Текст книги ""Всем сердцем с вами". Клара Цеткин"

Автор книги: Ирина Гуро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

Друзья и враги

В 1893 году Клара снова в Швейцарии.

Здесь, в Цюрихе, открывается Международный социалистический конгресс. У Клары в кармане делегатский мандат.

Как всегда накануне важных событий, Клара перебирает в мыслях сделанное ею за последние годы.

Ее газета, можно сказать, вошла в каждый рабочий дом, в каждую рабочую семью. Газета не только рассказывала работницам о происходящем в мире, она сплачивала женщин. Газета помогла прачкам выдержать длительную и тяжелую забастовку, организовала сбор средств в пользу стачечниц. Это был подлинный акт пролетарской солидарности. И было это сделано быстро, оперативно.

«Равенство» поддерживало словом и делом каждое выступление работниц за свои права.

«Равенство» добиралось и до крупных промышленников, близких к трону, показывало их черные дела, разоблачало, требовало…

Но главное: газета звала женщин на борьбу с существующим строем. Она приближала то время, когда встанет весь доблестный немецкий пролетариат под знамени с четырьмя словами: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Клара видела с радостью, как ценят ее совет в рабочих семьях. Клара горячо выступала на массовых женских собраниях, но она чувствовала потребность и в другого рода связях: более глубоких, более располагающих к откровенности. И такие беседы были очень часты. В рабочей семье за чашечкой кофе Клара могла услышать многое, о чем не говорили на больших собраниях.

Здесь сидели пять-шесть работниц, они делились с Кларой своими бедами и заботами. Конечно, в первую очередь мысли их были обращены к детям. Клару сближали с ее слушательницами рассказы о сыновьях. Как удается ей воспитывать мальчиков, интересовались женщины, ведь Клара отдает свое время газете и партийной работе? Клара охотно делилась опытом.

Да, ее усилия не пропадали даром: мальчики росли самостоятельными и трудолюбивыми. Клара приучила их соблюдать установленный порядок дня, приучила все дела доводить до конца, приучила не хныкать, когда что-то не удается.

Собеседницам Клары было близко и понятно то, что Клара, где бы она ни находилась, в редакции или на собрании, всегда была полна мыслями о детях. Как же иначе?.. То пошел дождь – догадаются ли ее ребята надеть калоши? То задержит Клару что-либо на работе – сообразят ли мальчишки пообедать, не дожидаясь матери?

Настоящим праздником для Клары и ее сыновей были воскресные дни. Окрестности Штутгарта живописны, а как разнообразен мир растений и животных в лесу, на берегу ручья, на склоне горы…

Ее мальчики умеют слушать лесные голоса, распознают песенки птиц, они уже знают повадки форели в водоеме и усердную работу бобра…

Клара, сама рано приобщившаяся к чтению, вводит сыновей в мир книг.

Самое главное в воспитании, была убеждена Клара, это пример родителей. Она рано пробудила у своих мальчиков любовь к родине, понимание того, что нет выше цели, чем борьба за ее свободу. Клара рассказывала детям об их отце, отдавшем свою жизнь за рабочее дело, о многих героических людях, счастье которых в том, что они всегда были с народом.

Клара учила женщин-работниц каждодневно бороться за свои права, за жизнь своих детей. Добиваться устройства детских садов на предприятиях, ассигнований на создание яслей, врачебного надзора за детьми. Работая на фабрике, женщина должна знать, что дети ее не брошены на произвол судьбы…

Воспитание детей особенно занимало Клару не только потому, что она была педагогом по образованию. Она думала о будущем. Какими войдут в жизнь те мальчишки и девчонки, которые сейчас бегают в школу с ранцами на спине? Как воспитывать их? Они будут жить в другом мире. Клара видела этот мир проницательным взором опытного борца за социализм. Она не забывала о необходимости противостоять буржуазному влиянию на молодежь.

Теоретическим высказываниям сопутствовали личные впечатления. С горькой улыбкой вспоминала она маленьких, тощих от недоедания девочек, которые кружились вокруг бедной рождественской елки с песенкой о том, что «добрый кайзер» заботится о них.

