Текст книги "Матрос с 'Бремена' (сборник рассказов)"

Автор книги: Ирвин Шоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

В один прекрасный день он возник перед прилавком своей жены, торгующей домашней птицей. Миссис Гольдштейн в хлопотах сразу не поняла, кто пришел. А он, молча взяв стул, отнес его в глубь прилавка и там спокойно уселся на него. Миссис Гольдштейн подошла к нему.

– Ну, Мендель, что все это значит?

– Я пришел к тебе,– объяснил он ей.

– Да, вижу.

– Я больше не буду сидеть в портняжной мастерской,– продолжал он.– Я не могу там без тебя. Клиенты все время приходят и задают мне каверзные вопросы.

Миссис Гольдштейн потянула его за рубаху.

– Ступай домой, Мендель! Ты настоящий идиот! Тебе нужно носить не штаны, а юбку и еще бутылочку заиметь с соской, чтобы сосать из нее. Иди займись своим ремеслом, и чтобы я ноги твоей здесь больше не видела!

Мистер Гольдштейн поплелся, горько плача, домой.

– Ида! Ида! – все время повторял он.– Я не могу возвращаться домой без тебя! Ида!

На следующей неделе он опять пришел к ее прилавку и больше оттуда не уходил. Он сидел как вкопанный на своем месте, а у миссис Гольдштейн не хватало сил, чтобы оттащить его домой. Ее Софи, рассказывала она своим покупателям, уже довольно взрослая девушка и ей пора подумывать о замужестве. Какая нелепость иметь портняжную мастерскую в гостиной! Она продала паровой пресс и швейную машинку, а на эти деньги купила для Софи новую мебель, чтобы та могла принимать у себя молодых людей.

Мистер Гольдштейн каждое утро подметал мусор возле прилавка, а потом целый день сидел в глубине, ощипывая вместе со старухами, сидевшими рядом с ним, кружком, цыплят. Эти старухи, по колено в перьях, ощипывали цыплят для покупателей миссис Гольдштейн, получая от нее за каждого по никелю. Этот прилавок теперь напоминал расчетную палату для сплетен всей округи, но трудно сказать, производило ли это хоть какое-то впечатление на мистера Гольдштейна. Не говоря ни одного слова, он сидел на своем шатком стуле без спинки, методично ощипывая кур и цыплят, а нахохлившиеся старухи, в своих рваных шалях, были очень похожи на ведьм с оперением.

Когда они привыкли к его присутствию, то, осмелев, начали его поддразнивать. Малыш Мендель, называли они его, или Бабушка Мендель и постоянно спрашивали, не нужен ли ему кружевной чепчик на голову. Им очень хотелось знать, не давала ли ему дома миссис Гольдштейн свою юбку поносить и не натягивала ли сама на себя его портки. Они теперь придумали свою кличку для миссис Гольдштейн – называли ее Хозяином – и приходили просто в неописуемый жестокий восторг, когда, обращаясь к нему, говорили: Хозяин посылает его домой, чтобы он там помешал суп на печке. Мистер Гольдштейн стойко переносил все эти издевки и молча продолжал ощипывать цыплят, о чем-то мрачно при этом размышляя.

Наконец они стали допекать его сообщениями о любовных связях миссис Гольдштейн. Миссис Гольдштейн была соблазнительной женщиной, способной вызвать похоть у мужчины,– ей еще нет сорока, у нее полные, пышные груди, мягкие, сочные, налитые бедра, мечтательные глаза. Мой отец однажды сказал, что всех казаков у царя не хватит, чтобы удовлетворить миссис Гольдштейн хотя бы на одну ночь,– он только засмеялся, когда моя мама отругала его -нельзя болтать о таких вещах в присутствии детей.

– Мендель,– спросила его однажды утром одна из ведьм,– вы видели того молодого человека, с которым миссис Гольдштейн прогуливалась вчера вечером?

Все старые ведьмы дружно захихикали. Мистер Гольдштейн, не обращая на них внимания, продолжал заниматься своей работой.

– Его зовут Исаак Штерн,– язвительно подсказала одна из них.

– Прекрасный молодой человек – он куда красивее всех тех молодых людей, с которыми миссис Гольдштейн гуляет по ночам.

Все ведьмы снова фыркнули.

