Текст книги "Матрос с 'Бремена' (сборник рассказов)"

Автор книги: Ирвин Шоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

– Ты вообще можешь думать о чем-нибудь другом? Все талдычишь об одном и том же. И не надоело болтать?

– Не-ет,– откровенно признался Лоуренс, немного подумав.

– Ладно! Вот, бери весла и греби – это заставит тебя думать о чем-нибудь другом! – Эдди толкнул весла к брату.

Лоуренс взял их с опаской.

– Гребля не для моих рук...– Все же он старался, лодка шла быстро.-От нее пропадает эластичность пальцев.

– Лучше смотри, куда гребешь! – заорал, теряя терпение, Эдди.– Мы ходим по кругу! Какой, черт побери, в этом смысл?

– Но это не я, а лодка,– оправдывался Лоуренс, пытаясь исправить дело.– Что я могу поделать? Это она сама так плывет!

– Ну чего можно ожидать от пианиста? Кто ты такой? Пианист, одно слово. Ну-ка, давай мне весла!

С чувством облегчения Лоуренс послушался.

– Не виноват я, что она... кругами ходит. По-моему, у нее такая конструкция.

– А-а! Заткнись ты! – Эдди греб изо всех сил, свирепо. Лодка устремилась вперед, оставляя за кормой пенящийся след.

– Эй, там, на лодке! Э-эй! – донесся до них чей-то голос.

– Эдди, нас какой-то мужик зовет...

– Ну-ка, возвращайтесь немедленно, покуда я портки с вас не содрал и не всыпал по первое число! – надрывался какой-то мужчина на берегу.-Убирайтесь вон из моей лодки!

– Он кричит, чтобы мы убрались из его лодки,– перевел для Эдди Лоуренс.– Должно быть, это его лодка...

– Не может быть! – саркастически фыркнул Эдди и повернулся к тому, кто там, на берегу, неистово размахивал руками и орал.

– Ла-адно! – закричал ему Эдди.– Ла-адно! Сейчас верне-ем вашу ло-одку! Не раздева-айтесь!

Владелец лодки так и подпрыгивал от нетерпения.

– Головы вам сверну! – вопил он.

Лоуренс, нервничая, высморкался.

– Эдди, может, нам переплыть на тот берег и оттуда вернуться домой?

Эдди бросил на брата презрительный взгляд.

– Ты, я вижу, струсил?

– Нет, конечно,– после короткой паузы опроверг обвинение Лоуренс.-Но зачем нам с ним связываться?

Эдди молча, яростно греб; лодка неслась вовсю. Лоуренс то и дело искоса поглядывал на стремительно приближающуюся фигуру на берегу.

– Ты только посмотри, какой здоровяк, Эдди! – доложил Лоуренс.– Я никогда и не видел такого здоровенного! Да еще весь кипит от злости. Может, не надо было забираться в его лодку? Ему это, видно, не нравится – когда чужие люди... Эдди, слушаешь ты меня или нет?

Сделав последний, отчаянный героический рывок, Эдди вынес лодку на берег – раздался оглушительный треск скользящего по гальке днища.

– Бо-оже пра-аведный! – застонал мужчина.– Все, моей лодке конец!

– Мистер, да она в полном порядке,– попытался урезонить его Лоуренс.– Это просто галька, а днище не повреждено.

Тот, наклонившись, схватил Лоуренса одной рукой за шею и выволок на сушу. Это и в самом деле был очень крупный, крепко сбитый фермер, с выпирающими мускулами и густой, колючей бородой на двойном подбородке; толстые, волосатые ручищи его тряслись от гнева. Рядом стоял мальчик,– судя по виду, его сынок,– тоже злой-презлой.

– Ну-ка, дай ему как следует, па-ап! – нудно канючил он.– Отдубась, чтоб помнил!

Фермер отчаянно тряс Лоуренса, от приступа ярости почти лишившись дара речи.

– "Просто галька", говоришь? "В полном порядке"? – вопил он прямо в побледневшее лицо Лоуренса.– Я тебе покажу "днище не повреждено", я тебе покажу полный порядок!

Эдди вышел из лодки, сжимая в руках весло, готовый к самому худшему.

– Это несправедливо! – отбивался он.– Посмотрите, насколько вы больше его! Почему бы вам не ввязаться в драку с кем-нибудь вам под стать?