Клара хорошо знала жизнь городских трущоб, где от нищеты, безнадежности, невежества страдали прежде всего дети.

Понимая, что только изменение самого строя может положить конец и страданиям детей, Клара не жалела сил, чтобы уже сейчас помочь детям рабочих.

Именно на страницах «Равенства» впервые возникла мысль о коллективном воспитании детей, которые фактически оставались беспризорными, если матери работали.

Конечно же, тотчас по приезде в Швейцарию Клара навестила Юлиуса Моттелера. Он мало изменился, только его длинные бакенбарды заметно поредели.

– Я часто вспоминаю тебя: как славно ты играла свою роль в харчевне на границе. Вспоминаю нашу дружбу в тяжелые времена, – сказал Юлиус. Он по-прежнему говорил ей «ты», и это было ей приятно.

– Значит, вы не забыли меня?

– Как же тебя забыть? С тех пор как ты уехала, у нас уже никогда не было такого тарарама и веселья.

Клара давно потеряла из виду свою русскую подругу Марию. Она оставалась в Швейцарии, когда Клара уехала в Париж. Кларины письма возвращались обратно с пометкой: «Адресат выбыл»…

И только сейчас от Моттелера Клара узнала печальную историю Марии. Она вернулась в Россию. Ее выследили и сослали в Сибирь. Там следы ее затерялись.

Клара живо вспомнила все, что так тесно связывало ее с Марией: молодость, первое знакомство с Осипом, первые шаги в настоящем деле здесь, в Швейцарии…

На конгрессе выступил Энгельс. Ему шел семьдесят третий год, но работал он с прежней энергией.

Появление Энгельса на трибуне делегаты встретили овацией. И первые слова его прозвучали мягко и растроганно. Он относил эту овацию к другому человеку. Он протянул руку к портрету Маркса. И все сразу повернули головы в ту сторону, где лицо Маркса, освещенное боковым светом, как будто выступало из холста. Это был портрет, знакомый всем каждой своей черточкой – от мудрых, слегка прищуренных глаз до лорнета, небрежно заложенного за борт сюртука.

Энгельс произнес свою речь на трех языках.

Он говорил о роли партии, о пагубном влиянии анархистов, отрицающих эту роль. О простаках, которые верят во всесилие избирательных бюллетеней.

«Оппортунисты хотят проложить дорогу к социализму избирательными листками! Но бумага не выдержит, она утонет в болоте!» – так гневно сказала Клара в споре, возникшем недавно у них в Штутгарте.

Пройдет совсем немного времени, и Клара с горечью подумает: «Как пророчески еще тогда, в пору огромных успехов социализма в Европе, когда в Германии партия получила два миллиона голосов при выборах в рейхстаг, распознал Энгельс опасную тактику оппортунизма! Еще горнист, который очень скоро предательски протрубит отход, не поднес к губам горн, а Энгельс уже услышал его и предостерег: «Бойтесь оппортунизма!»

Но в то цюрихское лето это предостережение смягчалось общим ощущением нарастающей силы их дела, больших удач, выхода на просторы, о которых мечтал Маркс.

Да, в то лето они все были веселы и молоды. И старый Энгельс тоже.

Вечерами, когда они встречались за столиком, поставленным на воздух под липами, Энгельс произносил шутливый тост в честь «Клары-воительницы», лукаво добавляя, что приятно видеть женщину, борющуюся за равноправие, но отнюдь не стремящуюся к сходству с мужчиной.

Он хорошо себя чувствовал в этой компании! С одной стороны сидела Клара, с другой – улыбчивая, все еще красивая Юлия Бебель. И сам Август Бебель. И Фрида Симон, его дочка.

И скромный оркестрик из любителей музыки какого-то ферейна играл народные, французские и немецкие, песни, и все подпевали, взявшись под руки и раскачиваясь на своих стульях. И уж никак не думала Клара, что Энгельс так легко поведет ее в вальсе, танцуя его по-старинному – в три па.

