Текст книги "Держась за воздух"
Автор книги: Ирина Валерина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)
МИФЫ СРЕДНЕЙ ПОЛОСЫ, СКАЗКИ ДРЕВНЕЙ ГРЕЦИИ
НАД БЕЗДНОЙ
Скольжу по тонкой плёнке бытия,
рифмую быт, и множатся фантомы.
Но где-то там неспешная ладья
того, с кем я пока что не знакома,
идёт, неотвратима, как процесс
горенья вещества в короне Солнца.
Мой слабый дух нуждается в лице,
но всё никак ко мне не обернётся
лицом летучим, пепельным лицом
усталый и бессмертный перевозчик.
А в лодке, открывая ряд сосцов,
спит сука, и дрожит облезший хвостик
трёхглавого, последнего в помёте,
от вечности несытого на треть.
...Доносится глухое: «... не поймёте...
сначала вам придётся умереть...»
Скольжу по тонкой плёнке бытия,
а там, под ней, как чёртик в табакерке,
ждёт бездна, для которой ты и я
всего лишь тень бегущей водомерки.
СИВИЛЛА баб'Маня
Сивилла баб'Маня, кустистой взмахнув метлой,
как всякое утро последние лет полста,
прочертит дорогу – иди, мол, себе, не стой,
бескрылая птаха, небесная сирота.
Сивилла баб'Маня, к прозреньям давно остыв,
пьёт вечером водку, а утром – брусничный чай,
и заступом после отчаянно колет льды,
и сыплет песок, и беззвучна её печаль
по тем временам, где великий жестокий бог
входил в её грудь, занимая собой объём
потребного воздуха, – и обрывался слог
размеренной речи воплем...
Инвентарём
заведует тихий пьяница, старый Пан,
и топает баба Маня просить скребок.
Пан мутен и скорбен, как грязный его стакан,
два дня принимающий только лишь кипяток.
Усталая гарпия кильку подаст к столу,
сивилла баб'Маня поставит в ответ бутыль...
Я так их люблю, что они всё ещё живут,
от белых печатей не превращаясь в пыль.
И если когда-нибудь, дверь оттолкнув, войду
и к скудному ужину зрелый добавлю плод —
пусть будет он просто яблоком...
Только тут
меня-то никто не помнит – сиречь, не ждёт.
ДЕРЖИ МЕНЯ
...Проснуться под ситонский светлый дождь —
у нас такой ещё зовут цыганским.
Или грибным?
Не важно.
Ты – поймёшь...
Второй этаж к открытому пространству
стремится меньше, нежели к земле,
но если небо всё-таки очнётся,
и широко зевнёт отельный лев,
и рыкнет, устрашая инородца,
катящего набитый чемодан
с присущим Вечным
вымученным видом,
и громко захохочет юный Пан,
умело притворяющийся гидом,
то я с перил таки вспорхну туда,
где Солнце есть звезда,
ничейной птицей
и сяду к Гамаюн на провода
вещать всё то,
чему вовек не сбыться,
поскольку из ославленных сивилл
я самая никчемная, похоже...
Держи меня, пока хватает сил.
Пока ясны глаза, упруга кожа,
и пальцам, погружённым в шёлк волос,
всё очевидно без иных прочтений,
пока меня сын Нюкты не унёс
в поля тоски, где ждут слова и тени,
держи меня, люби меня, держи...
ОТ МОЙРЫ
Я Атропос, рабыня старых ножниц,
одна из трёх, ослепших на заре
времён, которых никому уже не вспомнить,
поскольку все мертвы.
Дороги рек
с тех пор менялись многажды, но всё же
одну из рек вовек не изменить.
И мы всё те же – первый пробный обжиг
у мастера, вручающего нить.
Нам – петь и прясть, пока не станет тленом
последний из рождённых на земле.
А что потом?
Смиряюсь постепенно,
что тоже доведётся умереть.
Да, я неотвратима, но не вечна,
и Тот, Кто Выше, знает всякий срок.
Клото прядёт, ссутулив зябко плечи,
нить человечества дрожит у стылых ног,
а я пою – о будущем, в котором
едва ли будет лучше, чем сейчас,
и пальцы Лахесис бегут по нитке споро,
в узлы случайности завязывая вас.
Мы предназначены – поэтому ничтожны,
и жребий свой не в силах поменять.
Я Атропос, рабыня старых ножниц.
Одна из трёх.
Запомните меня.
ПЛЫВИ, ХАРОН!
И уплыл бы давно, да навек привязан,
проклят, приговорён!
Посмотрел, верно, кто-то сурочным глазом
в час недобрый, в несветлый сон.
Верно, Никта, рожая шестого сына,
не сдержала глухой укор —
вот и воет в три глотки дурная псина,
и течению вперекор
загребают вёсла, взрывая воды.
Но срастается ткань воды,
и плывёшь сквозь сумрак, давя зевоту,
тонкой плёнкой от пустоты
сохраняемый, словно дано сгодиться
для чего-нибудь там ещё...
...Вдруг прозришь – ладошка её, как птица,
согревает его плечо.
Это плата, смертный.