Сынок фермера, как и отец, все подпрыгивал от нетерпения и ярости.

– Я буду с ним драться, пап, я! Я такого же роста, как и он, такого же веса! Давай, парень, принимай боксерскую стойку!

Фермер поглядел сначала на сына, потом на Лоуренса.

– О'кей,– он медленно разжимал хватку.– Ну-ка, задай ему перцу, Натан!

Мальчишка подтолкнул Лоуренса.

– Пошли в лес, парень! – воинственно произнес он.– Там сведем счеты.

– Дай ему в глаз! – прошептал чуть слышно Эдди.– Дай ему в глаз, Лэрри, не бойся!

Лоуренс стоял неподвижно, опустив голову и разглядывая свои руки.

– Ну, так что же? – поинтересовался фермер.

Лоуренс все не спускал глаз со своих нежных мягких рук музыканта, то сжимая их в кулаки, то разжимая.

– Да он не хочет драться! – поддразнивал Натан Эдди.– Ему только нравится кататься на чужой лодке! А драться не желает!

– Нет, хочет и будет! – сурово процедил сквозь сжатые зубы Эдди.-Давай, Лэрри: один – в хайло, второй, короткий,– в глаз!

Брат его, однако, не двигался с места, все пребывал в нерешительности, думал, наверно, в эту минуту о Брамсе и Бетховене, о далеких пока для него больших, ярко освещенных концертных залах...

– Эй, послушайте, что с ним происходит, с этим парнем?! – заорал Натан.– Просто он трус, все городские – трусы, ежу ясно!

– Он не трус! – твердо возразил Эдди, хотя в глубине души отлично знал, что так оно и есть; подтолкнул коленями Лоуренса.

– Ну-ка, подними свою левую, Лэрри! Давай, Лэрри, подними левую, говорю тебе!

Оставаясь глухим к его требованиям, Лоуренс по-прежнему стоял навытяжку, руки по швам.

– Давай! Давай! Давай! – визжал Натан, подзуживая.

– Ну, будем драться или не будем? – задал вопрос фермер.

– Лэрри! – крикнул еще раз Эдди, и в голосе его чувствовалось отчаяние, накопившееся за все пятнадцать лет жизни.

Но и это не произвело никакого впечатления на Лоуренса. Тогда, нехотя повернувшись, старший брат зашагал в сторону дома.

– Он не будет драться! – остановившись, резко заявил Эдди и бросил, словно кость соседской собаке: – Пошли, ты!

Лоуренс не спеша наклонился, поднял с земли свои ботинки с носками и поплелся за братом.

– Минутку! – услыхал за своей спиной Эдди. Обернулся – к нему направляется фермер; подошел, схватил его своей громадной рукой за плечо, остановил.

– Нужно поговорить.

– О чем? – Голос Эдди прозвучал грустно, со скрытым легким вызовом.-Что вы хотите мне сказать?

– Видишь вон тот дом? – Фермер махнул рукой.

– Вижу, ну и что?

– Это мой дом, понял? Чтобы ты к нему и на пару шагов не приближался! Ясно?

– Ладно, ладно,– устало произнес Эдди, уже не ощущая уколов уязвленной гордости.

– Видишь вот эту лодку? – Фермер указывал на предмет, ставший причиной ссоры.

– Вижу,– ответил Эдди.

– Это моя лодка. Чтобы ты не смел больше к ней прикасаться или я вытрясу из тебя кишки! Ясно?

– Да, да, ясно. Не прикоснусь я к вашей вшивой лодке! – заверил он и снова позвал Лоуренса: – Пошли, ты!

– Трус! Трус! Трус! – орал во все горло, смешно подпрыгивая на берегу, Натан.

Так и не угомонился, пока они не отошли очень далеко, и все его завывания и оскорбления до них уже перестали доноситься. Братья молча шли через широкое поле; был уже поздний летний вечер, и в нос им бил терпкий, сладкий запах спелого клевера. Эдди шел впереди Лоуренса; лицо его исказилось мрачной гримасой, губы плотно сжались, он весь горел от стыда и горечи. Со всего маху наступал на цветущий клевер, топтал его, словно он ненавидел сейчас эту траву, хотел уничтожить – всю, вместе с корнями и землей, на которой она растет...

