Текст книги "Троцкий. Изгнанный пророк. 1929-1940"

Автор книги: Исаак Дойчер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 37 страниц)

Прямо из зала суда полиция доставила его в министерство юстиции, где министр, окруженный чиновниками, безапелляционно попросил его подписать следующее заявление:

«Я, Лев Троцкий, заявляю, что я, моя жена и мои секретари, находясь в Норвегии, не будут заниматься никакой политической деятельностью, направленной против любого дружественного Норвегии государства. Я заявляю, что буду жить в том месте, которое может подобрать или одобрить правительство… что я, моя жена и мои секретари никоим образом не будем вовлечены в политические проблемы, существующие в Норвегии или за рубежом… что моя деятельность как автора будет ограничена историческими трудами, биографиями и мемуарами… что [мои] произведения теоретического характера… не будут направлены против любого правительства любой страны. Далее я соглашаюсь, что вся моя почта, мои телеграммы, телефонные звонки, совершенные или полученные мной, моей женой и моими секретарями, будут подвергаться цензуре».

Даже спустя двадцать лет очевидцы этой сцены вспоминают искры презрения в глазах Троцкого и гром его голоса, когда он заявил о своем отказе подчиниться. Как, спрашивал он, министр осмелился предъявить ему столь позорный документ? Неужели он всерьез рассчитывал, что человек с таким, как у него, Троцкого, прошлым подпишет это? То, что министр просит его сделать, означает полную капитуляцию и отказ от какого-либо права на выражение политического мнения. Если бы он, Троцкий, когда-либо был готов принять такие условия, он бы не находился в изгнании сейчас и не зависел бы от сомнительного гостеприимства Норвегии. Неужели сам Трюгве Ли считает себя настолько могущественным, что сможет получить от него то, что Сталин никогда не мог получить? Допуская его в свою страну, норвежское правительство знало, что он собой представляет, – как же оно осмелилось просить его, чтобы даже его теоретические труды не были направлены против какого-либо правительства? Если б он когда-нибудь позволил себе даже самое пустяковое вмешательство в дела Норвегии – разве есть у них хоть малейшее обвинение на этот счет? Министр признал, что таковых у них нет. И неужели они верят, что он использует Норвегию в качестве базы для террористической деятельности? Нет, правительство определенно отказывается верить этому, ответил Трюгве Ли. Его обвиняют в заговоре или незаконной деятельности против какого-либо иностранного правительства? Нет, опять отвечал министр, нет и вопроса о какой-либо заговорщицкой или незаконной деятельности. Судебное дело правительства против Троцкого состоит в том, что он нарушил свое обещание воздержаться от какой-либо политической деятельности; и его статья «Французская революция началась» и его контакты с 4-м Интернационалом являются доказательством этому. Троцкий отрицал, что вообще давал подобное обещание. Никакой коммунист, никакой социалист не может заставить себя воздержаться от всякой политической деятельности. Каковы же представления министра о социализме и социалистической морали? В каком отношении эта статья о Франции более предосудительна, чем интервью для «Arbeiderbladet», которое он, Троцкий, дал самому Трюгве Ли, когда Ли заверял его, что, выражая свое политическое мнение, он не нарушит условия, сопровождающие вид на жительство? И как осмеливается правительство обосновывать обвинение против него на документе, представленном нацистскими взломщиками? Неужели они позволяют банде гитлеровских марионеток определять свое поведение?

В этом месте Троцкий возвысил голос до такой степени, что тот стал отдаваться эхом в залах и коридорах министерства: «Это ваш первый акт сдачи перед фашизмом в вашей собственной стране. Вы за это заплатите. Вы считаете, что находитесь в безопасности и свободны обращаться с политическим изгнанником так, как вам заблагорассудится. Но близится день – запомните это! – день близится, когда нацисты выбросят вас из вашей страны, всех вас вместе с вашим Pantoffel-Minister-President». [97]97
  Подкаблучный президент (нем.).


