Текст книги ""Всем сердцем с вами". Клара Цеткин"

Автор книги: Ирина Гуро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Она смотрела на уходящие назад ржавого цвета равнины, безлюдные и печальные, и на редкие селения, черные избы которых взбегали по невысоким холмам; иногда закатное солнце ударяло в стекла маленьких окошек, и тогда казалось: за ними бушует пламя. Потом пошли леса, и было необычно, что они тянутся так долго и как будто смыкаются где-то впереди…

Ленина Клара встретила тотчас по приезде в Кремле, в Свердловском зале, на партконференции. Он пошел Кларе навстречу; и, когда он обнял ее и она близко увидела его глаза с естественным для них выражением дружелюбия, она удивилась: он почти не изменился за эти годы.

В кремлевской квартире Ленина Клара встретилась с Надеждой Константиновной Крупской. Кларе открылся спартански скромный быт семьи, в которой жил дух высокого интеллектуализма.

Здесь мелочи жизни становились не обременительными, а часто забавными.

За обедом у Ленина подавали жидкий суп с редкими лапшинками и маленькими кусочками мяса. А на второе кашу с большими твердыми крупинками. Клара очень смеялась, когда Владимир Ильич сказал, что эту кашу называют «шрапнелью».

– Если такой обед подают Председателю Совнаркома, то что ест обыкновенный рабочий? – спросила Клара.

Ленин с улыбкой ответил, что в общем то же…

Разлили морковный чай из большого жестяного чайника, и Клару научили пить чай вприкуску. А когда кто-то заметил, что, мол, скоро трудности будут позади, Клара продекламировала строки Гейне:

 
А хлеба хватит нам на всех —
Устроим пир на славу!
 

И за столом подхватили:

 
Есть розы и мирты, любовь, красота
И сладкий горошек в приправу!
 

Потом, когда Клара заболела, Ленин и Крупская приехали проведать ее. Это была короткая встреча, но ее теплота скрасила Кларе ее неудачу: заболеть как раз в такое время!

Поднявшись после болезни, Клара пришла к Ленину в Кремль.

Московская осень уже вступала в свои права. Еще по-летнему теплый дождь шел весь день. В кремлевском кабинете Ленина настежь распахнуты окна, и комната полна шумом дождя и запахом мокрой зелени.

Кабинет был обыкновенный. Разве только какая-то целесообразность окружающего: ничего лишнего. Нагромождение бумаг и книг на столе не казалось ни хаотическим, ни педантичным. Видно было, что здесь работают, и все.

До сих пор Клара встречала Ленина на людях, в пылу выступления, или спора, или напряженного разговора, и первое, что бросилось в глаза: необыкновенная страстность, оживление, с которым он не только говорил, но, казалось, и слушал. Тому, чем он занимался в данный момент, Ленин отдавался весь и не скрывал этого. Его лицо, наклон головы, вся фигура выражали стремительный интерес к собеседнику или оратору. Он как будто быстро впитывал в себя все, тут же его оценивая. Из его ответов было ясно, что мысль его уже проделала работу над услышанным, повернула его так и эдак и возвращает собеседнику обогащенным…

Говорить с Лениным было легко прежде всего из-за этого его внимания и поощрения говорить дальше. Оно не выражалось словами, но передавалось самой манерой Ленина слушать.

Поэтому начисто отпадали и естественные опасения отнять у него время, как-то затруднить…

Ленин говорил с Кларой о том, что еще нет международного женского коммунистического движения. И что нужно немедленно приступить к его созданию…

И с тем оживлением, которое не затухало в нем, Ленин стал слушать ответ Клары о работе среди женщин.

Она не могла говорить о ней, не вспомнив о Розе, не упомянув ее имени.

Первая конференция Компартии Германии была нелегальной. А всякое нелегальное собрание, естественно, требует краткости. Но на конференции все же стоял вопрос о движении женщин. Иначе и быть не могло. Коммунистическое движение без организации женщин – птица без одного крыла!

Когда Ленин сказал, что предстоят великие дела, эти слова он произнес не пафосно, не приподнято, а обыденно, не подчеркивая их.