Покорно опустив голову, держа в руках свои ботинки, футах в десяти позади брата вяло плелся Лоуренс – точно по следам Эдди, четко отпечатывавшимся в рыхлой почве; волосы его, цвета темно-красного дерева, были, как всегда, мягкие и сухие.

– Трус,– цедил сквозь зубы Эдди довольно громко, чтобы этот негодяй, идущий за ним, отчетливо слышал его слова.– Трус! И это мой брат! Труслив как заяц! – все время удивленно повторял он.– На твоем месте я предпочел бы смерть такому позорному названию. Пусть кто-нибудь только осмелится назвать меня трусом! Нет, прежде ему придется вырезать у меня из груди сердце! Подумать только, и это мой брат! Труслив, как заяц! Один удар в глаз – и все! Только один! Только чтобы продемонстрировать им... А он стоит и трясется от страха как осиновый лист. И перед кем – перед пацаном в дырявых портках! Что вы – он ведь пианист! Лоур-р-ренс! Правильно поступают люди, когда называют тебя презрительно – Лоур-р-ренс. Больше мы с тобой не разговариваем. И не обращайся ко мне ни за чем до самой своей смерти! Лоур-р-ренс!

Погруженные в глубокую печаль, не дававшую выхода слезам, братья пришли домой, и теперь их разделяла дистанция не в десять футов, как там, на поле, а в миллионы миль.

Не оглядываясь по сторонам, Эдди прямиком последовал к садовой беседке и сел на скамейку. Лоуренс, посмотрев ему вслед, направился в дом. Лицо у него, как и прежде, было бледное как полотно, сосредоточенное.

На скамейке, низко опустив голову к жирному чернозему, Эдди кусал пальцы, чтобы не расплакаться. Но слезы все равно потекли горькими ручейками вниз по щекам, падая на черную, мягкую землю, приютившую корни виноградника.

– Эдди!

Эдди, вздрогнув, выпрямился, смахивая слезы руками. Перед ним стоял Лоуренс, старательно натягивая на маленькие руки замшевые перчатки.

– Эдди,– он старался не замечать слезы брата,– пойдем со мной!

Тихо, без слов Эдди поднялся со скамейки. Но грызущая его душу печаль вызвала новые слезы, и они навернулись на его влажных глазах. Высморкавшись, он пошел за братом; быстро нагнал его, и теперь они шли рядом через то же клеверное поле, шагая так осторожно, что по пути даже не задевали красно-пурпурные цветки.

Эдди резко постучал в дверь дома фермера – постучал трижды,– и в этом твердом, уверенном стуке будто раздавались победные звуки поющей трубы.

Дверь открыл Натан.

– Чего нужно? – с подозрением спросил он.

– Некоторое время назад,– официальным тоном начал Эдди,– ты предложил моему брату драться. Теперь он готов к бою.

Натан окинул взглядом Лоуренса: тот стоял прямо перед ним, выпрямившись во весь рост, с высоко поднятой головой; детские губы плотно сжаты в узкую линию, на руках, сжатых в кулаки, надеты перчатки.

– У него был шанс,– произнес Натан равнодушно.

Эдди не давал ему захлопнуть перед ними дверь.

– Не забывай – ты вызвал его,– вежливо напомнил он Натану.

– Тогда и надо было драться! – упрямо стоял на своем Натан.– У него был шанс.

– Послушай,– чуть не умоляюще продолжал Эдди,– ты тогда хотел драться.

– Так то тогда. Дай мне закрыть дверь!

– Нет, так не пойдет! – закричал в отчаянии Эдди.– Ты вызывал его, ты!

На пороге появился отец – фермер; выглянул с ничего не понимающим видом.

– Что здесь происходит?

– Некоторое время назад,– затараторил Эдди,– этот парень предложил драться вот этому парню, и вот мы явились, чтобы принять его вызов.

– Ну, что скажешь? – Фермер сурово глянул на сына.

– У него был шанс,– снова, надувшись, проворчал Натан.

– Натан не хочет драться! – заявил фермер Эдди.– Убирайтесь отсюда!

Лоуренс сделал шаг к Натану, посмотрел ему прямо в глаза, проговорил:

– Трус!

Фермер пинком вытолкнул сына из дома.

– Иди, дерись! – приказал он.