[Закрыть]Трюгве Ли пожал плечами при этом странном, но точном выражении. Менее чем через четыре года это самое правительство действительно бежало из страны перед лицом нацистского вторжения. И когда министры и их престарелый король Хокон стояли на берегу, спрятавшись в укрытии и тревожно дожидаясь корабля, который должен был доставить их в Англию, они с благоговейным трепетом вспоминали слова Троцкого, пророческое проклятие которого стало действительностью. [98]98
  В своих «Военных мемуарах» Кот так описывает эту сцену: «После встречи [с королем и германским послом] я собрал членов парламента… и рассказал им о новых германских требованиях… У меня не было сомнений, что правительство их отвергнет… что нам придется снова спасаться бегством., и придется покинуть страну. Я вспомнил слова, которые Троцкий сказал Трюгве Ли… „Через несколько лет вы и ваше правительство сами станете политическими беженцами, окажетесь без дома и страны, как я сейчас“. Мы отбрасывали его слова прочь, подобное казалось нам совершенно невозможным… Несколько раз я был вынужден прервать свою речь, чтобы удержаться от слез». Норвежские парламентарии, бывшие свидетелями этой сцены, описывали мне ее в том же духе. Один из них утверждает, что именно король Хокон напомнил Трюгве Ли о «проклятии Троцкого».


[Закрыть]

После этой встречи Трюгве Ли ужесточил Троцкому условия заключения, выслал двух его секретарей и поставил охрану возле дома Кнудсена, чтобы не допустить связи Троцкого даже с Кнудсеном. Дав все эти распоряжения, он превысил свои полномочия, ибо Конституция Норвегии не позволяла ему лишать свободы любое лицо, не осужденное судом. Многие, включая и консерваторов, были этим шокированы и выражали протесты; и поэтому через три дня после того, как он приказал арестовать Троцкого, Ли получил подпись короля на декрете, дававшем ему экстраконституционные полномочия для этого исключительного случая, и 2 сентября он приказал перевести Троцкого и Наталью из дома Кнудсена в Сундбю, в Хурум, во фьорд в двадцати милях к югу от Осло, где их интернировали в маленьком домике, который министерство арендовало для этой цели. Круглосуточно под охраной, они вынуждены были делить этот дом с двадцатью полицейскими в солдатских ботинках, постоянно топочущими, курящими трубки и играющими в карты. Никому, за исключением норвежских адвокатов, не было дозволено посещать Троцкого – не допускался даже его французский адвокат. Ему было отказано в обычном праве заключенного на физические упражнения или короткую прогулку на свежем воздухе. Чтобы получить какую-нибудь газету, он был должен обращаться за специальным разрешением, и ему приходилось всю свою корреспонденцию предъявлять для цензуры. Цензор был членом квислинговской партии, как и один из офицеров охраны, Йонас Ли, который впоследствии стал начальником полиции при правительстве Квислинга. «Изоляция Троцкого была настолько суровой, – вспоминает Кнудсен, – что Трюгве Ли постоянно отказывал мне в разрешении поехать в Хурум, даже после того, как я стал членом парламента. Только после многих хлопот и задержек мне было разрешено переслать Троцкому радиоприемник – поначалу ему было даже запрещено слушать радио».

Все это делалось, чтобы не дать возможности Троцкому ответить на обвинения Сталина. И все-таки он не сдавался. Он писал статьи, в деталях излагая процесс над Зиновьевым и Каменевым; а в письмах к своим сторонникам и Лёве наставлял их, как вести кампанию против репрессий и как собирать фактические свидетельства, опровергающие каждый пункт обвинений, выдвинутых Вышинским. С протестами он предъявлял цензору эти статьи и письма, а потом неделями в нетерпении ждал ответа. Не пришел ни один. Цензор производил конфискацию всех его письменных отправлений, не ставя самого Троцкого в известность об этом. Тем временем Троцкий и Наталья день за днем слушали московское радио, которое выкрикивало обвинения и слышимые, как эхо, по всему миру, и похожие на апокалипсическую какофонию. Сколько же людей, задумывался Троцкий, к этому времени начало оправляться от первого потрясения и верить невероятному? Не начали ли гигантские клубы ядовитой пыли, поднятой Москвой, оседать на умах людей и затвердевать до состояния коры? Тот факт, что норвежское правительство сочло уместным интернировать его, настроило против него, Троцкого, многих; люди рассуждают, что если бы он был невиновен, то наверняка его друзья, норвежские социалисты, не лишили бы его свободы. Само молчание, похоже, свидетельствует против него; а его враги больше всего пользовались этим. Через какие-то две недели после интернирования Вышинский в «Большевике» отметил, что Троцкому, очевидно, нечего сказать в свою защиту, ибо иначе он бы уже высказался.

