Текст книги "Матрос с 'Бремена' (сборник рассказов)"

Автор книги: Ирвин Шоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

– Как только оформишь пенсию, сразу переедем в Бостон,– успокоила его Гортензия.– Будем гулять по берегу Чарлз-ривер все лето. Ну а пока, дорогой, никак нельзя игнорировать Шелли.

– Ладно, мне действительно лучше поговорить. Это заставляет меня бодрствовать; я и в самом деле хорошо помню весь этот материал – всю эту чепуху. Только иногда у меня перед глазами вдруг возникает какая-то пелена тумана, и я чувствую ужасную усталость. И мне так редко хочется говорить,-ты уж не обижайся на меня за это.

– А я и не обижаюсь,– успокоила его Гортензия.

– Маленькая моя Гортензия Слоан! – Роджер хихикнул.– Когда мы поженились, мне приходилось делать для тебя абсолютно все, разве только не умывать тебя по утрам.

– Да, ты хорошо обо мне заботился,– признала Гортензия,– всегда.

– Ну а теперь...– Роджер снова начал тереть глаза,– теперь ты превратилась в начальника, лектора, домохозяйку, банкира – и все в одном лице.

– Разве плохо обнаружить вдруг, что ты чему-то научилась в этом мире, до того, как отправиться в мир иной? – мягко отозвалась Гортензия.

– Но ведь тебе приходится так трудно. Слишком большое физическое напряжение. Ты порой выглядишь куда более усталой, чем я сам.

– Ша, Роджер!

– Почему бы тебе не сходить в ученый совет и не подать заявление на пенсию? Вот сейчас, немедленно?

– Ша, Роджер!

Она уже думала об этом, но попечительский совет этой маленькой обнищавшей школы никогда не назначал преждевременно пенсию старикам. К тому же Роджер не пользовался там большой популярностью, его всегда недолюбливали.

– В конце концов,– развивал свою идею Роджер,– осталось всего два с половиной месяца до истечения срока, и в сентябре мне исполнится шестьдесят пять,– необходимый для пенсии возраст. Потом начинается отсчет другого срока – за выслугу лет.

– Мне кажется, все же лучше доработать до конца, если только можно. Врач утверждает, что это тебе вполне по силам.

– Врач! Скажешь тоже! Да он дурак! Понятия не имеет, что со мной происходит.

Доктор знал, он во всех подробностях рассказал Гортензии о том, что происходит с ее мужем. Но она не стала возражать, а согласно кивнула.

– Может, он сбит с толку, дорогой; к чему зря расстраиваться?

Роджер шлепнул себя рукой – это у него стало обычным жестом,– выпил еще кофе.

– Если бы они лучше ко мне здесь относились... если бы мне... сопутствовал успех,– то мы могли бы пойти с тобой в попечительский совет и поговорить там с ними.

– Но ты успешно работаешь,– возразила Гортензия.– Здесь ты, нужно сказать, добился больших успехов.

Роджер тихо засмеялся.

– Ты несколько заблуждаешься, дорогая.– И, словно о чем-то размышляя, откинулся на спинку стула.– Я никогда не сдерживал своего языка, слишком много говорил. Всегда честно высказывал свое личное мнение. В скольких школах пришлось мне преподавать, дорогая?

– В четырнадцати.

– Так вот, я нажил себе врагов во всех четырнадцати. Такой я себе поставил памятник.– И снова неслышно засмеялся.– Никогда не умел держать язык за зубами. И тебе это было, конечно, трудно выносить, а?

– Ничего, я не обращала внимания,– успокаивала его Гортензия,– ни чуточки.

– Прости меня. Мне нужно было почаще затыкаться ради тебя.

– Для чего? – возразила Гортензия.– Ты всегда был таким,– таким я тебя и любила. Ну, ты помнишь все о Шелли?

– Каждое дыхание всей его короткой жизни. Все будет подвергнуто самому внимательному анализу.– Он фыркнул.– Период с тысяча семьсот девяносто второго по тысяча восемьсот двадцать второй. Так? "Если зима приходит, может ли весна...", "Я слезы лью по Адонаю, а он мертв...", "Меня зовут Озимандис, я царь царей, взгляните на труды мои, вы, все сильные мира сего, и придите в отчаяние...". Ну, что скажешь? Твой доктор – полный дурак! В моих мозгах большей частью царит полная ясность; не понимаю, почему он ведет себя подобным образом,– ведь для этого нет никаких причин...