– К тому же он боксер,– продолжала злодейка,– высокий, крупный, красивый мужчина. У него курчавые волосы, голубые глаза, а уши плотно прижаты к голове. У него красные, как вишни, губы – такие мягкие, влажные. А руки у него такие крепкие, как кнутовище,– он легонько, одной рукой отрывает от земли Иду и без устали носит ее повсюду. А какая у него широкая спина, какие длинные, стройные ноги, какой поджарый живот,– не такой пузан, как вы, ваше брюхо не позволяет вам даже приблизиться к женщине! А вот он может. Запросто!

Все старухи, прекратив работу, теперь покатывались от смеха.

– Мендель! – резко крикнула ему из-за прилавка миссис Гольдштейн.

– Хозяин требует вас, миссис Мендель! – Старая ведьма хихикнула, обнажая беззубый рот, и погрозила ему кривым, желтоватым пальцем.

Мистер Гольдштейн, методично отложив в сторону наполовину ощипанную птицу, зашаркал старческими ногами к жене. В ушах его все звенел нестройный хор старушечьих голосов.

В тот вечер я видел мистера Гольдштейна в окне, когда выбегал из дома. Была пятница, и уже наступило время, назначенное для облав на крыс, которые проводили мальчишки нашего квартала на складах с холодильными установками, что через улицу,– этих подлых тварей не брала никакая отрава. Я спешил на задание, но заметил, что перед ним, как всегда, лежала открытая Библия. Правда, он ее не читал, а, судя по всему, смотрел на улицу, в дальний ее конец. Теперь уже перед ним не стояла батарея бутылок с содовой,– с тех пор как он стал ходить к прилавку своей жены, мистер Гольдштейн пил только простую воду из-под крана. Все прежде стоявшие строем пустые бутылки, этот последний символ его господства в семье, исчезли.

Облава на крыс прошла успешно. Было уже около одиннадцати, когда мы выходили со складов – с обычной мужской гордостью, переполняющей сердца охотников, если они превзошли назначенный себе лимит добычи.

Я с трудом передвигал уставшие ноги, когда вдруг увидел мистера Гольдштейна: он сидел на крыльце перед нашим домом. Сидя он мрачно разглядывал свои колени, высунувшиеся из-под его громадного, как арбуз, живота, но ни бедер, ни обычного пространства между ними не было видно, их скрывал под собой его "пузырь". В конце улицы я увидел миссис Гольдштейн: она прощалась с каким-то мужчиной. Ну и что в этом удивительного? Я тогда еще не достиг такого возраста, чтобы устраивать интеллигентные скандалы, поэтому меня нисколько не интересовало, кто был с ней на этот раз. Мистер Гольдштейн, по-видимому, их тоже видел. Он встал (мучительный процесс: для этого нужно определить для своего живота такое положение, чтобы он не мешал ему ходить, перемещаться с одного места на другое), еще раз бросил взгляд на угол улицы и вошел в дом.

Я сел на крыльцо, чтобы немного остыть, отдохнуть перед утомительным подъемом по лестницам. Когда мимо меня проследовала миссис Гольдштейн, я ей по-соседски кивнул. Она тоже вошла к себе в дом. Я не мог не посмотреть, что творится в квартире Гольдштейнов, и даже не старался отвести глаза. Такую тонкость в обхождении не прививают в еврейском гетто.

Мистер Гольдштейн сидел лицом к двери. Софи со своим молодым человеком неловко плюхнулась на мягкий диван, явно желая, чтобы мистер Гольдштейн куда-нибудь исчез. Дверь отворилась – это вернулась миссис Гольдштейн. Молодой ухажер Софи проворно вскочил с дивана и вежливо с ней поздоровался. Мистер Гольдштейн сидел, уставившись на нее. Его лицо, как всегда, абсолютно ничего не выражало. Боль, страх, любовь, надежда, гнев если и отражались на лице мистера Гольдштейна, то этого никто не замечал. На нем слишком много плоти, и ее нельзя поколебать никакими импульсами, идущими из коры головного мозга.

Миссис Гольдштейн весело смеялась с Софи и ее молодым кавалером, и никто из них не обращал никакого внимания на его присутствие. Словно его здесь и не было! Так обычно поступали и мать, и дочь, если вдруг у них оказывался гость. Мистер Гольдштейн медленно поднялся, оторвав свое массивное тело от стула.

– Шлюха! – отчетливо произнес он.