Зажатый в ловушке, Троцкий попытался подать в суд за клевету на двух норвежских редакторов: одного нациста и одного сталиниста, – которые в своих газетах («Vrit Volk» и «Arbeideren») поддержали обвинения, выдвинутые Вышинским. 6 октября его норвежский адвокат Пунтервольд возбудил дело. Суд уже разослал повестки – дело подлежало слушанию до конца месяца, – когда правительство приостановило судебные процедуры. Интернировав Троцкого, чтобы лишить его возможности ответить Сталину, власти не могли допустить, чтобы теперь он использовал суд как свою трибуну. И все же по закону невозможно было помешать ему сделать это, ибо даже закоренелые преступники имеют право защищать себя в суде против клеветы и нанесения вреда репутации. Но Трюгве Ли не остановили эти юридические тонкости. Сразу после того, как он обезопасился декретом, который постфактум санкционировал интернирование Троцкого, он 29 октября получил еще один «Временный королевский декрет», гласивший, что «иностранец, интернированный согласно декрету от 31 августа 1936 года [а Троцкий был единственным иностранцем, интернированным в соответствии с этим декретом], не может предстать перед норвежским судом в качестве жалобщика, не имея на то согласия министерства юстиции». Конечно же министерство отказало дать «согласие» и запретило суду слушать ходатайство Троцкого в отношении указанных двух редакторов.

Тогда Троцкий попросил своего французского адвоката подать в суд за диффамацию сталинскими редакторами во Франции, Чехословакии, Швейцарии, Бельгии и Испании, надеясь, что, даже если его не пригласят в качестве свидетеля, он, по крайней мере, сможет изложить свою позицию через легальных представителей. На это, казалось, норвежский суд не имел возражений – у него не было юридических оснований, чтобы помешать ему защитить свою репутацию в иностранных судах. К тому времени, однако, стремление властей умилостивить Сталина не знало границ. «Министерство юстиции, – заявил Трюгве Ли, – после совещания с правительством решило, что будет препятствовать попыткам Леона Троцкого предпринять правовые действия в зарубежных судах, пока он находится в Норвегии». Вдобавок к этому министр запретил Троцкому поддерживать связь с какими-либо зарубежными адвокатами. Теперь, наконец, он полностью заблокировал Троцкого и заткнул ему рот.

«Вчера я получил официальное заявление, запрещающее мне подавать в суд на кого бы то ни было, даже за рубежом», – информировал Троцкий своего французского адвоката Жерара Розенталя 19 ноября. «Я воздерживаюсь от каких-либо комментариев, чтобы убедиться, что это письмо до вас дошло». Лёве он писал: «Ты должен учесть, что министерство юстиции конфисковало важные письма, относящиеся к моей личной защите. Теперь мне противостоят клеветники, взломщики, подлецы… а я совершенно беззащитен. Ты должен действовать по своему разумению, и скажи об этом всем нашим друзьям». В следующем письме он еще больше дает выход отчаянию. Он замечает, что «Arbeiderbladet» как раз сейчас ведет кампанию за освобождение Осецкого, знаменитого писателя-радикала, из нацистского концентрационного лагеря, но ничего не говорит о его собственном интернировании в Норвегии. «На Осецкого, по крайней мере, его тюремщики не клевещут». «Это письмо тоже, естественно, пройдет через руки цензора, но я уже перестал обращать на это внимание. Я пишу эти слова лично и конфиденциально сыну, за которым гоняются в Париже бандиты и чья жизнь может быть в опасности, пока я нахожусь в заключении и связан по рукам и ногам. На карту поставлены вещи, от которых… может зависеть [наше] физическое и моральное существование; и я обязан высказаться».

