложнятся, и общественной инициативе придется вновь заявить о себе. Поэтому впереди маячит серьезный конфликт между бюрократией и социальной инициативой, конфликт этот будет тем глубже, потому что, в отличие от французской буржуазии, после революции эта бюрократия – «не носитель новой экономической системы», которая без него не может функционировать. Напротив, для того чтобы нормально функционировать, новой системе придется освободиться от хватки бюрократии.

Идея, лежавшая в основе всех этих теорий о бюрократическом коллективизме, состояла в том, что рабочий класс проявил свою неспособность осуществить социалистическую революцию, выполнения которой ожидал от него марксизм. И все-таки капитализм тоже показал свою неспособность функционировать и выживать. Поэтому его должна была заменить какая-то форма коллективистской экономики. Но так как рабочий класс не смог справиться с этой задачей, ее решала бюрократия; и старый порядок был заменен не социалистическим, а бюрократическим коллективизмом. Троцкий соглашался, что в этом была основная проблема противоречия. Вопрос, был ли Советский Союз государством рабочих или был ли его режим бюрократическим коллективизмом, являлся вторичным. Все, что он сам намеревался сказать, когда говорил о «государстве трудящихся», – то, что его потенциальные возможности и элементы сохранились в общественной структуре Советского Союза, – ему не пришло на ум предположить, что сталинский режим являлся государством трудящихся в обычном и политическом смысле. С другой стороны, можно вести речь о «советском» бюрократическом коллективизме и все еще утверждать, что это понятие включает в себя потенциальные возможности государства трудящихся. Еще более важно было, действительно ли бюрократическому коллективизму суждено остаться, потому что рабочий класс по природе своей не способен достигнуть социализма.

Неоспоримо то, что биография рабочего движения осложнена провалами и разочарованиями. Рабочие не сумели преградить Муссолини, Гитлеру и Франко дорогу к власти; они позволили довести себя до поражения Народных фронтов и не предотвратили две мировых войны. Но какой же диагноз поставить этим неудачам? Промахи руководства, которые можно было бы исправить? Или же это историческое банкротство рабочего класса и очевидная его неспособность править и преобразовывать общество? Если вина на руководстве, то выход состоит в создании нового руководства в новых марксистских партиях и нового Интернационала. Но если виновен рабочий класс, тогда надо признать, что марксистский взгляд на капиталистическое общество и социализм неверен, ибо марксизм провозглашал, что социализм будет либо продуктом пролетариата, либо его не будет вообще. Был ли в таком случае марксизм всего лишь еще одной «идеологией» или другой формой ложного сознания, которое заставляет угнетенные классы и их партии верить, что они борются за свои собственные цели, когда в действительности они только продвигают интересы нового или даже старого класса? Если смотреть под этим углом, поражение чистого большевизма находилось бы в том же ряду, что и разгром якобинцев – как результат столкновения между Утопией и новым общественным строем – и сталинская победа представилась бы триумфом реальности над иллюзией и необходимым актом исторического прогресса.

Так что на закате дней Троцкий задавал себе вопрос о значении и смысле всей своей жизни и борьбы, а также фактически всех сражений нескольких поколений борцов, коммунистов и социалистов. Неужели целое столетие революционных устремлений рассыпалось в пыль? Вновь и вновь возвращался он к факту, что рабочие не свергли капитализм нигде, кроме России. Вновь и вновь он изучал долгую и унылую цепь поражений, которые революция потерпела в промежутке между двумя мировыми войнами. И он сам пришел к заключению, что если необходимо приплюсовать крупные новые провалы к этому списку, тогда вся историческая перспектива, начертанная марксизмом, в самом деле окажется под вопросом. В этом месте он позволил себе сделать одно из этих сверхэкспрессивных и гиперболических заявлений, которые время от времени приходят в голову любому великому полемисту и человеку действия, но которые, понятые буквально, ведут к бесконечному конфузу. Он заявил, что окончательное испытание для рабочего класса, для социализма и марксизма неминуемо: оно свершится во Вторую мировую войну. Если война не приведет к пролетарской революции на Западе, тогда место загнивающего капитализма должен занять не социализм, а новая бюрократическая и тоталитарная система эксплуатации. А если рабочий класс Запада захватит власть, но затем окажется неспособным удержать ее и отдаст ее привилегированной бюрократии, как это сделали русские рабочие, тогда в самом деле надо будет признать, что надежды, которые Маркс возлагал на пролетариат, были необоснованны. В таком случае в новом свете будет выглядеть подъем сталинизма в России: «Мы вынуждены признать, что… [корни сталинизма] не в отсталости страны и не в империалистическом окружении, а во врожденной неспособности пролетариата стать правящим классом. Затем надо установить в ретроспективе, что… нынешний СССР был предтечей новой и универсальной системы эксплуатации… Какой же затруднительной… может быть перспектива, если мировой пролетариат действительно окажется неспособным выполнить свою миссию… Ничего другого не останется, кроме как открыто признать, что социалистическая программа, основанная на внутренних противоречиях капиталистического общества, улетучилась, как Утопия».