– Ладно, мы поговорим с ним.

– Мне нужно было вовремя заткнуться.– Роджер, обхватив голову руками, лег животом на стол.– Когда я был молод, то верил, что непременно стану профессором английской литературы в Гарварде, руководителем кафедры. Что у меня будет не менее двадцати блестящих работ по истории литературы. Но я слишком много болтал.

– Прошу тебя, Роджер, хватит! – взмолилась Гортензия, пытаясь заставить его наконец замолчать.

– А я преподаю в маленькой школе, где переливаю из пустого в порожнее. Мне скоро шестьдесят пять.– И снова заснул.

Гортензия вновь затормошила его. Он проснулся и заплакал, качая печально головой.

– Прекрати плакать, ты не маленький мальчик! – одернула его Гортензия, хотя и сама плакала, но незаметно, без слез, где-то внутри.-Тебя ждет целый класс! Ты – их преподаватель! – Нельзя проявлять с ним особую мягкость, иначе он этим непременно воспользуется и не пойдет на лекцию.– Да вставай же, вставай!

– Почему ты не оставишь меня в покое? – Роджер не сопротивлялся, когда она силой поставила его на ноги, но все еще плакал.– Ну почему не дают старому человеку поспать? – хныкал он.

Гортензия, надев на него шляпу, вывела за дверь, на свежий весенний воздух. Там вдруг слезы у него прекратились. Вдвоем они медленно шли к школе.

– Как я хочу, чтобы мне поскорее исполнилось шестьдесят пять! -заявил Роджер, когда проходили мимо часовни.– Лег бы и спал, спал, спал... все дни недели; вставал только в субботу вечером. Мы пошли бы погулять по берегу Чарлз-ривер,– я и ты, Гортензия.

– Да, непременно.

– Я преподавал тридцать три года, и у меня на счету в банке пятьсот долларов,– не унимался Роджер.– Либо я должен получать пенсию, либо пусть правительство заботится о нас и кормит. Тридцать три года! Бедняжка Гортензия!

– Да тише ты, Роджер! Вот мы и пришли. Вот твоя аудитория.– И ввела его в классную комнату.

Ученики – их здесь немало,– очень симпатичные мальчишки, с пониманием относились к Роджеру и старались умалчивать о том, что им о нем известно.

– Шелли! Запомни – Шелли! – нашептывала ему на ухо Гортензия, подталкивая его к столу.– Годвин, Платон, романтическое направление в поэзии...

Молча, с широко раскрытыми глазами он стоял возле стола, оглядывая класс. Она, тяжело вздохнув, прошла через все помещение и села за заднюю парту. Зазвенел звонок; все сразу притихли. Роджер шелестел на столе своими бумагами. За прошедшие дни он так редко обращался к своим записям – сейчас они ему абсолютно бесполезны. На лице его появилось отсутствующее, озадаченное выражение, и Гортензия нервно сглотнула, с ужасом понимая: вот он, этот день, наступил...

Но Роджер вдруг откашлялся, легонько ударил себя по щекам.

– Итак, Шелли! – начал он.– Джентльмены, сегодня мы остановимся на творчестве Перси Биши Шелли, великого английского поэта-романтика. Он родился в тысяча семьсот девяносто втором году в добропорядочной и богатой семье. Не правда ли, джентльмены, звучит эта фраза как парадокс. Но тогда были в Англии иные времена, и, по-видимому, в том самом году добропорядочность и богатство умели уживаться, не мешали друг другу.

Все ученики дружно засмеялись, Роджер тоже, и глаза его вдруг заблестели. Гортензия, почувствовав облегчение, отодвинулась подальше назад на своей скамейке. Теперь она уверена: еще один день их жизни пройдет успешно.

САНТА-КЛАУС

Сэм Ковен отворил дверь квартиры, медленно прошел в гостиную и, не снимая пальто и шляпы, тяжело опустившись на старый, удобный стул, принялся ждать жену. Его мягкое, полное лицо, с серой щетиной бородки, было лишено какого-либо выражения, а тело подобно телу крепыша подростка, измочаленному ужасной усталостью из-за постоянного недосыпания. Он сидел, не расстегивая пуговицы пальто, с открытыми глазами, бросая равнодушные взгляды через весь двор на соседку: та проворно готовила субботний ужин из расставленных на столе банок и вощеных пакетов. Когда в замочной скважине жена повернула ключ, он, вздохнув, снял шляпу.