Конгресс закончился. Итоги «большого сбора» радовали: конгресс активно поддержал политические требования Энгельса, проголосовал против войны, за разоружение, за ликвидацию армий. В тактическом плане – за протест против военных кредитов.

Август Бебель предложил совершить прогулку по Цюрихскому озеру.

В середине августа здесь, на северо-востоке страны, лето уже не было жарким.

На носу маленького пароходика в плетеном кресле, с пледом на коленях сидел Энгельс, с удовольствием оглядывая берега в подзорную трубу.

И теперь уже не молодым, но прекрасным в своей старости виделся Кларе Энгельс. Разве прекрасен только восход солнца? Есть особая красота в его закате, в последних лучах, готовых померкнуть…

Это были удивительные дни! Они навсегда остались в памяти Клары. Тем более что за ними последовала деловая и нежная переписка с Энгельсом.

Клара готовилась к ответственному выступлению в Берлине. Когда-то в своей книге «Женщина и социализм» Август Бебель впервые сформулировал мысль о том, что равноправие нужно пролетаркам отнюдь не для борьбы с мужчинами своего класса, а для их совместной борьбы против капитализма.

Прошли годы, но споры между социалистками и феминистками не утихали.

Одной из самых талантливых привержениц феминизма была Берта Топиц, дама из деловых кругов, наследница крупного шахтовладельца.

С ней и предстоял Кларе поединок-диспут.

Свои устные и печатные выступления Берта направляла против мужчин независимо от их классовой принадлежности.

Публичный диспут между двумя известными деятельницами женского движения привлек много публики. Клара Цеткин была широко известна как страстный оратор, опытный полемист. Но Берта Топиц тоже была сильна в споре.

Они встретились в берлинском рабочем ресторане: буржуазные деятельницы женского движения пытались вербовать сторонниц среди рабочего класса.

Первой выступала Берта. Она была очень эффектна в черном костюме «мужского» покроя, воротник белой блузки был по-мужски перехвачен черным шейным платком. Свой доклад она прочла темпераментно и вызвала аплодисменты публики, заполнившей ресторан.

Потом слово предоставили Кларе.

Клара говорила свободно, не пользуясь конспектом. Начала с требований, выставляемых буржуазными женскими организациями. Да, женщины должны свободно выбирать профессию, получать образование, наравне с мужчинами лечить, преподавать, судить, редактировать… Это справедливо. Но думают ли буржуазные дамы о вопиющей несправедливости, заставляющей женщину-работницу работать по четырнадцать часов в сутки на производстве! О том, что женский труд ценится дешевле мужского и потому выгоден капиталисту! А нравственная сторона вопроса: жестокий строй прежде всего бьет по женщине-матери – совместимо ли это с милосердием, лицемерно провозглашенным религией?

Чего же добиваются марксисты, социал-демократы? И где именно расходятся их пути с феминизмом? Марксисты считают, что истинная свобода женщины возможна только в свободном обществе. Они считают, что ограничение борьбы путем реформ, дающих некоторые права женщинам, выгодно только женщинам из господствующего класса. Да, эти женщины будут выступать в суде, заключать торговые договоры, говорить с университетской кафедры. Но вы, работницы, что получите вы? До тех пор пока не победит социалистический строй, вы будете работать сверх силы и биться в тисках нищеты! Только политическое господство рабочего класса даст нам свободу!

Клара переходит к самой острой части своего выступления: против «коронованных особ, монархов и их прислужников».

– И у них, у этих господ, вы, госпожи феминистки, вымаливаете милосердие к женщинам? Никогда женщины-пролетарки не унизятся до этого. Не мужчина вообще их враг, а лишь угнетатели, безразлично, к какому полу принадлежат эти сильные мира сего! Когда тебя хватают за горло, тебе все равно: душит мужская рука или женская!

И если среди грабителей с большой дороги редки женщины, то их немало среди класса капиталистов! Свободолюбивые германские работницы вместе с пролетариями всего мира станут под знамена социалистов!

Клара опускается на стул в шуме аплодисментов.

