Текст книги "Держась за воздух"
Автор книги: Ирина Валерина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)
ОТТЕНКИ ЯБЛОКА
ТУТ НАМЕШАНО-НАВОРОЧЕНО
В ней намешано-наворочено: и кровей, и чертей, и сказочек.
Eё в детстве считали порченой, ну, а после признали лапочкой,
а сейчас она точно – кошечка, хоть не хочет, а просто дразнится:
закрывает глаза ладошками и мурлыкает «восьмикла-а-а-ссница-а-а»,
и смеётся – играет, стервочка, ведь не любит, а так... ласкается.
С червоточинкой, злая девочка, потерявшая нить скиталица,
а накручено-наворочено – там Хайнлайн вперемешку с Маркесом,
с ней непросто, но междустрочия обозначены красным маркером.
Он не знает, чем всё закончится: в ней огонь, но прохладны пальчики,
в нём – столетнее одиночество постаревшего Принца-мальчика,
но всё туже в клубок свивается, всё острее согреться хочется.
...Спи, Алиса, усни, красавица, чудо-юдо моё без отчества...
ПРИНИМАЙ НЕИЗБЕЖНОЕ
Не отзывайся, пока она ходит вокруг да около,
выманивая тебя на голос подобно сладкоречивой сирене.
Не поддавайся на провокации скользящего шёлком локона —
он многажды перекрашен и давно сам в себя не верит.
Впрочем, нет смысла в увещеваниях, пропадут втуне.
Принимай неизбежное, открывай шлюзы, утопай в нежности.
У неё в роду шальные пульсары и неукротимые лисы-кицунэ,
а также одна куртизанка, владевшая даром изящной словесности.
Будь готов к чудесам – она их выпекает быстрей, чем пончики,
но не вздумай ахать, если чудо не дастся в руки.
Она, конечно, не ангел – так и во ржи растут колокольчики,
зато с ней быстро проходят приступы душной скуки.
Но всё же, пока она только ходит вокруг да около,
уже подобрав ключи, но вволю не наигравшись,
подумай, ощущая всем сердцем скольжение огона —
от таких никогда не уходят.
...Даже расставшись...
КАЛИ-ЮГА ИДЁТ К ЗАКАТУ
Вишну уронит семя в пупок глубокий
(видишь, на пол-фаланги вошёл мизинец...),
значит, к рассвету, из вод изначальных соткан,
вырастет лотос, и...
...Если пройду низину
времени, где заблудились слова и тени,
то расскажу, конечно, витиеватей,
ну, а пока, прости, – через три ступени,
и опуская чувственность так некстати.
В общем, проснётся Вишну, разбудит Брахму,
что в единичном лике являет четверть
целого образа;
Брахма подвесит драхму
нового солнца в мире, не знавшем смерти,
и понесётся время, не видя цели,
но ощущая плотское острым нюхом.
...Если бы руки гладили, звали, грели,
если бы губы, нежно касаясь уха,
словом ласкали, я б рассказала ярче,
но...
Отстранение – форма и суть защиты.
Слушай, что будет, седой мой усталый мальчик,
слушай, мужчина, – тот, в чьей ДНК прошита
тяга, потребность, сравнимая с болью роста,
быть объяснённым, принятым и любимым, —
всё повторяется.
Время обгложет остов
этого мира, и память об эпонимах
разом утратят реки, моря и горы —
так возвратится к форме времён начала
сущее.
...Если б меня отпустила гордость,
я бы, наверно, о главном сейчас кричала,
но...
Полночь над городом, сыплются сны и звёзды,
время в словах теряться и слово прятать.
Окна открыты.
Дом полнит настывший воздух.
Спи.
Калиюга идёт к закату...
ОТ ЯБЛОКА ДО ЯБЛОКА
Проснёшься – в ладонях яблоко Гесперид
светом продлённой юности так горит,
что изумиться некогда – кто, откуда?