– Можно уладить наши счеты в лесу,– предложил Лоуренс.

– Не оставь от него и мокрого места, Лэрри! – напутствовал брата Эдди, когда оба соперника направились в лес.

Шагали рядом, соблюдая вежливую дистанцию ярдов в пять. Эдди молча наблюдал, как они скрылись за ближними деревьями.

Фермер тяжело опустился на крыльцо, вытащил пачку сигарет, предложил закурить Эдди:

– Не хочешь?

Эдди, бросив быстрый взгляд на пачку, вдруг неожиданно для себя взял сигарету.

– Благодарю вас.

Фермер закурил, поднес спичку Эдди, потом молча растянулся во весь рост, прижавшись спиной к столбу. Эдди нервно слизывал с губ крошки табака из своей первой в жизни сигареты.

– Садись,– пригласил фермер,– кто знает, как долго пацаны будут драться.

– Благодарю вас.– Эдди сел на крыльцо.

Затягивался он довольно лихо, медленно выпуская дым, как заядлый курильщик,– видно, дремал в нем скрытый природный талант к этому.

Молча оба смотрели на лес через клеверное поле,– за деревьями скрывалось поле битвы. Верхушки их чуть раскачивались на ветру, густые, синеватые вечерние тени поползли от толстых стволов с коричневатой корой, вытягиваясь по земле. Соколенок лениво скользил над полем, делал виражи, повинуясь ветру. Фермер беззлобно глядел на птицу.

– Как-нибудь доберусь я до этого сукина сына,– пообещал он.

– Что вы сказали? – Эдди старался разговаривать, не выпуская изо рта сигареты.

– Да я об этом малыше, о соколенке. Ты из города, что ли?

– Да, из города.

– Нравится жить в городе?

– Да нет, не очень.

Фермер задумчиво попыхивал сигаретой.

– Может, когда-нибудь и я стану жить в городе. Какой смысл жить в наши дни в деревне?

– Уж и не знаю. Здесь, в деревне, тоже очень хорошо. Много интересного можно рассказать о сельской местности.

Фермер кивнул, раздумывая над его словами; загасил сигарету, предложил Эдди:

– Еще по одной?

– Нет, благодарю вас, я еще эту не докурил.

– Послушай,– вдруг сказал фермер,– как думаешь, твой брат навешает тумаков моему пацану?

– Вполне возможно,– невозмутимо ответил Эдди.– Он очень крепкий, мой брат. У него по дюжине боев что ни месяц. Каждый его соперник возвращается домой наложив от страха в штаны. Вот,– Эдди дал полную волю фантазии,-помню, однажды Лэрри побил трех пацанов, одного за другим, за каких-то полчаса. Расквасил им всем носы – можете себе представить? За какие-то тридцать минут! У него ужасный удар левой: раз, два – и бац! Всегда целит только в нюхалку.

– Ну, носу моего Натана он особого вреда не причинит! – засмеялся фермер.– Как его ни обрабатывай – хуже не станет.

– Мой брат, знаете, ужасно талантлив! – Эдди, испытывающего родственную гордость за воина, сражающегося в лесу, понесло.– На фортепиано играет; очень хороший пианист. Вот вы бы его послушали...

– Ну, с таким парнем,– признал фермер,– моему Натану не справиться!

Вдруг из мрака, из-под густой листвы деревьев, вынырнули две фигурки и побрели рядом по еще облитому солнцем клеверному полю. Эдди и фермер поднялись. Через несколько минут уставшие драчуны подошли – руки у них расслабленно болтались по бокам.

Эдди вначале посмотрел на Натана: изо рта сочится кровь, на лбу красуется большая шишка, одно ухо сильно покраснело... Эдди, довольный, улыбнулся,– выходит, Натан все же дрался. Не торопясь приблизился к Лоуренсу. Тот двинулся к нему навстречу с высоко поднятой головой, но досталось этой голове, как видно, немало: волосы взлохмачены, один глаз заплыл, нос разбит, и из него еще капает кровь,– Лоуренс то и дело подхватывет капли и слизывает языком; воротник рубашки оторван, шорты перепачканы глиной; на коленках царапины и ссадины. Но в зрячем глазу сияют искорки – честности и неукротимого духа.

– Ну, идем домой, Эдди? – спросил Лоуренс.