Берта спокойно, одергивая свой мужской пиджак, подымается за столиком и, картинно подняв руку, начинает:

– Я позволю себе пока только одну реплику: госпожа Клара Цеткин блестяще защищала здесь доктрину социал-демократии и воздвигла непроходимую стену между имущими и неимущими женщинами. Но не является ли эта стена мифом, разлетающимся от прикосновения действительности? В самом деле… – Берта обегает зал быстрым взглядом, перед тем как выбросить свою козырную карту, – разве не баронесса Ган была инициатором создания «Убежища святой Магдалины»? Разве не эта уважаемая дама и ее подруги на свои личные средства воздвигли прекрасное здание для приюта падших женщин, в котором эти жертвы преступных мужских устремлений возвращаются к трудовой жизни?

В зале воцаряется тишина. Диспут становится диспутом. Сейчас все зависит не только от убедительности ответа Клары, но и от ее тона.

– Поступок баронессы Ган благороден…

Легкое движение проходит по залу: Цеткин отдает должное аристократке!

– …но поступок этот, как и всякая филантропия, при всех своих добрых намерениях, которыми, как известно, вымощена дорога в ад, ни в какой степени не решает проблемы. Места на панели, освобожденные питомицами приюта, немедленно заняли другие женщины! Проституция – такой же неотъемлемый спутник капиталистического общества, как эксплуатация рабочих. Что касается «преступных устремлений мужчин», то… Прошу прощения, фройляйн Топиц, вы, конечно, не знаете ночной жизни большого города. Но мне часто приходилось вместе с работницами ночных смен возвращаться поздно домой. Смею вас заверить, что носители «преступных устремлений» являются отнюдь не пролетариями, а господами буржуа! Будьте же справедливы! К ним, к этим хищникам, покупающим не только труд женщины, но и ее тело, обращайте свой гнев, фройляйн Топиц!

В зале шум, аплодисменты. В настроении собрания чувствуется некий перелом.

Диспут продолжается… Насчет «семейного рабства» многие давно имеют свое мнение. Чем ужаснее выглядит «мужчина-угнетатель», для которого Берта не скупится на черную краску, тем более нарастает хотя вполне благопристойный, но несколько все же легкомысленный говорок где-то в рядах… И вдруг в патетическом месте речи фройляйн Топиц раздается громкий женский голос, с издевкой провозглашающий:

– Позор людоеду-мужчине!

Звонок председательницы обрывает смех. Но пафос Берты несколько сник. Этот выкрик был как бы проколом шины, которая быстро теряет свою упругость.

Председательница предоставляет слово актрисе Кете Дитрих. Да как же Клара не узнала Кете Дитрих, которой не раз аплодировала в «Берлинербюне»! Талантливая актриса, известная своим смелым образом мыслей!

Кете не против того, чтобы бороться за права женщины в том обществе, в котором мы живем. Реформы? Да, и реформы. Но могут ли они дать действительное освобождение женщине-труженице? Жервезе, скажем, из романа Золя? Или прачке Терезе из пьесы нашего современника?

Кете продолжает свою мысль, говоря об образах женщин, которые ей приходилось воплощать на сцене. Она заканчивает выступление словами сомнения: не уводит ли женщину в сторону от настоящей борьбы программа феминисток? Не подставляет ли вместо истинного врага врага мнимого – «изверга-мужчину»?

– Пресловутые три «к» сочинены мужчиной! – кричит кто-то из угла.

– Да, но каким! – уточняет с места Клара. Громкий хохот раздается в зале: это выпад против самого кайзера, автора изречения.

С поддержкой Топиц выступает жена акционера горнорудных компаний. Перья на ее шляпе колышутся, когда она риторически вопрошает:

– Кто принесет женщине свободу?

– Кайзер! – раздается смешливый мужской голос из задних рядов.

Люди покидали ресторан, расходясь в разные стороны.

Кете пригласила Клару поужинать. У нее собрались актеры, театральные критики и художники – среда, знакомая Кларе по Парижу. Все они были друзьями «Равенства», считая, что газета часто и правильно подымает темы искусства.

Заговорили о художнике Нойфиге.

– Вы видели его работы, фрау Цеткин? – спросила Кете.