– Привет, Сэм! – поздоровалась она, входя.– Почему ты сидишь в темноте? Не в силах включить свет?

Он встал и, подтянувшись, вкрутил лампочку у себя над головой. Вспыхнул желтоватый свет.

– Понимаешь, я сидел...– начал он оправдываться.

– В чем дело? – Жена бросила на него пронзительный взгляд поверх узлов, которые держала в объятиях.– У тебя что, голова болит?

– Да, голова.

– Прими таблетку аспирина.

– Энн, мне хочется просто посидеть. Дай мне возможность спокойно посидеть.

– Хорошо,– отозвалась Энн.– Снова головная боль.– И прошла в спальню раздеться.

Сэм сидел неподвижно, вытянув короткие, жирные ноги и стараясь коснуться ими пола. Через двор он видел, что соседка готовит на ужин рыбу -тунца с жареным луком. В дверь позвонили. Из спальни вышла Энн, на ходу завязывая фартук. Интересно, кого это еще принесло? От двери она позвала:

– Сэм!

– Что такое? – крикнул он в ответ.

– Сэм, принесли наш заказ из овощной лавки. Дай мне денег – два доллара!

Сэм не ответил. Медленно расстегнув пальто, он не отрываясь следил, как соседка, эта ловкая женщина, проворно управляется с тунцом.

– Сэ-эм! – снова закричала ему Энн; короткое молчание, затем снова зов: – Сэ-эм!

Теперь она сама вошла в гостиную.

– Что с тобой? Никак ты оглох? Мне нужно два доллара, расплатиться с зеленщиком.

– У меня нет двух долларов,– тяжело вздохнув, ответил Сэм.

– Как это так "нет двух долларов"? – Энн подошла к нему поближе, наклонилась над его стулом.– Сегодня суббота?

Сэм кивнул, не отрывая глаз от соседки, снующей взад и вперед там, через двор.

– Насколько я понимаю, тебе платят по субботам, я права?

– Да, Энн, ты права.

– В таком случае...

– Миссис Ковен! – донесся до них сердитый голос зеленщика.– В моем распоряжении только световой день. Я не могу разносить овощи по ночам.

– Сэм...– снова начала Энн.

– Скажи ему – пусть уходит. Я расплачусь с ним в другое время, позже.

Энн, непонимающе поглядев на него, вышла из комнаты в прихожую, рассеянно стягивая фартук со своей стройной фигуры в аккуратно прилегающем корсете. Сэм встал, сбросил пальто на пол рядом со стулом. Подойдя к окну, опустил штору, чтобы не видеть, что происходит во дворе. Пошарил руками по карманам, в надежде обнаружить завалявшуюся сигарету, но ничего не нашел. Когда жена вернулась в гостиную, он вновь сидел на стуле, как ни в чем не бывало.

– Ну, так,– обратилась к нему Энн ласково, словно разговаривая со сконфуженным ребенком.– Выкладывай.– И села на диван, напротив.– Где же твое жалованье?

– Послушай, Энн, только не сердись... Все образуется, все будет хорошо. Дело в том...

– Только не нужно мне рассказывать сказки, Сэм. Ну хоть раз расскажи правду, Сэм, как перед Богом. Куда подевалось твое жалованье?

Руки Сэма все еще шарили по карманам в тщетной надежде найти сигарету.

– Я его сегодня не получил.

– Почему же, Сэм?

– Потому что Бродский... Бродский меня уволил,– с неуверенностью в голосе объяснял Сэм жене.– Ты только представь себе, каким сукиным сыном он оказался! Сколько раз я ему ставил выпивку по вечерам, когда каждый стаканчик стоил доллар, а то и доллар с четвертью! Можешь себе такое представить?

Энн, закрыв глаза, откинулась на спинку дивана.

– Ты же уверял меня, что за последние четыре недели Бродский души в тебе не чает, Сэм. Чего-то ты не договариваешь, Сэм.

– О чем это ты? Я все честно говорю, как на духу,– упорствовал Сэм, без особой, впрочем, убежденности.– Для чего мне лгать, не понимаю.

– Нет, Сэм, выкладывай всю свою историю, ничего не скрывая.

Сэм, вздохнув, начал тихим, старческим голосом:

– Видишь ли, Энн, у меня никогда и не было никакой работы.

