Текст книги ""Всем сердцем с вами". Клара Цеткин"

Автор книги: Ирина Гуро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

Черный закон Бисмарка заставил фрау Эйснер, как и множество других женщин из мелкобуржуазного круга, по-иному взглянуть на то, к чему она еще недавно была снисходительна.

Да, ее дочь встречается с молодыми людьми, называющими себя социалистами. А один из них, этот красивый и красноречивый русский, кажется, неравнодушен к Кларе и, видимо, пользуется взаимностью…

Что ж! Дело молодое!.. И хотя фрау Эйснер, конечно, желала более выгодной партии для Клары, но ей и в голову не приходило требовать разрыва с Осипом Цеткином…

Все изменилось в обстановке после принятия «Исключительного закона». Дружба с русским эмигрантом Цеткином уже теряла свой безобидный характер. Она становилась «безнравственной и опасной связью с противоправительственными элементами»… Веселые дружеские встречи молодежи в маленькой квартирке теперь могли уже быть расцененными как «сборища недовольных существующим порядком»…

К тому же в доме подросла вторая дочь – Гертруда. Как отразятся предосудительные знакомства Клары на репутации младшей сестры?

И если по натуре мягкая и тактичная фрау Эйснер боялась обидеть Клару резким словом, это нисколько не останавливало Гертруду. Младшая сестра открыто восставала против старшей, против ее знакомств…

И это глубоко оскорбляло Клару. Она не хотела раздоров в семье и покинула отчий дом со стесненным сердцем: она была преданной дочерью и любящей сестрой. Но эти чувства не могли помешать ей идти по избранной дороге. С упрямо сжатыми губами Клара оставила родной дом. Она шла навстречу битвам и бедам, навстречу своей любви. Навстречу новым опасным временам.

Под игом «Исключительного закона» пропаганда социализма стала делом тайным и рискованным.

Рабочие предприятий Шманке собрались в мучном складе, куда устроился кладовщиком социал-демократ Отто Вильдергаузен. В дождливый вечер на берегу Плейсы в помещении, забитом мешками, можно было чувствовать себя в сравнительной безопасности. И все же пикеты патрулировали у склада.

Убедительно и просто говорил Осип Цеткин об организованном выступлении рабочих-мукомолов, об их требовании освободить товарищей, арестованных как зачинщиков недавней забастовки.

– Закон Бисмарка – проявление силы правительства? Да, конечно. Но вместе с тем и его слабости! Потому что именно страх перед ростом нашего влияния, перед тысячами, пославшими социалистов в рейхстаг, побудил канцлера к крутым мерам! А наша сила – единство. Единство в большом и малом! И если завтра на фабричный двор выйдут все рабочие, Шманке схватится за голову! Потому что вы видите, сколько тут готового к отправке товара? Каждый час забастовки для него – дырка в кармане.

Цеткин говорил о том, за что арестованы товарищи, освобождения которых будут добиваться завтра на фабричном дворе. О мужестве деятелей партии, продолжающих борьбу…

– Жандармы! – крикнул с порога пикетчик. Цеткин схватил за руку Клару и потянул за собой.

Кто-то впереди указывал им путь огоньком фонаря. Между рядами мешков они пробирались к щели в дощатой стене. В щели светлел кусок неба с голубоватой звездой.

Они спустились к реке.

– Скорее! – Бородатый человек оттолкнулся коротким веслом.

На следующий день Клара появилась на фабричном дворе Шманке. В судках, в каких носят завтрак жены рабочих, она принесла листовки… Полиция ворвалась на фабрику, когда там шел митинг. Кларе удалось выбраться, хотя резиновая дубинка больно прошлась и по ее спине.

На нелегальном собрании в квартире мастера Мозермана товарищам представили Клару Эйснер, молодую учительницу, вступившую в партию в черный год «Исключительного закона».

Все было очень обыденно, хотя партия была вне закона, собрания ее тайными, а члены ее преследовались полицией.