– Я знала Георга Нойфига много лет назад, – сказала Клара, живо вспомнив сорванцов с виллы «Конкордия».

За столом завязался оживленный разговор об искусстве, о трудностях свободного театра в кайзеровской Германии, о пагубном тяготении национального театра к помпезным представлениям бездарных пьес, к прославлению «национального духа» и «исключительности германской нации».

Потом попросили Кете прочесть что-нибудь.

Пьесу Ибсена «Кукольный дом» Клара видела не однажды и высоко ценила образ Норы, женщины буржуазного круга, которой открылась фальшь и унизительность ее положения.

Кете стала читать ту сцену, где открывается «преступление» Норы и обнажается мелкая душа ее мужа. Когда Кете кончила, все долго аплодировали. У двери появился широкоплечий мужчина с темно-рыжей бородой, в черном берете.

Он мгновение смотрел на Клару и вдруг закричал:

– Боже мой, фройляйн Эйснер!

– Георг?!

– Я узнал вас мгновенно. Как часто я думал о вас, как хотел вас встретить! Разве могло мне прийти в голову, что «наша Клара» и фройляйн Эйснер – одно и то же лицо?

Георг подошел к Кларе и горячо пожал ей руку.

– Друзья, я бы не стал художником, если бы не фройляйн Клара. Она открыла мне мир красоты! Я бы спокойно выпускал алюминиевую посуду или оболочки для снарядов, на худой конец. Как мой брат!

– Я видела его год назад в Лейпциге, – сказала Клара.

– Ну, как братец?

– Ничего, вполне достойный кайзеровский офицер. Вроде тех, которых ты рисуешь…

– Ах, фрау Клара, боюсь, что когда-нибудь мой брат меня пырнет штыком в очередной свалке за «национальные интересы», которые мы будем защищать где-нибудь на Огненной Земле или подальше…

– Тебе порядком попадет еще здесь, на нашей собственной земле! – сказала Кете. – За что ты отсидел два месяца в Ораниенбауме?

– За сущие пустяки!

– Говорят, ты нарисовал Бисмарка с ночным горшком на голове вместо цилиндра?

– Квач[9]9
  Квач – чушь – ироническое восклицание (нем.).


[Закрыть]! – воскликнул приятель Георга. – Это был кронпринц. Мы ездили в Росток. И – надо же! – оказалось, что именно там спускают на воду очередное чудовище морского министерства… Понаехало столько высокопоставленных лиц, что незатейливый Росток выглядел как Потсдам в дни коронации.

– Георг, конечно, был в экстазе! – засмеялась Кете.

– Еще бы! Самое удивительное, что удалось подкинуть в местную вполне благонамеренную газету карикатуру! Георг, у тебя нет этой газеты? – раздались голоса.

– Кажется, есть. Я оставил в прихожей папку.

Газетный листок пошел по рукам. Спуск на воду военного корабля был изображен в виде отправки Ноева ковчега. В Ное можно было легко признать самого кайзера: детина с Железным крестом на груди командовал погрузкой ковчега. На ковчег всходили с носа «нечистые» – козлы в кирасах и при шпагах, с кормы «чистые» – ослы в цилиндрах и с моноклями. Таким образом, в кайзеровском ковчеге спасались от мирового потопа и военщина и капитал. Но было видно, что потоп их непременно захлестнет и ковчег вот-вот развалится…

Все удивлялись, каким образом удалось это напечатать.

Георг стал уморительно рассказывать, как ему удалось при помощи бумаги с печатью имперской Академии художеств уговорить редактора газеты – совершенный кретин! – что это вполне благонамеренный рисунок на библейские темы…

Оставшись одна в номере гостиницы, Клара не сразу легла, вспоминая с улыбкой все происшедшее: и удачное выступление, и глубоко симпатичных ей Кете и Георга…

Жилось ей теперь много сложнее, чем раньше. Тот голос, который часто произносил одобряющее слово, такое нужное и дорогое для нее, умолк навеки. Ушел из жизни Энгельс.

А она так часто нуждалась в поддержке! Все новые трудности возникали на ее пути, на пути ее единомышленников.