Энн, покачав головой, опять закрыла глаза, покрепче прижалась спиной к спинке дивана.

– Боже мой,– бесстрастно промолвила она,– что происходит в этом доме? Боже мой!

– Ну, теперь тебе все известно, Энн.

– Но ведь каждую субботу за последние четыре недели ты приносил домой по двадцатидолларовой бумажке, Сэм. Как объяснить такое?

– В том-то и вся разница. Я принес домой в общей сложности восемьдесят долларов. По-моему, вполне достаточно.

– Расскажи мне все без утайки, Сэм. Я живу с тобой вот уже двадцать четыре года, и ты еще ни разу не рассказывал мне всего до конца. Обязательно что-нибудь, да скроешь. Вот теперь давай, все рассказывай.

– Зачем зря тебя волновать.

– Ничего, Сэм,– Энн улыбнулась,– поволнуй меня немного, поволнуй. Я не боюсь.

– Деньги я занимал. Утром в понедельник пошел на работу. Я тебе не лгал, Энн. Бродский велел, чтобы я явился на работу.

– Ну и что произошло?

– Племянник жены Бродского в тот день приехал из Буффало без пенни в кармане. Этот вшивый Бродский! В двадцать шестом году я позволил ему заработать двадцать тысяч долларов!

– Но я ведь испекла пирог в тот понедельник, чтобы отпраздновать нашу годовщину. Разве ты забыл?

– А разве я виноват, что племянник жены Бродского явился тогда из Буффало?

– Никто тебя и не винит,– Энн открыла глаза и подалась к мужу,-сидит на своем стуле как нашкодивший маленький, толстый мальчик (только волосы седые), который рассказывает, как ему удалось спереть у матери из кошелька двадцатипятицентовик.– Но почему ты тогда ничего мне об этом не сказал?

– Мне не хотелось причинять тебе боль, Энн, честно,– объяснил жалостливым тоном Сэм.– Тебя ведь и так многие обижают. Я стараюсь этого избегать, если мне удается. Можешь мне верить.

– Если помнишь, в тот понедельник вечером ты разрешил Сюзн выйти замуж за Эдди,– ты пообещал, что будешь теперь целиком нас обеспечивать, и ей больше не придется каждую неделю приносить матери свою зарплату. Может, ты уже забыл об этом?

– Конечно нет! – с раздражением ответил Сэм.– Еще чего! Зачем постоянно напоминать мне об этом?

– Почему ты так поступил, Сэм?

– Сюзн уже взрослая, ей нужен собственный дом, свое хозяйство.

– Мы все знаем об этом, Сэм. Не беспокойся зря – знаем.

– Нельзя допускать, чтобы она содержала нас. Это нечестно. Всякий раз, когда наши взгляды сталкиваются, я вижу по ее глазам, как ей хочется избавиться от нас, съехать с нашей квартиры. Я слышал, как однажды, после свидания с Эдди, ночью, у себя, она горько плакала.– Сэм уставился на свою шляпу, отмечая на ней пятна пота.– Ну, тогда я и подумал: пора ей замуж, сколько можно терпеть такое положение в доме? И не надо ей мешать.

– Но теперь, когда у тебя снова нет работы, Сэм,– терпеливо рассуждала Энн,– выходит, ей снова придется нас содержать?

– Не будем сейчас говорить об этом,– попросил Сэм, вставая со стула.– Мне бы прилечь...

– Так придется ей содержать нас или нет? Ну-ка, отвечай, не увиливай!

– Думаю, что да.

Энн, удивленная, качала головой.

– И у тебя хватило духа сказать ей, что ты имеешь работу и она может осуществить что задумала – выйти замуж! А ведь ты все лгал, Сэм. Прекрасно знал, что ты безработный и тебе вновь придется висеть у нее на шее. Ах, Сэм, Сэм...

– Да я думал, что недели через три-четыре найду работу,– оправдывался Сэм, расхаживая взад и вперед по комнате на своих коротких, детских ножках.– У многих-то ведь работа еще есть. Говорят, времена меняются к лучшему. Рузвельт работает в Белом доме не покладая рук...

– "Рузвельт"! – горько засмеялась Энн.– Замолчи, Сэм, замолчи, ради Бога!

– Ну и что мне прикажешь делать? – бросил ей Сэм с вызовом.-Скажи-ка! Может, мне лечь и умереть?