Была простая встреча за столом с чашкой кофе и необыкновенно вкусными рогаликами, которыми славилась жена мастера Мозермана. Поглаживая лысину, мастер сказал товарищам: «На эту девицу, даром что она молода, можно надеяться». А смешливый литейщик Макс Хельвиг, уже отведавший тюремной похлебки, сейчас же вставил прибаутку насчет того, что молодость – помеха только в приюте для престарелых, намекая на новые правила, по которым в дома призрения принимали теперь только стоящих на пороге смерти.

– Отныне, где бы ты ни была, в каких бы обстоятельствах ни оказалась, у тебя есть товарищи, в любой момент готовые поддержать тебя, – заключил Мозерман.

Она запомнила этот день, крупное, иссеченное морщинами лицо Мозермана и его напутствие в новую жизнь.

Она началась для нее тотчас же.

Клара узнала Лейпциг рабочих окраин. Лейпциг поселков, теснящихся вокруг заводов, мельниц, пекарен.

Клара увидела жизнь без прикрас, и книжная мудрость, не отступив, приняла в себя бурный поток действительности.

Из дома фабриканта Гашке Клару уволили после того, как она заступилась за горничную хозяйки, которой та надавала пощечин. Из дворца Гогенлоэ она ушла из-за стычки с Альбрехтом, племянником хозяина, молодым офицером из свиты кайзера, приехавшим в гости к дядюшке.

– Почему эта особа проходит через парадный ход? Разве у вас нет входа для прислуги?..

Альбрехт задал свой вопрос по-английски в присутствии Клары. И она тут же ответила ему на прекрасном английском: «Я учительница, а не прислуга…» – «Воображаю, чему вы научите моих кузин…» – прервал ее Альбрехт.

«Если бы я была вашей учительницей, я бы научила вас прежде всего вежливости…» – отрезала Клара.

«Когда-нибудь найдется же для меня место!» – думала Клара, и не ошиблась: некий Отто Нойфиг, владелец фабрики жестяной посуды, откликнулся на объявление в газете.

Его вилла «Конкордия» была, собственно, не виллой, но весьма добротным жилищем простоватого коммерсанта, разбогатевшего на сомнительных сделках.

Его сыновья – близнецы Уве и Георг, смышленые шалуны, понравились Кларе.

Понравилась и грубоватая откровенность нувориша[4]4
  Нувориш – богач-выскочка (франц.).


[Закрыть] Нойфига.

– О вас ходят разные слухи в городе, – заявил он без обиняков, – но мне на это наплевать. И если вам удастся обратать моих шалопаев, я не дам вас в обиду, милая фройляйн…

Поздним осенним вечером в маленьком ресторанчике на восточной окраине города полиция обнаружила тайное собрание. Среди арестованных был Осип Цеткин.

…В то время когда он барабанил кулаками в дверь камеры, требуя бумагу и чернила, молодой человек по имени Людвиг Тронке получил их без всякой об этом просьбы со своей стороны. Не заботясь о стиле и пренебрегая синтаксисом, Людвиг заполнял лист за листом. И вскоре, лягнув ногой дверь, потребовал свежих перьев и – черт возьми! – приличное курево! Все было тотчас доставлено.

Людвиг закончил свой труд далеко за полночь. Имея опыт в такого рода делах, он знал, что органы политического сыска ценят детали, и потому подробно и толково описал, какое именно собрание имело место в ресторанчике, где присутствовал нелегально прибывший в город Август Бебель. И, главное, что он говорил о недавнем съезде немецких социалистов в Швейцарии.

В своем доносе Людвиг уделил большое место Осипу Цеткину.

Арест грозил Цеткину особой опасностью: его могли выдать русскому правительству.

Полная мрачных мыслей, возвращалась Клара на виллу «Конкордия». Первый реденький снежок лениво падал на сырую землю. Клара, задумавшись, не заметила, как подошла к «Павлину».

Ворота были широко открыты, из них вытягивалась траурная процессия.

– Кого это хоронят? – спросила Клара мужчину, стоящего на тротуаре с обнаженной головой.