Клара поняла, что Ленин обращается к ней как к человеку, много сделавшему в партии. Но не это было для него, да и для нее главным. Главное заключалось в том, что он увидел ее стоящей не в конце пройденного пути, а в начале нового. С удивительной ясностью она поняла: именно это ей дороже всего…

Прощаясь с Кларой и помогая ей надеть ее по-европейски легкое пальто, Ленин с искренней заботой заметил: «Москва не Штутгарт, надо одеваться теплее…»

При каждой встрече он никогда не забывал спросить о ее сыновьях, и она угадывала в этом настоящий интерес к ее судьбе.

О приезде Клары знала вся страна. Тысячи людей встречали ее и провожали. Она чувствовала тепло настоящего братства. И ей вспомнились слова, сказанные старым лейпцигским рабочим молоденькой Кларе Эйснер: «Теперь, где бы ты ни была, у тебя есть друзья, товарищи по борьбе…»

Клара вернулась. Она вернулась к своим друзьям, единомышленникам, соратникам. И к своим врагам. К своей борьбе, к своим тревогам.

Увиденное в России не прошло мимо, оно внесло нечто новое в ее мир. Она увидела страну такой, какой та была. Голод, нищету, разруху, страдания.

И все же она могла по совести сказать: «Я была в счастливой стране!»

Солдаты в рваных ботинках. Изможденные от недоедания работницы. Глава государства, на столе которого черный хлеб и жидкая каша. Да, все это так. Но это были не солдаты, а красноармейцы. И эти работницы говорили Кларе: «У нас все делается для детей, все, что можно… А потом…» Они видели это «потом», и оно было прекрасно. Они произносили слово «мы» с достоинством людей, которые строят свою судьбу сами.

Теперь Клара выполняла задания III Коммунистического Интернационала. Не только в Германии. И не только в женском движении. Невероятно расширился круг ее работ.

В декабре 1920 года Клара с огромным подъемом выступила на учредительном съезде Компартии Франции.

И опять нелегальная поездка: на конгресс Итальянской социалистической партии в Милане. Клара выдает себя за актрису, приглашенную Миланским оперным театром.

Свою речь на конгрессе Клара закончила словами о поддержке Советской России.

Третий конгресс Коминтерна, на котором Клару чествовали в день ее рождения, открыл перед ней новую полосу работы: она выбрана членом Исполкома Коминтерна и возглавила секретариат по женской работе.

Международный женский секретариат забил тревогу при первых же признаках тайной подготовки новой войны. И Клара Цеткин опять в пути: она ездит по странам мира. Подымает голову фашизм. Клара собирает силы для отпора этой главной опасности времени!

Старые люди трудно засыпают.

Биркенвердер во власти глубокой осени.

Дом полон тишиной, и кажется: там, за окном, тоже стоит крепкая густая тишина. Но это не так. Колеблются верхушки ольхи, перемещаются тени между деревьями, беспокойство разлито в воздухе.

И ей тоже неспокойно в этом доме, где все сделано по ее вкусу. Ее сыном. Для ее покоя и работы.

Ночь в Биркенвердере… Ее тишина так глубока, а свет так прозрачен. И в пустынный дом входят люди, которых давно уже нет на земле. Они приходят не бесплотными тенями, а полными жизни – такими, какими она их знала и любила. Ее друзья, ее наставники, ее соратники. Они являются не сразу, сначала только их голоса…

Потом они входят в комнату, заполняя ее своими массивными фигурами. Впрочем, среди плечистых рослых мужчин рядом с изысканным Энгельсом с его прекрасной головой в седой шевелюре, с Юлиусом Моттелером – его отличают длинные светлые бакенбарды, – маленький человек с красиво закинутыми назад волосами над чистым лбом. Бородка-«эспаньолка». Прямой нос и благородно очерченный рот. Это Август Бебель.

Здесь самые близкие и дорогие: любимый муж Осип Цеткин, это его лицо она снова видит так ясно. И Роза… Ни следа мученической смерти на ее оживленном, как всегда, лице, в ее маленькой тоненькой фигуре.

