Текст книги "Фантастические тетради"

Автор книги: Ирина Ванка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 37 страниц)

Разумеется, никакими серьезными доказательствами этой гипотезы астариане не располагают, однако не одни они заметили за посредниками странную привычку слишком пристально изучать собеседника, прежде чем вступить с ним в контакт. При этом собеседник нередко испытывает дискомфорт, чувствует легкую потерю контроля, слабость. Но это быстро проходит, и посредник либо воплощается в саму любезность, либо испаряется, не попрощавшись и не объяснившись. Астариане уверены, что этим феноменом можно объяснить и так называемый "пропуск" в Аритабор. Крайне редко, но случается, что некто, сто лет мечтавший там побывать, никак не может это сделать по самым необъяснимым обстоятельствам. И чем настойчивее его стремление это сделать, тем более трагически необъяснимыми становятся препятствующие обстоятельства. Я уже не говорю о том, что персональные приглашения от посредников получают лишь те, кто проверен досконально по малейшим разветвлениям своих оркограмм, даже если он при этом закоренелый бонтуанец или везет с собой ядерную бомбу.

Еще одно любопытное открытие касается больше физиологии посредников и относится к происхождению линейной письменности, которая на самом деле называлась "лучевой". Посредники с удовольствием обучают ее приемам каждого желающего. Особенно фактуриалов, которым точно жизни не хватит, чтобы разобраться в ней до конца. Для обучения они берут гибкую веревку, растягивают ее на полу, а затем тот посредник, который в данный момент больше всех устал от безделья, начинает прогуливаться вдоль веревки и вертеть на ней петли, узоры да загогулины. Когда ему это надоедает, все написанное уничтожается легким движением руки – дернул за конец и пиши снова, сколько хочешь. Но астариане при этом не лаптем щи хлебали, а сумели убедительно доказать, что веревочка – дурилка для идиотов. Что линейные письмена действительно имели лучевую природу, в буквальном смысле слова. Роль веревки выполнял световой луч, который древние аритаборцы не только умели концентрировать, направлять, изгибать, но и использовали как универсальное средство связи, особенно эффективное в раскаленных песках, где миражи на каждом шагу – обычное дело. Самое интересное, что при такого рода письменности они не только не должны, но и не могли оставить о себе исторических мемуаров. Но еще интереснее то, что все сказанное и доказанное никак не вяжется с их колоссальной напитанностью информацией. Все это можно объяснить одним-единственным феноменом – вскрытой генетической памятью, и чтоб астарианин провалился на месте, если это не так. Иначе как объяснить отсутствие древних (как, впрочем, и современных) библиотек, школ? Не говоря уже об уровне "вскрытия мозга", который посредник никому и никогда измерять не позволит и о котором можно лишь приблизительно догадываться, что он не намного ниже, чем у ЧЛФ. Астариане дерзнули утверждать, что подобные интеллектуальные тесты к аритаборцам не применимы. Что их субстанция личности устроена таким образом, что замерить "вскрытие" невозможно. В завершение своих эксклюзивных аналитических исследований астарианский "консилиум" поставил диагноз воистину беспощадный: весь нынешний доступный Аритабор – сплошная бутафория, дежурная декорация, так же далекая от истинной сути вещей, как мыльный пузырь далек от великой гармонии Вселенной; Аритаборский Раскол – не более чем спектакль, сыгранный в этих декорациях, а их пресловутый нейтралитет с мадистой – чистейшее очковтирательство, рассчитанное на тех, кто может заподозрить здесь тайный сепаратный сговор. Но астариане все же не ответили на главный, основополагающий вопрос корень всей сути, который уже не раз прозвучал: как, каким образом аритаборцам удалось то, что другим кажется невероятным по сей день? Зачем и от чего они появились, а также почему древние посредники называли себя "ар-мадистанс", что переводится не иначе как "под волшебством" или "то, к чему приводит отсутствие здравого смысла".