Вероятно, лишь марксисты в состоянии до конца прочувствовать трагическую торжественность, которую эти слова обрели в устах Троцкого. Правда, он произнес их ради аргумента; но даже ради аргумента он никогда еще так близко не рассматривал возможность крушения социализма; он настаивал, что окончательный «тест» – дело нескольких следующих лет; и обрисовал условия этого теста с мучительной точностью. Он продолжал утверждать: «Само по себе очевидно, что [если марксистская программа окажется неприменимой] потребуется новая программа-минимум – чтобы защитить интересы рабов тоталитарной бюрократической системы». Такой пассаж характерен для этого человека: если бюрократическое рабство – это все, что будущее припасло для человечества, тогда ему и его ученикам следует быть на стороне рабов, а не новых эксплуататоров, какой бы «исторической необходимостью» ни оказалась эта новая эксплуатация. Прожив всю свою жизнь с убеждением, что приход социализма – научно обоснованная достоверность и что история на стороне тех, кто боролся за освобождение эксплуатируемых и угнетенных, он сейчас упрашивал своих учеников оставаться на стороне эксплуатируемых и угнетенных, даже если история и все научные факты против них. Он, в любом случае, будет со Спартаком, а не с Помпеем и Цезарем.

Исследовав эту мрачную перспективу, он, однако, не отрекся от нее. Достаточно ли, спрашивал он, доказательств для мнения, что рабочий класс не способен свергнуть капитализм и преобразовать общество? Те, кто придерживались такого взгляда, включая и некоторых из его учеников, никогда не видели рабочий класс в революционном действии. Они наблюдали лишь триумф фашизма, нацизма и сталинизма; либо они знали только буржуазную демократию в процессе загнивания. Весь их политический опыт действительно был осложнен поражениями и разочарованиями; неудивительно, что они засомневались в политических возможностях пролетариата. Но как мог сомневаться он сам, который видел и возглавлял русских рабочих в 1917-м? «В эти годы всемирной реакции мы должны исходить из тех возможностей, которые открыл русский пролетариат в 1917 г.». Проявленные тогда революционный интеллект и энергия русских рабочих показали, что они наверняка скрыты и в германских, французских, британских, да и в американских рабочих. Поэтому Октябрьская революция все еще была «колоссальным активом» и «бесценным залогом на будущее». Последующий перечень поражений надо возлагать не на рабочих, а на их «консервативных и исключительно буржуазных лидеров». Такова была «диалектика исторического процесса, что пролетариат России, самой отсталой страны… породил самое дальновидное и мужественное руководство, в то время как в Великобритании, стране старейшей капиталистической цивилизации, пролетариат даже сегодня имеет самых недалеких и раболепных лидеров». Но лидеры приходят и уходят, а общественные классы остаются. Марксисты все еще должны работать над обновлением руководства и должны ставить все на «органический, глубинный, безудержный порыв трудящихся масс с целью освободиться от кровопролитного хаоса капитализма».