И тот, которого совсем недавно проводили из жизни миллионы осиротевших людей, он тоже тут. Со своим проницательным, ироническим взглядом, с дружественной улыбкой…

Клара снова стоит у открытого гроба рядом с закаменевшей в горе Надеждой Крупской. И видит, как поток людей медленно и скорбно течет мимо, неся свою беду, свою любовь, свою верность.

Германия 1925 года задает множество загадок. Может ли подсказать их разгадку седая женщина, у которой такие внимательные глаза, а речь пересыпана острыми словечками? Здесь ее никто не знает. Да и откуда могут знать Клару совсем молодые люди, можно сказать, мальчики, собравшиеся в крошечном кафе на опушке леса? Клара поселилась тут, в Биркенвердере, не так давно. И в это кафе зашла случайно: она очень устала, выступала на многолюдном собрании в Берлине и, возвращаясь со станции, зашла выпить чашку кофе. Но беседа этих юнцов не могла оставить ее равнодушной.

– О, вы ведь все знаете! Во всем так хорошо разбираетесь! Может быть, вы даже можете объяснить, – вступает она в их беседу, – откуда захудалая нацистская партия, которую еще недавно и всерьез никто не принимал, получает помещения для собраний? И типографии, чтобы печатать свои бредни о «спасении нации»? И место у рупоров радио, чтобы без конца трепать языком и давать бесконечные обещания?.. Вы не знаете, откуда взялись такие большие деньги на все это у небольшой, но очень напористой партии?

Вы ничего обо всем этом не знаете? Значит, вы не присутствовали на секретных совещаниях вожаков этой партии с самыми богатыми людьми Германии?

А она-то по простоте души полагала, что они только и делали, что заседали на таких совещаниях!

Парни хохочут: какая веселая старая женщина!

– И вы ничего не слышали о тайных совещаниях промышленных магнатов и финансовых воротил с лидерами этой новоявленной партии?

А она думала, что здесь сидят акционеры «Рейнметалла» или по крайней мере Борзига… Молодежь искренне смеется.

– Разве твой отец не владеет родовым поместьем? – спрашивает седая женщина худого парнишку в кожаной куртке, белой по швам. – Твой отец – сборщик деталей на Стиннесверке? Что же, ему нравятся твои рассуждения, он тоже верит в «коричневый рай»? Нет? А почему не верит? Ах, вот оно что: он был под Верденом! Он не хочет, чтоб ты тоже был где-нибудь в Шампани или, может быть, в Пинских болотах.

Милые парни, вы совсем не знаете, что такое война? О, вы участвовали в военных играх? Прекрасно! Это такая война, где гранаты не рвутся, пушки не стреляют, но офицеры все равно кричат: «Вперед, вперед, за святую Германию!» И оркестр играет: «Вперед, солдат, спеши на поле славы!»

Парни смеются:

– Вот Пауль разбил себе коленку, когда бежал в укрытие!

– Ну, значит, ты герой, Пауль! Право, твоя разбитая коленка многого стоит! Может быть, ты вспомнишь о ней, когда получишь повестку. И задумаешься, во имя какой именно Германии тебя посылают убивать таких же славных парней, как ты. Вы спрашиваете: разве Германия, какая бы она ни была, не наша святая родина?.. Милые парни, вы должны прежде всего научиться слушать. Когда вам говорят, что Германия должна владеть всем миром, – прислушайтесь: не скрипучий ли голос кайзеровского генерала произносит старые слова на новый лад. Вы, сдается мне, ведь не сыновья капиталистов. Нет?

Парни снова смеются…

– Вам смешно? А, пожалуй, тут не до смеха! – говорит эта странная женщина.

– Да, – соглашается рослый малый. Он такой тощий, что штаны из чертовой кожи не держатся на нем, и он то и дело их подтягивает. – Мой отец уже третий год безработный.

– И мой.

– И мой.

– Но ведь Адольф даст всем работу! – строптиво замечает тощий.

– Ах так… Может быть, ты объяснишь, откуда возьмется сразу так много работы? Наверное, военные предприятия расширятся?

– Да, пожалуй.