– Кто дал тебе в долг эти восемьдесят долларов, Сэм? И где ты нашел такого дурака?

– Какая разница? – отвернулся от нее Сэм. Подошел к окну, выходящему на улицу, и смотрел, как сгущаются вечерние сумерки и крошечными точечками зажигаются во всем городе огоньки.

– Так где ты достал эти несчастные восемьдесят долларов?

Держать оборону уже больше нет сил... Сэм сдался.

– Я написал в Детройт,– он разговаривал с оконной рамой,– Альберту.

– Моему несчастному брату! – воскликнула Энн.– Выходит, и он тоже должен тебя содержать! Да ты, по-моему, уже должен ему никак не меньше тысячи долларов!

– К кому еще я мог обратиться? – резко спросил Сэм.– К кому? Куда? Кто-то же должен помочь мне, как ты считаешь?

– Ну как тебе не стыдно просить у Альберта еще денег? Ты ведь не вернул ему из своего долга ни цента.

– Я все верну. Времена меняются, я надеюсь на лучшее.

Энн лишь засмеялась.

– Можешь смеяться сколько влезет! – упрямился Сэм.– Давай, давай, смейся! Однажды на моем банковском счете было шестьдесят тысяч долларов -наличными.

– Однажды индейцы владели всеми Соединенными Штатами. Ради Бога, Сэм, ради Бога! Санта-Клаус давно забыл, где находится Бронкс. Его здесь давненько никто не видел.– Помолчала, созерцая такие знакомые полные, круглые плечи мужа, тихо спросила: – Как ты собираешься сообщить обо всем Сюзн? В прошлую субботу они решили расписаться на первое мая и потом провести две недели в Вермонте. Интересно поглядеть, с какой физиономией ты им об этом сообщишь?

– Именно поэтому я и не хотел ей говорить в тот понедельник. Чтобы не ранить ее чувства.

– Теперь рана окажется куда более болезненной, Сэм. Неужели ты не в состоянии вбить себе это в свою пустую башку?

– Но я думал, что найду работу.– Сэм не терял терпения.– Когда Альберт прислал мне чек, я воспринял это как счастливое предзнаменование. Его отзывчивость вселила в меня надежду.

– Как же ты умудрился получить письмо от Альберта, а я его так и не видела? – В тоне Энн прозвучало равнодушное любопытство, словно у домохозяйки, которая интересуется, сколько куриных яиц надо добавить в тесто для бисквитного торта.

Сэм только вздыхал, вспоминая все запутанные подробности сделки.

– Я попросил, чтобы он прислал чек на отель "Дикси" – у меня там клерк знакомый. Деньги хранил в старом бауле у него в кладовке, той, что в холле.

– И каждую субботу ты, как истинный глава семьи, приносил мне по двадцать долларов на хозяйство...

– Говорю же – ни к чему вас зря волновать. И тебя, и Сюзн тоже. Я был настолько уверен, что найду работу... Энн, поверь мне! Я так считал: это уж настолько плохо, если мне не удастся найти работу, что... У меня в жизни случалось немало неприятностей,– он говорил ровным, рассудительным голосом,– но чего никогда не предполагал – что такое несчастье произойдет со мной. Ну быть такого не могло!

– И все же оно произошло.– Энн сделала нетерпеливый жест руками, давая понять собеседнику, что разговор окончен.

– И все же оно произошло,– эхом отозвался он, сел снова на стул и закрыл лицо маленькими пухлыми пальцами.– Никогда бы не поверил, что люди еще могут жить после того, как им на голову свалилось такое несчастье. Итак, мы стоим на последней черте, Энн.

– Ах, Санта-Клаус, Санта-Клаус,– без издевки, без насмешки произнесла Энн; потом продолжала все с тем же равнодушным любопытством: – Каждое утро, в восемь, ты уходил на работу и возвращался домой в шесть тридцать. И чем же ты занимался целый день?

Сэм, вспоминая, чем он занимался все эти безрадостные дни, не осмеливался поднять на жену глаза.

– По утрам ходил от одной конторы к другой. Ты и представить себе не можешь, Энн, сколько их повсюду развелось,– ужас! У очень многих американцев еще есть работа. Когда-то я частенько заглядывал в эти офисы -приносил им хорошие сигары, а они выставляли мне выпивку. Днем ходил в публичную библиотеку – сидел там за столом, читал...

