Текст книги "Держась за воздух"
Автор книги: Ирина Валерина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)
СМОТРЮ ИЗ ТЕМНОТЫ НА СВЕТ
РЕФЛЕКСИВНОЕ
Сезон рефлексий накроет резко —
по осени сходят с ума внезапно.
И всё, что недавно казалось веским,
вдруг станет ватным.
Но ты, с упорствием печенега,
пока склоняешься к истукану,
а мир отходит к эпохе снега.
Отнюдь не странно:
созрели клёны для голой правды,
и откровенны плоды рябины.
Вот-вот навалятся брудершафты
с осенним сплином.
С полудня время несёт неспешно
в неприкасании суверенном,
и день с тобою пока что смежен.
Но пахнет тленом.
Сезон рефлексий накроет резко —
да, в осень сходят с ума, как в пропасть.
И мир рассыплется на отрезки,
попав под лопасть.
СНЫ АЗРАИЛА
Ничейны слова мои, неприкаянны, не у дел,
как сны Азраила, висящие на гвозде,
что вбит в пустоту, но является осью мира.
Слова эти, колки, как клинопись юкагиров,
зовут меня: «Ир-р-аа...».
Зачем-то зовут, но приходят опять незвано,
и речь их резка, и отрывиста, и гортанна,
и мне бы не слышать, но снова шуршат страницы,
и мне бы не видеть, да вечность уже не спится.
А мир кружится,
и время спешит,
только гвоздь, пробивающий пустоту,
пока ещё держит,
и сны Азраила ждут,
когда проведёт последнего преданный серафим
сквозь жаркие воды,
сквозь стынь бесконечных зим,
туда, где всё сущее станет единым Словом —
умрёт, а потом воскреснет, сложившись снова
в те звуки, которых не вымолвит мой язык.
Пока же, всегда неждан, навсегда безлик,
ведёт по непрочным льдам, по горящим рекам
дрожащую душу прозревшего смерть человека
уставший донельзя, измученный серафим
и ждёт, когда сны сойдут и возлягут с ним.
ТЁМНОЕ ВРЕМЯ
трижды отрёкся но был прощён
поцеловавший однажды проклят
листья осины дрожат и мокнут
дождь зарядил до конца времён
всякий кто в силе себе ковчег
прочим велели не волноваться
мир победившего потреблядства
что в тебе истинно человек?
тёмное время чужие сны
в смайлах убитые алфавиты
речь возвращённая к неолиту
просит почтительной тишины
ночь загоняет стада машин
в душных загонах теснятся агнцы
всхлипнув уснуло за стенкой чадце
выплакал страхи Мариин сын
ПОСЛЕДНИЙ БАСТИОН
Вот-вот падёт последний бастион,
оплот, стена, et cetera по смыслу,
и в тёмный мой немой иллюзион
ворвётся свет, слепя кротов и слизней,
разъевшихся на пиршестве души,
потерянной над пропастью во лжи.
Да будет так.
Взметнутся пыль и мусор —
но всё вернётся на круги своя,
поскольку притягательна Земля
до костного несдержанного хруста.
Я слышу, как долбит извне таран,
я чувствую, как мечется тиран,
хтонический мой мелкий повелитель,
смешное доморощенное зло,
но я пока не вижу ничего
в своём нерукотворном мегалите.
Ведь что слепому свет?
Всё та же тьма,
которой вкруг очерчена тюрьма.
Входи, судьба, не подавая виду.
Меня хранят бездушная зима
и душная, но спящая обида,
поэтому я снова не умру.
Пусть белый день, срывая кобуру,
предъявит враз обойму аргументов —
не принимая чуждую игру,
из дымных фраз одну лишь подберу
с усталым полустёршимся «мemento...».
ВОЗРАСТНОЕ
Это, наверное, возрастное —
время, на самообман скупое.
Парк одинокий, сухая хвоя...
Пошлый рекламный сор —
тот, на который нас бес рыбалит.
Больше не манят иные дали,
роль чудотворца снесу едва ли,
скучно с недавних пор.
Просто живу – на таблетках неба.
Веришь, на днях прописал плацебо
док, что анфас так похож на Феба,
в профиль же – чистый чёрт.
Вот и смотрю, как плывут столетья.
Над паутиной электросети
снова бесчинствует дерзкий ветер,
неприручённый норд.
Сказки закончились.
Здравствуй, зрелость.
Я к тебе, милая, притерпелась
и принимаю твою дебелость,
сухость и склочный нрав.
Кто я?
Мурашка под божьей дланью...
Видишь, над лиственной жухлой стланью
дикой, сторожкой, несмертной ланью
время летит стремглав?
МАРТ
Есть что-то длительное в марте
и запредельное, как смерть.
...Ты нацарапаешь на парте
пронафталиненное «мреть»,
а твой сосед, дурак ушастый,
покрутит пальцем у виска,
и ты, отверженная каста,
зевнёшь.
Вселенская тоска,
что Цезаря душила, может,
в его последний стылый день,
навалится и подытожит:
– К доске!
Превозмогая темь
от неученья душных формул,
взойдёшь Болейн на эшафот,
но грянет, соблюдая норму,
звонок и вновь тебя спасёт.
Сосед, ухмылисто-щербатый,
с печатью тлена на челе,
опять порадует цитатой
о самом древнем ремесле,
но ты с величием матроны
всандалишь в низкий лоб щелбан
и, осчастливив гегемона,
вернёшься в мир фата-морган…
Альбом о прошлом.
Стынь в мансарде.
И больше некуда взрослеть...
Есть что-то тягостное в марте
и неизбежное, как смерть.
А ВНУТРИ
...А внутри – не тьма, так пропасти,
и никак сакральным «Господи!»,
не изведать пустоты.
Но – молчи.
Сказать по совести,
никому не станешь новостью.
Затихай, замри, застынь.
Засыпай, перпетуум-мобиле.
Заблудился в ленте Мёбиус,
потеряв ориентир.
По закону местной темени
падай в зимнее безвременье.
Дно.
Беспамятство.
Надир.
Побыла огнём и воздухом,
погуляла, аки посуху,
по застуженной воде,
а теперь, уняв речение,
принимай своё лечение —
благодатное нигде.
Если спрячешься и выстоишь,
то с разбуженными листьями
солнце красное войдёт
в мир, свернувшийся зародышем,
и зальёт сосуд по горлышко
жизнь тягучая, как мёд.
ОТ КОЛОДЦА
Они кричат в тебя, говорят.
Круглы их мысли, слова пусты.
Их плач обманчив, а шёпот – яд,
и каждый ждёт от тебя воды.
И каждый требует свой глоток
не так, как просят посильный крест.
...Воздай по вере, мой мудрый бог,
мы все вторичны, как палимпсест...
Какие б ни были родники
в твоём придонье, найдётся тот,
кто метко плюнет из-под руки —
или другого чего из-под.
А если скажешь, что нет воды,
поскольку вычерпан даже ил,
скорей получишь от чёрных дыр
квант милосердия, света и...
Поставь же точку.
Вода придёт.
Вода приходит, пока есть воздух.
Пусть кто-то шепчет и кривит рот,
но кто-то смотрит, чтоб видеть звёзды.
НЕ УКАЗ
« ...Огромный взгляд.
Огромней страха».
Андрей Ширяев, из цикла «Мастер зеркал»
Решившемуся слово не указ,
поэтому, ревнители, молчите.
Не всякий оборвавшийся угас,
раз высветил дорогу в лабиринте.
Пусть мне, сейчас хрипящей в ларингите,
молчание терпения придаст.
Чтоб написать о тёмном, нужен свет,
чтоб написать о страшном, нужен голод
того, кто сроду надвое расколот,
того, кто не открыт, как тайный город,
и, значит, что его почти и нет
ни в мире дольнем, суетном и грешном,
ни в горнем серафимовом огне.
Не потому ли глупой, малой мне
так горько, так просторно, так мятежно,
что те слова, в которых он живёт —
навеки, вопреки хуле и страху,
растут сквозь боль и тьму над скорбным прахом,
где гной и слизь и вздувшийся живот
всего лишь часть большой метаморфозы?
Ведь что есть плоть?
Бутоны, завязь, гроздья,
сбор урожая в страхе не успеть,
потерянные листья, холод, смерть,
распад и снова сборка в новом теле.
Зачем?
Слова и мысли оскудели.
Мне душно, бог.
Пусти меня – на воздух,
по тёмным водам, в слово, с молотка.
Прости меня. Начни меня сначала.
...Не слышит бог – я сильно измельчала.
Но гладит бог.
Рука его легка.
ПОЛНОЧЬ ТУЧИ ТИШИНА
ветер холод зимний сад
ад взрослеющего тела
тёмные мазки на белом
снег рябина пубертат
пропасть звёзды тишина
безразличие вселенной
тау-крест иноплеменной
смута слёзы омут сна
тьма уроненная внутрь
тьме равняется снаружи
боль растёт причастность душит
поднимает слово кнут
пробуждение души
мир пустой и молчаливый
утро небо перспектива
бесконечная как жизнь
зрелость смута близость дна
тьма с которой примирилась
слово бросовая милость
полночь
тучи
тишина.
ТЫ УЖЕ ЗНАЕШЬ
Девочка, силой твоей восхититься и замереть.
Милая, в боли твоей не найти ни надежд, ни брода.
Ты уже знаешь, как жалит огонь, за которым смерть, —
яростный, точно гордыня царя Нимрода.
Что я могу?
Ничего.
Промолчать.
Уйти.
Правда иная бьёт, если ложь – лекарство
или хотя б немудрящий паллиатив.
Что мне позволено?
Разве что это – здравствуй.
Здравствуй всегда.
Несмотря.
Вопреки всему.
Свет продолжается вечность, а твой – тем паче.
Всё, что накоплено, вряд ли снести письму,
но тяготит лукавство,
а это значит —
роли отыграны.
Я, как смогла, прошла
личные страсти над тёмной голодной бездной.
Что я теперь?
...Изгарь, шлак, смола —
да ещё железо.
Мало осталось, но крохи тепла делю
в большей, чем братской —
поскольку в сестринской – доле.
В мире зима, и горячка равна нулю,
но за тебя я с кем-то ещё поспорю.
Мойры поют, продлевая тугую нить.
Срока обрыва из смертных никто не знает.
Что я могу?
Ничего.
Помолчать.
Любить.
Свет продолжается – и да пребудет с нами.
КАК ГАММЕЛЬНСКИЕ ДЕТИ
Весна близка – и ближе только локоть
(кусай, кусай, раз хочется страдать)
Тащу апрель, как воз навозный – лошадь,
дожившая до пахоты опять,
и чавкает суглинок под ногами,
едва сойдёшь с асфальтовой тропы,
а мир безволен, точно спящий Гаммельн
за час до пробуждения скупых.
Преобладает ржа, тоска и охра,
пророчат тучи к вечеру мигрень,
и мнётся полосой нечистой гофры,
пав на поребрик, чахленькая тень
от холода уставшего каштана.
Иду.
Иду.
Куда, к кому, зачем?
Туманна даль, что, в общем-то, не странно,
в преддверии разлившихся дилемм.
Всё тусклое и среднее, как возраст,
и созревает кризис на глазах.
Но если есть подобие и образ,
то есть и путь, колеблющийся прах?
Не знаю.
Много думаю.
Не вижу.
Иная ночь, что вечности сродни,
позволит посмотреть намного выше
той плоскости, где памятный гранит
венчают имена, заслуги, даты
и прочее, пустое за чертой,
где ждёт флейтист обещанной оплаты
за плотский обезмысленный покой.
Но всё, что свыше, мне неподчинимо —
не вынести такое, не объять.
Нисходит день, как в Трою – доктор Шлиман.
Закрыта электронная тетрадь,
но кажется в скупом на свет рассвете:
ещё бы вечность – главное пойму,
да жизнь идёт, как гаммельнские дети, —
тропой в непознаваемую тьму.
ВЕСНА БУДЕТ СКОРОЙ
Весна будет скорой, как роды четвёртым ребёнком.
Мутнеющим водам недолго стоять на пути
(на завтра опять обещали пустые дожди,
расшитые снегом).
Мой мир, огороженный плёнкой
почти неприсутствия, тесен, отчаянно мал
и снова (зачем?) за никчемную жизнь перевёрнут.
Воздав мастерству кувырков приснопамятной Корбут,
пытаюсь найтись,
но, нацелившись клиньями жвал,
термитное время пугает, толкает, торопит
и, кажется, злится, поскольку исходит на нет.
Извне в мой мешок пробивается маковый свет —
на данном этапе единственный чувственный опыт,
который и нужен, чтоб стылые пальцы согреть.
Пока же – до света – живу по законам планктона.
Уставшим чертям обуютив обещанный омут,
не жду ничего.
Приручая невидную смерть,
пытаюсь из птичьих её, вавилонских наречий,
из сонма историй, из боли, из страха, из горя
ушедших искать идеально овальное море,
составить словарь,
но, застряв безнадежно на "вечность",
бьюсь в ватную стенку предела.
...Весна будет скорой.
ПЕРСПЕКТИВА
На коленях держать доверительный груз,
целовать охламона в мохнатую морду,
ритм мурчания встраивать в собственный пульс,
отдыхая от форте
бестолкового сердца, живущего тем,
что заведомо ложно, как всякое чувство.
На паучьей слезе повисать в пустоте.
...Много лучше, что пусто.
Слушать дождь, пить горячий, на ягодах, чай,
вспоминая: язык – для познания.
Вкуса.
Пассифлора, малина, изюм, алыча —
и ни грамма искуса.
В плед укутавшись, думать о новом панно,
сочетая дары разноморья и просек,
и, прищурясь, смотреть, как в оконном кино
Это время, в котором нет места, но всё ж
есть круг света над вечно спешащим курсивом.
А пока в заоконье бесчинствует дождь,
ни к чему перспектива.
ВСЁ ОСТАЁТСЯ
Всё остаётся в силе: пролитый свет
красок закатных,
вкрадчивый майский ветер,
жук, что в сведённой ладошке негромко светит,
преумножая чувство, с которым нет
смерти как безысходности бытия.
Лает собака: отрывисто, нервно, гулко.
Вечер-монах пробирается переулком,
полнится звёздами – с горкой – его скуфья.
Подзадержался в выси, теперь спешит
ужинать сырным кусом, подсохшим хлебом,
терпким настоем из яблок седьмого неба,
долго томимом на тихом огне души.
Я потеряла многое, но оставь,
господи, малые крохи былого чуда —
жажду водой не занятого сосуда —
мне, не имеющей больше волшебных прав.
Он не ответит, поскольку неслышна я,
но улыбнётся ясно и беспричинно,
глядя на то, как в ладони большой и сильной
дремлет до света продрогшая жизнь моя.