Глава 23

Когда заполночь в заповеднике ударил крепкий морозец, старший Гренс натолкал полную топку дров и улегся спать, накрывшись тремя одеялами одно на туловище, два на голову, чтобы ничего не видеть и не слышать. Чтобы среди ночи не проснуться от холода и не наделать глупостей, из-за которых к утру может наступить глубокое раскаяние. Он также принял двойную дозу снотворной настойки, от которой случались галлюцинации, мало похожие на нормальные сновидения. И Голли, во времена ЦИФовского детства, заметив понижение уровня жидкости в сосуде, позволял себе что угодно, вплоть до полного непослушания, аккуратно списывая свои безобразные выходки на отцовский "глюк". Но отец был тоже не лыком шит и, заподозрив такое дело, выкрасил прозрачный сосуд густым слоем краски, сквозь которую не мог проникнуть даже зоркий взгляд акрусианина. На некоторое время безобразиям был положен конец. А позже за акрусианином было замечено еще одно удивительное свойство – способность исключительно точно производить замеры уровня жидкости по весу бутылки. Акрусианское чадо было отлуплено, а запретный сосуд навсегда перекочевал в недра отцовской библиотеки, и все доступы к нему были отрезаны. Вспоминая эти милые подробности своей родительской педагогики, Гренс не на шутку испугался, не перебрал ли он на этот раз, не померещатся ли ему всадники на вершине холма раньше, чем они действительно там появятся? Но сон вскоре настиг его, и с первыми раскатами храпа все в доме успокоилось, даже огонь в печи зашуршал на порядок тише.

Услышав, как Голли пробирается вдоль стены к окну спальни, Альба вскочил с кровати и распахнул форточку: – Ты меня бросил, да? Я уже думал, что ты меня бросил... – Молчи и одевайся, – ответил Голл, – сегодня будет хорошо скользить. – И осторожно направился к дырке в стене сарая, в котором Гренс-папа запирал на ночь горные лыжи аж на целых два замка, а к ботинкам для страховки еще и привязывал шнур от горластого колокольчика входной двери. Но Голли всегда в своем ботинке оставлял ножницы, и вскоре оба лыжника были в полной готовности совершить восхождение. – Спустимся разок с той стороны горы, – предложил Альба, – я без тебя не рискнул. – Там ямы, ты же не видишь в темноте... – У меня все получается. Даже змейкой до самого озера. – Сначала я посмотрю твою технику, – недоверчиво ответил Голл. Но, дойдя до вершины, он не поверил глазам – она была отполирована до блеска и сияла лучше, чем корочка льда у проруби. – Ты не знал, чем себя занять в мое отсутствие? – Я волновался. Если б ты не вернулся – не знаю, что было бы со мной. – С чего ты взял, что я мог не вернуться? Альба виновато опустил глаза. – Придумал бы себе нового Голла Гренса. – Нет, – ответил он, – количество Голлов Гренсов проблемы не решит. Если ты не поможешь... – Слушаю тебя, – Голли принял позу, которой Раис обычно встречал своих бестолковых учеников, – я весь во внимании. – Ты должен рассказать мне все. Где ты был? – Искал Феликса. – Где был Феликс? Ты работаешь на него? – На него все работают, даже если не хотят. Он имеет дар убеждения, который действует на всех. – Меня это не интересует, – Альба уселся рядом с ним, – только, пожалуйста, не обманывай, а рассказывай все по порядку. – Ты молодец, что не стал морочить голову Феликсу отсутствием реального мира. Он мог подвергнуть тебя методам аритаборского убеждения, а это не самый гуманный метод. – Это как? – Сколько бы у тебя ни было доказательств своей правоты – у него всегда будет на одно доказательство больше. – Я так не играю! – воскликнул Альба. – Я не верю в то, что можно доказать абсурд! – Какой абсурд? – удивился Голл. – Эти лысые елочки у подножья холма? Небо? Озеро? В чем