– Надо же! Ученый, студент. Только подумать! Целый день сидит в библиотеке! – воскликнула Энн, покачивая головой; на глазах у нее выступили слезы – впервые.– Бедняжка Сэм. И что же ты читал?

– Все старые газеты – "Таймс", "Уорлд", старую "Америкэн", за период с двадцатого по двадцать девятый год. Какое я получал удовольствие, читая о событиях тех дней, о Линдберге1, Кулидже2, Доне Макгро. Ах, какие славные были годы! Я даже нашел там свою фотографию. Семнадцатого мая двадцать шестого года в отеле "Астор" устраивали бал владельцев предприятий, производивших одежду. Мы с тобой сидели впереди, в первом ряду; на мне смокинг и бумажная шляпа. Тогда, на той фотографии, волосы мои еще черные. Ты помнишь?

– Помню.

– Мне нужно было умереть в двадцать девятом...– Сэм оторвал руки от лица.

В дверь позвонили – два коротких, резких звонка.

– Это Сюзн,– определила Энн.– Вечно забывает ключи.

Сэм встал со стула.

– Пойду лягу.– И направился в спальню.

– Не забудь принять таблетку аспирина, Сэм,– напомнила Энн.

– Да, непременно.– Он затворил за собой дверь спальни.

Энн медленно – ведь она уже совсем немолодая леди – пошла по вестибюлю открыть Сюзн входную дверь.

ПАМЯТНИК

– На кой черт мне сдался его личный запас?! – заявил Макмагон -твердо, убежденно; подышал на стакан, осторожно его вытер.– У меня свое мнение о его личном запасе.

Мистер Гриммет с печальным видом сидел у стойки на высоком стуле, а Тезинг лишь пожимал плечами, как продавец, который еще не отказывается окончательно от намерения навязать свой товар, а лишь переходит на более удобную позицию для новой атаки. Макмагон поднял к свету еще один стакан своими чистыми, холеными пальцами бармена, старательно вытер его с самым серьезным и решительным видом и густо покраснел до корней волос, включая и лысую лужайку на голове,– ее не скрывала густо напомаженная прическа.

У бара, в передней части ресторана, никого не было. Сейчас, в три часа дня, в глубине зала о чем-то спорили трое официантов. Каждый день, ровно в три, в этом укромном уголке собирались трое официантов, чтобы кое о чем поспорить.

– Фашизм,– говорил один,– это репетиция накануне открытия большого кладбища.

– Ты где вычитал эту фразу? – поинтересовался второй.

– Какое тебе дело? Вычитал где вкуснее, и все тут.

– Ты же итальянец,– обратился третий официант к первому.– Вшивый итальяшка!

– Эй, вы там! – резко обернувшись, крикнул ссорящимся официантам Тезинг.– Приберегите-ка подобные дискуссии для дома! Здесь вам ресторан, а не "Мэдисонсквер гарден".– И снова стал с интересом наблюдать, как Макмагон ловко вытирает, натирает до блеска стаканы.– Однако многие лучшие бары в городе,– сменил он тон на вкрадчивый, мелодичный,– находят применение нашим личным запасам.

– Многие лучшие бары в городе,– подхватил Макмагон, заработав еще энергичнее полотенцем,– давно стоит превратить в школы верховой езды.

– Смешно! – Тезинг засмеялся вполне естественно, без натуги.– Очень смешно, правда, мистер Гриммет?

– Послушай, Билли,– Гриммет подался вперед и не обращал никакого внимания на Тезинга,– нужно прислушиваться к разумным суждениям. Если ты смешиваешь напиток, кто определит цену ячменя – его составной части? В этом и заключается высший класс для всех коктейлей в мире.

Макмагон промолчал: щеки его еще гуще покраснели, не отставала и лысина на голове. Перевернув стаканы вверх дном, он ставил их на жестяную стойку со звонким треньканьем, которое передавалось выстроившимся рядами на полках чистым стаканам, и эти мелодичные звуки разносились по всему пустому ресторану.

Небольшого роста, полный, крепко сбитый, бармен перемещался за своей стойкой заранее рассчитанными, точными движениями и в такой своеобразной манере, что любой, наблюдающий за ним в эту минуту, мог бы определить, в каком он сейчас пребывает настроении: весел, печален, мрачен, угрюм или чем-то взволнован и расстроен. Все это сразу было видно и по тому, как он смешивает напиток или ставит стакан на стойку.