Да, только смертный открывается для любви.
Но всё гуще сумрак, и небо меркнет —
так плыви же, Харон, плыви.
ОТ МЕДЕИ
Мать-Геката полна и кругла, как тугой мой живот,
что исполнился смысла, но очень уж к сроку натянут.
Тот, кто занял объём, острой пяткой без жалости бьёт —
а недавно ещё был размером с орешек тимьяна.
Спит Ясон, запечатав ладонью приманчивый вход,
что по воле богов в скором будущем выходом станет
человеку – ребёнку – в чьём теле не ихор течёт
и побольше сосудов, чем в критском служивом титане.
Спит змеиный клубок неразобранных зол и обид,
спит и бледная совесть, и призрак убитого брата
не тревожит покой, потому что бесстрастен Аид
и к мольбам, и к проклятьям – из тьмы не бывает возврата.
Я любима теперь – и пусть прошлое пашут быки,
и пускай в борозде прорастают железные люди —
всё прошло.
Мной сторицей оплачено право руки
запечатывать вход в череде согревающих буден.
Но откуда шипит по-гадючьи слепая беда,
из какого угла, воздух трогая тоненьким жалом,
повторяет чуть слышно – так дышит ночная вода:
«Спи-и-и, Медея, – пока не услышала голос кинжала...»?
МЕЧТА
Немотствую, упорствую, держусь
за плоский край Земли по Демокриту:
пускай киты и в пух, и в прах разбиты,
и сбыт давным-давно китовый ус,
и ворвань переплавлена на мыло,
и спермацет, треща, сгорел свечой,
но я держу остреющим плечом
всё то, что раньше чьим-то смыслом было.
Зачем, спроси?
Отвечу – ни за чем.
Всему свой срок, но жалко черепаху,
плывущую сквозь мрак, не зная страха.
Как всякий элемент мифологем,
она лишь часть, а целое ушло,
поскольку мир идей похож на внешний —
в два счёта угасает то, что прежде
давало и надежду, и тепло.
Что, тяжело мне?
Верно, нелегко,
но нам, кариатидам, тяжесть – в радость.
Самообман?
Ты прав.
Но что осталось
под Гериным пролитым молоком,
не в лучшем из миров, но и не в худшем?
Я помню, помню правила игры:
иллюзии питают до поры,
а горечь заливают звёздным пуншем.
Так что, позволь, свою мечту затеплю,
пустую, как заброшенный e-mail:
что мой Атлант, за тридевять земель,
плечо подставит и – удержим Землю.
УЖИН
Он макал серый хлеб, ноздреватый и пышный,
в подогретое масло, и падали капли,
как секунды, весомы, в елейное море,
но едва колебалась густая поверхность,
сохранившая солнце и после отжима.
И катая маслину по белой тарелке,
и рисуя узоры зазубренной вилкой
на фарфоре, от печки не знавшем хозяйки,
его спутница зал обводила глазами —
не имевшая возраста, бывшая прежде,
чем моря, закипая, врывались в долины,
и бурлили, и пенились чёрные воды.
Он ловил её руку, он знал поимённо
каждый пальчик, увенчанный пламенным ногтем,
и равнина ладони, лишённая линий,
никогда не была для него откровеньем.
Мир шумел Вавилоном, утратившим стержень,
на семи языках, на вороньих наречьях,
но невидимый купол над парой предвечных
отсекал неуместное пиршество жизни.
До озноба, до мелкой пронзительной дрожи
я смотрела на тех, кто от века не явлен,
обжигаясь – смотрела, сгорая – смотрела,
за секунду платя безразмерной минутой,
и, летя на миндаль её длинного ока,
мотыльком в паутине взгляд пойманный бился.
Жизнь моя уходила, но я наблюдала.
...Так ужинал Хронос.
ОЖИДАНИЕ
Все Пенелопы во все времена едины
твёрдостью духа, достойной иной оправы,
чем монотонный труд, приводящий прямые спины
к перекосам – что характерно, всё больше вправо.
Прялкой ли, карандашом ли, иной забавой
время, в котором так много боли, так мало жизни,
переведёшь ты в соль на свои суставы —
разницы нет, как в завалах сентенций книжных
нет настоящего.
Есть только ты и вера
в то, что любой поступок ведёт к расплате,
но знак вопроса, что загнут, как хвост триеры,
неоднозначен.
Выбрось постылый саван и вышей платье —
синее-синее, словно чужое небо
в полдень, который на юге всегда отчаян,
яркими сорняками, растущими вместе с хлебом.
Выйди на берег.
Вернись к истокам.
Волна встречает
шёпотом, плеском, касаньем прохладных пальцев.
Мир продолжается после любых потопов.
Хрустнет ракушка – накопленный кем-то кальций,
эхом откликнется горний пустой акрополь.
Важен ли способ для возвращенья к теплу родному:
морем ли, сушей ли, в чреве птицы в броне дюраля?
Все Одиссеи помнят дорогу к дому,
но возвращаются только те, кого вечность ждали.