– Конечно! – Эдди похлопал брата по спине и, повернувшись, помахал на прощание фермеру: – Пока!

– Пока! – отозвался фермер.– Понадобится вам моя лодка – берите, не спрашивайте! Катайтесь на здоровье!

– Спасибо.– Эдди подождал, пока противники, с самыми серьезными лицами, обменивались долгим, дружеским рукопожатием.

– До свидания! – попрощался Лоуренс.– Это был хороший бой.

– Да, неплохой,– откликнулся Натан.

Братья пошли рядом, снова через клеверное поле,– теперь по нему пробегали длинные тени. Половину пути преодолели без единого слова -молчание равных, сильных людей, умеющих общаться на языке, что куда убедительнее слов. Тишину нарушало лишь позвякивание монет в кармане у Эдди – тридцать пять центов. Вдруг Эдди внезапно остановил рукой Лоуренса.

– Знаешь, давай пойдем по этой дороге.– И кивнул головой в правую сторону.

– Но домой – по этой, Эдди.

– Знаю. Пошли в город – купим себе мороженого с газировкой. Клубничного мороженого с газировкой.

ХОЗЯИН

Портняжная мастерская Гольдштейнов находилась в подвале их дома. Окна наполовину возвышались над тротуаром, и в любую погоду из них вырывалась тоненькая, шипящая струйка пара – это мистер Гольдштейн орудовал своим паровым гладильным прессом.

Гольдштейны были нашими домовладельцами. Миссис Гольдштейн, не жалея усилий, отчаянно возилась с бесчисленными закладными, банковскими займами и умела, по крайней мере визуально, сохранить видимость процветающего дома, хотя сама она, миссис Гольдштейн, не вложила в свою собственность ни цента. Квартплату всегда собирала с особой гордостью, свойственной крупному домовладельцу. Невысокого роста, черноволосая, с черными, жадными глазами и прямой, стройной фигурой, она с особой пунктуальностью собирала деньги у всех своих жильцов – десяти семей, проживающих в холодных, тесных квартирках. У нее был резкий, неприятно пронзительный голос, и, Боже, горе семье, которая не приготовила плату к третьему числу каждого месяца. Честила она их на чем свет стоит, произнося зажигательную, не чуждую ораторскому искусству обвинительную речь, которая громко раздавалась по всему дому, и позорила этих нерадивых жильцов до тех пор, покуда не получала от них причитающуюся ей плату.

Миссис Гольдштейн заправляла и в портняжной мастерской: приходила к клиентам за заказами и относила им готовую одежду; составляла сметы, платила по счетам, собирала деньги. Когда клиент спрашивал у мистера Гольдштейна, сколько он просит за тот или иной заказ, он, пожимая полными плечами, поворачивался к своей швейной машинке, тихо бросая:

– Поговорите об этом с моей женой.

Мой отец сравнивал его с ослами, которые послушно ходили по кругу, приводя в движение жернова мельницы в сельской местности; правда, по его мнению, Гольдштейн куда жирнее их и с ним не столь учтиво обращаются.

Мистер Гольдштейн просто потрясающий человек. Свой громадный, оплывший жиром живот он нес впереди себя, как несут тяжелую корзину. Старался не терять равновесия на своих коротких, маленьких ножках, для чего ему приходилось отбрасывать голову назад, и порой казалось, что он весь дрожит под тяжестью собственного веса. У него, по существу, не было шеи, и, когда он работал над своим паровым прессом, пот обильно стекал по его покатым, полным щекам, минуя несуществующую шею, прямо под рубашку, оставляя на ней большие жирные пятна. В мистере Гольдштейне был какой-то пробел, что-то несвойственное человеку,– казалось, что все его мысли, все эмоции глубоко упрятаны под толстым слоем жира и у него недостает сил преодолеть такую преграду, продемонстрировать их окружающим. Мышцы у него на лице постоянно дрожали, как ноги у пьяницы, и на нем всегда царило апатичное выражение, словно ему ни до чего нет дела. Вся его эмоциональная энергия расходовалась на дикие вопли, когда он принимался орать на нас, пацанов, если мы, играя, пробирались во двор за его квартирой.

