Текст книги "Троцкий. Изгнанный пророк. 1929-1940"

Автор книги: Исаак Дойчер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 37 страниц)

Результаты этого перекрестного допроса были подытожены самим Троцким в его последнем заявлении 17 апреля. Проявляя признаки напряжения и усталости, он попросил разрешения зачитать свое заявление сидя. Он начал с того, что отметил, что либо, как утверждают в Москве обвинители, и он, и почти все члены ленинского Политбюро были предателями Советского Союза, либо Сталин и его Политбюро – фальсификаторы. Tertium non datur. [107]107
  Третьего не дано (лат.).


[Закрыть]Говорилось, что углубляться в эту проблему равносильно вмешательству во внутренние дела Советского Союза, Отечество рабочих всего мира. Это было бы «странное Отечество», чьи дела рабочим обсуждать запрещено. Сам он и его семья были лишены советского гражданства; у них не было иного выбора, как отдаться «под защиту международного общественного мнения». Тем, кто, как Чарльз А. Берд, утверждает, что обязательство представления доказательств лежит на Сталине, а не на нем, и что никак невозможно «опровергнуть негатив с помощью позитивных доказательств», он ответил, что юридическая концепция алиби предполагает возможность такого опровержения и что он в состоянии установить свое алиби и продемонстрировать тот «позитивный факт», что Сталин организовал «величайшую судебную инсценировку в истории».

Юридическое расследование этого дела, однако, «касалось формыэтой инсценировки, а не ее сути», которая неотделима от политического фона репрессий, «тоталитарного подавления, которому… подвергаются все обвиняемые, свидетели, судьи, адвокаты и даже само обвинение». При таком давлении судебный процесс перестает быть юридическим процессом и превращается в «спектакль, в котором роли распределены заранее. Подсудимые появляются на сцене только после серии репетиций, которые позволяют директору еще до начала получить полную уверенность в том, что они не перешагнут границы своих ролей». Тут нет места для какого-либо соперничества между обвинением и защитой. Главные актеры исполняют свои роли под дулом пистолета. «Пьеса может быть сыграна хорошо или плохо, но это вопрос инквизиторской техники, а не правосудия».

Оценивая это обвинение, надо учитывать политические биографии подсудимых. Преступление обычно возникает в силу характера преступника либо, по крайней мере, совместимо с ним. Поэтому перекрестный допрос по необходимости был связан с работой его, Троцкого, и других подсудимых в большевистской партии и с их ролью в революции; и в свете этих обстоятельств приписываемые им преступления были совершенно несовместимы с их характерами. Вот почему Сталину пришлось фальсифицировать их биографии. Здесь следует применить классический критерий cui prodest. [108]108
  Кому выгодно (лат.).


[Закрыть]Принесло или могло ли принести убийство Кирова какую-нибудь выгоду оппозиции? Или это было выгодно Сталину, который в результате получил повод для ликвидации оппозиции? Могла ли оппозиция надеяться на извлечение каких-нибудь выгод из актов саботажа на угольных шахтах, заводах и на железных дорогах? А не пыталось ли правительство, чья настойчивость в сверхпоспешной индустриализации и чье бюрократическое пренебрежение привели ко многим промышленным катастрофам, обелить себя, возлагая на оппозицию вину за эти трагедии? Могла ли оппозиция что-нибудь выиграть от альянса с Гитлером и микадо? А может быть, Сталин сколачивал политический капитал из признаний подсудимых о том, что они были сообщниками Гитлера?