Такое чудо,
безусловно, падает с потолка —
так сжимай покрепче, лелей в руках,
а не то вороне – воронье горе.
Яблоко явилось издалека,
оттого и держится свысока,
но атлас на ощупь и пахнет морем
и полынной горечью тех дорог,
где ходил до света ничейный бог.
Восхищайся тихо.
Капризна милость
всякого верховного существа,
но во всём действительность такова:
если получила, то отличилась.
Впрочем, к чёрту частности.
Посмотри:
спит, как подневольные и цари,
после многих подвигов непробуден,
не Геракл, ну что ты, Эрот с тобой,
не Улисс потерянный – свой герой,
спутник на орбите банальных будней.
И во сне уловит призывный взгляд,
и глаза откроет, и скажет: «Баст,
яд миндальный, honey, малышка, здравствуй».
Хоть для поцелуя круглится рот,
протяни ему небывалый плод —
не соблазна, но беспримерных странствий.
Нет, всё будет лучше, чем в прошлый раз:
змей бессилен, мир этот сшит на вас.
Удивляйся, избранная из женщин:
проведёт по кожице языком,
чуть прикусит пальчики, а потом...
«Прочее – твоё...», – шепчет.
Шепчет...
ДАЖЕ ТОГДА
...И тогда, когда взгляды,
соприкоснувшись, на миг отпрянут,
а после снова сойдутся в маленьком поединке,
и тогда, когда воздух станет густым и пряным,
но ускользающим,
словно чья-то жизнь на дагерротипном снимке.
И тогда, когда губы твои
коснутся дыханьем моих ключиц,
а тяготение тел станет острым и обоюдным,
и ты не поймёшь,
чего хочешь больше —
смять меня или упасть ниц,
объявляя новоявленным чудом.
И тогда, когда мир сомкнётся,
образуя остров,
и пальцы твои войдут в реки моих волос,
и время разделится
на ушедшее «до»
и неизвестное «после»,
а то и вовсе, с цепи сорвавшись,
пойдёт вразнос:
закончится разом
и тут же начнётся снова —
даже тогда, слышишь,
я
не скажу
ни слова...
ЗДРАВСТВУЙ ВСЕГДА
Целую пальцы твои кончиками своих пальцев...
Здравствуй...
Ты тоже чувствуешь, что мир сжался
и замер на расстоянии одного удара
вечно спешащего сердца?
Хотя у нас безвизовый коридор,
мы, конечно же, злостные невозвращенцы
и нарушители собственных границ.
Ты адепт новой веры моих открытых ключиц.
Я для тебя раздеваюсь – обязуешься чтить?
Читать между строк и,
не веря ни единому слову,
верить в меня?
Слова...
Это слова нами играют,
обещанием мая манят,
вот-вот захлопнется западня...
Клак...
Так ти-хо...
...Пальцам, сведённым в «замок»,
невдомёк, что в мире существует
что-то ещё.
Целую тебя непоследовательно:
губы...
и снова губы...
и снова...
плечо.
Развиваю серию поцелуев
на кончиках пальцев.
В кои-то веки не опасайся данайцев...
Время бьётся мобильно,
упакованное в пластик
руками трудолюбивых китайцев.
Простим ему вечную спешку:
у нас тысяча лет впереди,
как у всех, кто уже обращён
в эру открытых ключиц,
доверчивых пальцев —
чем и выведен из-под влияния
временных зон.
И пускай в мир заоконья приходят
гнетущие холода —
целую пальцы твои...
Здравствуй всегда...
РОМАШКИ РАСТУТ
В одну из ночей, задремав под защитой его руки,
ощущаешь внезапно какой-то внутренний рост,
прислушавшись, понимаешь:
это ромашки и прочие сорняки,
проросли сквозь прочнейший панцирь,
пробились-таки,
и время само себя ухватило за хвост.
Ночь, замкнувшись, стала вечностью и кольцом,
звёзды ссыпались льдинками в чей-то пустой хайбол.