– Разве вы не знаете? Скончался Корнелиус Кляйнфет, владелец «Павлина». – Словоохотливый наблюдатель добавил: – А вот идет его богатый наследник…

Шестерка вороных коней с черными наглазниками и серебряными султанами медленно влекла черную колесницу. Сразу за ней шел Гейнц в черном длинном пальто, в цилиндре и с траурной креповой повязкой на рукаве. За ним следовали господа и дамы – тоже все в трауре. А за ними множество пустых фиакров и карет, подчеркивающих, что их владельцы идут пешком через весь город, отдавая последний долг одному из богатейших рестораторов города – Готфриду Корнелиусу Кляйнфету, которого уже никто никогда не назовет фамильярно – дядюшка Корнелиус.

Первым порывом Клары было подойти к Гейнцу, выразить ему свое сочувствие: он ведь искренне любил дядю. Но что-то остановило ее. Слишком многое изменилось с той поры, когда они с Гейнцем ездили в харчевню «У развилки». И она не подошла к нему.

Хозяин Клары, Нойфиг, типичный выскочка, был пройдохой, каких свет не видал! Его цепкий глаз тотчас отметил, что молоденькая учительница чем-то расстроена.

– Фройляйн Клара! По годам я могу быть вашим, отцом и, откровенно говоря, охотно выменял бы на вас обоих своих оболтусов! Может быть, вы мне скажете, что вас огорчает. Смотришь, старый Нойфиг чем-нибудь и поможет.

– Я очень благодарна вам, господин Нойфиг, но мне трудно помочь.

Он скосил хитрый зеленый глаз и пробурчал в свои рыжеватые усы:

– Если речь идет о каком-нибудь молодом прохвосте, то вы не такая девушка, чтобы из-за этого убиваться…

Клара засмеялась:

– Нет, господин Нойфиг, никаких прохвостов!

– Тогда откройтесь мне, Клара… Я понимаю: по-вашему, я, конечно, капиталист, кровопийца и все такое. Но, верьте, я всегда помню, как ходил с отцом по дворам и кричал: «Кому лудить, паять!» И как мой дед собирал старое железо на помойках, тоже помню. Я не меньше вас ненавижу этих аристократов… Я человек дела, милая фройляйн. И делаю деньги собственными руками.

– Господин Нойфиг, это ваши рабочие работают на вас…

– Почему это на меня? – закричал Нойфиг и, войдя в раж, топнул ногой. – Я, я работаю на них! Я даю им, бездельникам, кусок хлеба! А они только и знают, что бунтовать!

– Они хотят человеческой жизни, господин Нойфиг.

– Я человек необразованный, но знаю жизнь. Я деятельный человек…

Клара улыбнулась:

– «В деянии – начало бытия», – и, чтобы не поставить в тупик своего собеседника, добавила: – Это из «Фауста».

– О, я слышал эту занятную историю про доктора, который продал душу черту. И еще там какой-то даме отрубают голову.

– Нет, про даму другая история, – тихо сказала Клара. – Может быть, вы действительно дадите мне нужный совет. У меня есть жених.

– Имеет деньги? – прервал ее Нойфиг.

– У него отличная профессия, – туманно высказалась Клара. – Главное состоит в том, что он не совершил ничего противозаконного и, видимо, случайно… Словом, он под арестом.

– Он студент? – живо спросил Нойфиг.

– Нет, он… учитель! – Клара не покривила душой: Осип, несомненно, учил рабочих.

– Все ясно, – отрезал Нойфиг. – Политика! Где его взяли?

– Они где-то праздновали день рождения друга… В одном ресторанчике…

– Наш канцлер не любит, когда молодые люди празднуют день рождения. Он любит, когда они празднуют день призыва в армию. – Нойфиг поскреб усы и сказал: – Молодой Зепп Лангеханс – вот кто нам нужен! Адвокат Лангеханс по кличке Зепп Безменянельзя.

Контора адвоката помещалась в невзрачном доме неподалеку от так называемого Железнодорожного памятника. Обелиск этот был воздвигнут в память постройки первой железнодорожной линии до Дрездена. Однако пристанище адвоката выглядело таким обветшалым, словно оно существовало не только до открытия железнодорожного транспорта, но и до изобретения колеса.

В приемной адвокатской конторы трудились два юных письмоводителя, вскочившие при виде клиентов.

– Господин адвокат у себя, – низко поклонившись, объявил один из юношей.