Для оппозиции было бы самоубийственным идиотизмом совершать любое из этих преступлений. Нереальность обвинений вызвана неспособностью обвинения представить хоть какие-то веские доказательства. «Заговор, о котором говорил Вышинский, должен был существовать многие годы и иметь широчайшую сеть в Советском Союзе и за рубежом. Большинство из предполагаемых лидеров и участников все эти годы находились в лапах ГПУ. И все равно ГПУ не смогло добавить какую-либо вещественную информацию или даже единственную достоверную улику об этом гигантском заговоре – только признания, признания и бесконечные признания. Этот „заговор не имел ни плоти, ни крови“. Люди на скамье подсудимых рассказывали не о каких-то конкретных событиях или акциях этого заговора, а только о своих разговорах о нем – судебные заседания были разговором о разговорах. Отсутствие какого-либо правдоподобия и фактического содержания показало, что спектакль разыгрывался на основе специально подготовленного „либретто“. И все же „инсценировки такого колоссального масштаба – это слишком много даже для самой могущественной полиции… слишком много народу и обстоятельств, характеристик и дат, интересов и документов… не стыкуются… в этом скроенном либретто!“. „Если подойти к этому вопросу в художественном аспекте, такая задача – драматическая гармония сотен людей и бесчисленных обстоятельств – была бы непосильной даже для Шекспира. Но в распоряжении у ГПУ нет Шекспира“. Уж если они фабриковали события, якобы имевшие место внутри СССР, они все еще могли сохранять видимость их последовательности. Инквизиторское насилие могло заставить подсудимых и свидетелей быть последовательными в некоторых из своих фантастических историй. Ситуация изменилась, когда нити заговора потребовалось протянуть в зарубежные страны; а ГПУ понадобилось протянуть их туда, чтобы вовлечь и „общественного врага номер один“. За рубежом, однако, факты, даты и обстоятельства можно было проверить; и, когда это было сделано, история о заговоре развалилась на кусочки. Ни одна из нитей, которые якобы вели к Троцкому, не вела к нему. Было установлено, что те немногие подсудимые (Давид, Берман-Юрин, Ромм и Пятаков), которым он якобы давал террористические указания (в присутствии своего сына или иным образом), не видели и не могли видеть его в указанных местах в указанные даты, потому что либо он (и его сын), либо они сами не были и не могли быть там. И как только эти контакты были опровергнуты, все обвинение рухнуло, потому что его мнимые контакты с Радеком (через Ромма) и Пятаковым были решающими для этого „заговора“. Все другие обвинения и показания были основаны или проистекали из признаний Пятакова и Радека о том, что они действовали как главные агенты Троцкого и как спаренные столпы заговора. „Все показания других обвиняемых покоятся на нашем собственном показании“, – сам Радек заявил это в суде; а их собственные показания, сосредоточенные на встречах с Троцким в Париже и Осло, были построены ни на чем. „Вряд ли необходимо разрушать здание кирпич за кирпичиком, если две главные колонны, на которых оно зиждется, повергнуты“, – отмечал Троцкий; но тем не менее он продолжал разрушать это здание по кирпичику.

Он обратился к комиссии с просьбой учесть, что его собственная версия полна той психологической и исторической достоверности, которые так подозрительно отсутствуют в московских версиях; что документация, которую он представил комиссии, с исключительной полнотой отражает его жизнь и работу за многие годы. И что, если бы он совершил любое из этих преступлений, наверняка его печатные труды выдали бы его в том или ином месте. Люди, легко проглатывающие верблюдов, но проявляющие чрезмерную щепетильность при виде москита, говорят, что он мог бы сфальсифицировать все свои архивы и досье переписки, чтобы скрыть свои истинные планы. Но для целей камуфляжа можно перекрасить пять, десять и даже сто документов – но не тысячи писем, адресованных тысячам лиц, не сотни статей и десятки книг. Нет, он не „строил небоскреб, чтобы спрятать дохлую крысу“. Если бы кто-то заявил, например, что Диего Ривера – тайный агент католической церкви, не стало бы жюри, расследуя эти обвинения, проверять фрески Риверы? И осмелился бы кто-либо сказать, что этот пылкий антиклерикализм, явный в этих фресках, является всего лишь маскировкой? Никто не может „изливать кровь своего сердца и свою душу и изнашивать нервы“ в произведениях искусства, истории или революционной политике только для того, чтобы обмануть мир. Как пуста и лжива в сравнении с этой документацией та, что представлена Вышинским: все, что в ней было, – это письма Троцкого: два – Мрачковскому, три – Радеку, одно – Пятакову и одно – Муралову. И все фальшивые!