Вся троица вдруг замерла, каждый на половине своей фразы.

– Сука! – продолжал мистер Гольдштейн на своем размеренном, неторопливом идише не менее отчетливо.– Вот ты явилась домой, а от тебя разит вонючей похотью, ты вся измазана своей проституцией. В твоей крови, в жилах твоих скопилась грязь, и вонь твоя ударяет в нос Небес. Я подметаю возле твоего прилавка, собираю никели от твоих покупателей, я живу на твои деньги, я ем твою пищу; я не способен утолить мятежный голод твоей похоти, но тем не менее я – твой муж и хозяин в этом доме. Хозяин твоего дома, шлюха! Всегда только мужчина является хозяином дома, и так будет и здесь! Ты наставляешь мне рога с этими уличными бродягами, будучи уверенной, что ты здесь хозяин. Я уже давно не ношу брюк в этом доме!

Со своего отрепетированного идиша мистер Гольдштейн вдруг перешел на английский; он заорал:

– Я здесь босс! Я здесь босс! Ты слышишь, грязная шлюха? Слышишь? Я здесь босс!

Потом в нее полетели различные предметы. Вначале лампа, потом Библия, ящичек для сигарет,– в общем, все, на что натыкались его руки. Она бегала по комнате, завывая и издавая истошные вопли. Молодой человек Софи, ловко увернувшись от летевшего в него ящичка для сигарет, схватив с гвоздика шляпу, трусливо удрал на улицу. Софи, зорко следя за действиями отца, умоляла его успокоиться, прекратить этот скандал. Крики, вопли, вой, проклятия, звон разбиваемой посуды не смолкали, от переворачиваемой мебели дрожал, ходил ходуном пол. Шум и гам стояли невообразимые.

Мистер Гольдштейн с мрачным видом осуществлял свою месть. Вырвал ножки из стола и запустил ими в миссис Гольдштейн. Действовал он неловко, неуклюже и бросал предметы так, как это делают женщины, действуя только локтем, но в этом ничего комичного не было. Перемещался по комнате, исполненный решимости, бросая грозные, убийственные взгляды на ошарашенных, перепуганных женщин. Распорол кожу дивана и вытряхнул из него на пол набивку. Переломил пополам настольную лампу с подставкой. Опрокинул стенной шкаф с фарфоровой посудой и гонял по комнате ногами куски разбитых тарелок. Вырвал электропроводку из стены, разбивал электрические лампочки об пол; они взрывались с шумом пистолетных выстрелов. Схватив кухонный нож, изрезал все обои на стенах на куски. Вытаскивал яйца из ячеек в холодильнике и с наслаждением разбивал их о стену. Туда же полетела и стеклянная банка с молоком. Бешено разрывал попадавшиеся ему под руку книжки пополам, по корешку, и бросал на пол. Вытащив из футляра скрипку Джо, вдребезги разбил ее о стену мощным ударом с размаха и, словно кинжалом, нанес миссис Гольдштейн удар острым концом сломанной деки. Наносил ей удары любым предметом, который вдруг оказывался у него в руках. Она ужасно кричала, что было сил; Софи завывала:

– Па-апа, па-апа!

А он, довольный своим дебошем, лишь ворчал:

– Сука! Сука! – и швырял в нее бутылки.

Она только визжала от страха, слыша, как звенят вокруг нее падающие на пол осколки стекла.

Не прерывая потока страшных ругательств на идиш, он орал во всю мочь:

– Я здесь хозяин! Я здесь хозяин!

Наконец Софи удалось вытащить за руку миссис Гольдштейн из дома. Они пробежали мимо, даже не заметив меня. Мистер Гольдштейн тем временем прекратил свою разрушительную работу. Он стоял по щиколотку в кусках обивочного материала и разорванных обоев. Желток от яиц засох у него в волосах вместе с прилипшей к ним скорлупой. Кровь капала из ранки на руке на кусок бумаги у его ног. Осколки фарфоровой посуды валялись повсюду. На лице мистера Гольдштейна не было абсолютно никакого выражения. Над его головой осталась единственная не разбитая электрическая лампочка, и она едва освещала своим тусклым, желтоватым, скучным светом порушенную комнату.

– Шлюха! – неустанно повторял он.– Я здесь хозяин, я!