ты хочешь меня убедить? Если ты не способен поменять картинку – значит, это не просто фантазия. – В том-то все и дело, – согласился Альба, – если я не способен поменять картинку, значит, фантазия – это я. Значит, меня не существует. – Вздор! – Если я ее уничтожу, то вместе с тобой. Кто мне тогда поможет? Не знаю, что происходит. Я сам себя начинаю бояться. – С этого и надо начинать, – невозмутимо ответил Голл, – с того, что происходит с тобой. Так что вопросы буду задавать я, а ты не вздумай обманывать. Альба покорно кивнул и закрыл лицо перчаткой, чтобы не провоцировать лишних вопросов: отчего у землян слезятся глаза на морозе и не опасно ли это для их худосочных организмов. – Давай начнем с Земли, – предложил Голл. – Поздно. Ее уже нет, – ответил Альберт. – Это ты ее уничтожил? – Я. – За что? – Я такое наворотил, – Альба хлопнул себя ладонью по лбу, – совсем запутался. Мне надо было выбраться из этого кошмара, чтобы поглядеть со стороны. Если б ты знал, как я устал от нее. Если б я знал, что без нее запутаюсь еще больше... – Для этого ты придумал и нарисовал Феликса? Альба кивнул. – И заставил его забрать тебя с планеты? – Да. – Допустим, – согласился Голли, – но зачем ты придумал Ареал, если даже с Землей не мог справиться? – Это было глупо. – Это я уже понял. – А что мне оставалось делать, если даже воспоминания о Земле дяди Ло и те лучше, чем сама Земля. Мне надо было понять, каким образом я запорол хорошую идею... – И как... понял? – Ничего не понял. Я поглядел на вас и позабыл обо всем на свете. Вы получились такими правдоподобными: на непонятных языках со мной говорите, непонятные науки мне объясняете. Мне не следовало расслабляться и доверять вам, а я сделал это, сделал. – Альба стукнул кулаком по утоптанному снегу, в точности скопировав манеру дядюшки Ло колотить по столу, если в доме что-то происходит не по его правилам. – Я, дурак, рассчитывал, что вы мне все объясните, а теперь посмотри, во что превратился... Сижу на снегу и отвечаю на вопросы. – Так вы с Ксаресом коллеги! Тебе его портрет надо было рисовать. При чем здесь Феликс? – Я так и хотел... но ты подумай, куда мне его повесить? Вся больница разбежится со страху. Феликс хотя бы на человека похож. – Вот как? Тогда чего ж ты пристаешь ко мне, а не к Ксару? – Поздно. Это надо было сделать сразу. Я же спрашивал, чему он тебя учил? Ты что делал? Отворачивался... прятал глаза. А я доверял тебе, доверял... – Я ведь не знал, что ты за фрукт! – Теперь знаешь. – Ничего я о тебе не знаю. Не знаю даже, зачем ты бил зеркала в доме своей матери. Альба размазал слезы по щекам и надулся. – Хорошее зеркало – битое зеркало. – Оно не отражает твою персону во всем великолепии? – Отчего же? Я не вампир какой-нибудь и не привидение, – он обиженно поглядел на Голли. – Тебя раздражают "магнитные пузыри" в пилотском отсеке? Ты кидаешься их гасить. Почему меня не могут раздражать зеркала? – Расскажи мне, что означают "зеркальные видения", от которых Феликс сошел с ума? – Он не поймет, – вздохнул Альба, – пусть думает, не мешай ему. Если он прав, меня и вовсе никогда не существовало, а вас всех и подавно. – Очень интересно. – Объяснить? Не понимаешь? – Глаза Голли засветились еще ярче, он даже заерзал от нетерпения. – Ну что ты на меня уставился? Ты и есть мое "зеркальное видение". Все, что находится здесь, – Альба красноречиво поднес указательный палец к своему виску, – моментально отражается. Ты мне объяснял, что такое пространство, а что такое "моментально", не понимаешь. – Здесь? – переспросил Голл и указал на свою голову. – Ну ты дурак! – возмутился Альба и еще раз покрутил пальцем у виска. Вот здесь вот, вот здесь... О чем мы с тобой