У окна кабинета стоял молодой человек в отличном полосатом костюме и желтых ботинках. Наметившаяся лысина была стыдливо прикрыта боковым начесом. Розовое лицо окаймляли соломенного цвета бакенбарды, а в несколько выпуклых светлых глазах мелькало нечто, заставившее Клару подумать: «Этот пройдоха превзойдет пройдоху Нойфига!»

– Доброе утро, господин адвокат! Познакомьтесь с фройляйн Эйснер: это воспитательница моих сорванцов. – Нойфиг сел не без опаски в модное кресло на тонких ножках.

Адвокат церемонно отвесил один за другим два поклона и крикнул в дверь, чтобы подали кофе и сигары.

Сам же, с мечтательным видом глядя куда-то мимо посетителей, произнес, растягивая слова и произнося «н» в нос, словно говорил по-французски:

– Что вы скажете, господа? К нам едет труппа господина Шарпатье. И с чем же?.. – Он закатил глаза и изнеможенно выдохнул, словно был не в силах долее держать при себе эту новость: – Будут давать оперу «Кармен», а?

Нойфиг подмигнул Кларе: дескать, не обращайте внимания на эти фокусы!

Клара хотела для приличия поддержать разговор о «Кармен», но ее хозяин, щелкнув крышкой старомодных часов, перебил излияния адвоката:

– Милый Зепп! У меня дела, а барышне не терпится изложить свое дело. Вникните в него, как если бы это было мое дело.

Господин Лангеханс вник. Он не скрыл от Клары, что есть опасность выдачи Цеткина русскому правительству. Он тут же принялся взвешивать все pro и contra[5]5
  За и против (латин.).


[Закрыть].

– В таких делах самое главное, – сказал Лангеханс по-модному протяжно, – каково направление отношений между странами. Это направление, по-моему, проходит сейчас где-то между «худым миром» и «доброй ссорой»… Острие австро-германского договора с самого начала было нацелено прямо в сердце России и в сердце Франции!

Далее адвокат рассуждал, позабыв про французский прононс:

– И вот совсем недавно заключен Тройственный союз! Что он такое, а? Он представляет собой как бы равнобедренный треугольник.

Лангеханс начертил его в воздухе:

– Стороны его прочно опираются на основание – Германию! Бисмарковскую Германию! В такой ситуации можно надеяться, что выдача политического преступника русскому правительству не состоится! Нет и нет!

Вывод был внезапным, но его можно было понять так: Тройственный союз продолжает «целиться в сердце России». Значит, какой бы то ни было дружественный акт по отношению к России почти исключен.

Клара никак не думала, что судьба Осипа Цеткина решается в столь высоких сферах.

Спустившись с заоблачных высот на землю, адвокат сказал, что войдет в нужные инстанции «с ходатайством об ознакомлении с делом Цеткина».

Дни шли… Клара надеялась. Слишком тяжело было представить себе, что Цеткин попадет в лапы царской охранки. Это ведь все равно что смертный приговор.

Мастер Мозерман одобрил обращение к Лангехансу:

– Этот Зепп Безменянельзя хочет служить двум господам. Он поможет нам из карьеристских соображений.

Адвокат вызвал Клару.

– Я счастлив сообщить вам, фройляйн Эйснер, что Осип Цеткин будет освобожден до решения его судьбы, видимо, под залог…

– Когда? – спросила она хрипловато. Голос не слушался ее.

– Как только будут внесены деньги.

– Деньги?

Он увидел, что она не поняла, и улыбнулся ей как ребенку:

– Вносится определенная сумма как гарантия, что обвиняемый не укроется от суда и следствия…

– Да-да. А какая сумма?

Он ответил, но Клара не сообразила, много это или мало, обрадованная мыслью: «Будет освобожден…»

И не помнила, как очутилась на улице. И только сейчас поняла… Сумма залога была огромной. Откуда взять такие деньги?

И все-таки она добудет эту сумму!

Она не спала всю ночь и к утру приняла решение. Гейнц Кляйнфет!.. Когда-то он был хорошим другом… Почему бы не обратиться к нему?

Ведь она берет в долг: она обязательно вернет эти деньги!

Вот и «Павлин». Но что тут происходит? Народу как в церкви на пасху!