– Смотри-ка, – удивленно разводит руками седая женщина, – мы опять пришли к тому же: к войне! Разве вы так уж жаждете «Вперед, вперед, на поле славы!»?

Они смущенно мнутся. Потом самый маленький из них, но, наверное, самый смелый говорит с некоторым вызовом:

– Мой папа был в плену в России. Он сказал, что ни за что, никогда не будет воевать против русских!

Тощий хочет перебить малыша, но тот упорно досказывает:

– А про Адольфа мой папа говорит, что он просто шарлатан.

– Замолчи, щенок! – кричит тощий. Поднимается страшный шум, но женщина водворяет порядок. Неожиданно сильным голосом она помогает им успокоиться, И обращается к тощему:

– Где это тебя научили набрасываться на маленьких чуть не с кулаками? Может быть, ты был в той банде, которая вчера хотела разогнать собрание рабочей молодежи в Веддинге?

– Я ничего об этом не знаю, – говорит тощий.

– И слава богу. Я надеюсь, что ты никогда не будешь заодно с этими молодчиками.

– В штурмовых отрядах немало рабочих парней… – хмурится тощий.

– Это правда. Но разве ты не слышал, как в Луна-парке зазывала кричит во всю глотку: «Спешите в наш павильон! Вам покажут, как глотают шпаги! А в заключение на глазах у почтенной публики будет съеден живой человек!»

Все снова смеются, а малыш простодушно говорит!

– Ну это же просто приманка!

– Вот именно. Только у наци другая приманка. Тощий сосредоточенно думает и наконец произносит: – Но ведь Гитлер – социалист…

– А разве Носке не называет себя социалистом? На слово «социализм» отзывается душа каждого трудящегося человека, вот им и прикрываются шарлатаны, чтобы зазвать простаков в свой балаган.

Им лестно, что она говорит с ними так откровенно. Они расскажут об этой беседе своим товарищам. В кафе собираются понемногу его обычные посетители. Они прислушиваются к разговору седой женщины и группы мальчиков.

Беседа заканчивается неожиданно.

К беседующим протискивается толстяк в рабочей блузе и больших роговых очках.

– Товарищ Клара, мы так рады видеть тебя здесь. Она замечает удивление и растерянность на лицах парней.

– Вы даже не поняли, кто тут вас учит, как на свете жить? Хороши! – говорит им толстяк.

Парни переглядываются и шепчутся. Потом подходит тощий, Франц, и, насупясь, говорит:

– Фрау Цеткин, спасибо, что потратили на нас ваше дорогое время.

– А ваше будущее еще дороже, – отвечает Клара. Германия сегодня – какая она? Что можно ожидать от правительства, если президентом избран Пауль фон Гинденбург, престарелый вояка? А из Мюнхена доносятся все громче, все азартнее голоса оголтелых реваншистов и трубадуров национал-социалистской «революции»? Штурмовые отряды разрабатывают пышные ритуалы многолюдных демонстраций. Пока что демонстраций…

Рабочие готовы дать отпор: строятся в колонны «красных фронтовиков», организации самообороны. Тысячные толпы подымают сжатые кулаки с возгласом «Рот фронт!» на митингах в Люстгартене, в Веддинге и Нойкельне, где звучат голоса Вильгельма Пика и Эрнста Тельмана. Где бурно приветствуют «нашу Клару», волосы которой стали белыми, но дух все так же молод. И с тем же молодым запалом она зовет: подымайтесь против фашизма!

Клару Цеткин избрали председателем Исполнительного комитета МОПРа. Организация, носившая это короткое название, быстро ставшее известным, распространяла свое влияние на весь мир. Проникала за стены тюрем и поддерживала жизнь тысяч политических заключенных. Ей удавалось смягчить участь борцов революции, когда их настигала месть классового врага… Она подхватывала последние слова осужденного неправедным судом и делала их достоянием гласности. И принимала под свою заботливую руку вдов и сирот героев, павших жертвой белого террора. Иногда сила мирового общественного мнения останавливала топор, занесенный палачом, или разбивала кандалы осужденного на вечную каторгу.

«Красной помощью» называли эту организацию.