Однажды вечером он, пыхтя, долго гнался за мной, и я был вынужден вскарабкаться на шест для просушки одежды, на самый верх,– а это высота на уровне третьего этажа. Он стоял у его основания, задрав вверх голову, и всячески поносил меня на своем гортанном идише, тряся изо всех сил не такой уж устойчивый шест. Я вцепился в него, как кошка, загнанная на дерево, а он, словно безумный, продолжал раскачивать спасительный шест. Помню, я был сильно удивлен, что мистер Гольдштейн наконец проявил свои эмоции – сильно разгневался на меня,– чем подтвердил свое сходство с остальными особями рода человеческого.

Обычно он работал на прессе допоздна, выпивая при этом невероятное количество бутылок содовой и постоянно потом рыгая от бурлящего в животе газа. У него красное от пара лицо, а руки постоянно влажные от пота. Он пил воду из горлышка, прямо из бутылок, таких больших, пузатых бутылок, которые он потом выстраивал в ряд на подоконнике. Их оттуда было очень удобно красть, и мы относили их в аптеку на углу, зарабатывая на этом двадцатипятицентовик. Если миссис Гольдштейн была поблизости, мы не осмеливались проводить свои грабительские рейды и бутылки, как всегда, красовались в своем стройном ряду. Деньги – единственная священная вещь в религиозном материализме миссис Гольдштейн,– а никель, как ни крути, все же деньги, даже пенни. Если ей удавалось засечь юного хулигана, выхватившего из ряда бутылку, она в воинственном настроении наносила визит родителям воришки и принималась осыпать страшными проклятиями фамильное семя всего дома, из которого пророс такой маленький негодяй, которого, совершенно естественно, ожидает бесславный конец.

Мы все, конечно, побаивались миссис Гольдштейн. И не только дети. Клиенты всегда опасались торговаться с ней по поводу цен, и это при цивилизации, в которой умение торговаться стало второй натурой и такой отличительной важной чертой, любовно воспитываемой, как, скажем, скорость бега у чистокровных лошадей.

Жильцы предпочитали голодать, не покупать уголь для своих печек, лишь бы не слышать ужасных проклятий миссис Гольдштейн, щедро рассыпаемых на этих подонков из гетто, что не платят за квартиру.

Она ухитрялась расходовать гораздо меньше на еду, чем любая женщина в их квартале, потому что продавцы на рынках, не в силах выдержать ее яростного напора при торговле, вяло спорили с ней и часто уступали.

Яркий свет Дела всей жизни неугасимо горел в глазах миссис Гольдштейн, и, как все другие люди, отстаивающие Дело гораздо более значительное, чем они сами, она выработала свою манеру обращения с окружающими. Делом всей жизни были для нее деньги, они для нее все равно что Франция для Жанны д'Арк или Господь Бог для Франциска Ассизского1.

Портняжная мастерская не давала возможности заработать столько денег, сколько хотела миссис Гольдштейн. Мой отец частенько говорил, что она все равно осталась бы недовольной, даже если бы русский царь передал ей все бриллианты своей короны, а старик Рокфеллер сделал своей единственной наследницей. Она всегда искала новое жизненное пространство для завоевания и вот решила завести собственный прилавок для торговли домашней птицей на рынке, расположенном от них в трех кварталах. Конечно, ничего не сообщила мистеру Гольдштейну о своем новом бизнесе до самого последнего дня, когда к нему приступила. Она вообще редко говорила с ним, и какое у нее мнение о муже, можно судить по той фразе, которую часто слышали от нее соседи: "Мендель – отличный портной, но в остальном ни на что не годится!"

Джо Гольдштейн, их сын, был моим соучастником во всех грехах и пороках, и большую часть своих сведений о семье Гольдштейнов я получал от него. Он всегда охотно рассказывал мне все, а его губы при этом довольно извивались, как у чокнутого. Он описал мне, как миссис Гольдштейн объявила мужу о своей новой инициативе.

– Мендель,– объявила она ему, когда он, ничего не зная, как обычно, строчил на своей швейной машинке,– я решила заняться бизнесом.

Мистер Гольдштейн не отреагировал. Но стрекот машинки заглох, а это говорило о сильнейшем эмоциональном напряжении, которое он в эту минуту испытывал.

– Когда же? – спросил он, не поворачиваясь к ней.

Его жене пришлось разговаривать с его спиной. Может, он и повернулся бы к ней, просто такая мысль не пришла ему в голову.