только что говорили? – Я так не играю. – Правильно, потому что играю я. – Ну, так объясни. Я все могу понять, кроме того, чем набита твоя голова. – Ты знаешь скорости больше, чем скорость света? – Конечно. Скорости коротонных импульсов, например, но... – А еще больше? – Нет, так не пойдет. Ты много чего должен знать, прежде чем задавать такие вопросы. – С тобой разговаривать еще труднее, чем с Феликсом, – расстроился Альба. – Я не знаю и знать не хочу, каким образом болф идет по транзиту. Я только знаю, что две недели, и все! Больше не выдержу. А как он там разгоняется и тормозит – не мое дело. Дело вот в чем. Смотри сюда: вон елочка торчит из-под снега. В Акрусе, предположим, из-под такого же снега торчит такая же елочка. Мои зеркальные проекции действуют моментально и не разгоняются по транзитам. – Ты мне объясняешь азбуку теории макролоргических скоростей, обрадовался Голли. – Ну ты даешь! – он процарапал в снежной корке две дырочки. – Если здесь Земля, а здесь ЦИФ – между ними будет пространство для скорости, но если принять эти две планеты за одну величину, – Голли обвел их единым кругом, – скорость будет в диапазоне ноля. – Вот именно, – согласился Альба, – и еще раз похлопал себя по лбу, – вот она, единая величина! Я рад, что ты наконец-таки понял. Но Голли, вместо того чтобы разделить его радость, растерянно огляделся по сторонам. – Ну артист. Ты был самым мощным дебилом в своей школе? – Да, – ответил Альба. – Как я понимаю твоих учителей... Могу представить, что тебе стоило осилить таблицу умножения. Альба лишь стиснул зубы от злости и отвернулся. – Перед ними ты тоже оправдывался своими видениями... субтропическими?.. – Может быть, мой суп и тропический, – огрызнулся он, – только, кроме тебя, о нем никто знать не должен. – Землянам не случалось доводить тебя до приступов откровения? – При чем здесь откровения? На Земле я знал, как заменить одну зеркальную проекцию на другую. – Так чего ж ты сопли распустил? Вдруг и здесь получится? Рискни... под мою ответственность. – Я никогда не рискую. – Ты не соображаешь, что натворил? Запутался? Слишком крутой для тебя размах получился? А может, все-таки боишься, что не получится? Ну, отвечай же, чего молчишь? – Голли потряс Альбу за плечо, но ни единого звука из него не вытряс. – Зеркала отказали? Альба упрямо молчал. – Какое несчастье. Картинку заклинило. Никак не поменять. А знаешь почему? Потому что это не твоя картинка. Потому что ты, наконец, начал соображать, что в твой "тропический суп" попало нечто инородное... – Да! – крикнул Альба. – Где это произошло в первый раз? В Аритаборе? – Да. – И что ты предпринял? – Ты знаешь. – Ну говори же! – Ты помнишь, с каким трудом я уговорил тебя отпустить меня на корабль. Будь мы в другом месте – и стараться не надо. Ты бы сам предложил. – Дальше что? – То самое... – Ты уничтожил все и начал восстанавливать заново? – Вот именно. Только так, чтобы Аритабор был от меня подальше. – Почему? Разве тебе не интересно было узнать, что случилось в твоей голове? Или это все-таки не в твоей голове дело?.. – А ты бы, – перебил его Альба, – рискнул вскрывать череп, если бы заподозрил у себя опухоль мозга? – Да, рискнул бы. – А у тебя вообще-то есть мозги? – Я не такой трус, как ты. – Ты рискуешь только своей безмозглой башкой, а я – всем, абсолютно всем... – Тем более ты не должен быть трусом. Подумай и ответь мне, что такое Аритабор? Если ты не сможешь ответить на этот вопрос, на него никто никогда не ответит. Ну же, я прошу тебя! – Я хочу домой, – ответил Альба. – Я замерз. Пришли кататься, а сидим тут как дураки. – Он поднялся и покатился вниз. Голли пулей сорвался за ним, но настиг беглеца не сразу. Беглец