Текст книги "Матрос с 'Бремена' (сборник рассказов)"

Автор книги: Ирвин Шоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

– Не забывайте – вы газета партийная! – угрожающе наступал Макомбер.– В этом все дело. Вы, демократы, промолчите в тряпочку, если, скажем, городской политик-демократ станет разъезжать по главной улице в роскошном лимузине. Дело в том, что вся ваша организация пронизана коррупцией.

– Совершенно верно,– согласился редактор,– вы попали прямо в точку! – И вновь стал водить синим карандашом по листу.

– Ах во-от оно что-о! – протянул Макомбер, поворачиваясь к двери.-Ну и ради Бога!

– Вся беда ваша,– назидательно произнес редактор,– заключается в том, что вы постоянно недоедаете. Вам нужно обеспечить хорошее питание.– И нацелил острие карандаша на какую-то фразу.

Третий помощник шерифа ретировался, с грохотом захлопнув за собой дверь, и со скучным видом побрел по улице, не обращая уже прежнего внимания на удушающую жару. Миновав свой дом, он направился прямо в офис. Жена все еще у окна, тщетно высматривает хоть кого-нибудь на улице, где почти никогда никого не бывает, разве что по субботам.

Макомбер уставился на нее с другой стороны улицы, испытывая резь в глазах.

– И это все, что тебе остается? – зло выпалил он.– Целый день сидеть у окна?

Она ничего ему не ответила и, бросив на него рассеянный, безучастный взор, вновь устремила его в дальний конец улицы.

В кабинете шерифа Макомбер тяжело опустился на стул. Шериф все еще на месте. Сидит, положив ноги на край стола.

– Ну что? – спросил он.

– Да черт с ними со всеми! – в сердцах выругался Макомбер, вытирая пот с лица цветным носовым платком.– Не понимаю, с какого бока меня все это касается?! – Расшнуровал ботинки и оперся спиной на стул.

Шериф стал звонить по телефону в Лос-Анджелес.

– Свонсон? – кричал он в трубку.– Говорит шериф Хэдли из Гэтлина, штат Нью-Мексико.– Пойдите и уговорите Брисбейна, чтобы прекратил плакать и орать! Выпустите его на свободу! Мы за ним не приедем. У нас на это нет времени. Благодарю вас.– И радостно вздохнул, как человек, довольный, что завершил свой рабочий день.– Я иду домой, обедать.

– Ступай и ты,– обратился к Макомберу второй помощник.– Я за вас подежурю.

– Да ничего,– отказался Макомбер.– Я не очень голоден.

– О'кей, в таком случае я пойду,– поднялся второй помощник.– Ну пока, Макомбер.– И вышел, насвистывая веселенький мотивчик.

Третий помощник плюхнулся всем своим грузным телом на вращающийся стул шерифа, не снимая расшнурованных ботинок. Откинувшись на мягкую спинку, опять впился глазами в плакатик: "Разыскивается совершивший убийство... ...Четыреста долларов". Теперь эти строчки освещало яркое солнце. Он просунул ноги в мусорную корзину и беззлобно произнес:

– Будь ты проклят, Уолтер Купер!

ВТОРИЧНАЯ ЗАКЛАДНАЯ

Зазвонил звонок, и я подошел к окну, чтобы посмотреть, кто там.

– Ни в коем случае не вздумай открывать! – крикнул мне отец.– Может, это принесли повестку в суд.

– Кто же разносит повестки по воскресеньям? – напомнил я ему, осторожно раздвигая шторы.

– В любом случае не открывай.

Отец вошел в гостиную. Со сборщиком налогов он не умел обращаться: на него обычно наседали, угрожали, и ему, перепуганному насмерть, приходилось давать самые несбыточные обещания, клятвенно убеждать, что он обязательно заплатит, заплатит очень скоро, но никогда так и не платил. Те снова являлись к нему, и начиналась прежняя сцена,– его поносили на чем свет стоит. Если отец был дома один, то дверь никогда не открывал, даже не интересовался, кто пришел. Просто сидел на кухне с газетой в руках, а колокольчик разрывался прямо у него над головой. Не открывал даже почтальону. Колокольчик звякнул снова.

– Черт бы тебя подрал! – в сердцах выругался я.– Да это какая-то старуха, почтенная леди. По-моему, предлагает что-то на продажу. Можно открыть, ничего страшного.

– Для чего? – спокойно спросил отец.– Что мы можем купить, если у нас нет денег?