В этих письмах, возможно, была какая-то военная хитрость. Трюгве Ли утверждает, что Троцкий сообщался со своим сыном незаконными путями, что он писал некоторые письма невидимыми чернилами, что он тайно связывался со своими сторонниками, когда ему разрешалось посетить дантиста в городе, и что его единомышленники тайно переправляли ему письма в пирожных, посылавшихся в Хурум, и т. п. Эти обвинения отчасти представляются основанными на фактах, хотя Наталья, когда ее спрашивали двадцать лет спустя, правдивы ли обвинения Ли, не знала, что на это ответить. Но политические заключенные пользуются такими средствами, чтобы поддерживать тайную связь со своими товарищами; и было бы странно, если бы Троцкий ими не воспользовался, когда сам подвергался такому насилию, мошенничеству и бюрократическим придиркам.

Ввиду вынужденного молчания Троцкого вся тяжесть первой публичной кампании против московских процессов пала на плечи Лёвы. Стеснительный, довольно бесцветный и привыкший держаться в тени своего отца, он вдруг оказался на авансцене этого огромного и ужасного дела. Вышинский описывал его как некий столп «террористической организации» и как заместителя своего отца и начальника штаба, который давал инструкции выдающимся ветеранам-большевикам, как вести свою деятельность внутри СССР; а приговор Верховного суда ссылался на него в тех же терминах, что и на его отца. А теперь он в самом деле был вынужден действовать вместо своего отца. В течение нескольких недель процесса над Зиновьевым – Каменевым он опубликовал свою «Livre Rouge sur le procèss de Moscou» [99]99
  «Красная книга о московском процессе» (фр.).


[Закрыть]– первое фактическое опровержение сталинистских обвинений и первое детальное разоблачение их несуразностей. Он представил доказательство того, что никогда не был вместе с отцом в Копенгагене и что отеля «Бристоль», в котором он якобы встречался с заговорщиками, в природе не существует. Он тщательно исследовал мистерию признаний, заявив, что «своими самообличительными заявлениями, не базирующимися ни на чем и не имеющими доказательств, своим буквальным повторением утверждений прокурора и своим рвением к клевете на самих себя подсудимые на самом деле говорят миру: „Не верьте нам, разве вы не видите, что это все ложь с начала до конца!“»

Однако он был потрясен до глубины души этой трагедией и самоунижением старых большевиков. Он всех их знал с детства, играл с их сыновьями на площадях и в коридорах Кремля и, став юношей, считал их великими деятелями революции и друзьями своего отца. С этими чувствами, еще живущими в его душе, он таким образом защищал их честь: «внутренняя душевная сила Зиновьева и Каменева значительно больше среднего уровня, хотя и этого оказалось недостаточно в таких совершенно исключительных обстоятельствах. Сотни тысяч… не смогли бы перенести даже сотую долю этого непрерывного и чудовищного давления, которому подвергались Зиновьев, Каменев и другие подсудимые». Но – «Сталин хочет головы Троцкого – вот его главная цель; и, чтобы заполучить ее, он прибегнет к самым крайним и мерзким небылицам… Он ненавидит Троцкого как живое воплощение идей и традиций Октябрьской революции». Не довольствуясь «триумфами» дома, ГПУ, фактически, стремится искоренить троцкизм и за рубежом. Они обвинили испанских троцкистов в развале Народного фронта и в попытке ликвидировать его лидеров; и они заклеймили польских троцкистов как агентов польской политической полиции, а германских – как агентов гестапо. «Сталин намеревается свести все политические разногласия в рабочем движении к этой формуле: ГПУ или гестапо? „Кто не с ГПУ, тот – с гестапо“. Сегодня он пользуется этим методом в основном в борьбе с троцкизмом, завтра он обратит его против других групп в рабочем классе… Горе, если мировое рабочее движение окажется неспособным защититься от этой смертельной отравы».

Троцкий описывает облегчение, с которым он получил в Хуруме первый экземпляр «Livre Rouge»: «Существуют формы паралича, при которых можно видеть, слышать и понимать все, но быть неспособным пошевелить пальцем, чтобы оттолкнуть от себя смертельную опасность. Такому политическому параличу подвергло нас норвежское „социалистическое“ правительство. Каким же неоценимым подарком была для нас в этих условиях книга Лёвы… Я вспоминаю, вступительные страницы показались скучными: они повторяли [знакомые] политические оценки… Но с момента, когда писатель начал свой независимый анализ процесса, я полностью ушел в чтение. Каждая глава казалась лучше предыдущей. „Наш смелый, дорогой Лёва, – говорили мы с женой друг другу. – У нас есть защитник!“ В своей переписке, полной боли, тревоги и нежности, Лёва описывал все, что делал, чтобы запустить кампанию против репрессий; и пересылал своим родителям каждое слово симпатии и поддержки, которое мог услышать от их слишком малочисленных доброжелателей.