Сейчас, в эту минуту, он сердит – и мистер Гриммет это отлично чувствовал. Ссоры с ним он не хотел, но нужно было спасать деньги. Словно в салюте он протянул руку к Тезингу.

– Скажи мне правду, Тезинг,– медленно произнес он.– Неужели твой личный запас настолько не годен?

– Ну, многим нравится,– так же медленно ответил Тезинг.– Превосходен как компонент для смешанного продукта.

– Годится только для полировки! – заявил Макмагон, оглядывая свои полки.– Особенно хорош в качестве проявителя.

Тезинг засмеялся – он всегда так смеялся от девяти утра до шести вечера.

– Очень остроумно! – похвалил он.– Какой у нас потрясающе остроумный бармен!

Макмагон, резко повернувшись на каблуках, посмотрел на него, слегка опустив голову на грудь.

– Я тебя не обманываю,– возразил Тезинг,– все честно.

– Вот что я хочу сказать тебе, Макмагон,– подхватил Гриммет, глядя ему прямо в глаза.– На нашем личном запасе можно сэкономить по семь долларов на ящике.

Макмагон начал вдруг насвистывать всем знакомую мелодию – теноровую партию из "Паяцев",– вперив взгляд в потолок и машинально вытирая стаканы. Мистеру Гриммету очень хотелось в эту минуту его уволить, и он вдруг вспомнил, что, по крайней мере, не реже чем дважды в месяц у него возникало такое желание, и довольно сильное.

– Прекрати свистеть,– вежливо обратился он к нему.– Мы здесь обсуждаем серьезные дела.

Макмагон свистеть прекратил, но все равно мистеру Гриммету очень хотелось сейчас его уволить – дать пинка под зад.

– Времена нынче хорошими не назовешь,– снова начал мистер Гриммет ласково, убедительно, испытывая горячую ненависть к себе самому из-за выбранной тактики: какого черта он тут ломается перед своим же служащим? -Запомни, Макмагон,– президента Кулиджа давно нет в Белом доме. Я последний человек в мире, который способен себя скомпрометировать в отношении качества напитков, но нельзя забывать, что мы люди деловые и к тому же сейчас на дворе тридцать восьмой год.

– Личный запас Тезинга,– равнодушно сказал Макмагон,– способен навсегда испортить желудок здоровой лошади.

– Муссолини! – донесся до них возбужденный голос первого официанта из глубины ресторана.– Каждый день, когда иду по Бродвею,– встречаю там сорок пять актеров, которые куда лучше сыграли бы его роль.

– Хочу сказать тебе одну вещь, Макмагон,– снова подчеркнуто холодно обратился к нему мистер Гриммет.– Не забывай, что я владелец этого ресторана.

Макмагон снова стал насвистывать арию из "Паяцев". Тезинг, приняв мудрое решение, немного отодвинулся от стойки.

– Меня больше всего интересуют деньги,– не скрыл мистер Гриммет.-Что скажешь, мистер Макмагон, если я распоряжусь продавать наш личный запас?

– Скажу, мистер Гриммет, что все это дело бросаю – раз и навсегда!

Мистер Гриммет, по-видимому, расстроенный его отказом, принялся вытирать пот с лица, холодно уставившись на троицу официантов в дальнем углу ресторана. На сей раз ни о чем не спорят, лишь так же холодно на него смотрят.

– Ну тебе-то что от этого? – все больше распалялся против Макмагона мистер Гриммет.– Тебе-то какое дело до того, что мы станем разливать виски другого сорта? Ты что, сам будешь его пить?

– В моем баре, мистер Гриммет,– спокойно ответил Макмагон, откладывая в сторону стакан вместе с полотенцем и заглядывая боссу прямо в глаза,– мы предлагаем только высококачественные напитки.

– Ну кто почувствует здесь разницу? – Возмущенный Гриммет, соскочив с высокого стула, энергично затоптался на месте.– Что эти американцы смыслят в крепких напитках? Ничего! Прочитай в любой книге на эту тему.

– Совершенно верно,– поддержал его тут же Тезинг с видом знатока.-Неужели тебе неизвестно общее, широко распространенное мнение: американцы не в состоянии отличить даже красное вино от заправленного хмельным солодом молока с шоколадом?