Два часа спустя, когда за ним приехали санитары, чтобы отвезти его в сумасшедший дом "Кингз-каунти", он покорно, не оказывая никакого сопротивления, пошел с ними, все время повторяя:

– Я здесь хозяин! Я здесь босс!

МАЛЕНЬКИЙ ГЕНРИ ИРВИНГ

Игральные кости, словно маленькие кавалерийские всадники, с грохотом рассыпались по бетонному полу военной академии.

– Восемь! – Эдди дергал себя за высокий воротничок кадетской формы.-Выпади, восьмерочка, дорогуша, прошу тебя, выпади! – Стоял широко улыбаясь, отряхивая пыль с колен брюк, красовавшихся отутюженными, острыми, как лезвие бритвы, складками.– Ну, считайте!

Сторож, печально качая головой, сел, повернувшись к нему спиной.

– Уж лучше мне лечь вот на этом самом месте и умереть. Только подумать, ведь Рождество! Может ли человеку так ужасно не везти на Рождество, как мне, несчастному!

– Может, бросим джек-пот? – сделал Эдди соблазнительное предложение.

– Нет! Нутро мое говорит – нет! – твердо заявил сторож.

– Бросайте, разыграем джек-пот.

– Что ты! Если я проиграю, то не смогу даже купить себе кружку пива на Рождество.

– О'кей,– согласился Эдди равнодушно, сгребая серебряные монеты,-если вы хотите закончить побежденным, то...

– Ладно, бросаю на джек-пот,– мрачно откликнулся сторож и вытащил из кармана свою последнюю двадцатидолларовую бумажку с таким спокойствием на грани отчаяния, с каким умирающий подписывает завещание.– Ну, давай ты, Бриллиантовый Джим.

Эдди что-то проворковал костям, зажатым в кулачках, таким теплым и гладким на ощупь, и начал постукивать ими по своим худым коленкам.

– Ну все, решающий момент наступил! – тихо крикнул он своим кулачкам.– Ну, мои любимые...

– Бросай! – с раздражением крикнул ему сторож.– Нечего здесь заниматься поэзией!

– Четыре, три; пять, два; шесть, один! – заговорщически, словно уговаривая, Эдди шептал зажатым в кулачках костям.– Прошу вас, мне больше ничего не надо!

– Да бросай же, черт бы тебя побрал! – заорал, теряя терпение, сторож.

Осторожно Эдди катнул кости по холодному, твердому полу. Они остановились, разбившись наконец по парам, словно любовники, обнявшиеся перед последним ударом Судьбы.

– Ну что, разве не семь? – мягко осведомился Эдди.

– Боже, и это на Рождество! – отчаянно взвыл сторож.

Эдди старательно пересчитывал и сортировал выигранные деньги.

– Ну, должен вам сказать, вы отчаянный, азартный игрок, долго сопротивлялись,– решил успокоить старика напоследок победитель.

– Да-а,– цедил печально сквозь зубы сторож,– да, конечно. Такой пацан, как ты! Скажи, сколько тебе лет? Миллион исполнился на той неделе, да?

– Мне тринадцать.– Эдди отправил деньги в карман.– Но я из Нью-Йорка.

– Сейчас Рождество. Тебе давно пора сидеть за праздничным столом с мамочкой и папочкой. Такой пацан! Пусть провалится в преисподнюю твой дом вместе со всей твоей семейкой!

– Здесь, в Коннектикуте,– Эдди стаскивал узкую для него форменную курточку,– никто не умеет делать деньги. Сообщаю вам об этом только ради вашего благополучия.

– Тебе давно пора быть с папочкой и мамочкой, с братьями и сестрами, если только они у тебя есть.

Большие черные глаза Эдди вдруг застлались слезами.

– Мой отец сказал, чтобы и духу моего не было дома целый год.

– Это почему же? – поинтересовался сторож.– Увел у него штаны на прошлое Рождество?

Эдди высморкался, и слезы пропали у него из глаз.

– Нет, я ударил свою сестренку лампой. Мостовой лампой.– При воспоминании о своем "подвиге" губы у него плотно сжались.– И снова ударю. Ее зовут Диана. Ей пятнадцать лет.

– Хорошенькое дельце! Какой милый мальчик, все в один голос твердят.

– Ей в результате наложили четыре шва. Орала целых пять часов. Диана! Говорит, я мог погубить безвозвратно всю ее красоту.