Он вновь подтвердил свою марксистскую убежденность не с пламенным оптимизмом ранних лет, а с испытанной и живучей верностью:

«…основная задача нашей эпохи не изменилась по той простой причине, что она не была решена… Марксисты не имеют ни малейшего права (если не считать разочарование и усталость „правами“) делать вывод, что пролетариат лишился своих революционных возможностей и должен отказаться от всех устремлений… Двадцать пять лет в масштабах истории, когда стоит вопрос самых глубоких изменений в экономической и культурной системах, весят меньше, чем один час в человеческой жизни. Какой толк из человека, который из-за неудач, пережитых за один час или день, отвергает цель, которую поставил перед собой на основе всего опыта… своей жизни?

Если эта война вызовет, а мы твердо верим, что она начнется, пролетарскую революцию, это должно неизбежно привести к свержению бюрократии в СССР и к перерождению советской демократии на экономической и культурной основе, значительно более высокой, чем та, что была в 1918 г. В этом случае будет решен вопрос, является ли сталинская бюрократия „новым классом“ или зловредным наростом на теле государства трудящихся… Каждому станет ясно, что во всемирном процессе революции советская бюрократия была лишь эпизодическим рецидивом».

Было бы непростительно поставить крест на Советском Союзе из-за этого «эпизодического рецидива» и тем самым утратить всю историческую перспективу. Советский Союз – и на данный момент один лишь Советский Союз – содержал в себе социально-экономический каркас для возрождения социалистической демократии; и его необходимо защищать. «Что мы защищаем в Советском Союзе? Не те черты, в которых он схож с капиталистическими странами, а именно те, в которых он от них отличается», не привилегии и угнетение, а элементы социализма. Это отношение «совсем не означает какого-то сближения с кремлевской бюрократией, соглашения с ее политикой или примирения с политикой сталинских союзников… Мы не правящая партия; мы – партия непримиримой оппозиции… Мы реализуем свои задачи… исключительно через просвещение рабочих… объясняя им, что они должны защищать, а что должны свергнуть».

Вновь обратившись к сталинским действиям в Восточной Польше, Троцкий отмечает, что если бы Сталин оставил там нетронутой частную собственность, тогда пришлось бы переоценить природу Советского государства. Но Сталин действовал, как Наполеон, когда, усмирив революцию дома, он принес ее за границу на штыках. (Тут Троцкий молчаливо ревизует понятие о «всецело контрреволюционном» характере сталинской зарубежной политики.) Конечно, это был не марксистский метод революции: «Мы были и остаемся против захвата Кремлем новых территорий. Мы за независимость Советской Украины и… Советской Белоруссии. В то же самое время в польских провинциях, оккупированных Красной Армией, сторонники Четвертого Интернационала должны проявлять активность в экспроприации помещиков и капиталистов, в дележе земли между крестьянами, в создании рабочих советов и т. д. Делая это, они должны сохранять свою политическую независимость: они должны на выборах бороться за полную независимость советов и заводских комитетов от бюрократии и вести свою революционную пропаганду в духе недоверия Кремлю и его местным органам».

Троцкий не мог дать своим польским и украинским сторонникам какой-либо иной совет и остался верен себе, хотя у них и не было шанса действовать по его совету. Они были слабы: они занимали утраченные позиции, а ГПУ сразу раздавило их. Они так же, как и он сам, были застигнуты между необходимостью и невозможностью действия.