Но почему же подсудимые делали свои признания? От него вряд ли стоило ожидать точной информации об инквизиторских методах ГПУ. „Мы здесь не можем допросить Ягоду (сейчас его самого допрашивает Ежов) или Ежова, или Вышинского, или Сталина, или… их жертв, большинство из которых уже расстреляны“. Тем не менее, комиссия имела в своем распоряжении письменные показания русских и европейских коммунистов, которые сами подверглись методам ГПУ. Также слишком часто забывают, что те, кто дал признания, были не активными лидерами оппозиции, а капитулянтами, которые годами преклонялись перед Сталиным. Их последние признания были завершением длинной серии сдач, завершением воистину „геометрической прогрессии ложных обвинений“. В течение тринадцати лет Сталин с их помощью воздвигал „Вавилонскую башню“ лжи. Диктатор, использовавший террор без предела и который „мог купить совесть, как мешок с картошкой“, вполне способен на такой подвиг. Но сам Сталин ужаснулся своей Вавилонской башне, потому что знал, что она должна рухнуть после того, как в ней появится первая брешь, – и сделал, чтобы это произошло!

Троцкий закончил апофеозом Октябрьской революции и коммунизма. Даже при Сталине, заявил он, несмотря на все ужасы репрессий, советское общество все еще представляет величайший прогресс в социальной организации, достигнутый до сих пор человечеством. Вина за трагическое перерождение большевизма лежит не на революции, а на провале ее попытки расшириться за пределы России. В данный момент советские рабочие столкнулись с выбором между Гитлером и Сталиным. Они предпочли Сталина, и в этом они правы: „Сталин лучше, чем Гитлер“. Поскольку они не видят альтернативы, рабочие остаются апатичными даже перед лицом чудовищности сталинского правления. Они сбросят апатию в тот самый момент, когда увидят какую-либо перспективу новых побед во имя социализма. „Вот почему я не отчаиваюсь… Я терпелив. Три революции сделали меня терпеливым“.

„Опыт моей жизни, в которой хватало и успехов, и неудач, не только не уничтожил моей веры в ясное, светлое будущее человечества, а, напротив, дал ей неразрушимое самообладание. Эта вера в разум, в истину, в человеческую солидарность, которую я в восемнадцать лет вобрал в себя в рабочих кварталах провинциального российского города Николаева – эту веру я сохранил целиком и полностью. Она стала более зрелой, но не менее пылкой“.

Этими словами и благодарностью комиссии и ее председателю он завершил эту apologia pro vita sua. [109]109
  Оправдание своей жизни (лат.).


[Закрыть]

Долгое время члены комиссии сидели в молчании, глубоко потрясенные. Дьюи хотел было подвести итоги и закрыть судебное заседание формальным образом; но вместо этого завершил слушание этой единственной фразой: „Все, что я могу сказать, просто будет разрядкой напряжения“.

Отчет о перекрестном допросе тем более примечателен из-за ограничений, которые Троцкий сам наложил на себя. Он часто смягчал свои удары с тем, чтобы без нужды не ставить мексиканские власти в неловкое положение. Он старался разъяснить этим многим людям, вовлеченным в процесс, проблемы, существующие между ним и Сталиным, не в своей привычной марксистской манере, которая могла быть непонятной для его аудитории, а языком прагматично мыслящего либерала – трудность перевода в таком случае может оценить лишь тот, кто когда-нибудь пробовал это делать. Стремясь к личному контакту со слушателями, он вел свою защиту не только на их родном языке или даже на немецком или французском, но и на английском. Словарный запас его был ограничен. Грамматику и идиомы знал он нетвердо. Лишенный великолепия своего могучего красноречия, сознательно отказавшись от преимуществ, которые неинтересный оратор находит в использовании своего родного языка, он отвечал экспромтом на самые разнообразные, сложные и неожиданные вопросы. День за днем и заседание за заседанием он отыскивал выражения и преодолевал сопротивление языка, часто останавливаясь или запинаясь в непроизвольно смешных предложениях, а иногда говоря почти противоположное тому, что имел в виду, или не понимая вопросы, которые ему задавали. Это выглядело так, как если бы перед судом предстал Демосфен, сражавшийся за свою жизнь, но не избавившийся от заикания и со ртом полным гальки. Таким образом он пересказывал события своей долгой карьеры, разъяснял свои убеждения, описывал многие изменения, происшедшие в советском режиме, анализировал проблемы, отделявшие его от Сталина с Бухариным, а также и от Зиновьева с Каменевым, рисовал портреты этих личностей и тщательно исследовал каждую фазу этого ужасного соперничества.