вовсе недурно стоял на лыжах, и Голли пришлось проявить чудеса ловкости, чтобы заставить его затормозить на середине склона. – Что ты сказал? – Ничего. – Ты сказал: "Я хочу домой". – Послушай, отцепись... – Почему ты это сказал? – Потому что я хочу... – Ты это сказал, когда я спросил тебя об Аритаборе... – Какая разница? Я давно об этом думал. – Думал... а сказал только сейчас... – Отстань. – Где твой дом? – Что ты имеешь в виду? – Ты сказал, что хочешь домой. Куда? На Землю? В ЦИФ? – Ты, придурок, пусти меня. – Так куда ты хочешь, скажи еще раз? – Я хочу, чтобы ты оставил меня в покое! – Ты хочешь, чтобы я тебе помог? Альба хотел лишь одного: как следует заехать лыжной палкой ему по шее. Но Голли, предупредив коварные намерения, схватил его в охапку и прижал к себе как разыгравшегося ребенка. – Ах ты, детеныш мадисты, бедный маленький малыш, – вздохнул он и держал драчуна, пока тот не разрыдался у него на плече, – представляю, каково тебе было... – Я, наверно, сейчас скажу еще одну глупость, – прохлюпал Альба и был аккуратно усажен на снег. – Скажи. Дядя Голли здесь как раз для того, чтобы слушать глупости. Дай-ка я вытру тебе нос. – Но Альба увернулся, подтянул под себя колени и стал старательно выковыривать пальцем снег, застрявший в креплении ботинка. – Либо мы сможем что-то сделать с моим, как ты выражаешься, тропическим супом. Либо он меня съест. – Объясни, – склонился над ним Голли, – что я могу для тебя сделать? Я, твоя галлюцинация? – Как я могу объяснить, если ты не желаешь понимать мой язык? Скажи тебе, что такое Аритабор, – ты опять начнешь орать, что я дебил и ничего не понимаю в "диапазонах ноля". – Честное слово... клянусь! Хочешь, встану перед тобой на колени. – Но Голли незачем было становиться на колени, поскольку он и так на них стоял. Ему незачем было устраивать сеансы гипноза, поскольку весь его сегодняшний гипнотический потенциал был уже бездарно растрачен. Ему разве что оставалось биться челом об снег, – отец рассказывал, что этот прием на российских царей когда-то действовал, а Альберт, поди, возомнил себя не меньше чем вселенским владыкой. И все же, признание из него следовало достать. Ради этого Голли пошел бы на все, если бы не услышал от него, наконец, первое сказанное за сегодняшний день сокровенное слово: – Я не знаю, что такое Аритабор. – Подумай. – Честное слово, не знаю. Если б знал, разве б я тебя мучил? Голли уселся рядом с ним. – Хорошо. Я не прошу тебя отвечать. Постарайся просто передать мне свои ощущения. Сделай на меня одну маленькую проекцию своих аритаборских впечатлений, и мы будем разговаривать на одном языке. – Не буду, – испугался Альба, – это убьет тебя. – Может быть, на словах попробуем... – Может быть... что-то фальшивит внутри, как будто... потеряна точка гармонии. Если я потеряю гармонию – я погиб. – Он упал лицом в снег и молчал, пока Голли не приподнял его за плечи. – Эй, профессор, ты так и будешь искать гармонию носом в снегу? – Я думаю, – пробурчал Альба, – и тебе советую делать то же самое. – Ты отморозишь себе нос и будешь пугаться не только зеркал, но и воды в умывальнике... – Отстань, – рассердился Альба, – при чем здесь мой нос, если я сам скоро буду здесь ни при чем. Придумай что-нибудь, Голл Гренс, кроме тебя, мне все равно просить некого. – Ты переоцениваешь способности своих галлюцинаций, Альберт. В другой раз, создавая себе спасителя, старайся как следует. А я пока еще чувство реальности не утратил и представляю себе предел своих возможностей. – Что ты можешь знать о своих возможностях? Ты думаешь, насыпал снега на горку и это предел? – А что сделал ты, для того чтобы убедить меня? Ты ведь даже снега на горку насыпать