– В моем баре,– упрямо повторил Макмагон, густо покраснев и опершись широко разбросанными руками о стойку,– я подаю гостям только лучшие напитки,– сам их и готовлю.

– Осел упрямый! – заорал мистер Гриммет.– Настырный ирландец! Ты назло все это делаешь, чтобы досадить мне, я знаю! Очень тебе хочется, чтобы я потерял по семь долларов на каждом ящике виски, потому что ты меня ненавидишь. Нужно глядеть истине в глаза!

– Прошу вас, потише, не кричите на меня! – спокойно осадил его Макмагон, сохраняя полное самообладание.– Позвольте мне напомнить вам о двух вещах. Я работал у вас с тех пор, как отменили сухой закон, мистер Гриммет. За это время сколько раз нам приходилось расширять ресторан из-за наплыва посетителей?

– У меня сейчас как-то не то настроение, чтобы заниматься историей, Макмагон! – снова кричал мистер Гриммет.– Какой прок от бара, хоть и такого длинного и вместительного, как "Нормандия", если там бизнес делают не так?!

– Нет, вы ответьте на мой вопрос! – требовал Макмагон.– Сколько раз?

– Три, черт бы тебя побрал! – вспылил мистер Гриммет.– Три раза!

– Выходит, что сейчас наш ресторан в три раза больше, чем шесть лет назад,– продолжал Макмагон в тоне строгого учителя, переходящего в своих объяснениях от одного пункта к другому.– Как вы считаете, почему это произошло?

– Случайность! – Мистер Гриммет ироничным взглядом окинул потолок.-Судьба! Рузвельт! Рука Божия! Откуда мне знать?

– В таком случае я скажу вам,– бесстрастно продолжал в том же назидательном тоне Макмагон.– Те, кто приходят к нам, посещают наш бар, всегда получают здесь лучшие мартини, манхэттены, дайкири – самые лучшие на земле. Все это приготовляется из высококачественных ингредиентов, мистер Гриммет, и с большим старанием.

– Один твой коктейль не отличишь от другого! – горячо возразил мистер Гриммет.– Просто вокруг этого поднимают слишком много шума, а вообще-то ни в чем как следует не разбираются.

– Мистер Гриммет,– молвил Макмагон с нескрываемым презрением.– Легко заметить, что вы человек непьющий.

Исказившееся от этих его слов лицо Гриммета свидетельствовало: он предпринимает отчаянные попытки выстроить новую линию обороны. Это ему удалось, и от удовольствия брови его полезли вверх. Усевшись напротив Макмагона за стойкой, он обратился к нему с притворной нежностью:

– Приходило тебе когда-нибудь в голову, что люди приходят сюда толпами только из-за вкусной пищи, которую здесь, у меня, готовят?

– Вот мое окончательное мнение о Грете Гарбо,– донесся до них громкий, вызывающий голос первого официанта,– лучше нее нет актрисы в Голливуде!

Несколько секунд Макмагон не отрываясь смотрел прямо в глаза Гриммету; на губах его играла хитрая улыбка. Наконец вздохнул поглубже, как азартный болельщик на ипподроме, готовый вновь поставить на лошадь, уже проигравшую в четырнадцати забегах.

– Сказать вам откровенно, что я думаю о пище, которую готовят в вашем ресторане, мистер Гриммет? – с безразличным видом произнес он.

– У меня лучшие шеф-повара! – поспешно перебил его Гриммет.– Лучшие во всем Нью-Йорке!

Макмагон бесстрастно кивал головой.

– Да, шеф-повара лучшие, но еда самая гадкая.

– Ты думай, что говоришь! – грозно прикрикнул на него Гриммет.

– То, что повару удается ловко скрыть,– Макмагон повернулся к Тезингу, словно мистера Гриммета здесь и нет,– принимается здесь на ура. Все дело в соусе. Однажды мне пришлось отведать здесь, в ресторане, бифштекс из филе...

– Поосторожнее, Макмагон! – возопил Гриммет, соскочив с высокого стула и обегая всю стойку.

Возбужденный, весь красный, он стоял лицом к лицу с Макмагоном.

– Но что сделать, чтобы скрыть отвратительный вкус бифштекса из филе? – задал резонный вопрос Макмагон.– Да ничего! Вы его просто жарите на сковороде – все очень просто. Если он готовился из высококачественной вырезки, то, конечно, не утрачивает своих вкусовых качеств, а если из низкосортной... ну, тогда простите...