«Угнетенные сегодня – победители завтра» – так пророчески назвала Клара борцов, ставших жертвами классового врага, в своей книге о деятельности МОПРа. Работа МОПРа была многообразной. Иногда это было содействие в организации побега пролетарского борца из тюрьмы, иногда материальная помощь или забота о политических эмигрантах: тех, кому пришлось покинуть родину из-за преследований властей.

Советские люди горячо приняли к сердцу благородную задачу МОПРа. Очень трогательным и деятельным в этом движении за свободу пролетарских борцов было участие советских пионеров. Девочки и мальчики с красными пионерскими галстуками стучались в каждую дверь, собирая деньги на благородные цели. И часто от них можно было слышать не по-детски серьезные слова, показывающие, как глубоко укоренилось чувство международной солидарности.

…Клара проснулась рано и не сразу поняла, где она. Своим обостренным слухом она уловила скрежет кофейной мельницы, долетавший из кухни.

И сразу вспомнила: она в Берлине, в квартире друзей… И сегодня… Сегодня она снова взойдет по ступеням рейхстага. И множество ненавидящих глаз устремится на нее: нацисты получили огромное большинство на выборах. Магнаты промышленности не скупились на финансирование гитлеровской партии в избирательной кампании, а социальная демагогия была той лошадкой, на которой въехали в рейхстаг Геринг и прочие.

Клара радовалась тому, что сможет сказать им в лицо все. Хватило бы только физических сил.

Врачи в Москве запретили эту поездку. И друзья отговаривали ее. Но решение Клары было так органично, так естественно завершало дело ее последних лет…

Да, хватило бы только сил!

Под окнами небольшой сквер. Клара хочет посидеть в его тени. Подумать…

В этот дневной час под могучими старыми липами немного народа. Только дети с бабушками или няньками.

Толстый человек в просторном парусиновом пиджаке сидит на ближней скамье боком к Кларе. Старый человек. И очень грузный. Он следит за девочкой лет семи, которая бегает вокруг него, на ходу подбрасывая свое «диаболо». Но ей никак не удается поймать катушку за красный шнурок, туго натянутый между двумя деревянными ручками.

– Вот посмотри, как я это сделаю! – сказал старик и с неожиданной легкостью поднялся со скамьи. Он взял у девочки игрушку, с силой подбросил катушку натянутым шнурком и ловко принял ее обратно.

– Браво, дедушка! – закричала девочка. Старик улыбнулся, и теперь, когда он стоял к ней лицом и улыбка окрасила его заплывшие черты, Клара узнала его.

– Здравствуй, Гейнц! – позвала она его так просто, как будто они расстались только вчера.

– Боже мой! Клара! Какое счастье опять увидеть тебя! Сколько лет я встречал твое имя лишь на страницах газет…

– Причем чаще рядом с руганью! – засмеялась она.

– Нет, я не читаю грязной «коричневой» прессы…

– У тебя прелестная внучка! Как ее зовут?

– Клара. Мы с дочкой назвали ее Кларой. В твою честь. Моя дочка – коммунистка…

Клара молчит, растроганная. Потом она спрашивает:

– Как ты живешь, Гейнц?

– Я похоронил жену пять лет назад. А сыновей у меня отобрали «коричневые». Они ушли в эту банду. И я не хочу их знать.

– И ты поэтому уехал из Лейпцига? Из своего любимого Лейпцига?

– Да. Я не мог видеть все это. Я продал «Павлин» и живу с дочкой и ее семьей. Моя дочь тоже учительница. Как ты, Клара.

Они сидят под тенью липы, пока лучи солнца, подымающегося все выше, не достигают их. И Клара, вздыхая, говорит:

– Мне было очень отрадно встретить тебя, Гейнц, особенно сейчас. У меня трудный день сегодня.

До заседания оставалось уже немного времени. Зной все увеличивался. Два вентилятора мало облегчали его, а их жужжание раздражало Клару. Она попросила опустить жалюзи и зажечь настольную лампу. Ее мягкий свет не резал глаза.

«Что будет там?» – подумала Клара. Ей никак не удавалось восстановить в памяти, освещался ли зал дневным светом. При одном воспоминании о люстрах у нее закружилась голова.