– Ну, в любом случае, красоты у нее от этого не прибавится, если ты будешь лупить ее мостовой лампой,– резонно заметил сторож.

– Она собирается в артистки. Театральные.

– Очень хорошая профессия для девочки.

– Ах, бросьте! – Эдди фыркнул.– Ну что в ней, скажите на милость, хорошего? Ей дают уроки учителя танцев, французского, английского, музыки, ее обучают конной выездке, а папа все время осыпает нежными поцелуями и называет своей маленькой Сарой Бернар. От нее несет дерьмом.

– Разве можно так отзываться о родной сестре? – сурово упрекнул его сторож.– У меня даже уши вянут от таких слов, тем более, если их произносит такой мальчик, как ты.

– Да заткнитесь вы! – с горечью выпалил Эдди.– Тоже мне маленькая Бернар выискалась! Папа у меня тоже актер. Вся эта чертова семейка -сплошные артисты. Ну, разумеется, кроме меня,– заключил он с мрачным удовлетворением.

– Ты ведь играешь на деньги,– заметил сторож,– чего тебе беспокоиться?

– Маленькая Бернар. Отец возит ее повсюду с собой: Детройт, Даллас, Сент-Луис, Голливуд.

– Даже в Голливуд?

– Ну а меня отослал сюда, в военную академию.

– Военная академия – самое подходящее место для юных, пытливых умов.– Сторож чувствовал гордость за свое учреждение.

– А-а-а... тоже мне, маленькая Бернар. Мне так и хочется наступить ногой на ее смазливую мордашку.

– Боже, что за разговоры!

– Трижды в неделю ходит в театр, посмотреть, как играет папа. Мой папа играет лучше всех со времен сэра Генри Ирвинга1.

– И кто же тебе сказал об этом? – поинтересовался сторож.

– Как "кто"? Мой папа. Он настоящий Полак, мой папа,– умеет переживать на сцене, по-настоящему. Все говорят. Вам обязательно нужно посмотреть, как он играет.

– Нет, я хожу только в кино.

– Он играет в шекспировском "Венецианском купце". У него там такая длинная седая борода – в ней его ни за что не узнать. Как только начинает читать свои монологи,– публика и плачет и смеется. А голос такой громкий, что за пять кварталов слышно, бьюсь об заклад.

– Ну, вот такая игра по мне! – одобрил сторож.

Эдди выбросил вперед руку в трагическом, умоляющем жесте и закричал вдруг громовым голосом:

– "Разве нет у еврея глаз? Разве нет у еврея рук, других органов тела, таких же размеров? Разве у него нет чувств, разве ему чужда любовь, страсти?" – Величественно сел на перевернутый вверх дном ящик.– Как прекрасно все это играет мой папа – никто во всем мире так не умеет,– тихо заключил мальчик.

– Если бы ты не огрел свою сестренку по башке мостовой лампой,-нравоучительно произнес сторож,– то сегодня, в эту рождественскую ночь, наслаждался бы игрой отца.

– Но он колошматил меня минут пятнадцать без передышки, мой папочка. А он весит двести пятьдесят фунтов и сложен как Лу Герин,– он как ломовая лошадь, и так разошелся, просто ужас. Но я не плакал и не признался ему, почему дал ей мостовой лампой. Я не пролил ни слезинки! Доказал ему, кто я такой! И заодно его любимой маленькой Бернар.– Эдди с решительным видом вскочил с ящика.– Ну и черт с ними со всеми, я с таким же успехом могу провести Рождество здесь, в военной академии,– чем здесь хуже, чем где-то в другом месте? – И уставился в окно на мрачную декабрьскую слякоть.

– Послушай, Эдди,– торопливо заговорил сторож, опережая Эдди, подходящего к двери,– хочу задать тебе один вопрос.

– В чем дело? – холодно спросил Эдди, чувствуя, что последует за этим.

– Сегодня сочельник.– Сторож откашлялся.

– Да, знаю, сегодня сочельник.

– Я старый человек, Эдди.– Сторож с сожалением погладил седые усы.-У меня нет ни родных, ни близких.

– Ну и что?

– Обычно на Рождество, Эдди, я покупаю себе пинту какого-нибудь напитка, например яблочного бренди, сажусь где-нибудь в дальнем уголке и согреваю им свое старое сердце, стараясь позабыть, что я всеми покинут в этом мире. Ты меня поймешь, когда вырастешь.