К концу не осталось без ответа ни одного вопроса, не остался туманным ни один важный эпизод, не осталось неосвещенным ни одно серьезное историческое событие. Тринадцать лет спустя Дьюи, который так много в своей жизни провел академических дебатов и все еще был настроен против Weltanschauung Троцкого, с восторженным изумлением припоминал „интеллектуальную мощь, с которой Троцкий собрал и распределил по порядку массу своих доказательств и аргументов и передал нам значение каждого важного факта“. Острота логики Троцкого действовала лучше его громоздких фраз, а ясность его идей светила сквозь все его словесные погрешности. И даже его остроумие при этом не пострадало: часто оно оживляло мрачность предмета обсуждения. И прежде всего, чистота его истории позволяла Троцкому преодолевать все внешние ограничения и давления. Он стоял, подобно самой истине, растрепанный, взъерошенный и неприкрашенный, невооруженный и незащищенный, но, тем не менее, величественный и непобедимый.

Пройдет еще несколько месяцев, пока комиссия Дьюи подготовит свой вердикт. А тем временем Троцкому все еще приходилось дополнять доказательства, которые он представил перед комиссией, а потому все его домочадцы были заняты делами. Перекрестный допрос и связанная с ним работа изнурили его; и он не восстановил свои силы во время краткого пребывания в деревне. Оставшуюся часть весны и лето он страдал от сильной головной боли, головокружений и высокого кровяного давления и опять стал жаловаться на преклонный возраст, который „захватил его врасплох“. Первые отголоски контрпроцесса были совсем слабые. Напряженность в семейных отношениях почти не уменьшилась. „Дорогой папа, – писал Лёва в конце апреля, – ты продолжаешь подвергать меня своему остракизму… уже более месяца, как от тебя нет никаких писем“. Троцкий, все еще недовольный тем, как Лёва ведет дела в „Бюллетене“, вновь предложил перевести его в Нью-Йорк; в ответ Лёва спокойно отметил, что газета должна оставаться в Европе, где находится большинство ее читателей; и снова горько пожаловался матери на грубое обращение отца. В длинном письме и несколько извиняющимся тоном Троцкий потом попытался сгладить трения. [110]110
  Через двадцать лет Наталья рассказала мне, что Троцкий написал «очень длинное и очень сердечное письмо» Лёве, которое «устранило все недоразумения». Она обещала найти это письмо, хотя боялась, что оно затерялось. Возможно, она имела в виду эти письма, только что упоминавшиеся. Но все это, увы, не особенно помогло в «устранении недоразумений».


[Закрыть]

Он объяснил Лёве, что, потеряв так много месяцев в Норвегии перед тем, как смог подготовиться к контрпроцессу, затем он был раздражен дальнейшими задержками и опасался, что не сможет представить свои полные досье перед комиссией Дьюи; и был убежден, что задержки были вызваны нежеланием Лёвы сотрудничать с друзьями. Он советовал ему отдохнуть и привести в порядок нервы: „перед нами обоими великие процессы еще впереди“.