Но я все же открыл. Как только я резко отворил дверь, эта маленькая леди ловко, одним прыжком, вскочила в коридор. Руки у нее сильно дрожали -пухленькие, маленькие ручки, без перчаток.

– Меня зовут миссис Шапиро,– отрекомендовалась она, ожидая нашей реакции.

Я ждал, что будет дальше. Она попыталась неловко улыбнуться. Я с суровым видом ждал, что она скажет. У ворот бедняков редко появляются дружески расположенные к ним незнакомцы. Мне было тогда семнадцать, и я уже отлично знал, что, раз забренчал звонок, значит, за дверью стоит представитель либо электрокомпании "Эдисон", либо "Бруклин боро гэз компани", который исполнен решимости немедленно отключить нам электричество или газ.

Миссис Шапиро, ссутулившись, в своем коротеньком, неказистом пальтишке, вошла в комнату.

– У меня есть вторичная закладная,– сообщила она.

Я все молчал, сохраняя строгий вид. Ну вот, еще один враг пожаловал. Умоляющим жестом она протянула свою пухленькую, холодную ручку.

– Нельзя ли поговорить с вашим отцом?

Отец уже давно ретировался на кухню с "Санди таймс" в руках и теперь твердо надеялся, что никакая сила на свете не оторвет его от мирной газетной стихии.

– Пап! – позвал я его.

Услышал, как он тяжело вздохнул, зашелестел газетой, отрываясь от чтения передовицы. Я закрыл за миссис Шапиро дверь. Вошел в комнату отец, протирая тряпочкой стекла очков и неприкрыто жалея, что пришлось покинуть свое надежное пристанище – кухню.

– Пап, это миссис Шапиро,– представил я.– У нее есть вторичная закладная...

– Ну да, совершенно верно,– порывисто подтвердила она.

И в это мгновение будто вся посветлела,– тон у нее был мягкий, она явно была смущена причиненным беспокойством. У нее на чулках, на толстых ножках, спустилось несколько петель, а разбитые туфли много повидали на своем коротком веку.

– Я пришла к вам потому, что...

– Да-да.– Отец, как всегда, строил из себя делового человека,– вечно это демонстрировал перед сборщиками платы по счетам, но тут же утрачивал, стоило им начать привычные угрозы в его адрес.– Да, конечно, минутку. Я позову жену... она куда больше меня знает обо всем этом... Ах... Элен! Элен!

Мать спустилась с лестницы, убирая на ходу волосы.

– Вот – миссис Шапиро,– объявил отец.– У нее есть вторичная закладная...

– Вот как все произошло,– начала миссис Шапиро, подходя поближе к моей матери.– В двадцать девятом году я...

– Не угодно ли вам присесть? – указала мать на стул, бросив ледяной взгляд на отца; губы плотно сжались.

Мать всегда с презрением относилась к отцу, считая его недотепой, особенно когда он оказывался не на высоте и не мог отвадить от дома свидетелей нашей нищеты.

Миссис Шапиро присела на самый кончик стула и чуть подалась вперед, плотно сдвинув коленки.

– Залоговая стоимость вторичной закладной восемьсот долларов,-молвила она.

Мы все сидели молча, не двигаясь с места. Тишина, конечно, действовала на нервы миссис Шапиро, но она все равно продолжала. Когда говорила, ее полные сероватые щеки постоянно дергались.

– Восемьсот долларов – это куча денег!

Мы не стали ее разубеждать.

– В двадцать девятом году,– рассказывала миссис Шапиро,– у меня было восемь тысяч долларов.– И посмотрела на наши лица, пытаясь удостовериться, нет ли на них выражения жалости, зависти или чего-то еще.

Но мы сидели с абсолютно равнодушными лицами, свойственными людям, которые давно привыкли располагать большими деньгами.

– Восемь тысяч долларов! Вы только представьте себе! Я зарабатывала их всю жизнь. У меня была овощная лавка. Вы знаете, овощи – продукт дорогой, скоропортящийся, и всегда найдется конкурент, который норовит продать точно такие куда дешевле, чем вы...

– Да,– согласилась с ней мать.– Овощи сейчас стоят очень дорого. Вчера только мне пришлось заплатить двадцать центов за кочан цветной капусты...

– Ну и для чего ты это сделала? – вмешался отец.– Я, например, не люблю цветную капусту. Обычная капуста, что в ней такого особенного?