не способен... Рассерженный Альберт поднялся над сугробом с выражением лица, с которым обычно выходят на ринг боксеры, желая парализовать своего противника взглядом, прежде чем дело дойдет до кулаков. – Зачем!!! – закричал он. – Здесь его и так навалом! Или я должен... – Или убери его вообще и не ори, я прекрасно слышу. – Снег!!! – закричал Альба еще громче. – Убрать??? – Да, – обрадовался Голли, – тебе же это ничего не стоит. А мне работы меньше. Давай-ка сделай так, чтобы к рассвету его здесь не было. – Ты это серьезно? – Вполне. – Хорошо. Господи, с каким же дураком я связался... – Это почему?.. – Потому что... давай-ка спускаться вниз, а то по траве придется топать. Он засуетился, подбирая свои лыжные палки. – Конечно, я должен был догадаться, что ты не найдешь в себе мудрости поверить мне на слово. – Не найду в себе чувства юмора, ты хотел сказать? – Какой же ты все-таки... – Но мы ведь искали тебя... Беспокоились, переживали, – он попытался поддержать Альбу за локоть, пока тот поправлял крепления, но Альба демонстративно повернулся спиной. – Конечно, – согласился он, – куда вы без меня... – Предположим, – злился Голл, спускаясь за ним вслед на Гренсову полянку, – слушай, ты хочешь заставить меня поверить во что? Что моя жизнь – всего лишь твоя прихоть? Что все это в любой момент может прекратиться? Альба остановился так резко, что Голли чуть не сбил его с ног. – Ты любишь дядю Ло? Любишь Феликса и Суфа? Кого ты еще любишь? Неужели так сложно понять – вы нужны мне больше, чем я сам себе нужен. Без вас я ничто. – Знаешь, – улыбнулся Голл, – когда-то давно отец старался мне объяснить, что такое Бог, а я не понимал. И тогда он сказал: "Это оттого, что еще не пришло твое время понять. Когда-нибудь придет..." – Бога нет, – рассердился Альба. – Потому что ты его не придумал? – Я придумал его в детстве, когда не мог без него обойтись. А теперь не знаю, как от него избавиться.

Голли отчего-то почувствовал себя неловко. То ли оттого, что он допустил бестактность, то ли оттого, что бестактность была допущена по отношению к нему, – для осмысления этого момента он вынужден был взять тайм-аут и так крепко задумался, что вспотел, начал стаскивать с себя куртку. Но только тогда заметил, как среди ночи посветлело небо. Склон холма темнел на глазах, и оставшиеся на нем белесые островки уже сочились струями в низину, а лыжные ботинки по самые щиколотки проваливались в мокрую снежную кашу. Он с хлюпом выдернул лыжу и остался стоять, как цапля, на одной ноге, ощущая на себе удивленный взгляд Альбы. – Что такое? Ты сам просил. – Я, конечно, много чего могу понять, – ответил он, – но не все сразу. И, не попрощавшись с великим творцом видений, побрел пешком в направлении сарая. – Ложись спать, завтра поговорим.

Глава 24

Ранним утром Голли как ошпаренный примчался на метеопульт ЦИФа и обнаружил там полусонного Феликса с книгой на коленях. – Что ты здесь делаешь? – удивился Голл. Феликс поглядел на него воспаленными от бессонницы глазами так, как если б это был не Голл, а сорвавшийся в пропасть рогатый йогурт. – Дежурю, – пояснил он. – В чем проблема? Мы же договорились хотя бы изредка контролировать метеопульт. Или мы не собираемся наводить порядок в заповеднике? – На моем ярусе растаял снег! – Правильно, – согласился Матлин, – конец лета по старому календарю. Или мы составляем новые календари? Отец возмущался, и я решил, что хватит его морозить. Голли от изумления застыл на месте. – Когда ты отключил "холодильник"? Сколько часов назад? – Да что случилось, в конце концов? Гренс лося завалил? Не знает, где хранить тушу? – удивился Феликс. – Пусть засолит. – И опять растянулся в кресле, погружаясь в