– С завтрашнего дня,– ответила миссис Гольдштейн, а в ее глазах все сильнее разгорался огонь Дела всей ее жизни.– Сегодня я подписала договор со Шварцем. Уплатила ему первый взнос, десять долларов, а в конце месяца заплачу еще двадцать пять. Он мне будет поставлять домашнюю птицу бесплатно до конца недели. На рынке я забила для себя очень хорошее место.

Мистер Гольдштейн медленно кивал головой. Вдруг его озарило, и он спросил:

– Для чего тебе это нужно?

– Для того, чтобы делать деньги, дурак.– Миссис Гольдштейн нетерпеливо дернула головой.

Мистер Гольдштейн, озадаченный, немного подумал.

– Для чего? – повторил он свой вопрос: ему очень хотелось знать причину.– Разве мы зарабатываем мало денег?

Миссис Гольдштейн сердито топнула ногой.

– Ты никогда не мог заработать достаточно денег!

Мистер Гольдштейн, пожав плечами, снова застрекотал машинкой. Вдруг в голове его возникла еще одна тревожная мысль. Теперь он решительно повернулся к жене, чтобы поговорить с ней откровенно.

– В таком случае кто будет заниматься мастерской? Ты ведь будешь целый день занята на рынке.

– Да, я буду проводить целый день на рынке.

– Значит, мне придется сидеть здесь, в мастерской, одному? – Одна широкая бровь изогнулась дугой из-за охватившего его беспокойства.

– Ну и что из этого? Ты взрослый человек или дитя? Разве я не могу тебе доверить заниматься мастерской? Чего мне бояться? Ах, какой ты все же дурак, Мендель! – С этими словами миссис Гольдштейн вышла из мастерской и отправилась домой.

Мистер Гольдштейн молча посидел несколько минут, горько покачивая головой, потом медленно повернулся к своей швейной машинке.

Миссис Гольдштейн заняла свой прилавок на рынке, и вдруг началось ее столь желанное процветание. Деньги были ее родной стихией, а выгода сама лезла ей в руки. Это было неизбежно. Она трудилась усердно, очень долго, грубила покупателям, запугивала их, оскорбляла конкурентов, безжалостно снижала суммы по кредитам,– в общем, вела свой бизнес точно так, как это делается на Пенсильвания-авеню или Уолл-стрит. Через две недели она заработала столько денег, сколько ни разу не удавалось в мастерской. У прилавка миссис Гольдштейн даром не пропадало ни одного перышка, ни одного пенни.

Нечистые на руку проворные женщины, которые разгуливали по рынку, пряча под своими необъятными шалями добычу, полученную от невольных щедрот торговцев, старательно избегали прилавка миссис Гольдштейн. Многие, замечая подозрительные комки под их шалями, только пожимали плечами – кто с вялым раздражением, кто с искренней жалостью.

– А, вот и миссис Коэн появилась снова! Она, конечно, воровка и, готов биться об заклад, сейчас держит под мышкой мой самый лучший кочан капусты, но ведь ее несчастный Самуил не принес домой в этот месяц и двухсот пенни, а ее худущие детишки похожи на ходячую смерть. К тому же из-за утраты одного кочана я не разорюсь. Да, этот мир – совсем не подходящее место для бедняков.

Но в проповедуемом миссис Гольдштейн культе богатства не оставалось места для благотворительности по отношению к ворам. Ее острые глаза замечали все, что творилось вокруг, и она частенько стремительно выбегала из-за своего прилавка с дикими воплями и громогласными проклятиями, чтобы силой выхватить свою курицу из-под шали миссис Коэн, несмотря на все ее оправдания и протесты.

– Воровка! – орала миссис Гольдштейн.– Сукина дочь! Падаль! Мусорная вошь! Красть товар у честной женщины! Теперь ты должна из-за такого позора просидеть всю неделю на полу своего дома, чтобы смыть греховность! Тебя нужно лишить дневного света, улыбок твоих детей! Тебя нельзя больше пускать на рынок, твои друзья должны отвернуться от тебя и никогда с тобой не здороваться; воровство – это самое мерзкое преступление!– И она с торжественным видом бросала отвоеванную курицу назад в корзину.