– Мой муж, мистер Шапиро, два года умирал от рака.– Миссис Шапиро старалась, по-видимому, заинтересовать нас.– У меня тогда было восемь тысяч долларов. Я страдала ревматизмом, постоянно высокое кровяное давление, и я не могла больше возиться в лавке.– Вновь внимательно оглядела наши лица, надеясь уловить на них хоть каплю сочувствия.– Тогда я сняла восемь тысяч долларов со своего банковского счета и отправилась к мистеру Майеру. Я сказала ему: "Мистер Майер, вы большой человек, у вас превосходная репутация. Я хочу передать вам свои сбережения несчастной вдовы. Не могли бы вы вложить куда-нибудь мои деньги, чтобы я могла спокойно дожить до смерти на свои проценты? Мне много не требуется, мистер Майер,– сказала я ему,-всего несколько долларов в неделю, покуда не умру. Вот и все".– Я так и сказала,– всего несколько долларов.

– Я знаком с Майером,– отреагировал отец.– Сейчас его дела не слишком хороши: его имущество, насколько я знаю, переходит в управление трастовой компании.

– Мистер Майер – самый настоящий мошенник! – страстно выпалила она; ее крепко сжатые на бедрах кулачки дрожали.– Взял мои деньги и пустил их под вторичные закладные. Все восемь тысяч долларов! – Она умолкла, на несколько мгновений утратив, по-видимому, дар речи.

– Видите ли,– начал отец,– сегодня даже первичные закладные никуда не годятся. В наше время вообще ничто уже не годится.

– За последние два года,– жаловалась миссис Шапиро со слезами, выступившими на глазах,– я не получила от него ни пенни из всех восьми тысяч долларов, переведенных во вторичные закладные.– Клочком материи, отдаленно напоминающим носовой платок, она вытерла слезы.– Сколько раз я приходила к мистеру Майеру, а он постоянно твердил одно и то же: "Нужно подождать! Еще подождать!" Сколько можно ждать, я вас спрашиваю? Мне сейчас просто нечего есть, святая правда! Сколько же можно ждать?! – И разрыдалась, чтобы вернее вызвать наше сострадание.

– А теперь мистер Майер не желает даже меня видеть. Когда я прихожу к нему, его клерки говорят, что его нет и неизвестно когда будет. Мои хождения стали совершенно бесцельными.– Опять поток ее красноречия иссяк, и она прибегла к подобию платочка. Потом начала вновь: – Вот я и хожу по домам, где куплены мои вторичные закладные. И все это приличные дома, такие, как у вас: с коврами, шторами, с паровым отоплением, с печкой,– там всегда варится что-нибудь вкусненькое, и приятный запах ударяет в нос, едва открываешь наружную дверь. Ну сколько же можно ждать, скажите на милость? У меня в руках вторичные закладные на такие вот дома, как ваш, а мне нечего есть...– От ее слез платок-тряпочка промок насквозь.

– Прошу вас, пожалуйста,– сквозь слезы говорила она,– дайте мне хоть что-нибудь! Мне не нужны восемьсот долларов, но хоть что-то... Это ведь мои деньги... Теперь у меня никого нет,– на кого мне рассчитывать? Я страдаю ревматизмом, в моей комнате холодно, а мои туфли давно прохудились... У меня нет чулок, и я хожу на босу ногу... Пожалуйста, прошу вас!..

Мы попытались успокоить ее, но все напрасно – слезы у нее лились бурным потоком.

– Пожалуйста, прошу вас, хоть чуточку, совсем немного – сотню долларов! Можно даже пятьдесят. Это же мои деньги...

– Хорошо, миссис Шапиро,– не выдержал отец,– не расстраивайтесь так. Приходите в следующее воскресенье. Постараюсь что-нибудь для вас приготовить...

Горькие слезы мгновенно прекратились.

– О, да благословит вас Бог! – запричитала миссис Шапиро.

Не успели мы сообразить, что происходит, как она через всю комнату бросилась к отцу, упала на четвереньки и принялась ползать перед ним, покрывая страстными поцелуями его руку, то и дело восклицая:

– Да благословит вас Бог, да благословит вас Бог!

Мой отец сидя на стуле явно нервничал,– не по душе ему пришелся такой унизительный эпизод. Он пытался поднять женщину свободной рукой, умоляюще поглядывая на мать. Но и мать уже не могла выдерживать эту душераздирающую сцену.