Еще вчера она давала интервью журналистам. У репортеров буржуазных газет вытянулись лица, когда она отвечала на вопросы корреспондентов коммунистической прессы!

Почему она, слабая, после болезни, прибыла в Берлин? Потому что ее обязывал долг перед партией, перед миллионной армией антифашистских борцов, перед рабочими. Знает ли она о бешеной травле, поднятой против нее в фашистской прессе, об угрозах нарушить ее депутатскую неприкосновенность, вплоть до убийства? Да, все это она знает, но категорически отвергает всякие полицейские меры по личной ее охране.

Уже одно утверждение рейхсканцлером Франца фон Папена говорило о характере правительства: Папен – партия центра, правого крыла. Лидер реакционной аристократии. Гогенцоллерновский дипломат. Выплыли одиозные имена близких к Гитлеру и Герингу: Шлейхера – о, за ним тянется целый хвост военных; Вармбольда – за ним стоит вся мощь концерна «ИГ Фарбен»; Шахта – ловкого финансиста. Бароны Нейрат, и Гайль, и Шверин-Крозингк подпирают здание нового правительства, словно мощные кариатиды…

Буржуазные газеты больше всего интересовались: будет ли она выступать с речью или ограничится краткой процедурой открытия заседания?

Это, голубчики, узнаете только завтра. Волнуйтесь, волнуйтесь! Два дня назад все эти щелкоперы с пеной У рта кричали: «Цеткин – старая, больная развалина! Куда там ей рейхстаг открывать! Ей же за семьдесят!» А теперь они примчались посмотреть: не разваливаюсь ли я на части. Их просто распирает от любопытства!

Ирма, молодая женщина, ее секретарь, стояла на пороге.

– Вероятно, уже пора, товарищ Клара.

– Ну что ж, будем одеваться.

Поймав озабоченный взгляд Ирмы, добавила:

– У русских есть пословица: «Назвался груздем – это гриб такой, – полезай в кузов».

– О, товарищ Клара! Слава богу, вы уже можете шутить.

– Что нового в почте, Ирма?

Все эти дни Клара получает огромную корреспонденцию.

– Телеграммы от антивоенного конгресса в Америке. И лично от Барбюса.

– Прочтите, Ирма! – Клара давно не может сама читать: не помогают даже сильные очки.

Ирма читает обращение конгресса и теплые строки Анри Барбюса.

Если бы не эта жара! От нее начинается удушье.

Зепп Лангеханс вовсе не стремился попасть на заседание рейхстага. Именно на это – 30 августа 1932 года. Но «партайгеноссен» подняли такую шумиху, что адвокат просто не решился остаться дома. Он вовсе не хотел быть на виду! Кстати сказать, смотря в зеркало, Зепп с опаской отмечал у себя отсутствие черт «нордического типа». Теперь, когда у него совершенно голый череп, пойди докажи, что имел пышную шевелюру соломенного цвета.

Нет, надо идти в рейхстаг.

Собственно, это заседание рейхстага ему не сулит ничего неприятного! И если кое-кто кинет косой взгляд на его свастику, еще неизвестно, чем они сами кончат! За Тельманом и Пиком, конечно, еще стоит сила… Подумать только, в какой обстановке они собрали больше пяти миллионов голосов! Но ветер дует не в те паруса, нет! А вдруг?

Холодок пробежал по спине адвоката от этого «вдруг», непонятно почему вынырнувшего из глубины сознания.

Не слишком ли далеко отошел он от избранной им роли «слуги двух господ»? Кто его знает? Только одно справедливо: «Tertium non datur» – третьего не дано!

«Коричневые проповеди» импонировали ему своей направленностью против коммунизма. И вместе с тем за социализм! Бот именно этот социализм его устраивал. Национальный. Германский. С некоторой примесью здорового бонапартизма.

Соблазнительно именно для него, адвоката Лангеханса, который отошел от социал-демократической партии, когда Бисмарк загнал ее в подполье. И вынырнул, когда подполье закончилось. И сам Зепп вроде бы и не был капиталистом, поскольку не имел никаких предприятий, никакой собственности… И вместе с тем вроде бы имел: поскольку был акционером предприятий.