Этот совет пришел в самое время. Лёва тоже мучился от головных болей и приступов лихорадки; но у него не было стойкости отца. „Что еще осталось от моих прежних сил?“ – писал он матери, намекая на то, что в данное время нуждается в „небольшой операции“. Он жил в бедности, но думал о том, как помочь родителям финансами, зарабатывая на жизнь работой на заводе или получая академическую стипендию. Когда Наталья призвала его вместо этого заняться писанием статей в газеты, он ответил с нотой разочарования: „Писание… дается мне с трудом – мне надо читать, изучать, размышлять, а на это нужно время… С тех пор, как я нахожусь в эмиграции, я почти постоянно загружен техническими и другими повседневными обязанностями. Я – вьючное животное, больше ничего. Я не учусь, я не читаю. Я не могу мечтать о какой-то литературной работе: у меня нет легкого прикосновения и таланта, которые могут частично заменить знания“. Это настроение разочарования было наполнено нежностью и преданностью. Когда родители отсылали ему назад чеки, которые он получал у французских издателей и переправлял в Мексику, Лёва себе оставлял лишь немного, а остальное делил между нуждающимися товарищами или вносил в фонды организации. Он волновался, что отец тратит силы слишком беспечно и подрывает свою нервную систему. Почему, спрашивал он Наталью, они не купили в Мексике автомашину и не устраивают поездки на охоту или рыбалку? Почему Л. Д. не играет в крокет, который он так любил прежде? „Моя дорогая, любимая мамочка, – писал он в ответ на весьма грустное письмо от нее, – только подумай, что могло бы случиться, если бы Сталин не совершил „ошибку“, выслав папу? Папа был бы мертв давным-давно… Или если бы мне разрешили вернуться в СССР в 1929, если бы Сергей был активен в политике или если бы папа был сейчас в Норвегии или, хуже того, в Турции? Кемаль бы его повесил… все было бы много, много хуже“. Это, конечно, было грустное утешение; но под рукой не было ничего лучше.

Примерно в это время случился в некотором роде трагикомический инцидент в частной семейной жизни Троцкого. Среди всех этих мрачных событий и тревог Наталья была озабочена семейной ревностью. Неясно, что именно стало ее причиной: она сдержанна даже в своих письмах к мужу, что не оставляет сомнений лишь в одном – сейчас она впервые имела причину для ревности. Возможно, менее уверенная в себе женщина возревновала бы раньше, ибо отношение Троцкого к женщинам в те редкие моменты, когда он мог их замечать, отличалось какой-то отчетливой галантностью, не свободной от мужского тщеславия и восприимчивости к женскому обожанию. В любом случае, женское присутствие иногда поощряло его на энергичную демонстрацию силы обольщения и остроумия. В этих „флиртах“ было старомодное рыцарство и артистическое изящество; и все же это несколько противоречило его исключительной серьезности и почти аскетическому образу жизни. Наталья, тем не менее, была достаточно уверена в его любви, чтобы правильно воспринимать эти проявления. Но в Койоакане она стала остро ревнивой к кому-то, кого в своих письмах обозначала лишь инициалом F. Судя по косвенным доказательствам, это могла быть Фрида Кало. Домочадцы скоро заметили разлад между двумя женщинами и легкое охлаждение между их мужьями. Нам неизвестно, может быть, необычно тонкая красота Фриды и ее артистизм возбуждали в Троцком нечто большее, чем обычная любезность, либо Наталья, которой уже было пятьдесят пять, стала жертвой ревности, которая часто приходит с возрастом. Достаточно того, что кризис возник, и Троцкий и Наталья были в нем несчастны и жалки.