– Миссис Шапиро,– пришла она на помощь отцу, пытаясь заглушить причитания назойливой визитерши.– Послушайте меня. Мы ничего не можем вам дать, ничего. Ни в следующее воскресенье, ни в какое другое! У нас в доме нет ни цента!

Миссис Шапиро выпустила руку отца; она все еще стояла на коленях перед ним, посередине нашей гостиной. Довольно странная, непривычная картина!

– Но мистер Росс сказал...

– Мистер Росс несет чепуху! – перебила ее мать.– У нас денег нет, и никогда не будет! Мы ждем, когда нас вышвырнут из этого дома, и это может произойти в любую минуту. Мы не в состоянии дать вам ни пенни, миссис Шапиро!

– Но в следующее воскресенье...– настаивала она на своем, очевидно, пытаясь объяснить моей матери, что она и не ожидала от нас помощи сейчас, немедленно, но через неделю...

– У нас не будет больше денег, чем сейчас, и в следующее воскресенье. А сейчас у нас в доме всего восемьдесят пять центов, миссис Шапиро.

Мать встала, подошла к ней, все еще стоявшей на коленях перед отцом, но даже не успела до нее дотронуться. Миссис Шапиро вдруг повалилась на пол, глухо ударившись о него, как будто кто-то уронил набитую вещами сумку.

Нам пришлось потратить не меньше десяти минут, чтобы привести ее в чувство. Мать напоила ее чаем. Она молча пила из чашки и, казалось, совсем нас не узнавала. Теперь она могла уйти. Перед уходом она поведала нам, что это у нее уже пятый припадок за последние два месяца; ей, конечно, стыдно за себя.

Мать дала ей адрес врача, который не требует сразу денег за прием, и миссис Шапиро ушла. Ее коротенькие, толстые ножки, в чулках со спущенными петлями, дрожали, когда она спускалась по лестнице. Мы с матерью следили за ней – как она, спотыкаясь, еле брела по улице и скоро исчезла, завернув за угол. Отец вернулся на кухню, к своей "Санди таймс".

Приходила она и в следующее воскресенье, и еще два воскресенья подряд после этого визита; долго звонила, каждый раз не менее получаса,-колокольчик нудно звенел. Но мы не открывали; все мы тихо, словно мыши, сидели на кухне, терпеливо ожидая, когда она наконец уйдет.

"ВПЕРЕД, ТОЛЬКО ВПЕРЕД, ЕСЛИ ТЫ

ВЫШЕЛ НА ПОЛЕ!"

– Всего за один доллар,– проворчал Пеппи, окоченевшими пальцами зашнуровывая щитки на плечах,– можно купить столько угля, чтобы отапливать эту вшивую раздевалку целую неделю! Подумать только, всего за один вонючий доллар! Мы все превратимся в ледышки к тому времени, когда начнется игра. Пусть кто-нибудь поговорит по душам с этим Шиперсом. Из-за одного доллара он, конечно, готов заморозить до смерти родную бабушку, да и то по частям. Никакого сомнения! – И нырнул головой в рубашку-джерси.

– Нужно держаться вместе,– откликнулся Ульман.– Всем вместе пойти к этому поганцу Шиперсу и твердо ему заявить: "Послушай, Шиперс, ты платишь нам деньги за то, что мы играем для тебя в американский футбол, но..."

– Ульман,– крикнул Пеппи из-под застрявшей у него на голове рубашки-джерси,– ты правая рука нашей команды "Сити колледж бойз". Беки всего мира, объединяйтесь!

– Эй, ну-ка, поторапливайтесь! – подогнал Гольдштейн.– Пораньше выйдем на поле – немного разогреемся перед игрой.

– Ничего себе – разогреться! – бросил Пеппи, справившись наконец со своей рубашкой.– Что касается меня, то неплохо бы мне немножко поджариться – с обеих сторон. Боже, и почему я сейчас не на юге Франции – на Ривьере, под ручку с какой-нибудь француженкой!

– Штаны сначала надень! – посоветовал Гольдштейн.

– Ты только посмотри! – Пеппи печально указал на свои голые ноги.-Посинел весь, по-моему, не просто синий, а темно-синий, начиная от голеностопа. Боже, синева уже за коленную чашечку перешла! Вы только посмотрите на меня, ребята: еще один фут – и вашему Пеппи каюк!

Клонски, правый полузащитник, высокий, плотный молодой человек, бесцеремонно оттолкнул Пеппи:

– Извини – дай-ка посмотреть на себя в зеркало.