Теперь, конечно, никто не может отрицать, что партия стала сильной, миллионы рабочих подали голос за ее кандидатов при выборах в рейхстаг.

Но сколько «но» вносят в теорию Маркса оппортунисты, зовущие к уступкам буржуазии!

Клара взывала к вчерашним друзьям, к вчерашним своим учителям:

– Еще башмаков вы тех не износили, в которых шли за гробом Энгельса! Еще траурный креп не снят с наших знамен! А дух ревизии уже витает под сводами нашего партийного дома!

Накал разногласий достиг высшей точки на Штутгартском партийном съезде.

…Клара узнает маленькую худенькую женщину на трибуне. Это доктор Роза Люксембург, главный редактор «Саксонской народной газеты». Она молода, и что-то даже девичье есть в ее некрасивом лице, освещенном большими темными глазами.

Но какая это смелая и энергичная женщина! Ее речь раскованна, темпераментна… И вместе с тем неумолимо логична!

Клара согласна с каждым словом Розы. Да, Роза ясно видит перед собой врага! Сейчас особенно важно: ясно видеть врага. Потому что он набирает силу. И потому, что хочет обойти с тыла. Обмануть бдительность рабочих. Соблазнить «единством нации».

Роза убедительно показывает опасность этих мыслей.

Объявляется перерыв, и Клара спешит к Розе, чтобы выразить свое восхищение ее речью. Что-то подсказывает Кларе, что они будут очень близки.

Женщины идут к выходу.

– Товарищ Роза, поедемте ко мне! У меня очень тихо. Если мои сорванцы станут нам мешать, то пока я еще могу выпроводить их…

Роза охотно соглашается.

Роза всему радуется: изящно накрытому столу, вкусной домашней еде.

– До чего же мне надоела ресторанная пища! – говорит она.

Роза увидела фотографию Клары с обоими мальчиками.

– Как их зовут? – живо спросила она.

– Костя и Максим.

– О, это русские имена?

– Мой муж был русским.

– Простите, я напомнила вам…

– Это не забывается. Я овдовела совсем молодой. И была счастлива так недолго. И все же оно было, это счастье…

– Как редко случается, что женская судьба складывается счастливо, не мешая, а помогая женщине в ее деле, в ее борьбе. Правда?

Роза расположилась в кресле, сбросив ботинки и поджав под себя ноги. Сейчас, с растрепавшимися волосами, раскрасневшаяся, она выглядит совсем юной.

– Как вы вошли в партию, Роза? – спрашивает Клара.

– Вероятно, помог случай. Арестовали старого рабочего, который жил в нашем доме. Я знала его с детства и была к нему очень привязана. Я хотела узнать о его судьбе. И нашла его товарищей. Они как-то сразу поверили мне. Ведь, в сущности, я была девчонкой из мелкобуржуазной семьи. Просто девочка, просто гимназистка. Но рабочие приняли меня в свою среду, может быть, потому, что я так искренне горевала о своем друге. Мне повезло: я попала к настоящим людям. В Польше, где двойной гнет – русского самодержавия и «своего» панства, – политическое сознание проявляется рано. В семнадцать я уже была партийной функционеркой, а в восемнадцать должна была бежать из Польши.

– В Швейцарию, конечно?

– Конечно. Границу переходила нелегально.

– Живописный жандарм, подкупленный кабатчиком?

– Почти. Жандарма, правда, я не видела, поскольку лежала на телеге под копной сена и боялась только одного: расчихаться! А кабатчик, по-нашему корчмарь, действительно был вполне театральный: с могучими усами, похожими на приклеенные.

– А потом Женева?

– Нет, Цюрих. Там я окончила университет. Я всю жизнь мечтала заниматься естественными науками: люблю все живое, мне дорога каждая травинка. Потом я стала изучать общественные науки.

…Позже Роза часто бывала в Зиленбухе, где поселилась Клара. Здесь Роза писала свои статьи в маленькой комнате в мезонине, которую она любила за то, что свет встающего солнца прежде всего попадал сюда. А Роза вставала с первым его лучом.