В свете учения этого Главного Коричневого получалось: все в жизни Лангеханса правильно. То, что фанатики называли ренегатством и всякими другими позорными словами, – все это было исканиями, поисками идеала. И Лангеханс снова был Зеппом Безменянельзя!

Адвокат Лангеханс стал слугой одного господина. Но зато какого!

И Зепп видел себя у руля. На самой вершине. Уж никто не осмелится назвать его, Зеппа, «угрем» или оборотнем, как это сделала когда-то фрау Цеткин. На одном собрании…

Он тогда не носил свастику. Нет-нет! – на нем не было никаких знаков! Но она разглядела. И хотя он выступал так осторожно, словно шел по канату с подносом, полным хрустальных бокалов, она расслышала в его речи… И указала на него пальцем. «Берегитесь оборотней!» – закричала она своим необыкновенным голосом, который может наэлектризовать любое собрание, и пошла, и пошла!

…По ступеням рейхстага подымались в одиночку, парами, группами. Негромкий разговор, обмен приветствиями, на ходу брошенная фраза, хмыканье, пожатие плеч… Все это так знакомо Лангехансу. Как и сдержанная манера – ему она всегда кажется высокомерной – сторонников Тельмана и Пика.

Со своего места Зепп отлично видит зал. Он медленно заполняется. Когда все уже на местах, эффектно, строевым шагом проходят на свои места «коричневые». Они маршируют, словно на плацу. Их коричневые рубашки и бриджи отлично сидят на них. Вот капитан Геринг – Толстый Герман. По мнению Зеппа, он только исполнитель. Зато безотказный. Он слишком земной, слишком плотский. Особенно рядом с доктором Геббельсом – этот вовсе не от мира сего! Он весь состоит из одной идеи и рта до ушей. Лей – ну, этого пьянчугу Зепп не одобряет. Но, вероятно, движению столь глобальному нужны и такие. «Коричневые» рассаживаются в порядке, безусловно, определенном заранее.

Начинается процедура. По положению, заседание рейхстага должен открыть старейший депутат его. Неужели это сделает Клара Цеткин? Конечно, немецкие пролетарии жаждали бы увидеть свою Клару здесь. Лангеханс отлично понимает всю опасность ее появления. О, госпожа Цеткин! Будь она помоложе и поздоровее…

Гулко пробили все часы рейхстага: на всех этажах. Три. Три часа пополудни. Тридцатое августа 1932 года…

В зале тишина. С каждой секундой она становится все более глубокой.

На ярко освещенной сцене произошло что-то: все взгляды устремились туда. Медленно, тяжелым шагом выходила Цеткин…

«Наша Клара», – пронеслось по рядам слева.

Все поднялись на левых скамьях. Согнув правую руку в локте и сжав кулак, коммунисты слитно, громко, словно ими был полон весь зал, возгласили: «Рот фронт!» Еще раскаты голосов не умолкли, снова: «Рот фронт!» И еще: «Рот фронт!» Эти два раскатистых «эр» так грозно звучат!..

И, начиная с этого мгновения, Лангеханс следил за Цеткин так пристально, словно каждое ее движение угрожало ему лично. Одновременно он бросал взгляды на коричневорубашечников. Лица некоторых постепенно теряли самодовольное выражение. В чем дело? Неужели одно появление старой, немощной женщины могло их обеспокоить?

Цеткин подходит к столу и опускается в председательское кресло. Сейчас она произнесет предписанную формулу открытия заседания. И всё.

Но Клара поднялась.

Вот чего опасались «коричневые»! Ее слова! Ну сейчас она им воздаст!

Он не слышал ее много лет. За эти годы она стала старухой. Но сейчас… Сейчас, когда она говорит, что-то прежнее, неистовое, кипит в ней и преображает ее!

Не старость, а гнев и презрение изменили ее лицо. И сделали ее глаза такими горячими и острыми.