– Будь у меня такое лицо...– начал было Пеппи.

Клонски повернулся и грозно поглядел на него.

– А что я такого сказал? – пошел он на попятный.– Разве...

Клонски снова стал разглядывать себя в зеркале, как можно сильнее оттягивая нижнюю губу.

– На зубы смотрю,– объяснил он всем ребятам не поворачиваясь.– На этой неделе зубной врач три новых зуба мне вставил.

– С ними можешь теперь в кино сниматься! – пошутил Гольдштейн.

– Пятьдесят баксов! Можете себе представить?! – возмущался Клонски.-Эта гнида дантист содрал с меня целых пятьдесят баксов! Да еще потребовал деньги вперед – рисковать не хотел вставлять зубы, покуда не уплачу всю сумму. Это все моя жена – это она настояла, чтобы я вставил себе зубы. "Разве так можно! – все меня убеждала.– Выпускник колледжа – и без зубов!"

– Еще бы! – отозвался из глубины раздевалки Гольдштейн.– Побольше слушай женщин в таких ситуациях, они тебе много чего насоветуют. Уж они-то знают, что делают.

– Мне их выбили два года назад, когда мы играли в Манхэттене.-Клонски, покачав головой, отвернулся от зеркала.– Эти ребята из Манхэттена такие грубияны! Их одно интересовало – повыбивать мне зубы, а кто выиграет, им абсолютно все равно!

– Ты последи за Краковым! – предупредил Пеппи.– Этот парнишка носится по полю как паровоз. Отруби ему в эту минуту ногу – не заметит! Никаких мозгов. Играл три года за Упсалу и в каждой игре брал на себя все столкновения. В результате повредил себе мозги. Играет так, словно ему за это никто не платит. За три сотни переломает тебе хребет.– Он поежился.-Боже, до чего здесь холодно! Негодяй Шиперс – что вытворяет!

В эту секунду дверь в раздевалку отворилась, и на пороге появился сам Шиперс, в верблюжьей шерсти светлом пальто с поднятым воротником, так что в нем спрятались уши.

– Слышал я, кто-то здесь назвал меня негодяем! Мне такие названия не по нраву, зарубите себе на носу, ребята.– И с суровым выражением лица посмотрел на них из-под широких полей своей мягкой зеленой фетровой шляпы.

– Но здесь ужасно холодно! – пожаловался Гольдштейн.

– Выходит, это я несу ответственность за состояние погоды? -сыронизировал Шиперс.– Вдруг, ни с того ни с сего, сделался главным управляющим небесной канцелярией, а?

– Уголь, нужно купить уголь, всего-то на один доллар.– Пеппи согревал руки дыханием.– И в раздевалке станет тепло. Всего на один вшивый доллар!

– Придержи язычок! – предупредил Шиперс и повернулся к остальным.-Уголь я заказал, скоро привезут, клянусь Богом! – Опустил воротник, снял перчатки свиной кожи.– Да и не так уж здесь холодно. Не понимаю, почему вы, парни, жалуетесь!

– Почему бы тебе самому не одеться здесь, в этом помещении, хоть разок,– предложил ему Пеппи.– Вот бы посмотреть на тебя! И холодильника не надо – лед делали бы из твоего окоченевшего тела, а потом рубили кубики для прохладительных напитков.

– Послушайте, ребята! – Шиперс забрался на скамейку и теперь, стоя на ней, обращался ко всем присутствующим.– Нужно кое-что обсудить с вами, уладить кое-какие денежные дела.

В раздевалке воцарилась тишина.

– Ну-ка, вызывайте взвод по борьбе с карманниками! – улыбнулся Шиперс.– Я не обижусь.

– Можешь обижаться, Шиперс, нам все равно. Только будь человеком, а обижаться можешь сколько влезет.

Шиперс помолчал, не зная, по-видимому, с чего начать, подумал и заговорил доверительным тоном:

– Ребята, день сегодня не жаркий. Если уж быть с вами до конца откровенным,– не самый сегодня приятный воскресный денек.

– Ребята, это вам строго по секрету! – прыснул Гольдштейн.– Никому ни слова, парни!

– Да, на улице холодно,– продолжал Шиперс,– спортивный сезон подходит к концу. Утром даже шел снег. "Доджерс" играют сегодня против Питтсбурга на Эббетс-филд. Вы, ребята, за последние две недели ничем особенным не отличились, не блеснули. Короче, нечего сегодня рассчитывать на толпу болельщиков.– И обвел всех многозначительным взглядом.– Мне удалось договориться со "Всеми звездами" Кракова. Снизил им гарантированный доход на пятьдесят процентов – много людей на трибунах не будет.