И все же этот жуткий спектакль, в который он оказался вовлеченным, превосходил, вероятно, то, что могли вынести чувства Лёвы. Он был вторым после отца по важности объектом ГПУ. Его никогда не покидало ощущение, что за ним следят, что его почту перехватывает чья-то загадочная рука. Он боялся, что его выкрадут. Он был одинок, беззащитен и полностью зависим от дружбы с маленькой группой окружавших его троцкистов. Они находил некоторое утешение в дружбе с Альфредом и Маргаритой Ромер, которые сейчас выступили в защиту его отца, забыв и простив все прошлые недоразумения. Но в этом узком кругу товарищей он больше всего доверял Марку Зборовски, молодому и образованному человеку, который изучал медицину и философию и работал в организации под псевдонимом Этьен, помогая издавать „Бюллетень“ и заседая в небольшом русском комитете, призванном заниматься оппозицией в СССР. Будучи польско-украинского происхождения, Этьен знал русский язык и близко воспринимал советские дела – это позволяло ему оказать Троцкому много мелких услуг и завоевать доверие Лёвы.

Этот высокообразованный и пламенный „друг“, однако, был сталинским агентом-провокатором. Его профессиональное умение в притворстве было таково, что он никогда не вызывал ни малейшего подозрения со стороны Лёвы и Троцкого. И настолько полным было доверие Лёвы к нему, что тот хранил ключ к почтовому ящику Лёвы и вынимал почту для Лёвы. Загадочная рука, „перехватывавшая“ Лёвину корреспонденцию, была рукой Этьена. Он также отвечал за самые конфиденциальные документы архивов Троцкого; он их держал в своем собственном доме». [100]100
  Впоследствии Этьен (Марк Зборовски) во всем признался, и в декабре 1955 г. был приговорен американским судом к пяти годам тюремного заключения по обвинению в вероломстве. Мой рассказ об отношениях между Этьеном и Лёвой основан на их переписке с Троцким и показаниях, которые каждый из них дал французской полиции и судье. История Этьена была изложена X. Кассоном в газете «New Leader» (от 21 ноября 1955 г.) и Дейвидом Дж. Далином (19 и 26 марта 1956 г.). См. также: Слушания в подкомитете Сената США по вопросам внутренней безопасности. Часть 51, 14–15 февраля 1957 г., а также: Isaac Don Levine.The Mind of an Assassin.


[Закрыть]

За несколько месяцев до интернирования Троцкий просил Лёву поместить часть своих архивов в голландском Институте общественной истории. Он делал это отчасти потому, что испытывал денежные затруднения, а институт изъявил желание выплатить за документы, которые Троцкий ему предлагал, скромную сумму в 15 000 (девальвированных) французских франков; но в основном к этому побуждал страх, что ГПУ может попытаться захватить его архивы, и ему хотелось поместить их в надежном месте.

Глава 5
«АДСКИ ЧЕРНАЯ НОЧЬ»

Когда танкер «Ruth» 9 января 1937 года вошел в огромную нефтеналивную гавань Тампико, Троцкий с Натальей были все еще так напуганы тем, что может ожидать их на мексиканском берегу, что отказывались сходить на берег до тех пор, пока их не встретят друзья. Норвежская полиция уже угрожала высадить их с корабля силой, когда подошло небольшое судно, из которого возник какой-то мексиканский генерал в сопровождении чиновников, доставивший приветственное послание президента Мексики Лазаро Карденаса. (Президент прислал свой официальный поезд для того, чтобы доставить Троцкого и Наталью из Тампико.) На причале приветственно махали руками два американских троцкиста – Джордж Новак и Макс Шахтман; и жена Диего Риверы – Фрида Кало ожидала их, чтобы предложить свое гостеприимство. Контраст между теплым приемом в Мексике и ледяными проводами из Норвегии был таким острым, что казался нереальным. Войдя в президентский поезд, Троцкий и Наталья столкнулись с полицейским стражем и отпрянули. «Нас пронзил страх, – писала она, – что, может быть, нас просто переводят в другое место заключения». На маленькой станции возле города Мехико их с бурным энтузиазмом встретил Диего Ривера и повез в пригород столицы Койоакан, в свой Синий дом – следующие два года он будет и их домом. Это место было просто создано для того, чтобы успокоить измученную нервную систему: дом просторный, залитый солнцем, наполненный картинами с изображениями цветов и предметами мексиканского и индейского искусства. На каждом шагу вновь прибывшие сталкивались с приятными признаками заботы, с которой мексиканские и американские друзья приготовили для них это новое обиталище. Они подумали об их личной безопасности, а также обеспечили условия для работы. Таким образом, первые несколько дней в Мексике принесли с собой совершенно неожиданное облегчение – можно сказать, они были окрашены неким налетом идиллии.