чтение. – Что это за книга? Дай взглянуть. – Голли отобрал у Феликса книгу, из которой пачками посыпались прозрачные пленки, исписанные мелкими значками бонтуанских "иероглифов". – Что за дрянь ты читаешь? Какой это язык? – Ах ты, растяпа, – вздохнул Феликс, подбирая пленки. – Я ничего не понимаю. Что за книга? Где ты ее взял? О чем здесь написано? – Тебя это не касается, – рассердился Матлин, – отдай. – Но Голли не собирался отдавать. – Это психиатрия на немецком языке. – Как это психиатрия меня не касается? – возмутился он. – Можно подумать, я не живу с психами. – Ты ее не переведешь. – Баю переведет... – Балда ты, акрусианин. Ее человек должен переводить, а не Баю. – Человек? – переспросил Голл. – Какой еще человек? Где ты видел здесь человека? Феликс, я серьезно, отдай мне книгу. – Нет, – ответил Феликс, – только после того как закончу работу для Ксара. – Какую работу? Феликс еще раз обреченно вздохнул и начал складывать стопкой пленки с переводами. – Ксара смутило одно обстоятельство... – Какое обстоятельство? – немедленно переспросил Голл. – Есть заболевание, – объяснил Матлин, – связанное с потерей личности, когда человек то и дело подходит к зеркалу, чтобы убедиться, что это он. – Ну... – Ксара интересует, что видит в зеркалах Альберт. Если мы это узнаем... Возможно, попробуем ему помочь. На этот случай он приготовил одно зеркало, небьющееся, но я не знаю... – Мы никогда не узнаем, что он видит в зеркалах. – Если он в самом деле способен управлять своими галлюцинациями, что его в зеркалах пугает? – Боюсь, об этом мы тоже никогда не узнаем. – Я не нашел ничего похожего, – признался Матлин, – приходится верить Ксару на слово: у Альбы психическая аномалия на почве самого себя, но я, черт возьми, не психиатр! – Но ты же считаешь себя человеком... – ответил Голли и вернул книгу. – Как выяснилось, этого мало. – Латин любил рассматривать себя в зеркалах? – О, да! Он мог часами собой любоваться. – Угу, – Голли задумался и пошарил взглядом по панелям метеопульта, – при этом его укачивало в самолетах... – Он терпеть не мог отрываться от земли. Его укачивало даже на качелях в луна-парке. У вас там что-нибудь произошло? – Снег растаял, – ответил Голли, – ничего особенного. Я думал авария... Ты предупреждай в следующий раз. – Садись за пульт сам, – предложил Матлин. – Мне двадцать три яруса сбалансировать надо. Ни глаз, ни рук не хватает. Я уже сам не помню, что у меня где растаяло, а что замерзло... – Расстройства личности... – повторил Голл. – Ты отдай мне свои переводы, когда они будут готовы. А может, этим как раз таки не человек должен заниматься, может, взгляд со стороны будет вернее?.. У меня давно складывается впечатление, что у вас, землян, что-то не в порядке с головой... – Что случилось? – не понимал Матлин. – Присядь и объясни толком. Голли сел, но от этого растерянное состояние не уменьшилось. – Баю читал оркограммы, оставленные Кальтиатом? – спросил он. – Читал. Ничего нового. То, что мы предполагали. – Ты уверен, что это устроил Раис? – Я уверен, что Раис знал... и хватит об этом. Все! Слышать ничего не хочу. Я отошел от дел, и если кому-то что-то мерещится – я за галлюцинации не отвечаю. Ты лучше скажи, с Альбертом все в порядке? – Пока да. – Чем он занимается? – Отцом. Чем ему еще заниматься? – Вот и чудно. Если они так приглянулись друг другу, пусть живут. Сознание не теряет? – Все в порядке, – повторил Голл, – мы же договорились, если что случится, ты узнаешь первым. Матлин охотно успокоился. – Пишет стихи? – Рисует... и читает папашины мемуары. Слушай, мне позарез нужен был этот снег. – Ради бога! – воскликнул Матлин. – И с морозцем, – добавил Голл. – Да сколько угодно...