Он в тебя обращён, он готов стать твоим близнецом,
вас Творец вырезал из неба одним резцом,
а потом обронил с ладони на произвол.
Но вы всё же нашлись – на счастье ли, на беду,
отыскали друг друга, единой душой срослись.
Твоё имя будет последним, упомянутым им в бреду,
его имя в тебе будет биться с прочими наряду,
когда, оступившись, ты камнем сорвёшься вниз.
Но ромашки растут, распускаются васильки
и, возможно, случится какой-то иной исход.
А пока ты уходишь в полёт под защитой его руки,
и тебе снятся глупости – радуга, мотыльки,
и Господь улыбается, пряча в ладошку рот.
СИТОНСКОЕ
И даже если ты научишься пить `узо,
не умаляя водой,
не унижая льдом терпкого вкуса,
как пьёт его этот никогда не спешащий грек,
везучий, в общем-то, человек,
по праву рождения черпающий из временных рек
годы, лишённые суеты,
так вот,
даже если искусству жизни случайно научишься ты,
а после, на исходе почти что вечного дня,
уловив ритм одного на двоих дыхания, научишь меня
единению, наполняющему постепенно, как ручьями растёт поток
(да, я ещё не решила, будешь ли ты нежен или немного жесток...),
нам всё равно не хватит каких-то пяти минут.
Чтобы постигнуть главное – нужно родиться тут,
на стыке высокого неба и моря, солёного солоней,
на берегах которого и сейчас ещё плачет о сыне неутешный Эгей.
Только тогда время будет ласкаться к твоим рукам,
стекая с пальцев покорной водой,
и ты возьмёшь её сам
столько,
сколько понадобится для постижения житейского смысла,
гармоничного, как пифагоровы числа,
простого, как хлеб, погружаемый в масло оливы:
есть только ты,
мир
и бесконечные воды времени в тихом морском заливе.
О МУЗЫКЕ, МИРЕ, ТУТОВОМ ДЕРЕВЕ И НЕ ТОЛЬКО
Если бы звук был доступен для осязания, то
эта музыка в чутких ладонях текла бы иранским шёлком,
где тревожащий алый и лаковый золотой,
обретя змеиные сути, струились бы по основе тонкой —
чёрной, словно изнанка заласканного солнцем дня,
чёрной, точно зрачок вставшего на дыбы кохейлана,
чёрной, будто зерно, узнавшее поцелуи огня,
и сменившее юную зелень на горечь кофейной тайны.
Если бы музыка стала шёлковой тканью, то
я укрылась бы в её возрождающей чувственной неге,
растворилась бы,
сплетаясь с текучими змеями
и царственной чернотой,
в мире, пахнущем пряным соблазном,
где никто не знает о снеге,
толкающемся в раздутом брюхе неба,
нависшего над
городом, перенасыщенным числами,
мной,
людьми
и серыми мыслями,
придавленными к головам
вязаной шерстью
и потускневшим фетром.
Если бы мир принял меня,
я проросла бы в нём тутой,
в чьих листьях когда-нибудь свил кокон
начинающий шелкопряд,
и после стала бы тонкой нитью
эха серебристых трубчатых колокольчиков,
разучивших мелодию ветра.
Если бы я стала
тенью,
частью,
тутовым деревом,
и после – серебряной нитью,
я могла бы вернуться сюда
медленно тающим звуком
и замереть у твоих ладоней —
только стоит ли ловить
то, что живет не дольше рассыпающейся секунды?
Руки,
музыкальные руки твои знают об этом:
губы шепчут «вернись»,
но пальцы уже обрывают нить
одним прикасанием к полому серебру – «р-р-румм!».
Если бы...
Но ткань ускользает,
но рвётся тончайший шёлк волнующего Востока,
чёрного, точно зрачок вставшего на дыбы кохейлана,
золотого и алого, словно змеи,
охраняющие покой забытого бога,
и пряно-горчащего, как встреча перца
и смолотого кофейного зерна,
соединившихся тайно.