Политический климат в стране также был не лишен привлекательности. Мексиканская революция все еще находилась в своей высшей точке. Совсем недавно Карденас подписал декрет, по которому несколько латифундий поделили между бедными крестьянами; и он был близок к тому, чтобы национализировать американские и британские нефтяные и железнодорожные компании. Иностранные инвесторы, местные землевладельцы и католическая церковь отбивались, и отношения между Мексикой и Соединенными Штатами были напряженными. Но за Карденасом стояли его крестьяне и Конфедерация мексиканских рабочих, которая неожиданно превратилась в важную политическую силу.

Впуская в страну Троцкого по просьбе Риверы и подсказкам своего собственного окружения, Карденас действовал из чувства революционной солидарности. Он заявил, что не только предоставил Троцкому убежище, но и пригласил его остаться в Мексике в качестве гостя правительства. С самого начала он делал все, что мог, чтобы уберечь голову своего гостя от собравшихся над ней бурь ненависти, и продолжал делать это до самого конца. Однако его собственная ситуация была весьма деликатной. С одной стороны, политические враги скоро начали намекать, что Троцкий является вдохновителем его революционной политики, и эти инсинуации нашли отклик в американских газетах. [101]101
  Позднее Карденас счел необходимым опровергнуть эти вымыслы публично, а Троцкий подумывал о том, чтобы подать в суд на одну американскую газету, которая яростно нападала на него как на злой дух Карденаса. Он уступил лишь тогда, когда Альберт Гольдман сообщил ему, что нет юридических оснований для таких действий.


[Закрыть]

С другой стороны, Конфедерация мексиканских рабочих, от чьей поддержки он зависел, была сталинской цитаделью; ее лидер Ломбардо Толедано и компартия резко протестовали против въезда Троцкого в страну и предупреждали президента, что не успокоятся, пока «главарь авангарда контрреволюции» не будет выслан. Карденас проявлял осторожность, противостоя обвинению, что он по наущению Троцкого экспроприирует британских и американских инвесторов. И еще больше он старался успокоить Конфедерацию мексиканских рабочих. Сам он политически был очень далек от любой формы троцкизма и вообще коммунизма. Сын бедного крестьянина, он руководствовался аграрным радикализмом и эмпирическим опытом своей патриотической борьбы против иностранного господства. Поэтому он остерегался вовлечения в какой-либо из внутрикоммунистических конфликтов. В этих сложных обстоятельствах он с достоинством отверг сталинскую шумиху вокруг прибытия Троцкого, но старался держаться в стороне от своего «гостя» – они никогда не встречались лично. Он попросил Троцкого дать обещание не вмешиваться во внутримексиканские дела. Троцкий сразу же дал это обещание, но, наученный горьким норвежским опытом, был настороже и четко сохранил за собой «моральное право» отвечать публично на любые обвинения или клеветникам. Карденас этим удовлетворился. Ему никогда не приходило в голову попросить Троцкого воздержаться от политической деятельности, а сам он защищал право Троцкого на самозащиту от сталинских нападок. В этом поведении отстраненной, но бдительной доброжелательности он будет стоек. Троцкий часто выражал ему благодарность и, строго соблюдая свое обещание, никогда не осмеливался высказать какое-либо мнение в отношении мексиканской политики даже в частных разговорах, хотя его мнение о политике Карденаса, которая не выходила за рамки «буржуазной стадии» революции, наверняка было до некоторой степени критическим.