…Уве Нойфиг ввел новые порядки на своих предприятиях. Производство алюминия расширялось.

Алюминий – металл будущего. Тверже олова, мягче цинка. Легчайший вес. Очень нужен для флота, для авиации. А сплав с медью дает такой результат… О, будущее за ним, за алюминием!

Зепп Лангеханс – его безотказный советчик. Уве слушал его как оракула. Всезнающего Зеппа. Необходимого Зеппа, Зеппа Безменянельзя.

Зепп чуял малейшие нюансы конъюнктуры в верхах общества. Он давно понял, что не в военных штабах, не в недрах министерств и даже не в голове кайзера возникают генеральные планы. Растущая германская индустрия – вот кто диктует эти планы. Потом, скрепленные волею монарха, они превращаются в решения, четко выраженные языком меморандумов, законоустановлений, дипломатических и торговых демаршей и так далее. Так думал Зепп.

В обществе, как и в природе, идет борьба. Мощные современные объединения, картели и тресты поглощают мелких промышленников, как удав кроликов.

Ушли в вечность те времена, когда папа Нойфиг знал в лицо каждого своего рабочего и переругивался с нерадивыми подмастерьями из-за плохо прикрепленной ручки кастрюли.

С тех пор рабочие тоже прошли немалый путь со всеми своими профсоюзами, ферейнами и товариществами, не говоря уже о том, что существует политическая партия…

Современный хозяин не рабовладелец с хлыстом, которым он обеспечивает производительность труда. Предприниматель, если он идет в ногу со временем, дорожит своими рабочими и стремится их приручить.

Зепп Лангеханс подсказывает, кто бы сгодился хозяину для личных отношений, для добрых отношений, отношений отца и его детей…

Лангеханс нашел мастера Лео Фукса. Лео Фукс – это то, что надо: не крикун, не рвач, солидный глава семейства, понимающий, что его польза вовсе не вразрез с пользой хозяина, а рядом с ней… Таким людям не жалко дать лишку! Улучшить условия жизни, как говорится. Даже Железный канцлер орудовал не только кнутом, но и пряником. Так думал Зепп. И так нацеливал своего хозяина, Уве Нойфига. Единственного хозяина, поскольку Георг Нойфиг делами не интересовался, а писал свои неприличные картинки… Легковесный, никчемный человек! Так думал Зепп.

Сразу после больших военных маневров Уве приехал в Лейпциг. Он велел вызвать Лангеханса. Пока Уве служит императору, Лангеханс наблюдает за предприятиями. Вчера это алюминиевые кастрюли, а сегодня – пожалуйста! – испытания на плавучесть, военные заказы… Миноносцы! А завтра оболочки для бомб!

Хотя Зепп намного старше Уве, он все еще элегантен в своей модной визитке[10]10
  Пиджак с длинными закругленными полами.


[Закрыть] и в полосатых брюках.

– Ах, Уве, – начал было он с ходу, – какой Лотрек на весенней выставке в Кунстхаузе!

Но Нойфиг быстро привел его в порядок.

– Я узнал, что фрау Цеткин снова в Лейпциге, – сказал Уве, присев на край стола и тем показывая, что разговор идет неофициальный. – Она приехала в Лейпциг, – продолжал Уве, – агитировать рабочих… Меня интересует: будет ли фрау Цеткин выступать на моих предприятиях? Что говорят по этому поводу?

– Выступление Клары Цеткин назначено у нас на послезавтра, – спокойно ответил Зепп.

– Что же делать? – спросил озадаченный Уве.

– Обеспечить обстановку на этом собрании. Потому что предотвратить это невозможно, как нельзя предотвратить грозу с громом и молнией… Может быть, где-то действительно тяжелые условия труда, но не у нас.

– Еще бы, – прервал Уве, – я держу целый штат дармоедов, которые всего-то и делают, что смотрят: не зашиб ли кто пальчик, не загремел ли кто-нибудь в канаву с отходами…

– Я говорил об этом с Фуксом. Все будет обеспечено.

– Учтите, фрау Цеткин – опасный противник.