Ресторан только что отремонтирован, и вместо старой вывески новая, огромная: «У павлина – Г. Кляйнфет».

Клара спросила швейцара: тут ли господин Гейнц Кляйнфет?

– Хозяин у себя в саду, – ответил важно швейцар, похожий на гвардейца.

Гейнц что-то подрезал на клумбе. Увидя ее, он побежал к ней так, словно боялся, что она повернет обратно.

– Боже мой, Клара… Боже мой! – повторял он, хватая ее руки и не находя других слов.

И чего только не было на столе, который он с небывалым для него проворством собственноручно накрыл для такого, как он выразился, счастливого случая…

С увлечением Гейнц стал рассказывать о нововведениях, которые он затевает в «Павлине». Слова «современно», «в духе времени», «эпоха требует», произносились Гейнцем с важностью, насмешившей Клару.

Но зачем он говорит это?

– Я всегда любил тебя, Клара. Теперь наконец я могу тебе сказать: будь моей женой! Ты будешь со мной как у Христа за пазухой, я тебе обещаю! Это как в Дрезденском банке – с гарантией! Ха-ха!

Его сипловатый хохоток вдруг оборвался. Он прочел ответ на ее лице! Он все понял… Кроме главного! Главного для нее: теперь она уже никогда, ни за что не обратится к нему с просьбой, ради которой оказалась здесь!

Организация добыла нужную сумму, чтобы внести залог за Осипа Цеткина. Но залог не потребовался. Дело было решено без проволочек. Определением суда «государственный преступник Осип Цеткин тридцати двух лет от роду, выходец из Одессы», как «персона нон грата» – «нежелательный иностранец» – подлежал изгнанию из страны… Ему было дано 48 часов, чтобы собраться.

Осипу вернули шнурки от ботинок, подтяжки, мелкие деньги, и он расписался в их получении.

Рассчитавшись таким образом и с городской тюрьмой в Лейпциге, и со всей империей Железного кирасира, Осип тут же подумал, что может оставить здесь свое счастье, если Клара не последует за ним. Пусть не сразу. Потом. Но он должен знать это…

Стоял ненастный день ранней зимы.

У извозчичьей биржи ждала Клара, мелкий дождик барабанил по ее раскрытому зонтику. У Осипа на плече висел рюкзак. Тот самый, с которым они ходили в горы. Иногда в нем под консервными банками лежали листовки…

– Ты приедешь ко мне в Париж?

– Приеду.

– Как только будет возможность, я вызову тебя.

– Вызови, даже если ее не будет.

– Я буду писать тебе.

– И я тебе.

– Я люблю тебя.

– И я тебя…

Двухэтажная коробка омнибуса внезапно выплыла из серой пелены дождя.

Настала пора писем. Письма Осипа поддерживали ее, как пловца держит волна. Он писал ей о городе великих революций и великих контрастов. Писал с острой наблюдательностью опытного журналиста и с жаром влюбленного.

Клару предупредили: возможен арест. Железный кирасир уже протянул лапу к «зловредной девице, связавшейся с опасными элементами общества»…

Однажды у ворот виллы она увидела Гейнца. Он ждал ее.

– Здравствуй, Гейнц! Как ты живешь? Твои конкуренты еще не выщипали перья у твоего павлина?

– Здравствуй, Клара! Ты все такая же насмешница.

– С какой стати мне меняться?

– Я ждал тебя здесь, Клара! Мне надо сказать тебе… Не думай, что я перестал быть твоим другом из-за того, что ты…

– Что ты, Гейнц! Я ценю дружбу.

Они дошли до скромного заведения с матовым фонарем над входом. Внутри было тепло от жаровни, пахло кофе и свежим тестом.

– А ты изменился, Гейнц.

– Понимаешь, Клара, состояние накладывает обязательства…

– Перед кем, Гейнц?

– Перед кем? Гм… Ну хотя бы перед памятью дядюшки. Разве я вправе пустить все прахом?

«Да, ты все-таки пойдешь по дорожке, проложенной дядюшкиным завещанием», – с сожалением подумала Клара.

– Понимаешь, Клара, ко мне ходят разные люди. И я слышу, о чем они говорят. Например, советник Прутш… Готовятся аресты… Наверное, тебе надо уехать, Клара.