Глава 25

Ближе к вечеру, когда старший Гренс еще даже не собирался отходить ко сну, Голли поднялся в заповедник, чтобы убедиться... Вчерашние сугробы были возвращены на место. Отец выстругивал ножку для табурета и грелся возле открытой печи. – Тс-с, – прошипел он, – разбудишь... – Он все еще спит? – удивился Голл. – А я думал, кататься пойдем. – Куда еще кататься, – возмутился Гренс, – чего не хватало... Стемнеет скоро. Опять мальчик будет весь в синяках. Вот завтра утром пойдете, но не на этот лысый горб, а во-о-он туда... за озеро, вдоль водопада подниметесь – там спуск отменный, – он указал пальцем куда-то вдаль, сквозь заросшее инеем окно, – только возьми хлопушку, ту, что дядя Суф для тебя смастерил. Подойдет кабан – подстрелишь, и нечего зверье лучами распугивать. От этого мясо портится. – Феликс спрашивает, как тут Альба? – сказал Голл, раздеваясь и усаживаясь возле отца. – Пусть только сунется, – проворчал Гренс, – познакомится с моим последним арбалетом. – Он повертел в руках обструганную болванку и прицелил ее на свет, выискивая кривизну. – Знаешь, что я тебе скажу, с тридцати метров навылет. Клянусь! Только стрелы от старого арбалета к нему не годятся. Надо сделать их чуть тяжелее и отцентровать как следует. Но с тридцати метров... гарантирую. Гренс аккуратно положил деревяшку в корзину, где хранились еще кое-какие фрагменты сломанного табурета вперемешку со стружкой, но взгляд его по-прежнему остался прикованным к промерзлому окну. Будто он, между делом, выявил кривизну рамы, которые шлифовал и выравнивал дольше, чем клал бревна, и которые с момента установки еще ни разу его не разочаровали. – Вот, – прошептал он, – то, что я давно хотел тебе показать. Началось. Или я совсем спятил? – он оторвался от скрипучей скамьи, медленно подплыл к окну и замер, как замирают истинные ценители искусств у экспонатов Третьяковской галереи. – Полюбуйся какой гербарий... На стекле и впрямь прорисовались роскошные букеты экзотических трав, уходящих ветвистыми корнями под срез земной коры, кромкой прочерченной через стекло. – Тебе это ничего не напоминает? – Гренс еще некоторое время задумчиво помаячил у подоконника и так же задумчиво поплыл в комнату Альбы. Вернулся он на цыпочках, в обнимку с тяжелой папкой, где хранились обрывки использованных холстов, не пригодных для нормального рисования. Эти обрывки Альба называл никчемными эскизами, которые получались как поток сознания всякий раз, когда ему надоедало живописать пейзажи с лодкой, вытянутой на озерную отмель, или белые цветы, которые дядя Ло собирал у водопада специально для натюрмортов и которые можно было вовсе не собирать, Альбе достаточно было один раз взглянуть на букет, чтобы больше не отвлекаться от холста. Он без труда мог представить себе, как будет выглядеть охапка цветов в световом интерьере его натюрмортного столика. В такие минуты папа-Гренс поносил на чем свет стоит всю земную медицину: "Какая к черту амнезия? У мальчика феноменальная память! Просто ненормально замечательная!" – И, не дожидаясь окончания работы над картиной, бежал готовить рамку. Свои же потаенные "шедевры" Альба старался не показывать, всякий раз норовил закрасить грунтовкой в целях экономии холста, пока Гренс не запретил это кощунство. А затем он, тайком от автора, начал коллекционировать эскизы, складывая их в отдельную папку. Что-то в них чрезвычайно очаровывало старого Гренса, а что именно – он понять не мог, потому относился к этому виду творчества особенно трепетно.

– Сейчас я тебе кое-что покажу, – сообщил он Голли и углубился в папку, перебирая пласт за пластом, – вот, к примеру. – Гренс поставил на подоконник феерическую картину лошадиных плясок, нанесенных алыми штрихами на темный фон холста. Никаких силуэтов, ни одной четкой детали, будто гривы и копыта сами собой вырывались из языков пламени и застывали, чтобы в следующую секунду исчезнуть. – Видишь? Те же приемы. Те же свободные линии. Никакого насилия... А впечатление! В высшей степени импрессионизм! Или взгляни хотя бы на эти водоросли, – Гренс прилепил к стене еще один эскиз, – обрати внимание, как у него переплетаются стебли, будто они растут на холсте. Ты сможешь изобразить что-либо подобное? Голли готов был возразить, но отца уже посетила идея, и у сына не хватило духа пресечь ее на корню. – Попробуй. Ничего от тебя не отвалится. – Гренс захлопнул папку, выудил из тумбы неровный "квадрат" загрунтованного холста и высыпал на него из чашки точеные угольки, которые Альба в процессе рисунка отшлифовал до блеска. Но, не найдя среди них ни одного бракованного, тут же сложил все обратно и выставил перед сыном банку с коричневой краской, которую ему было не жаль израсходовать на ерунду. Воткнул в банку йогуртовую кисточку и подбодрил Голли. – Давай, мой мальчик, попробуй... – а сам, накинув тулуп, вооружился острой лопаткой и вышел из дома.