– Кто-кто, а я это знаю! – загадочно ответил Зепп. Уве оглядел Лангеханса: пройдоха вроде бы и не стареет!

Ну кто бы мог подумать в годы «Исключительного закона», что на рабочих собраниях будут открыто призывать к забастовкам и антиправительственным выступлениям! Кто мог подумать, что у владельца предприятия не будет другого выхода, как задабривать каких-то рабочих и через них проводить свое влияние.

Боже мой, у папы глаза полезли бы на лоб от всего этого! Дурь! А надо!.. Хозяина не убудет от того, что изредка в субботний вечер он сыграет партию в кегли со своим мастером, тем же Фуксом, например… Но папа не знал таких забот! И если играл в кегли со своими мастерами, то разве только потому, что не помышлял о другом времяпрепровождении!

А Клара всегда была загадкой для Уве Нойфига. Почему такая образованная дама должна науськивать рабочих на хозяев и призывать к крайним мерам!

– Вы считаете, что Фукс проведет собрание как надо?

– Безусловно.

Уве с интересом смотрел в окно: вот его советчик и друг быстрым шагом проходит по заводскому двору в своем щегольском пальто с атласными отворотами, в модной шляпе с загнутыми вверх полями. Вот он приветливо отвечает на поклоны рабочих. Приподнимает шляпу перед женщинами, толкающими вагонетку на подъездных путях. Понимает руку инвалиду-привратнику, вытянувшемуся перед ним, словно новобранец перед фельдфебелем. Пройдоха Зепп. Необходимый Зепп, Зепп Безменянельзя…

Лангеханс отправился прямиком в винный погребок Ауэрбаха. Историческое место, где в свое время веселился с друзьями. Гете, и где, как гласит предание, впервые предстало ему видение доктора Фауста, настраивало Зеппа на философский лад.

«Что есть Фауст в наши дни? Где взять Мефистофеля, которому можно было бы запродать душу? Кому нужна душа?..» Зепп пил маленькими глоточками коньяк и предавался своим сложным мыслям. «Мы с Уве принадлежим к молодым, – Зепп всегда опускал то обстоятельство, что был на десять лет старше. – Мы новое поколение. Нас ждет новая эпоха. Новый век. Новый век – это штучка! Когда-то говорили: «Тише едешь – дальше будешь». В век, когда скорости решают все, об этом не может быть и речи. И самое главное: наступило время «службы двум хозяевам». Когда-то Гольдони сочинил пьесу про слугу двух господ. Старомодный господин не подозревал, что именно такой слуга будет преуспевать в грядущем веке…»

Лангеханс допил коньяк и поднялся по винтовой лестнице погребка. Швейцар распахнул перед ним тяжелую одностворчатую дверь и пожелал господину юристу отдохнуть в кругу семьи. Адвокат не собирался этого делать хотя бы потому, что не имел семьи, дорожа своей свободой.

Он любил картину вечернего Лейпцига. Улицу заливал желтоватый свет новомодных фонарей, висящих, словно гроздья винограда, на железном стебле. Шпиль Томаскирхе ясно рисовался в небе, подсвеченном огнями реклам. Гриммаинештрассе уходила вдаль сплошной линией сверкающих витрин.

Лангеханс подозвал извозчика и велел себя везти гостиницу «Кайзерхоф».

Клара начала свое выступление с события недавних дней: повышения цен на продукты питания.

Она рассказывает о тяжелой жизни рудокопов Силезии и металлургов Рейнской долины, кустарей Тюрингии, об изнурительном крестьянском труде на полях за Эльбой.

На совести правящих кругов миллионы жизней, в том числе жизни женщин и детей!

Она вспомнила, что нашептывал ей накануне в «Кайзерхофе» Зепп Лангеханс, ее давнишний знакомый. Очень-очень «полезный» господин. Очень-очень ловкий господин… О чем он ее предупреждал? От чего предостерегал? О том, что она уже сама знала!

Лангеханс принадлежал к тем социал-демократам, которые отошли от партии во времена «Исключительного закона». А теперь? Лангеханс перестраховывается… Он слуга двух господ…