– Наверное, Гейнц. Этого надо было ожидать. Я аккуратно читаю газеты, в которых печатаются объявления. Знаешь: «Требуется воспитательница… знание языков, диплом…» и все такое.

– Это далеко? – спросил он печально.

– Конечно: Австрия, Италия…

Он покачал головой сокрушенно: для него «Павлин» был всем миром.

– Я всегда твой друг, Клара. Не забывай этого, пожалуйста.

…Уходила назад покрытая снегом долина Плейсы, потом потянулись отроги холмов и буковая роща. И простучали колеса по мосту над безымянной речкой, такой неширокой и скромной, что она напомнила ручей Видербах в ее родных местах.

Уходил назад мир ее детства, ее юности, ее молодости. Мир ее родины.

Изгнание и возвращение

«Согласно Вашему указанию я возобновил давнее знакомство с русским, Осипом Цеткином, о котором уже имел честь доносить Вам, как о закоренелом и опасном стороннике самых крайних политических взглядов. Будучи опытным пропагандистом марксизма, Цеткин вербует своих сторонников не только из среды так называемых пролетариев, но имеет успех также у некоторых интеллигентов, из моды или авантюрных стремлений примыкающих к движению социалистов…»

Написав эти строки, Людвиг Тронке почистил перо и немного подумал… Хочешь не хочешь, а сообщить о приезде Клары к Цеткину придется.

Вздохнув, Людвиг продолжал выводить ровные, без нажима строчки: «Клара Эйснер, ныне Цеткин, подпала под влияние своего мужа. Впрочем, еще до знакомства с ним она участвовала в кружках молодежи, занимавшейся социальными вопросами и штудировавшими запрещенную литературу. Вышеуказанная Клара Цеткин, обладая живым умом и способностями, имеет все шансы для вхождения в круг опасно настроенных интеллектуалов…»

Тронке подумал, что тут уже делать нечего: такие, выбрав путь, не сойдут с него. Скорее часы на ратуше Лейпцига пробьют тринадцать, чем Клара отступится от Осипа.

Людвиг Тронке, немец по национальности, долго жил в России, где отец его представлял фирму швейных машин. Там он сошелся с революционно настроенными студентами. Людвиг Тронке согласился быть агентом политической полиции не из-за куска хлеба. И не по идейным соображениям: он был глубоко аполитичен.

Малопочтенное занятие привлекало его совсем другим. Людвиг был завистником… Он завидовал бесстрашию «ушедших в революцию». Он смутно угадывал, что эти люди живут духовными радостями, недоступными ему…

Царская охранка держала под наблюдением русских эмигрантов в Париже. Содержательные донесения агента о супругах Цеткин были полезны. Они доказывали, что руководители царской охранки не ошиблись, обратив свое внимание на молодого «выходца из Одессы, ведущего преступную пропаганду среди французских рабочих, а также политических эмигрантов всех национальностей».

О том, что ее агент работает одновременно и на немцев, русская охранка просто не знала…

Осенью 1883 года супруги Цеткин полной грудью вдыхали воздух Парижа…

«Дорогая моя Мария, – мысленно обращалась к подруге Клара. – Я счастлива! И мне кажется, что все вокруг просто пропитано счастьем. Город показался мне давно знакомым. Он вставал передо мной со страниц любимых книг. Я узнаю широкие авеню и платановые аллеи, маленькие площади, уставленные старыми домами с крохотными балкончиками. Может быть, то, что Осип рядом, окрашивает все окружающее радостью!»

Клара быстро вошла в мир мужа. В тесный круг руководителей Французской рабочей партии. Она познакомилась с Жюлем Гедом, в то время вместе с Полем Лафаргом возглавлявшим партию. С глубоким интересом слушала Клара его рассказы о свиданиях с Марксом и Энгельсом в Лондоне. Клара восхищалась эрудицией Геда, его речью, обдуманной и изысканной.

Но более по душе пришелся Кларе Поль Лафарг. Какой непримиримостью он загорался, когда выступал против попыток пересмотреть революционное учение Маркса!