Миссис Гольдштейн делала деньги, но от ее новой деятельности страдала мастерская. Она уже не ходила по соседям, спрашивая, не нужно ли кому почистить что-то из одежды, погладить, починить. Теперь она уже не могла называть фиксированные цены и упорно их отстаивать в жарком споре. Их главный бизнес шел на спад.

Теперь мистер Гольдштейн превратился в посудину без руля и без ветрил, носимую по бурным морям европейской коммерции. К нему являлся клиент и, бросая на прилавок свой костюм, спрашивал его:

– Ну, мистер Гольдштейн, сколько возьмете за работу?

Долго, минут пять, взирал он на костюм, пожимал беспомощно трясущимися, как холодец, полными плечами, уже позабыв о привычке в таких случаях заглядывать в заднюю комнату, к жене, чтобы воспользоваться прозорливой ее расчетливостью, и в конце концов, все еще пожимая плечами, говорил:

– Не знаю. Может, зайдете позже, когда вернется миссис Гольдштейн?

Но обычно ушлый клиент чувствовал близкую победу и старался обратить в свою пользу нерешительность портного.

– Видите ли, я очень спешу,– шел он в атаку.– Дочь моего брата завтра выходит замуж, и мне позарез нужен этот костюм. Это вопрос жизни и смерти. Ну, в таком случае я дам вам за все,– говорил он вкрадчиво,-семьдесят пять центов.

Клиент, конечно, отлично понимал, что работа стоит, по крайней мере, вдвое дороже, но, как говорится, попытка не пытка. И потом он, захлебываясь от радости, рассказывал о триумфе своей семье. Евреи, конечно, милосердный и доброжелательный народ, готовый пощадить заклятых врагов, если они повержены на поле боя, но бизнес есть бизнес и тут уже начинаются козни дьявола, стоит только заслышать звон монет, падающих на прилавок.

Где-то внутри него его скрытое еврейское наследие предостерегало его, говорило, что семьдесят пять центов за такую работу – это мало, но мистер Гольдштейн очень хотел, чтобы его поскорее оставили в покое, одного, и он в знак согласия кивал головой, а сам возвращался к своему прессу, уверенный, что все сложилось бы иначе, будь сейчас с ним рядом жена.

Поздно вечером, когда миссис Гольдштейн возвращалась с рынка, она принималась пилить мужа за недоумие.

– Ненормальный! – отчаянно визжала она на него, заставляя всех соседей гурьбой спускаться к ним, умоляя ее прекратить безобразие и не мешать им спать.– Крысы, видно, выели у тебя последний мозг! Скоро ты станешь гладить костюмы за так, в порядке благотворительности! Семьдесят пять центов! Да я прежде застрелилась бы, но не подложила бы ему новую подкладку и не отутюжила костюм за такую смехотворную цену! Семьдесять пять центов! Ты, Мендель, не мужик, нужно найти кого-нибудь, кто бы о тебе позаботился!

А мистер Гольдштейн все больше колебался в расчетах, не знал, какую же цену запросить с клиента за работу. Однажды, когда я отнес к нему в мастерскую костюм отца в починку, он долго в упор смотрел на меня, потом сказал:

– Знаешь, принеси-ка его сегодня вечером. Может, здесь будет моя жена.

– Но он нужен отцу к шести часам вечера! – возразил я, выполняя поручение матери.

Вдруг мистер Гольдштейн вскочил со своего места с громадными портновскими ножницами в руках.

– А ну-ка, убирайся прочь! – заорал он на меня.– Убирайся, и больше чтобы я тебя и близко не видел возле моей мастерской! Чтобы ноги твоей здесь больше не было! – И угрожающе размахивал при этом своими длиннющими ножницами.

Я поспешил ретироваться, унося на худеньких плечах голову. С тех пор мы ходили с заказами в другую мастерскую, в соседнем квартале.

Очень скоро доходы мистера Гольдштейна от своего ремесла весьма значительно упали. Вечерами, когда мы расходились по домам, устав после своих игр, то могли наблюдать странную картину: у окна своей мастерской сидел мистер Гольдштейн, читая Библию при свете одинокой лампы; перед ним в прежнем строю стояли бутылки с содовой, а пресс, как это ни странно, не работал и тоненькие струи пара больше не вырывались из окон. Казалось, он над чем-то старательно размышляет.