– Ну и что? – повторил Эдди.

– Но в этом году,– продолжал сторож, неловко переступая с ноги на ногу,– так случилось, что ты выиграл у меня все деньги. Так вот, я хотел тебя спросить: может...

– Нет! – отрезал Эдди, направляясь к выходу.

– В сочельник, Эдди, для одинокого старика...

– Вы проиграли,– с нажимом произнес Эдди.– Я выиграл. И все дела!

Сторож поудобнее устроился на своем покрытом ковриком кресле-качалке, поближе к печке. Со скорбным видом медленно раскачивался взад и вперед, горестно мотая головой и наблюдая, как Эдди медленно поднимается по ступенькам подвала наверх, на улицу, где его ожидал серый, хмурый день.

Эдди бесцельно бродил кругами по оголенному зимой двору академии.

– Военная академия! Боже мой! – повторял он про себя.

Ему бы сидеть сейчас дома, в Нью-Йорке, залитом морем ярких огней -зеленых, красных, белых; на улицах толпы веселых, счастливых людей, с покупками, перевязанными красной ленточкой; множество Санта-Клаусов позвякивают колокольчиками, собирая на углах пожертвования для Армии Спасения; повсюду, куда ни кинь взгляд, радушно распахнуты двери кинотеатров, зазывающих публику с тротуаров. Сегодня вечером он отправился бы в театр, посмотреть, как здорово играет на сцене его отец; и потом пообедал бы вместе с ним на Второй авеню – с удовольствием уминал бы индейку с картофельными оладьями, запивая это яство кислым вином – и поехал домой, слушать, как папа не надрывая голоса поет немецкие песни, аккомпанируя себе на фортепиано,– такой грохот поднимается, что соседи вынуждены звонить в полицию.

Эдди тяжело вздохнул – вот бы где ему быть... А он застрял в этой военной академии, в штате Коннектикут, потому, что он плохой мальчик. С шестого дня рождения его всегда считали испорченным мальчиком. Какой праздник устроили ему в тот день – всего было полно: и пирожных, и конфет, и мороженого, и подаренных игрушечных велосипедиков; все шло хорошо, все прекрасно, пока его сестричка Диана не вышла на середину комнаты и не принялась читать сцену из "Как вам будет угодно" – ту, что подготовила с учителем английского языка.

– "Весь мир – это театр,– пищала она, подражая бостонскому акценту, которому ее обучал преподаватель,– все люди в нем – актеры".

Когда она закончила, все гости кричали "браво!", а папа сгреб ее в объятия, кружился вместе с ней, слезы капали на ее белокурую головку и он все время повторял одно и то же:

– Маленькая Бернар! Моя маленькая Бернар!

Эдди швырнул в нее тарелкой с мороженым, и оно забрызгало папу с Дианой. Та горько плакала часа два, а его отшлепали и отправили спать.

– Как я ненавижу этот Коннектикут! – Эдди обращался к голому, без листьев вязу на краю дорожки, склонившемуся в грязный сугроб.

Потом он еще вдобавок столкнул Диану с крыльца и порвал ей на руках связки. Тогда и убежал из дома: сел в лодку и отплыл от побережья Нью-Джерси, береговой охране пришлось спасать его, уже в десять вечера. За постоянные прогулы его прогнали, по крайней мере, из семи частных и общественных школ; не раз застукивали, когда он с приятелями постарше возвращался из веселых заведений; не слушался отца, получал по тринадцать раз в месяц порку, с упрямым видом гордо выстаивая всю экзекуцию и осознавая в тот момент: пусть чудовищно рассерженный отец приводит в исполнение наказание, но зато и на него, Эдди, обращено внимание, и ему достается доля отцовской любви независимо от того, кто его папа – актер или не актер.

Опершись спиной о ствол дерева, мальчик закрыл глаза – и вдруг перенесся в театральную уборную отца: на нем домашний шелковый халат, куски ватной бороды приклеены к подбородку, а все лицо и волосы густо напудрены. Красивые дамы, все в мехах, заходили к нему, разговаривали, смеялись, их звонкие голоса звучали весело; папа говорил им:

– Вот мой сын Эдди, маленький Генри Ирвинг.