– Очень мило! – иронически одобрил Гольдштейн.– Неплохой провернул бизнес, можешь гордиться!

– Я имею в виду другое,– спокойно возразил Шиперс.

– Нечего нам говорить,– вступил Пеппи,– сами догадаемся. Ну-ка, твоя догадка, Ульман! Ты первый.

– Так вот, я имею в виду, чтобы и вы, ребята, согласились на пятидесятипроцентную скидку.

– Да-а, ты знаешь, как нужно действовать! – откликнулся Гольдштейн.-Прими наши комплименты.

– Шиперс! – крикнул Пеппи.– Ты самая большая гнида сезона!

– Нет, так не пойдет! Зачем зря рисковать? – Клонски облизнул новые зубы кончиком языка.– Я занял пятьдесят баксов, чтобы заплатить дантисту за зубы. Еще я должен за радиоприемник. Заберут его назад – так жена сущий ад мне устроит. Иди-ка, Шиперс, и проси других.

– Я ведь честен с вами,– стоял на своем Шиперс.– Прямо говорю -делаю беспристрастное предложение: каждый получает на каких-то пятьдесят процентов меньше, вот и все.

– "И мясник, и пекарь, и кузне-ец,– пропел Пеппи,– все влюблены в красавицу Мари-ию".

– Я говорю серьезно, ребята, и жду серьезного ответа от вас.

– Подумать только! – подхватил Пеппи.– У меня куча неоплаченных счетов, черт подери! А он ждет от нас серьезного ответа.

– Я занимаюсь бизнесом! – вспылил Шиперс.– Вот у меня действительно куча неоплаченных счетов, тот самый, черт подери!

– Чепуха! – остудил его Пеппи.– Чепуха, мистер Шиперс! По-моему, ответ вполне серьезный.

– Я пришел сюда, чтобы сказать вам: я лично выйду за ворота стадиона и буду возвращать купленные билеты всем болельщикам подряд,– если только вы не образумитесь и не пожелаете делать бизнес как положено,– пригрозил Шиперс.– Отменю игру! Мне нужно каким-то образом обезопасить себя.

Игроки переглядывались; Гольдштейн царапал пол шипами башмаков.

– Хотел вот купить себе завтра ботинки,– поделился Ульман.– Хожу по улицам чуть ли не босой.

– В общем, вам решать, ребята! – Шиперс надевал перчатки.

– А у меня сегодня свидание! – с горьким отчаянием сообщил Пеппи.– С такой красивой девушкой! Из Гринвич-виллидж. Это обойдется мне не меньше чем в шесть баксов. Шипперс, ты, я вижу, очень ловко пользуешься обстоятельствами, в которых мы все очутились.

– Кто-то получает прибыль – кто-то подсчитывает убытки. Таков закон бизнеса, ребята! – настаивал на своем Шиперс.– Мне просто необходимо подбить баланс в гроссбухах. Итак, решайте – да или нет!

– О'кей! – отозвался Гольдштейн.

– И это касается не только лично меня,– бесстрастно объяснял Шиперс.– Весь сезон вся моя бухгалтерия в дефиците.

– Очень просим тебя, Шиперс, выйди отсюда! – обратился к нему Пеппи.– Мы все очень тебе сочувствуем! Слезы и рыдания нас просто душат!

– Умные ребята,– фыркнул Шиперс,– целая сборная мудрых ребят! Не забудьте – в следующем сезоне тоже придется играть.– И бросил пронзительный взгляд на Пеппи.– Помните, игроки: американский футбол – это вроде наркотика: большой спрос на рынке. Каждый год колледжи оканчивают пять тысяч выпускников, и все они неплохо умеют блокировать нападающего, играть в защите. И я не намерен больше терпеть оскорблений от кого бы то ни было!

– От тебя просто разит – жуткая вонь! – не обращал внимания на предостережение Пеппи.– Я тоже честен с тобой.– Подошел к аптечке, вылил на руки из пузырька немного жидкой мази, растер, согревая ладони.– Боже, как же здесь холодно!

– Мне нужно еще кое-что сказать вам, ребята,– не унимался Шиперс, пытаясь завладеть всеобщим вниманием.– Я очень хочу, чтобы сегодня вы играли в открытый футбол. Действовать быстрее, энергичнее! Поноситься по полю как следует! Что-нибудь попридумывать эдакое, повыкаблучиваться... Побольше передач!