В середине июля он уехал из Койоакана и вместе с телохранителем отправился в горы, чтобы заняться физическими упражнениями, сельскохозяйственными работами в крупном поместье, поездить верхом и поохотиться. Ежедневно, а иногда и дважды в день он писал Наталье. Он обещал ей ничего не говорить в своих письмах о ее расстройстве, но „не мог не нарушить этого обещания“: он умолял ее „прекратить соперничество с женщиной, которая столь мало значит“ для него, в то время как она, Наталья, – для него все. Он был полон „стыда и ненависти к себе“ и подписался под письмом „твой старый верный пес“. „Как я люблю тебя, Ната, моя единственная, моя вечная, моя верная, моя любовь, моя жертва“. „Ах, если б я только мог внести маленькую радость в твою жизнь. Пока я пишу это, после каждых двух-трех строчек я встаю, прохаживаюсь по комнате и лью слезы самобичевания и благодарности к тебе; я плачу над своей старостью, которая застала нас врасплох“. Вновь и вновь прорывается в этих письмах нотка жалости к себе, которую ни один иностранец и ни один из домочадцев никогда не замечал в нем. „Я все еще живу в нашем вчерашнем, с его болями и воспоминаниями и с муками моих страданий“. Потом возвращаются его стойкость и даже радость жизни: „Все будет хорошо, Ната, все будет хорошо – только тебе надо поправиться и стать сильнее“. Однажды он ей пересказывает, как-то поддразнивая, как он „очаровал“ группу мужчин, женщин и детей – „особенно женщин“, – которые посетили его в горах. Его живость растет, и он испытывает сексуальную тягу к Наталье. Он рассказывает ей, что только что перечитал отрывок в мемуарах Толстого, где Толстой описывает, как он в возрасте семидесяти лет возвращался с верховой прогулки, полный желания и страсти к своей жене – он, Троцкий, в пятьдесят восемь возвращался к тому же настроению со своих требующих усилий верховых эскапад. В своей страсти к ней он переходит на сексуальный сленг, а потом „смущается тем, что написал эти слова на бумаге впервые в своей жизни“ и „ведет себя, как молоденький курсант“. И как будто чтобы доказать, что nihil humanum… [111]111
  Ничто человеческое (лат.).


[Закрыть]он пускается в странные семейные обвинения. Он ворошит воспоминания о любовной интрижке, которая будто бы была у Натальи еще в 1918 году; и приводит в свое оправдание факт, что никогда не делал ей ни малейшего упрека и никогда даже не намекал об этом романе, так что ей не следует быть слишком суровой к нему, не дававшему ей никаких оснований для ревности. В ответ она объясняет этот „роман“ 1918 года. Это было как раз после того, как ее назначили директором музейного департамента в Комиссариате просвещения; она не очень представляла себе, как организовать работу; и один из ее помощников, товарищ, которого она якобы „свела с ума“, помогал ей. Она была ему благодарна и с симпатией относилась к нему, однако не давая ответа на его чувства и не позволяя ему никакой интимности. Это мягкое смешное обвинение, свидетельствующее о том, что после тридцати пяти лет совместной жизни муж и жена не находят иных примеров „неверности“, чтобы обвинить друг друга, открывает в совершенно неожиданной манере стойкость их любви.

В своих письмах Наталья выглядит сдержанной, чуть смущенной его излияниями, она старается привести его в себя из его состояния самосозерцания и необузданности. На его нудную волынку о преклонном возрасте у нее один и тот же ответ: „Человек стареет, если не видит впереди себя перспективы“ и когда уже не стремится ни к чему – а это как раз к нему не относится! „Соберись! Вернись к работе. Если ты только это сделаешь, начнется твое излечение“. Скоро она вновь стала хозяйкой его эмоций; и, хотя сама была больна и жила в напряжении, на ней были заботы о болезнях, злоключениях и намерениях каждого члена семьи, и она была спокойней и сильней, чем любой из них. Троцкий знал силу ее духа и полагался на нее. В одном из его писем к ней есть эти впечатляющие слова: „Ты все еще будешь нести меня на своих плечах, Ната, как несла меня всю нашу жизнь“.

А в это время в Советском Союзе почти не было дня без какой-нибудь человеческой гекатомбы. [112]112
  Гекатомба – жертва.