По-настоящему подружилась Клара с Лаурой Лафарг, дочерью Карла Маркса.

Именно в это время Клара и Лаура, хорошо знавшие трудную участь женщин-работниц и жен рабочих, пришли к мысли о создании организации по работе среди женщин.

Клара и Лаура – первые общественные деятельницы, которые противопоставили буржуазной филантропии организацию женщин-пролетарок.

В Сен-Антуанском предместье был в то время квартал, заселенный вышивальщицами и кружевницами. Лаура и Клара приходили в их семьи, рассказывали о Марксе, о его учении.

«Дорогая Мария, – снова обращалась к подруге Клара. – Какой это громадный и противоречивый город! Мы с Лаурой восхищаемся жизнелюбием и стойкостью женщин, которые живут в самых тяжелых условиях…

Как ждут они слова правды и как отзываются на него! Это искусницы, чьими руками и вкусом создается элегантность парижских богачек… И эти труженицы терпят унижения от всех: от скупщика до консьержки; они измучены вечной угрозой лишиться заработка, крова, возможности вырастить своих детей…»

Клара и Лаура были в колоннах французских рабочих в тот солнечный майский день, когда весь рабочий Париж вышел на улицы. Шелестели знамена. Пестрели весенние цветы. Извозчики на высоких козлах фиакров, выстроившихся вдоль тротуаров, махали своими цилиндрами и кричали женщинам: «Красотки! Мы готовы с вами идти хоть на край света, но куда деть лошадей?..»

Чем ближе к кладбищу Пер-Лашез, тем строже становились лица и торжественнее звучали слова боевой песни. Той самой, которую Клара знала с детских лет, – «Марсельезы».

Полиция напала, когда процессия, возложив цветы у Стены коммунаров, возвращалась с кладбища. Конный отряд разгонял демонстрантов. В толпе Клара потеряла Осипа. Он явился домой только в полночь. Одежда его была в крови.

– Ты ранен? – испугалась Клара.

– Нет. У меня пошла кровь горлом. Наверное, от простуды. Отлежусь.

Он действительно отлежался…

Осип Цеткин, политический обозреватель «Социал-демократа», «Фолькстрибюне» и других социалистических газет, стал известен в эти годы своими яркими и живыми статьями и очерками о парижской жизни.

Клара помогала ему и училась у него.

Скудный бюджет семьи складывался из гонорара за статьи и случайных заработков: то друзья достанут работу по переводам, то попадется урок – Кларе пригодилось знание языков. Все это позволяло только-только сводить концы с концами.

Но пора главных забот пришла тогда, когда Цеткины стали родителями двух мальчиков. Сыновьям были даны русские имена: Максим и Костя.

И как бы ни бедствовали супруги Цеткин в трудную пору их жизни в Париже, они делали все, чтобы их сыновья имели все необходимое. Максим и Костя росли здоровыми и веселыми мальчуганами, и, переступая порог скромной квартирки, Клара чувствовала себя счастливой; у нее был любимый и любящий муж, ее друг, ее единомышленник. Она мечтала вместе с ним воспитывать своих мальчиков, сделать их достойными людьми, духовными своими наследниками. Ведь им предстояло жить в новом мире, во имя которого трудились и боролись их родители.

Осип все чаще болел. На Клару легли не только заботы о семье, но и работа Осипа – статьи для газет.

Клара несла свою ношу без ропота. Ее любовь питала ее надежды и тогда, когда для них оставалось так мало места… И однажды, когда Клара, пышущая здоровьем, пришла домой с покупками, Осип привлек ее к себе и сказал:

– Я прочел рукопись, которую ты мне оставила…

– Ну и как? – спросила Клара. Это был черновик ее статьи.

– Я не ошибся в тебе. Все-таки я партийный пропагандист и могу распознать человека…

– Ты ужасно расхвастался! – сказала Клара.

– В каждом человеке что-то заложено. И оно может дремать, пока какой-то толчок его не пробудит… Этот толчок чаще всего дают обстоятельства жизни. Жизни в определенном обществе, – говорит Осип.

– Или счастливая встреча с человеком… – добавляет Клара.