– Сегодня никто этого не выдержит,– рассудительно возразил Гольдштейн.– Очень холодно, руки у игроков задубели. К тому же на поле снег, мяч будет скользить по нему как по маслу.

– О чем ты говоришь?! – не допускающим возражений тоном подхватил Шиперс.– Публика требует больше пасов – так нужно дать их. И прошу вас, ребята: играйте серьезно и, как обычно, с полной отдачей. Не упускайте из виду: вы занимаетесь бизнесом!

– Подумать только – в такой мерзкий день я должен играть! -возмущался Пеппи, весь дрожа от холода.– А мог бы сейчас гулять по Гринвич-виллидж, попивать пивко в доме у женушки. Вот бы Краков шлепнулся на поле и свернул себе шею!

– А у меня дурное предчувствие,– объявил Клонски.– Сегодня обязательно что-то случится с моими зубами.

– Да, еще одно,– гнул свое Шиперс.– Тут вышла неувязка со шлемами. Команда любителей должна была сегодня утром играть на нашем поле в шлемах; так вот, из-за снега она не явилась. Так что придется играть без шлемов.

– Какой добряк наш милый, старый Шиперс! – съязвил Гольдштейн.– Уж он позаботится обо всем на свете.

– Ну ошибка произошла,– отбивался Шиперс,– накладка. Этого порой не избежать. Ведь многие ребята играют без шлемов.

– Многие еще и прыгают вниз головой с моста! – огрызнулся Гольдштейн.

– Ну что хорошего в этом шлеме, скажите на милость? – не сдавался Шиперс.– В самый ответственный момент, именно когда он так нужен,– слетает с головы.

– Ну что еще созрело в твоей умной головке? – издевался Гольдштейн.-Не хочешь ли, чтобы мы сыграли ввосьмером, ведь на трибунах будет так мало болельщиков?

Все игроки рассмеялись, построились в шеренгу и стали по одному выходить на поле, энергично размахивая руками – хоть бы немного согреться на ледяном ветру, задувающем с севера. Шиперс, понаблюдав за ними с минуту, вернулся в помещение и включил магнитофон.

"Вперед, только вперед, если ты вышел на поле!" – громогласно раздавалось из динамика на весь стадион, когда "Красные дьяволы" Шиперса выстраивались в линию на поле, чтобы отразить первую атаку противника. Готовились они к ней без шлемов.

ПРОГУЛКА ПО БЕРЕГУ ЧАРЛЗ-РИВЕР

– Итак, Шелли! – провозгласила Гортензия.– Перси Биши Шелли. Тысяча семьсот девяносто второй – тысяча восемьсот двадцать второй. Что это за даты?

– Помню: тысяча семьсот девяносто второй – тысяча восемьсот двадцать второй,– откликнулся Роджер на противоположном краю стола, где они сидели за завтраком.– Поэт-романтик. Направление романтизма: Уильям Вордсворт, Сэмюел Тейлор Колридж, Джон Китс1, Джордж Байрон, Перси Биши Шелли.

– Совершенно верно! – похвалила Гортензия; заметила вдруг, как у него закрываются веки в полудреме, что постоянно одолевала его в последние дни, крикнула высоким голосом: – Роджер!

– Я не сплю.– Он откинул назад большую седую голову; на его розоватом профессорском лице появились запоздалые морщины.– Сегодня утром – никакой сонливости. Обсуждаемая тема: Шелли – поэт и драматург. Как видишь, я не сплю и совершенно бодр, дорогая.

– Налить еще кофе?

– Не люблю кофе, ты знаешь.

Гортензия налила еще чашку. Для утреннего кофе она приобрела громадные чашки, похожие на миски для каши. Он вытащил одну из своих старых записных книжек для лекций и медленно принялся что-то в ней читать, потирая глаза; передал ее Гортензии.

– Выпей кофе! – настаивала она.

Роджер поднял чашку обеими мягкими, старческими руками и стал пить – в какой-то особой, подчеркнуто аккуратной, деликатной, домашней манере; такая особенность была у него всегда и вот сохранилась даже в старости.

– Он был выходцем из очень порядочной и богатой семьи,– начала Гортензия.