Дамы при этом вскрикивали от восторга, обнимали его, прижимали к своим приятно пахнущим одеждам, осыпали его поцелуями, и он чувствовал их холодные от морозца губы на своем теплом, покрасневшем от смущения лице. А папа весь сиял, хлопал его ласково по спине и говорил:

– Эдди, ты больше не поедешь в свою военную академию, и тебе больше не придется праздновать Рождество со своей теткой в Дулуте. Мы проведем его в Нью-Йорке, только вдвоем с тобой. Ступай в театральную кассу и купи билет на сегодняшнее представление, ряд А, в центре. "Разве нет у еврея глаз? Разве нет у еврея рук, других органов тела..."

– Да, папа, да, да...

Эдди открыл глаза, оглянулся – перед ним дощатые стены академии... Тюрьма, да и только.

– Чтоб ты сгорела! – с пылающей в сердце ненавистью произнес он, обращаясь к этим стенам с облупившейся краской, увитым безжизненным плющом, к этой дряхлой колокольне.– Чтоб ты сгорела!

И вдруг в голове у него мелькнула мысль – глаза сузились, он сразу успокоился. Впился взглядом в ветхие строения, губы задвигались, бессловесно выражая самые глубокие, одному ему известные мысли, о которых и упоминать вслух опасно. На лице его блуждало выражение охотника, идущего по следам выслеженной дичи, чтобы наконец убить ее в густых, спутавшихся джунглях.

Если военная школа сгорит, не спать же ему в холодном декабрьском лесу, он пока еще не спятил,– его, конечно, отправят домой, а что им остается делать? А если его еще и вытащат из горящего здания, спасут,– папа будет так рад, что сын его не сгорел, что он жив и здоров...

Так пусть же школа сгорит дотла, вся целиком, иначе его не отошлют домой! Огонь должен вспыхнуть внизу и постепенно пожирать все на своем пути наверх, но ведь там, внизу, подвал и в этом подвале – один-единственный человек – сторож: сидит там в полном одиночестве, мечтая о своей рождественской бутылке... Из груди у Эдди невольно вырвался глубокий вздох. Решительно повернувшись на каблуках, он зашагал к двери в подвал – надо ловить момент.

– Послушайте,– обратился он к сторожу (тот, со скорбным видом, все качался взад-вперед в своем кресле рядом с печкой),– мне, вообще-то, вас жалко.

– Да, вижу,– с полной безнадежностью в голосе ответил старик.

– Клянусь! Такой старый человек, как вы, в полном одиночестве на Рождество. Никто не приласкает, никто не приголубит. Просто ужасно...

– Да,– согласился с ним сторож,– ты прав.

– У вас даже нечего выпить, чтобы согреть свое старое тело.

– Ни капли! И это на Рождество! – Сторож еще энергичнее и печальнее стал раскачиваться в ветхом кресле.

– Сердце мое смягчилось! – заявил мальчишка.– Сколько стоит бутылка яблочного бренди?

– Ну, существуют разные сорта.– Сторож явно знал дело.

– Я имею в виду самое дешевое,– сурово объяснил Эдди.– За кого вы меня принимаете?

– Можно купить бутылку первоклассного яблочного бренди за девяносто пять центов, Эдди,– заторопился сторож.– С удовольствием его выпью. Ты совершишь достойный поступок, порадуешь старого человека в такой торжественный праздник, когда в школе пустынно и все на каникулах.

Эдди, вытащив деньги из кармана, аккуратно отсчитал девяносто пять центов.

– Я, конечно, понимаю... сегодня ведь необычный день.

– Конечно, Эдди,– сразу же подтвердил сторож.– Я и не ожидал...

– Я ведь выиграл по-честному? – на всякий случай уточнил Эдди.

– Кто в этом сомневается, Эдди...

– На Рождество...

– Конечно, на Рождество...– Сторож от нетерпения уже сполз к самому краю кресла и весь подался вперед, раскрыв рот, язык его жадно облизывал уголки губ.

Эдди протянул ему руку с зажатыми в кулаке монетами.

– Ровно девяносто пять центов. Хотите берите, хотите – нет!

Рука у сторожа сильно дрожала, когда он брал у мальчика деньги.

– Какое у тебя доброе сердце, Эдди! – растрогался старик.– Правда, по тебе этого не скажешь, но все же у тебя доброе сердце.