[Закрыть]В конце мая ГПУ объявило о раскрытии заговора, во главе которого стоял маршал Тухачевский, заместитель наркома обороны, модернизатор и фактический главнокомандующий Красной армией. В измене были обвинены выдающиеся генералы Якир, Уборевич, Корк, Путна, Примаков и другие, включая Гамарника, главного политического комиссара Вооруженных сил. За исключением Гамарника, покончившего с собой, все были казнены. Из четырех маршалов (Ворошилова, Буденного, Блюхера и Егорова) последних двоих тоже поставили к стенке. Все эти военачальники выросли до своих командных постов в те времена, когда наркомом обороны был Троцкий, но большинство из них никогда не принадлежало оппозиции, и никто из них не имел контактов с Троцким после его высылки из СССР. И тем не менее, всех их обвинили в пособничестве Троцкому и Гитлеру, в стремлении к военному разгрому Советского Союза и его расчленению. Их расстрелы стали прелюдией чистки, которая затронула 25 тысяч офицеров и обезглавила Красную армию накануне Второй мировой войны. Спустя двадцать пять лет, после формальной реабилитации Тухачевского и большинства других генералов, до сих пор никакого света не пролито на подоплеку этой чистки. Согласно различным антисталинским источникам, Тухачевский, встревоженный террором, который подрывал моральный дух и оборону страны, планировал военный переворот, для того чтобы свергнуть Сталина и лишить ГПУ власти; но делал он это без какой-то связи с Троцким, не говоря уже о Гитлере или каких-либо иностранных державах. Троцкий не верил, что существовал какой-либо заговор, но описывал крушение Тухачевского как симптом конфликта между Сталиным и офицерским корпусом, конфликт, который мог бы поставить на повестку дня военный переворот.

К этому времени ГПУ уже репетировало „процесс двадцати одного“, главные роли в котором были отведены Рыкову, Бухарину, Томскому, Раковскому, Крестинскому и Ягоде. (Из всех них один Томский, совершив самоубийство, избежал унижения публичного процесса и признания.) Еще до того, как поднялся занавес этого спектакля, страх поразил и сталинскую фракцию. Рудзутак, Межлаук, Косиор, Чубарь, Постышев, Енукидзе, Окуджава, Элиава, Червяков и другие члены Политбюро, партийные секретари Москвы, Украины, Белоруссии и Грузии, профсоюзные лидеры, руководители Госплана и Высшего совета народного хозяйства, почти все – сталинисты с многолетним стажем… Все эти люди были окрещены предателями и иностранными шпионами и казнены. Орджоникидзе, который более тридцати лет проявлял свою преданность Сталину, но испытывал угрызения совести и начал возражать вождю, умер при загадочных обстоятельствах или, как полагают некоторые, был доведен до самоубийства. Если троцкистов, зиновьевцев и бухаринцев позорили публично, этих сталинистов уничтожили тайно, не устраивая открытых процессов. Опустошения, которые сталинский гнев произвел в их рядах, покрыты мраком. Террор распространился за пределы большевистской партии и задел многих немецких, польских, венгерских, итальянских и балканских коммунистов, живших в Советском Союзе в качестве беженцев из тюрем и концлагерей в своих собственных странах. Потом „преследование троцкистов“ было проведено и в иностранных государствах. В Испании ГПУ обосновалось в начале Гражданской войны и предприняло атаку на ПОУМ. Лидер ПОУМа Андреc Нин имел разногласия с Троцким, который критиковал его за участие в лоялистском правительстве Каталонии и за принятие „скромной и полуменьшевистской“ позиции в революции. Даже при этом политика Нина для сталинизма периода Народного фронта была слишком радикальной и независимой; а поэтому он и его партия были очернены как „пятая колонна Франко“; в конце концов его выкрали и убили. Всякий, кто осмеливался протестовать, подвергал себя угрозе мести со стороны ГПУ. Охота на ведьм, политические убийства и цинизм, с которыми Сталин использовал испанскую революцию, деморализовали лагерь республиканцев и подготовили почву для их разгрома. И словно в насмешку Сталин послал не кого иного, как Антонова-Овсеенко, бывшего троцкиста и героя 1917 года, чтобы руководить чисткой в Каталонии, этой опоре ПОУМа; потом, после того как Антонов сделал свое дело, Сталин осудил его также как вредителя и шпиона и приказал расстрелять.