РЕШЕНИЕ
Как женщина, способная не только
в стогу колючих истин зрить иголку,
но и, не озаботясь полутьмой,
сшить новый мир затупленной иглой,
я утверждаю – в мире будет так,
как я решу, возлюбленный мой враг.
И я решаю.
За стежком стежок
шью твёрдый принцип: тот не одинок,
кто мир в себе – а я полна от века.
И как бумага терпит человека,
так я терплю молчание твоё
который год, и день течёт за днём,
ничем не отличаясь от прошедших.
Но пусть тебе, познавшему и женщин,
и суть войны, и горечь поражений,
не снятся мои тёплые колени —
я их перед тобой не разведу,
хоть шью тебе покой, а не беду.
Пускай в твоих морях достанет рыбы,
пусть покорятся Скилла и Харибда,
пусть будут нимфы преданны.
В свой срок
ты их предашь.
Гостеприимный грот,
увитый вечно спелым виноградом,
ты вряд ли удостоишь даже взглядом —
и в том ты весь.
Вся суть твоя – побег.
Беги.
Беги.
Неистовой мольбе
о взгляде, о внимании, о чувстве
не внемлет обезличенная пустошь —
поэтому ни слова от меня.
Не мёрзнет тот, в ком жив секрет огня,
но на маяк в ночи меня не хватит.
Я размыкаю мнимые объятья.
Я отпускаю призрачный фантом.
Я шью свой мир.
Вот берег,
прочный дом,
ребёнок мой, играющий с котёнком.
Скользи, скользи без устали, иголка —
пока нас не пожрёт голодный мрак,
всё будет так.
Всё будет только так.
ГАЛАТЕЙСКОЕ
Царь Тира, доля твоя горька и плачевна:
правишь её денно и нощно, не покладая рук,
а она, податлива, но всё ещё чуточку несовершенна,
исподволь изменяет личностный свой конструкт.
Ты так поглощён стремлением к идеалу,
что вряд ли уловишь взгляд её, обращённый внутрь.
Занят – меняешь оттенок губ с вишни на алый
и для пущего сияния кожи втираешь толчёный в пыль перламутр.
Ощущая взыскательность этих прикосновений,
она старается соответствовать, но думает о своём —
о том, что дорога к звёздам от века устлана шипами терний.
И пусть она – лишь слоновая кость, воплощённая тирским царём,
но путь её светел, душа спокойна в кувшине тела —
только бы не пролить себя, вынести полной, не расплескать.
И ей, стоящей на постаменте, но уже почти у предела,
до первого шага осталось так мало – понять.
Шлифуя линию её бедра, ты мысленно приближаешь себя к идеалу —
Того, кто лепил из глины, но по образцу и подобию Своему —
и самолично творишь себе тёмное время смут,
позабыв, что бессмертную душу не выпестуешь пустым ритуалом.
ГОРДИЕВО
Гордий, безвестный крестьянин, нежданный царь,
Тюхе была ли особо к тебе благосклонна,
но не успело горячее солнце уйти за склоны,
жизнь для тебя изменилась, как мой словарь
в четверти этой возможного года иной судьбы.
В новых словах моих много узлов, но нити
этих узлов ждут не пальцев – меча.
В изменённом виде
суть постигается трудно.
(И тех глубин лучше не знать бы,
да сетовать не пристало —
если зовёшь ты бездну, то точно в срок
бездна тебя заполнит, ничей мирок,
словно усталость смертная – Буцефала,
съевшего зубы за долгий свой конский век).
Что же, фригиец, вяжи прехитрейший узел,
тором венчай совместимость ярма и дышла —
если рука со сталью всегда союзна,
меч македонца стоит, а притча – смысла.
Слушай цикаду, звенящую в левом ухе,
смейся над будущим, маленький человек —
мифы порой состоят из капризов Тюхе
и принесённых в жертву пустых телег.
КОЛЬЦО
Подбросив монетку, судьба говорит: «Орёл!»,
и резкая птица, качнув золотую ветку,
десницей становится.
Звери ползут на мол
по ветхим заветам своих мезозойских предков
искать для первичного символа колыбель,
но кто-то из древних уже не вернётся в море.
...Я снова и снова шепчу в никуда (тебе?),
и эхо оглохло, но тени глумливо вторят:
из двух выбирая, всегда ошибёшься. Так,
монета, вращаясь, являет собой пространство,
где равно возможен свет, потеснивший мрак,
и мрак, утвердившийся в статусе постоянства.
Но стоит поймать монету – и мир вошёл
в привычные рамки, где мрака и света – вровень,
и мнётся рассудок, как всякий другой осёл,
меж долгом бытийным и остро больной любовью.
Довериться року – иначе, своей судьбе?
Припомни монетку – и здесь неизбежен выбор.
Смотри-ка, пока говорю в никуда (тебе),
уходит всё дальше время по скользким глыбам.
Не всё, что с оглядкой, – на пользу, но есть резон
вглядеться в свершённое.
...Волны смывают сахар
песка, и навязчив к полудню цикадный звон,
и времени нет, оттого перспектива есть,
и, словом играя, Эсхил замышляет месть,
и целую вечность снижается черепаха.