Этот спор будет тянуться до конца мая 1940 года, т. е. до вооруженного налета на дом Троцкого. Джеймс Бернхэм, Макс Шахтман и другие американские троцкисты, члены SWP, придерживались сходных с Рицци взглядов, хотя они были менее четко выражены. С началом войны и пактом между Сталиным и Гитлером эти взгляды быстро выкристаллизовались. В начале сентября 1939 года Бернхэм направил в Национальный комитет SWP заявление, в котором утверждалось, что «невозможно считать Советский Союз государством трудящихся в любом смысле слова». В конце месяца Шахтман вынес на обсуждение предложение, именующее советскую оккупацию Западной Украины и Белоруссии «империалистической», отрицая то, что, как говорил Троцкий, эта оккупация будет иметь какие-то прогрессивные последствия, и призывая партию дезавуировать свое обещание защищать Советский Союз. Бернхэм, как профессор философии при университете Нью-Йорка, и Шахтман, популярный выразитель мнения партии, оказывали на троцкистскую интеллигенцию сильное влияние. До сих пор они противостояли войне в духе революционного пораженчества, если войну развязывало буржуазное правительство, пусть даже и демократическое; и выступали за необходимость защищать Советский Союз независимо от того, с каким империалистическим лагерем он связан. Для людей типа Бернхэма и Шахтмана было легко объяснять эту точку зрения до тех пор, пока не разразилась война. Тогда было общепризнано, что Советский Союз станет союзником западных демократий. Но с пактом Сталин – Гитлер и началом военных действий многое изменилось. Настрой народных масс даже в годы американского нейтралитета был чем-то вроде осторожной симпатии к Британии и Франции и яростного негодования против германо-советского пакта. Даже троцкистам было трудно устоять перед таким настроением. Бернхэм и Шахтман не могли не чувствовать, что если они будут продолжать защищать Советский Союз, то навлекут на себя невыносимый позор. И все же, чтобы отказаться от «защиты», им надо было, по марксистским правилам, объявить, что Советский Союз уже не государство трудящихся масс, а просто еще одна контрреволюционная держава, борющаяся за империалистические приобретения. Если Рицци все еще упорствовал, что бюрократический коллективизм был «исторически необходим» и до некоторой степени прогрессивен, то Бернхэм и Шахтман не видели за ним вообще никаких заслуг. Логика этого спора завела их еще дальше в отрицании чего-либо прогрессивного в советской экономике. Явно или неявно они нападали на общенародную собственность в промышленности и государственное планирование, заявляя, что все это служит фундаментом для бюрократического коллективизма и тоталитарного рабства. Постепенно каждый пункт марксистско-ленинской программы, включая диалектику и мораль, оказался объектом дебатов. Бернхэм, Шахтман и те, кто за ними последовали, пришли к отрицанию этой программы пункт за пунктом. Фактически, это было продолжением того самого «Отхода интеллектуалов», который они сами только что описывали, когда нападали на Истмена, Хука и других на страницах «The New International» – только сейчас нападавшие присоединились к отступавшим.

В своей критике Рицци Троцкий сказал все, что ему надо было сказать в этом споре. Полемика с Бернхэмом и Шахтманом велась на куда более низком уровне политической мысли и стиля. Спор был прежде всего примечателен как вспышка разочарования и пессимизма, сдерживаемая среди сторонников Троцкого, и как последнее сопротивление Троцкого, которое он им оказал, – завершение всех его дебатов.

Все вопросы этой полемики дошли до решающей стадии перед концом 1939 года, когда Сталин приказал своим армиям атаковать Финляндию. Троцкий в своих комментариях подверг осуждению «глупое и некомпетентное» ведение Сталиным Финской войны, которая возмутила мир и подвергла Красную армию оскорбительным поражениям. Тем не менее, он настаивал на том, что то, что Сталин старается сделать в Финляндии, – это обезопасить обнаженный фланг Советского Союза от возможного нападения Гитлера. Это было законное действие, и советское правительство, действуя в тех обстоятельствах, в которых оказался Сталин (однако эти обстоятельства были отчасти созданы самим Сталиным), вполне могло быть вынуждено защитить свои границы за счет Финляндии. Стратегические интересы рабочего государства должны иметь приоритет перед правом Финляндии на самоопределение. Поскольку сталинское вторжение в Финляндию было встречено союзными странами кампанией за «переключение войны» и за вооруженную интервенцию на стороне Финляндии, Троцкий еще более пламенно призвал к «защите Советского Союза». Это вызвало шумный протест среди его былых учеников: «Не стал ли Троцкий апологетом Сталина?! Неужели он хочет, чтобы мы стали сталинскими марионетками?» – «Нет, товарищ Троцкий, – ответил Бернхэм, – мы не будем воевать на стороне ГПУ ради спасения контрреволюции в Кремле».