Теперь в Москве никто не мог чувствовать себя в безопасности, даже сами инквизиторы и палачи. После ареста Ягоды чистке подверглись ГПУ и все секретные службы. Их агентов в Европе заманивали домой для предъявления обычных обвинений. Как правило, эти агенты знали или догадывались о том, что ожидало их, но, как загипнотизированные, подчинялись вызовам – многие предпочли жертвоприношение убежищу в любой капиталистической стране. Поэтому поразительным явлением стало то, что Игнаций Рейс, руководитель сети советской секретной службы в Европе, подал в отставку со своего поста в знак протеста против репрессий. Когда он решился на это, его даже не вызывали в Москву. Потрясенный этими репрессиями, он обратился к Сневлиету, голландскому парламентарию-троцкисту (а через него к Лёве), чтобы предупредить Троцкого, что Сталин решил „ликвидировать троцкизм“ за пределами Советского Союза теми же самыми средствами, которые он использовал для этого внутри Советского Союза. Рейс описал их как адский садизм и шантаж, долгие и ужасные допросы, в ходе которых ГПУ получало признания в московских процессах. Сюда входят и моральные пытки, и замешательство, в котором старое поколение большевиков встречало свой смертный приговор. Он также вел речь и о молодых коммунистах, которые отказались покориться и все еще заполняли тюремные дворы и места казней криками „Да здравствует Троцкий!“.

18 июля Рейс направил послание из Парижа Центральному комитету в Москву, объявляя о своем разрыве со сталинизмом и „вступлении в Четвертый Интернационал“. „Недалек тот день, – заявлял он, – когда международный социализм вынесет приговор по всем преступлениям, совершенным за последние десять лет. Ничто не будет забыто, ничто не будет прощено… „Гениальному руководителю, Отцу Народов, Солнцу Социализма“ придется дать отчет за все свои дела“. „Я возвращаю вам орден Красного Знамени, которым был награжден в 1928 г. Носить его… было бы ниже моего достоинства“.

Шесть недель спустя, 4 сентября, Рейса нашли мертвым на одной дороге в Швейцарии возле Лозанны. Тело его было изрешечено пулями. ГПУ знало о его решении еще до того, как он вручил свое заявление об увольнении какому-то чиновнику советского посольства в Париже. Зная о раздражении, которое чистки вызвали даже среди его бывших коллег по секретной службе, он надеялся убедить некоторых из них последовать его примеру. С этой целью он организовал встречу в Лозанне с Гертрудой Шильдбах, резидентом советской разведки в Италии, которая была его другом почти двадцать лет. Они встретились; она делала вид, что симпатизирует ему; а после их первой беседы заманила его на другую встречу в пригороде Лозанны. И там ГПУ устроило для него ловушку.

Швейцарская и французская полиция скоро пролили свет на некоторые обстоятельства. Используя ключи, найденные в брошенной, залитой кровью машине и в багаже, оставшемся в гостинице, они установили личности убийц. Они, как выяснилось, были членами Общества репатриации российских эмигрантов в Париже, общества на содержании у советского посольства.

Полиция убедилась, что банда, убившая Рейса, долго следила и за Лёвой. Женщина, на чье имя была арендована залитая кровью автомашина, имела задание шпионить за ним. (Он припоминал, что годом ранее она последовала за ним на юг Франции, куда он уезжал для краткого отдыха, устроилась в пансионате и время от времени со странной настойчивостью приглашала его отправиться с ней на прогулку под парусом.) Дальнейшее расследование выяснило, что та же самая банда устраивала для Лёвы западню в Мюлузе, возле швейцарской границы, в январе 1937 года, когда он собирался поехать туда, чтобы обсудить со швейцарским адвокатом тяжбу с швейцарскими сталинистами. Он избежал ловушки, потому что плохое состояние здоровья не позволило ему отправиться в эту поездку; но группа продолжала следить за ним всю первую половину года, и он чувствовал это. В июле и августе он с недоумением заметил, что слежка за ним почти прекратилась – очевидно, его преследователи были тогда заняты выслеживанием Рейса. Сейчас можно было ожидать, что они вернутся к своей прежней охоте.