В первые годы в Мексике Диего Ривера был самым преданным другом и стражем Троцкого. Мятежник как в политике, так и в искусстве, этот великий художник был одним из основателей Мексиканской Коммунистической партии и членом ее Центрального комитета с 1922 года. В ноябре 1927 года он был очевидцем уличных демонстраций троцкистов в Москве и высылки оппозиции, что серьезно обеспокоило его. Впоследствии он порвал с партией, а также с Давидом Альваро Сикейросом, другим великим мексиканским художником, своим ближайшим другом и политическим товарищем, который стоял на стороне Сталина. Драматический пафос судьбы Троцкого взбудоражил воображение Риверы: вот она, фигура героических масштабов, которой суждено занять центральное место в его эпических фресках, – он действительно поместил Троцкого и Ленина на передний план той знаменитой фрески, прославляющей классовую борьбу и коммунизм, которой он, к ужасу всей респектабельной Америки, украсил стены Рокфеллер-центра в Нью-Йорке. Для Риверы наступил момент редкого величия, когда судьба привела коммунистического лидера и пророка под его крышу в Койоакане.

Троцкий давно восхищался работами Риверы. Возможно, впервые он увидел его картины в Париже во время Первой мировой войны; а ссылки на них встречаются в алма-атинской корреспонденции Троцкого 1928 года. Неустанные поиски Риверой новой формы художественного выражения весьма кстати иллюстрировали собственный взгляд Троцкого, что упадок современной живописи имеет корни в своем отрыве от архитектуры и общественной жизни, отрыве, который присущ буржуазному обществу и который можно преодолеть только социализмом. Тенденция к воссоединению живописи, архитектуры и общественной жизни оживляла искусство Риверы, в котором традиции Ренессанса и влияние Гойи и Эль Греко сливались с индейским и мексиканским народным искусством и кубизмом. Это переплетение традиций и инноваций отвечало вкусу Троцкого; он был покорен дерзким мужеством и парением и страстным воображением, с которым Ривера вносил мотивы русской и мексиканской революций в свои монументальные фрески. И конечно, Троцкий не мог избегнуть очарования и не быть озадачен стихийным темпераментом Риверы, его лунатизмом и «колоссальным размером и аппетитами», которые превращали его в буйное и шумное чудовище, похожее на любую из химерических фигур, появляющихся в его картинах. А контрапунктом Диего была его жена Фрида, сама художница, тонко меланхоличная символистка, к тому же женщина исключительной красоты. Она просто излучала диковинную грацию и мечтательность, когда ходила в своих длинных, ниспадающих, богато орнаментированных и расшитых мексиканских платьях, которые скрывали ее искалеченную ногу. После жутких месяцев интернирования для Троцкого и Натальи было приятно, даже волнующе найти прибежище у таких друзей.

Посторонний наблюдатель с некоторой способностью проникновения в характеры мог бы ломать голову, как могли уживаться Троцкий и Ривера и не суждено ли было произойти между ними схватке. Не довольствуясь художественным величием, Ривера видел себя и политическим лидером. Он в этом не был одинок: художники и политики играли чрезвычайно большую роль в мексиканской политике – большинство членов Политбюро Коммунистической партии были художниками. (Политическая агитация, ведущаяся средствами кисти и резца, может быть более доступна массам безграмотных, но с художественной точки зрения более восприимчивых campesinos, [102]102
  Крестьяне (исп.).


[Закрыть]чем какая-либо иная форма агитации.) И все же как политик Ривера был даже менее чем любитель; он часто оказывался жертвой своего неугомонного темперамента. В присутствии Троцкого, по крайней мере поначалу, он держал политические амбиции под контролем и скромно брал на себя роль ученика. Что касается Троцкого, тот всегда относился к политическим выходкам художников с мягким пониманием, даже к художникам меньшего калибра, которым он не был ничем обязан. Тем более в случае с Риверой он был готов сказать, что «гений делает то, что должен».