Такого рода слова отражали язык, который Троцкий сам использовал в связи с великими репрессиями, когда призывал «каждого честного человека» разоблачать смертоносные заговоры ГПУ и «выжигать каленым железом раковую опухоль сталинизма» и когда он яростно нападал на тех «друзей Советского Союза», которые во имя священных интересов государства трудящихся одобряли сталинские преступления. Правда, даже в разгар самой ожесточенной полемики он всегда повторял, что, несмотря ни на что, он и его сторонники будут безусловно защищать СССР от всех иностранных врагов. Его приверженцы рассматривали эти заявления как façon de parler; [134]134
  Оборот речи (фр.).


[Закрыть]к своему смятению, они обнаружили, что он имел в виду именно то, что говорил. Они обвинили его в непостоянстве, двуличности и даже в предательстве. Они выискивали слабые места в его умозаключениях и аргументах и из этих слабых нитей плели свои новые теории. Разве Троцкий не говорил, что в «международном отношении» сталинизм – только фактор реакции и контрреволюции? Как теперь он мог говорить о «прогрессивных и революционных последствиях» сталинской экспансии в Восточной Европе? Когда они говорили о «новом классе» Советского Союза и бюрократическом коллективизме, он обвинял их в отступничестве от марксизма и заявлял, что абсурдно говорить о каком-то новом виде эксплуатации в стране, где средства производства были национализированы. И все-таки сам он разве не декларировал, что, если в течение ближайших нескольких лет социализм не будет иметь успеха на Западе, бюрократический коллективизм заменит капитализм как новая и универсальная система эксплуатации? Если бюрократический капитализм вероятен в этом качестве, так почему же немыслим как национальная система в СССР? Заявив, что, если рабочий класс Запада не свергнет капитализм к концу Второй мировой войны, марксизм и социализм будут считаться банкротами – он оглушил своих приверженцев. Они столько раз были свидетелями того, как сбывались его пророчества, что сейчас не могли воспринимать это предсказание пренебрежительно. Наиболее верные и наивные из его учеников провели следующие несколько лет в поисках признаков революции на Западе. Скептики и циники пришли к выводу (кто сразу, а кто потом), что в авторском изображении Троцким марксизм и социализм уже банкроты и что уже установилась эпоха бюрократического коллективизма. Бернхэм первым поставил точки над «i». Он был «хорошим большевиком-ленинцем», даже «ярым врагом американского империализма», пока ощущал, что движется по течению истории. Но, убедившись, при невольном содействии Троцкого, в том, что историю вершит класс менеджеров, он поспешно избавился от идеологического балласта марксизма и провозгласил наступление менеджерской революции. Шахтман согласился с прогнозом Бернхэма; но, будучи сильнее привязан к марксизму, он смотрел на перспективу скорее с печалью, чем с воодушевлением, и попытался приноровить ее под обломки своих ранних убеждений.

В смысле нового троцкизма, который они отсортировали из «Преданной революции», Бернхэм и Шахтман пользовались весьма сильными аргументами; и оба сейчас заявляли, что защищают троцкизм от самого Троцкого. «Тогда я не троцкист», – ответил мастер, перефразируя Маркса. Но чтобы отразить их аргументы, ему пришлось дезавуировать, по крайней мере неявным образом, свои собственные полемические преувеличения и излишки. «Товарищей очень возмущает пакт между Сталиным и Гитлером, – сказал он в письме. – Это понятно. Они хотят отмстить Сталину. Очень хорошо. Но сегодня мы слабы и не можем немедленно свергнуть Кремль. Некоторые товарищи тогда пробуют отыскать чисто буквоедское удовлетворение: они отбирают у СССР титул государства трудящихся, как Сталин лишает опального функционера ордена Ленина. Я считаю это, мой дорогой друг, немного ребячеством. Марксистская социология и истерия абсолютно непримиримы». После всего, что он выстрадал в лапах Сталина, ничто больше его не огорчало, чем зрелище того, как разум его учеников затуманен сталинофобией; и до последнего дыхания он умолял их покончить с истерией и перейти к «объективному марксистскому мышлению».