– Скажите, какой парадокс! Подумать только – еще в тысяча семьсот девяносто втором году порядочность и богатство не мешали друг другу, как-то уживались.– Роджер фыркнул.– Ну, вот видишь, со мной все в порядке, даже откалываю профессорские шуточки; жизнерадостен и дееспособен.

Гортензия, улыбнувшись, коснулась руки мужа.

– Замечательно! Его выгнали из Кембриджа, когда он написал книгу "Необходимость существования атеизма", а его отец перестал разговаривать с ним...

– Я отлично все помню! – подхватил Роджер.– Курс английской литературы для первокурсника; обзор английской литературы. Сам читал его тридцать лет назад. Должен же я хоть что-то помнить из него, как считаешь?

– Да, дорогой,– ответила Гортензия.

– Сегодня утром все так ясно перед глазами,– отметил Роджер.– Все ясно как стекло. Может, мне становится лучше? Что скажешь, дорогая?

– Вполне возможно,– подтвердила Гортензия.– Ну а теперь, дорогой, Шелли...

– Сегодня утром нечего беспокоиться. Для этого нет абсолютно никаких причин. Я прекрасно справлюсь с лекцией в аудитории; буду держать их в ежовых рукавицах. Слава британской поэзии, джентльмены,– только подумайте: какая дивная музыка столетий! Ну, это риторика старика профессора для молодежи.– Вдруг, вздохнув, он закрыл глаза и заснул.

Гортензия недовольно покачивала головой, нервно перебирая пальцами седую прядь на шее. Подошла к мужу, легонько потрясла его за плечо.

– Ну, Роджер! Роджер! Сейчас не время для сна! В девять у тебя пятидесятиминутная лекция.– Потрясла сильнее.

Голова его беспомощно перекатывалась на груди из стороны в сторону.

– Роджер! – закричала она.– Роджер, встань! Очнись!

– Дай поспать,– процедил он сквозь зубы, не открывая глаз.– Прошу тебя, дай поспать! Всего пять минут... Прошу тебя – всего пять минут...

– Нет, никаких минут! Немедленно открывай глаза, сию же секунду! – не понижала голоса Гортензия.– Ты должен сегодня бодрствовать хотя бы до двух дня! Дорогой, Роджер, прошу тебя, прошу тебя!

– Послушай,– тихо произнес Роджер с закрытыми глазами,– я старый, уставший человек. Уйди, не мешай!

Гортензия, взяв его голову обеими руками, сильно тряхнула.

Наконец он открыл глаза.

– Ну что ты ко мне пристала?! Оставь меня в покое! – закричал он ей прямо в лицо.– Убирайся отсюда, прошу тебя! Я уже не в состоянии кого-либо учить. Я хочу только одного – поскорее умереть! Убирайся отсюда!

Она поднесла чашку с кофе к его губам.

– Давай! Выпей!

Он машинально начал пить, бормоча после каждого глотка:

– Как я тебя ненавижу... Ты превращаешь последние годы моей жизни в настоящий ад... Пусть меня выгоняют, пусть! Мне абсолютно на это наплевать...

– Лучше вспомни, какому наиболее заметному влиянию подверглась поэзия Шелли! – стояла на своем Гортензия.– Вспомни Уильяма Годвина1, Платона!

– Мне ничего не нужно! Я хочу спать, и все тут. К черту пенсию, к черту...

– Так кто оказал наиболее значительное влияние на творчество Шелли, Роджер?

– Годвин и Платон.– Он устало махнул рукой.– Я все знаю. Я себя хорошо чувствую. Прости меня. Неужели я сказал, что ненавижу тебя?

– Не обращай внимания! – отмахнулась Гортензия.

– Нет, я тебя вовсе не ненавижу,– продолжал Роджер своим слабым старческим голосом.– Я тебя очень люблю.

– Знаю. Оставим это!

– Стоит мне закрыть глаза, как иногда я вижу сны,– объяснял ей Роджер.– Не знаю, сплю я или бодрствую, но я вижу сны. Я гуляю по берегу Чарлз-ривер, гляжу через нее на здание Гарварда, а ты идешь со мной рядом. Такое происходит, как только я закрываю глаза.

– Не будем об этом, дорогой.

– Ну что в этом дурного или опасного? Я снова отлично себя чувствую,-Роджер потягивал из чашки остывший кофе.– Как жаль, что мы уехали с Восточного побережья! Нельзя было этого делать. В этом городе мы чувствуем себя словно в ссылке; никогда он мне не нравился. Мне всю жизнь хотелось жить в Бостоне. Ну что нам здесь нужно?