– Я могу даже сходить за бутылкой,– предложил Эдди свои услуги,– но прежде мне нужно написать письмо отцу.

– Что ты, Эдди, этого совсем не нужно, все хорошо. Я с удовольствием прогуляюсь до города,– сторож нервно засмеялся,– подышу свежим воздухом. Вот помоги мне подняться. Благодарю тебя, Эдди, ты один из лучших кадетов на свете.

– Ну,– Эдди направился к выходу,– счастливого Рождества!

– Счастливого Рождества! – радушно отозвался старик.– Счастливого Рождества, мой мальчик, и с Новым годом! Будь счастлив!

Когда Эдди поднимался по ступенькам вверх, он слышал за спиной, как старик, довольный неожиданным оборотом событий, затянул:

– "Я видел, как проплывали мимо под парусами три корабля, три корабля..."

Пять часов спустя Эдди шел по Сорок пятой улице в Нью-Йорке, без пальто, дрожа от холода, но ужасно счастливый. От Большого центрального вокзала шагал, пробираясь через веселые, добродушные, празднично настроенные толпы людей, с удовольствием цитируя про себя отрывки из "Венецианского купца" Шекспира,– обращался то к ярким неоновым огням, то к уличным фонарям, то к полицейским в синей форме: "Если уколоть нас, разве не покажется кровь? Если пощекотать нас, разве мы не засмеемся? Если отравить нас, разве мы не умрем?"

Пересек Шестую авеню, подошел к асфальтовой дорожке, ведущей к служебному входу в театр,– над ним в раме из электрических лампочек сияло название спектакля: "Уильям Шекспир. Венецианский купец".

– "А если нас обмануть, разве мы не отомстим?" – громко кричал мальчик выходящим на дорожку стенам театра.

Открыл дверь служебного входа, взбежал по лестнице к уборной отца. Дверь открыта, отец сидит за своим гримерным столиком, намазывая жиром лицо и примеряя парик перед зеркалом. Эдди неслышно проскользнул внутрь.

– Пап...– проговорил он, стоя у двери, потом повторил: – Пап!

– Ну?..– Отец поправлял расческой брови, делая их более пышными.

– Пап,– еще раз сказал Эдди,– это я.

Отец спокойно, не спеша, положил на стол палочку жира, маленькую гребенку, парик и только после этого повернулся к нему.

– Эдди!

– Счастливого Рождества, пап! – Эдди нервно улыбался.

– Что ты здесь делаешь, Эдди? – Отец с серьезным видом смотрел в упор прямо ему в глаза.

– Приехал домой, пап,– торопливо забубнил он,– на рождественские каникулы.

– Я плачу этой грабительской военной академии лишних сорок пять долларов, чтобы они тебя оттуда не выпускали по праздникам, а ты толкуешь мне здесь, что вернулся домой на Рождество!

Его густой, громкий голос страстно гудел,– именно этот голос заставлял полторы тысячи зрителей вздрагивать на своих местах.

– Телефон! Мне нужен немедленно телефон! Фредерик! – заорал он своему ассистенту.– Фредерик, ради всемогущего Господа,– телефон!

– Но, пап...– пытался возразить Эдди.

– Я сейчас поговорю с этими несчастными оловянными солдатиками, с этими маменькиными сынками в военной форме! Фредерик, во имя Господа, прошу тебя!

– Пап, пап,– захныкал Эдди,– им туда нельзя позвонить.

Отец поднялся во всей своей громадности – высокий, шесть футов три дюйма, красивый мужчина, в красном шелковом халате – и со своей заоблачной высоты взирал на голову сына; одна его бровь насмешливо поползла вверх по широкому, покатому лбу.

– Вы только подумайте, мой сынок утверждает, что туда нельзя позвонить! Этот курносый малец указывает мне, что нужно делать и чего нельзя!

– Туда нельзя позвонить, пап,– упрямо стоял на своем Эдди,– потому что там не с кем говорить! Понимаешь?

– Ха,– ответил отец с изрядной долей иронии,– военная школа исчезла! Пуф – и ее нет. Какая-то сказка из "Тысячи и одной ночи" в штате Коннектикут!

– Вот почему я здесь,– умоляюще пытался объяснить ситуацию Эдди,-школы больше нет, она сгорела – дотла, сегодня после полудня. Даже моя шинель,– видишь, ее на мне нет.