Здоровье Осипа ухудшалось. Его губила болезнь царских тюрем и бисмарковских казематов, болезнь долгих лет нужды. Она унесла Осипа Цеткина, когда ему не исполнилось и сорока лет.

Был солнечный январский день.

Посреди комнаты, убогость которой вдруг выступила из каждой ее щели, стояла молодая женщина. Она не причитала, не ломала руки. И не плакала. Когда горе так велико, нет места слезам.

Ею овладело странное чувство: словно она видит страшный сон. Надо проснуться, чтобы вернуть последний миг счастья, слабое пожатие руки, легкое дыхание, тихие слова любви…

Скромный обряд на кладбище для бедных окончился. Горькие и скорбные, отзвучали слова товарищей. Позже они будут повторены столбцами социалистических газет: «Еще одна жертва жестоких классовых боев и закона против социалистов. Русский революционер Осип Цеткин заслужил глубокую благодарность рабочих…»

В мансарду серого дома на улице Клиши вернулась молодая вдова. Опустевшая комната показалась ей незнакомой.

Она открыла дверь на железный балкончик. Вместе с морозным воздухом до нее донеслось пение; пестрые бумажные фонарики, смешные маски оскорбили ее. Она глянула вдаль: в обрамлении огней чуждым, незнакомым видением высилась до самых облаков железная ажурная башня. Возгласы в толпе внизу «Вива, Эйфель!» все объяснили: Александр Гюстав Эйфель закончил постройку своей знаменитой башни! И сейчас, празднично освещенная, она вознеслась над Парижем, словно родилась из мрака именно этой ночью…

Клара вернулась в комнату. Она была одна здесь. Совсем-совсем одна.

Ее дети спали у соседки за стеной. Она не имела права предаваться отчаянию. У нее были дети. И дело. Их дети, ее и мужа. И дело тоже ее и мужа.

…Гремели салюты, огненные колеса фейерверков крутились в темном небе, ликующие толпы заполняли улицы. Вступил на трон Вильгельм Второй.

Кайзер произносил длинные речи – он обладал ораторским даром, музицировал, покровительствовал искусствам.

Верноподданные говорили о блестящих придворных балах, прогулках и охотах, предпочитая молчать о недовольстве в Рурских шахтах, о выступлениях горняков Саксонии, Силезии, Саара…

В то самое время, когда реки Германии, вскрыв ледяной покров, широко и вольно разливались в долинах, поднялись из забоев, спустились с горных рудников, бросили кайла и молотки, остановили врубовые машины стачечники – горняки всей страны!

Правительство направило против рабочих войска.

В покоях гогенцоллерновских дворцов мечтали о новом оружии.

Пауза, необходимая для того, чтобы откинуть ружейный затвор, выбросить гильзу, вложить патрон, была сведена к минимуму. Но даже эта максимально укороченная пауза не устраивала кайзеровских вояк, не вязалась с быстротой современных станков.

Германская индустрия набирала силу. Германская военная машина подгоняла ее.

Германский империализм рвался к мировому владычеству.

Где бы ни послышался гром пушек или звон золота, где бы ни запахло нефтью, устремлялись туда верные вассалы Капитала.

За тридевять земель от Германии идет испано-американская война. Война нового типа: за рынки сбыта и дешевую рабочую силу.

За тридевять земель на всех парусах спешит поближе к войне кайзеровская эскадра. И водружает знамя Железной империи над Каролинскими островами!

Рейхстаг одобряет уже состоявшееся увеличение армии. Войска ведь требуются и для подавления рабочего движения, которое ширится вопреки воплям соглашателей о классовом мире.

Сменяются рулевые у кормила государства, но остаются бессменно на капитанском мостике знаменитые на весь мир концерны, истинные господа земли.

В 1890 году «Исключительный закон» пал. Бисмарк ушел в отставку. Изгнанники возвращались на родину.

Вернулась и Клара с двумя маленькими сыновьями.

Ее тепло встретили сестра и брат, теперь педагог в Лейпциге. Но Клара не осталась в городе ее юности. Она приняла предложение партийного издательства в Штутгарте: речь шла о работе, о которой она всегда мечтала.

Итак, Штутгарт, тихий южногерманский город… Социал-демократы тоже очень «тихие люди».