О чем она говорит? Она говорит об ужасах и бедствиях, которые затмят убийства и разрушения последней войны. Словно Кассандра, она пророчит гибель. Гибель капитализма! Возможно ли? Что это? Упрямство или дар прорицания? Она проклинает! Да, с трибуны рейхстага она в лицо правительству бросает страшное обвинение: она говорит о пролитой крови, которая неразрывно связала это правительство с фашистами-убийцами… Она назвала их убийцами!

Зеппу становится не по себе. «Коричневые» сидят неподвижно, обратив к трибуне лица, желтоватые от курения и пива, а может быть, от этого бокового освещения.

Странная иллюзия!

Ему видится, ясно видится: в креслах не люди, а раскрашенные куклы из желтоватого воска. Точь-в-точь в гамбургском паноптикуме с его экспозицией знаменитейших преступлений века. Зепп узнает знакомый запах воска, нагретого дыханием толпы, и ощущает специфическую духоту зала. И слышит бесстрастный голос гида: «Убийцы-фашисты – в зале рейхстага! Справа Роберт Лей. Посередине – Герман Геринг. Обратите внимание…»

Голос гида какой-то металлический, словно слова произносит не человек, а машина, которую уже нельзя остановить…

Сейчас он дойдет и до него, Зеппа… Он уже слышит: металлический неумолимый голос называет его имя и прозвище, которое звучит так издевательски! Ведь они все – восковые фигуры из панорамы паноптикума. Выставленные на обозрение толпы… Преступники века! Да что это? Почему? Почему он с ними? Он не имеет ничего общего… Зепп хочет вытащить свастику из петлицы визитки, выбросить ее прочь. Отречься. Но пальцы не слушаются его. Восковые пальцы…

Зепп вытирает платком холодный пот со лба. Может же такое померещиться? Просто он слишком проникся словами этой женщины. Она говорит о гибели всего их мира, мира его, Зеппа.

Клара окинула взглядом зал. Они были здесь, на депутатских местах справа. Они выделялись резким коричневым пятном. Все депутаты гитлеровской фракции явились в коричневых рубашках. В форме СА – «Штурмабтайлунг» – штурмовых отрядов. Это была демонстрация: деятельность СА была запрещена, и совсем недавно это запрещение отменено правительством. Коричневое пятно расплылось почти на все места справа.

Взгляд ее переходит налево, туда, где только что прозвучали аплодисменты и возгласы «Рот фронт!». А теперь напряженная тишина.

В ложе послов бесстрастные лица и то же напряженное внимание.

Она смотрит налево.

…Вы здесь, мои старые, верные друзья. Не надо иллюзий: это наша последняя встреча. Мысленно вы прощаетесь со мной. Благодарю свою судьбу за то, что она дала мне эту честь и радость идти рядом с вами многие-многие годы. Посмотрим друг другу в глаза. Ваша старая Клара может позволить себе такой взгляд, не опуская глаз…

Я прощаюсь с вами, мои дорогие, самые близкие… Я слишком стара, вы видите сами. Но я и напутствую вас, потому что вижу тучи над вашей головой. Вижу топор и плаху. Будьте мужественны, только это я могу пожелать вам.

Но здесь сидят и молодые. Молодые депутаты – посланцы немецких пролетариев. И к вам тоже обращаюсь я. На ваши плечи падет тяжелая ноша. Но вы еще увидите победу, которой, наверное, уже не дождемся мы. Когда над рейхстагом подымется наш флаг, вспомните о нас, павших в пути.

Так невысказанными словами, мысленно обращалась Клара к друзьям. И они понимали ее безмолвную речь. Но громко, своим молодым и твердым голосом она обратилась ко всем депутатам.

Клара обличала и требовала. Она требовала от рейхстага осознания и выполнения основного его долга: свержения правительства, которое пытается нарушить конституцию, устранить рейхстаг. Но жаловаться верховному суду на правительство равносильно тому, чтобы жаловаться на черта его бабушке, сказала Клара под смех в зале. Прежде всего необходимо побороть фашизм, задача которого – железом и кровью подавить всякое классовое движение трудящихся…

Она говорила в глубокой тишине этого хорошо знакомого ей зала, с каждым мигом убеждаясь, что сможет, доведет свою речь до конца.