Так что Троцкий вполне мог бы благословлять свое новое пристанище, если б его почти сразу вновь не увлекло в его жестокую борьбу. Каждый день он становился объектом угроз со стороны сталинистов, местных и из Москвы. Президенту Карденасу пришлось отдать приказ расположить полицейскую охрану вокруг Синего дома. Внутри дежурили американские троцкисты, приехавшие работать секретарями и телохранителями. Американские сторонники Троцкого очень помогали ему в организации охраны и в кампании против московских процессов. Их было немного, и это были небогатые люди, но они помогали ему изо всех сил в восстановлении контактов с друзьями и последователями по всему миру и в возобновлении работы. «Какая же это удача, – писал он Лёве 1 февраля 1937 года, – что нам удалось приехать в Мексику как раз перед началом этого нового процесса в Москве».

Новый процесс открылся меньше чем через полмесяца после их прибытия в Тампико. Свои места на скамье подсудимых заняли Радек, Пятаков, Муралов, Сокольников, Серебряков и еще двенадцать человек; и опять Троцкий был главным обвиняемым заочно. Обвинения нагромождались еще более нелепо и бессмысленно. Теперь Вышинский заговорил об официальном договоре Троцкого с Гитлером и императором Японии: в обмен на их помощь в борьбе со Сталиным Троцкий, как уверял Вышинский, трудился во имя военного разгрома и расчленения Советского Союза, ибо дал обещание, между прочим, уступить Третьему рейху Советскую Украину. А в это же время он организовывал в Советском Союзе промышленный саботаж и руководил им; устраивая аварии на угольных шахтах, на заводах и на железной дороге, массовые отравления советских рабочих и неоднократные покушения на жизнь Сталина и других членов Политбюро. Подсудимые вторили прокурору и уточняли его обвинения. Один из них, Ромм, бывший до этого корреспондентом «Известий» во Франции, признался, что видел Троцкого в Париже в июле 1933 года и получил от него инструкции по террористической деятельности. Пятаков заявил суду, что посетил Троцкого в Осло в декабре 1935 года и получил от него распоряжения.

«Мы слушали радио, открывали почту и московские газеты, – пишет Наталья, – и ощущали, что безумие, абсурд, насилие, обман и кровь окружают нас со всех сторон здесь, в Мексике, как и в Норвегии… С карандашом в руке Лев Давидович, перевозбужденный и перетрудившийся, часто в лихорадке, и все равно неутомимый, составляет список этих фальшивок, число которых так возросло, что становится невозможным их опровергнуть». Процесс длился неделю и завершился казнями – правда, Радек и Пятаков были приговорены к десяти годам тюремного заключения каждый.

Для Троцкого опровержение этих обвинений было действительно подобно схватке и спору с чудовищами в каком-то кошмаре. Эти судебные процессы были все более и более неестественными в своем ужасе и ужасны в своей нереальности. Казалось, они были задуманы для того, чтобы парализовать всякую критическую мысль и сделать всякий аргумент совершенно бессмысленным. И все же еще до того, как Троцкий получал время на то, чтобы выстроить свои факты и аргументы, некоторые из обвинений уже бывали подмочены. Норвежское министерство иностранных дел расследовало заявление, что Пятаков прилетал в Осло из Берлина в декабре 1935 года и виделся с Троцким, и установило, что в том месяце и за многие недели до и после этой даты ни один самолет из Берлина не приземлялся в аэропорту Осло. Администрация аэропорта в связи с этим сделала свое заявление. Тогда Троцкий отправил телеграфом в Москву следующие вопросы: когда точно, в какой день и час приземлился Пятаков? И где, когда, при каких обстоятельствах он, Троцкий, встречал его? Подобные вопросы он задал и в связи со своими якобы имевшими место встречами с Роммом. Прокурор и судьи вопросы эти проигнорировали, отлично зная, что, если подсудимые попробуют на них ответить, они выдадут вопиющие противоречия и дискредитируют весь этот фарс. 29 января, как раз перед концом заседаний, Троцкий вновь бросил вызов Сталину, предложив затребовать его, Троцкого, экстрадицию. В обращении к Лиге Наций он заявил, что готов передать свое дело на рассмотрение Комиссии по политическому терроризму, которую Лига собиралась создать по советской инициативе, – такое обращение он уже делал, находясь в Норвегии. Лига отмолчалась, и Сталин в очередной раз не обратил внимания на требование об экстрадиции. В еще одной попытке схватиться со своими обвинителями Троцкий заявил в своем послании общественному собранию в Нью-Йорке следующее: