Текст книги "Держась за воздух"
Автор книги: Ирина Валерина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)
ВЕДЬМИНЫ ПИСЬМА
Я ПИШУ ТЕБЕ ОТСЮДА
Мелкодождие грибное перепутало сезоны
и укрыло день неспешный монохромной пеленой,
но дожди давно привычны – как болота, автохтонны,
и сшивают воедино первый день и день седьмой.
Здесь не то, чтобы уныло, и не то, чтоб одиноко —
иногда бывают сути с той, забытой, стороны.
И живёшь, хоть в междумирье, но по-прежнему у бога,
то ли снишься тут кому-то, то ли просто видишь сны.
Я пишу тебе на листьях облетающего клёна
непутёвые заметки и бездарные стишки,
и кипит в котле идея первозданного бульона,
и летят по небу рыбы, по-стрижиному легки.
Здесь не то, чтоб всё возможно, но, пожалуй, допустимо,
если ты, не передумав, не придумаешь закон,
а потом не загордишься, заблудившись в эпонимах,
и опять не повторишься, как завзятый эпигон.
Я пишу тебе отсюда, из предельно малой точки,
до Начала и до Слова, или там Большого Взрыва.
И со мной читают вечность неотправленные строчки
все, кто умерли когда-то, но уверены, что живы.
НЕСПЯЩАЯ
То ли чёрта женят, то ли ведьму – замуж,
то ли просто ветер потерял себя,
потому и бьётся в перекрестье рамы,
задирая перья сизым голубям.
У почтовой птицы в жизни подневольной
есть одна лишь радость, да и та скудна —
возвращаться.
Впрочем, всяк судьбы достоин,
тьма достойна света,
безнадёжность – дна.
Я пишу, мой милый, и танцуют тени,
и перо роняет синеву чернил
в белизну бумаги – пресвятая темень! —
хоть и лист последний, но кого винить?
При любом раскладе всё тебе известно,
повторяться – пошло, даже о большом,
раз слова и дело разделяет бездна,
а реальность держит грубой штопки шов —
верно, божьим пальцам не нашлось иголки
тоньше и острее, оттого всегда,
как услышишь сердце, рвётся там, где звонко...
Спит в кувшине медном чёрная вода,
время спит спокойно в закалённой колбе,
не шуршат секунды вымытым песком.
Я пишу, любимый, в век безмолвной скорби
об уснувшем царстве в бархатный альбом.
Не страницы – годы, не картинки – лица
осязают пальцы.
Звук веретена
разбудить не сможет ни почтовой птицы,
ни другого зверя – я сто лет одна.
Так что ты, конечно, не прочтёшь ни строчки,
но мне очень трудно не писать тебе.
...Приезжать не стоит.
Чем древнее ночи,
тем страшнее правда, тягостней ответ.
Заблудиться впору в загрудинном жженье,
от безлюдных мыслей передышки нет.
...То ли ведьму – замуж, то ли чёрта женят?
Свет...
«МНЕ СКУЧНО, БЕС»
«Мне скучно, бес».
...Хоть я уже не та,
поскольку передумала о многом.
И даже наступающий Бельтайн,
и месяц, нависающий двурого,
уже не будоражат, не влекут,
не будят в глубине шальную искру.
И я, косноязычна, как ламут,
но диамагнетична, словно висмут,
пишу тебе, не веря, что дойдёт
письмо на эти чёртовы кулички.
Степенно истекая, мятный мёд
идёт на дно – прискорбная привычка
топить в кипящем взваре весь набор
полезностей и всяческих ферментов.
Не начинай по-новой, por favor,
она со мной ещё с времён треченто.
Давлю опять непрошенный зевок,
хотя...в два тридцать восемь он уместен.
Ты знаешь много больше моего,
поэтому, наверно, мы не вместе.
Но всё проходит, верно, mon ami, —
ты сам наплёл про это Соломону,
и время, вновь пресытившись людьми,
вернётся к кистепёрому девону,
а, может быть, и дальше – к Гончару...
Пора, однако – ночь зело сквозиста.
Да, кстати, поздравляю: мир и труд,
весна, любовь,
и – кланяйся магистру.
ПИСЬМО
«Там, где жизнь – не жизнь,
там, где свет – не свет,
где закат бесконечен, как дно в копилке,
нарушая собственный злой запрет,
я пишу, доверяя письмо бутылке.
Если верить теории, то волна
дополняет скромно природу чуда.
Что ж, теперь надо мною она вольна
посмеяться – верно, пройти верблюду
будет проще в иголочное ушко,
чем найти лазейку в иную данность
мне, затерянной нынче так далеко,
что знакомых звёзд, и тех не осталось.
Я не знаю, будет ли кто читать —
ну, а если будет, то с кем разделит
эту горечь?
Бликует морская гладь,
и крадётся пресный, как рыба пелядь,
день, во всём похожий на сонм других.
Ветер тонко воет в бутыльем горле,
заблудилось эхо в лесистом взгорье,
как мой недописанный рваный стих.
Хоть донельзя скомкан нечистый лист,
но другого нет, я прошу прощенья.
Умолить бы бога морских течений —
да ведь он законченный фаталист.
Ставлю точку – волны пошли в накат.
Всё поймёте сами, когда умрёте…»
И – обрыв листа.
И – на обороте
торопливо, ломано, невпопад:
«... время которое бьётся на мелководье огромной рыбой
и хватает разреженный воздух разъятым ртом
силится но не может вытолкнуть из нутра влажную глыбу
слова обозначающего место где свет и дом
мир замыкается морем пальцы волны забрасывают мячик
на холодный песок по которому мой нерождённый мальчик
ходит целую вечность не оставляя следов
и плачет по ком-то плачет негромко плачет
Алконост откашлявшись басовито затягивает «до-о-о...»»
Кофе.
Горечь.
Полночь.
Слов пришлых щёлочь.
Третью ночь сжигает чужая сила —
как живёшь, мол, милочка, тут вдругорядь?
Лучше б я бутылку не находила...
ЗДРАВСТВУЙ
Говорят, урожаи рябины едва ль к добру:
жди холодную зиму и мор в снегирином царстве,
но для мира, в котором все твари и так умрут,
бесполезны прогнозы.
Довольно о грустном.
Здравствуй.
Я давно не пишу и забросила акварель,
руки ищут тепла, но находят синдром тоннельный.
Да и что тут писать: в заоконье ликует прель,
и горбатится ворон на ветке столетней ели.
Облака, разродившись то градом, а то водой,
отступают на север – бесчинствует дерзкий ветер.
...Домовые сошли, но прибился один чужой
и такой неприютный, что даже чумные черти,
повидавшие море хаоса, пропасть стран,
поддаются ему в «девятку» и прячут корки
бородинского хлеба в бездонный его карман,
где теряется прошлое в крошках сухой махорки.
Я сушу на шафранном пергаменте дробь рябин.
Письмена клинописные ёжатся и бледнеют.
Попыталась спасти их – не выдержал молескин
и досрочно рассыпался в дни затяжной метели.
Значит, тайное будет тайным – и стоит ли
открывать эту темень, что помнит о зле и страхе?
Пусть уходит она, как светило – за край земли.
...Остальное, как прежде – какие дела у пряхи?
Знай, сучи заскорузлыми пальцами чью-то нить
да коси на усталые ножницы длинным оком.
Обезличен мой долг.
Это к лучшему – изменить
приговор я не в силах, когда срок приходит щёлкнуть
металлическим клювом возмездия твоего.
Ты, конечно, всеведущ, но...
Впрочем, прости, забылась.
Год подходит к зиме.
Разделяющий световой
продолжается вечно,
но с нами пребудет милость:
что тебе расстояние, если ты сроду – свет,
что мне то ожидание, если я терпелива?
...Осыпается золото.
Конь твой любимый блед
носит палые листья в косичках косматой гривы...
ИЗ МЕЖДУРЕЧЬЯ
Ламповой сажей на пересохшем папирусе
я пишу неумело – тому, кто прочесть сумеет —
буквы-клинышки, птичьи лапки не ручкой-стилусом
(мной ещё не придуманы сенсорные дисплеи),
а обрезанным косо сухим тростниковым стеблем.
Что ж, читай откровение – крыть тебе будет нечем.
Я снова права: существуют такие земли,
где петлистое время прячется в междуречьи.
Правда, есть неудобства: смещения, параллели,
боги с хищными лицами (впрочем, ведь ты безбожник),
дом, висящий над бездной на ниточке канители,
ну, и прочие радости мира, где всё возможно.
Я к тебе не вернусь, хоть ссоры остались в прошлом,
а верней сказать, пока что не состоялись,
но горячий пепел напрочь занёс дорожки
(почему горячий, спроси свой психоанализ).
Так что ты без меня выживай, утверждай реальность
(ты всё так же боишься открыться ночному небу?).
Прославляю дерзость (и трижды – дерзость!) и казуальность.
Я люблю тебя.
Будь же вечен.
Спасись плацебо.
СТО ЛЕТ НАЗАД
Сто лет назад, четвёртого числа
(прости, иных подробностей не помню),
следя за мной, часами и жаровней,
спросил ты вскользь, нашла ли я...
Нашла.
Писать тебе отсюда смысла мало,
да не писать, пожалуй, вовсе нет.
Здесь в третью вечность мрёт последний свет,
но я держу фонарь под одеялом.
Письмо, приняв эпический размах,
плодится по-библейски бесконтрольно,
но не суди – на всякой колокольне
есть свой смотрящий, съехавший с ума.
А впрочем, не о том и не к тому
тяну я эту вязь на листьях лавра.
Орут в ночи поддатые кентавры,
жрут, чавкая, чеснок и бастурму,
пьют огненную воду – в этот год
Стикс ртутною отравой полноводен.
Харон купил лядащий пароходик,
чем увеличил валовый доход,
но – частности.
А в целом в никуда
ведут любые жёлтые дороги.
Вот в никуда и я пришла.
В итоге
не всё то ад, где жар, сковорода
и полчища чертей, дурных до плоти
(хотя какая плоть, когда ты дух?).
Здесь зло одно не выберешь из двух,
поскольку ничего не происходит
там, где сошлись все торные пути.
...От жара угля корчился кизил,
ты говорил, что хочешь дом и ровню.
А кем ты был, как звал меня, любил —
не помню я подробностей, прости...
Я и себя почти уже не помню.
