Текст книги "Как трудно оторваться от зеркал..."

Автор книги: Ирина Полянская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)

К Валентине Ивановне подошла Оксана. «Мы сегодня всем классом решили собраться у меня. Вы придете?» – спросила она Валентину Ивановну. Прежде чем учительница ответила: «Нет уж, вы уже взрослые, веселитесь без меня», Лида отрицательно качнула головой. Оксана, довольная тем, что не будет ни учительницы, ни Лиды, отошла в сторону, а Саша, наблюдавший за Лидой, расстроенно опустил голову.

«Ты мне нравишься давно, но не нравится твой характер. Вот и Надежда Д. то же говорит. Надо встретиться. Приходи сегодня к Оксане С. Буду ждать. Нигматов».

Письмо было не менее загадочным, чем послание капитана Гранта, над которым бились лучшие умы яхты «Дункан»... Придя домой, Лида вложила записку в серо-зеленый том собрания сочинений французского писателя, которого мама называла буржуазным, но тем не менее именно этот том она часто снимала с полки и в свободное время перечитывала на работе. Лида положила книгу рядом с кроватью на тумбочку и поминутно раскрывала ее, чтобы перечитать записку. Незаметно для себя она стала перелистывать роман, который был, конечно, о любви... Как-то так сложились у них с мамой отношения, что Лида о многом не могла спросить ее напрямую, но сейчас она нуждалась в совете и вопросила об этом книгу, раскрыв ее на том месте, где лежала записка... Книга ответила списком цветов: розы, левкои, гелиотропы, лилии, туберозы, гиацинты, маки, ноготки, вербена...Что за ерунда? Цветы охапками срывала в запущенном саду некая Альбина, придумав себе смерть от их удушающего запаха. Не жила Альбина в их городе металлургов, над которым долго висело ядовитое облако, потому что металл попал в емкости с азотной кислотой и вступил в такую бурную реакцию, что население города с неделю кашляло и задыхалось. К тому же список был неточен: маки и гелиотропы расцветают в мае, ноготки и вербена – в июне, розы с лилиями – в июле, а осенью, когда Альбина решила умереть, раскрываются астры да хризантемы, не охваченные списком цветов, сведших в могилу Альбину своим умопомрачительным ароматом. Странно, что автора романа свел в могилу как раз запах – запах угарного газа, хоть он и не жил в городе металлургов... Автор собирал для Альбины букеты, сносил их тяжелыми охапками в ее девичью комнату, пока страницы книги не превратились в хищную росянку, в которую влипла мама, выступавшая в роли простой читательницы... Читателям библиотеки мама навязывала так называемые исторические романы, к примеру «Железного короля» или «Ледяной дом». Впрочем, заводская библиотека казалась запущенной, как сад Альбины, порядок в ней расходился кругами: для одного круга читателей – «Металлы под давлением», «Микрометаллургия», «Бессемеровский метод» и «Щупальцы спрута», для другого – «Граф Монте-Кристо», «Человек, который смеется» и «Копи царя Соломона», для третьего, самого близкого маме, – «Бесы» Достоевского, «Взбаламученное море» Писемского и «Некуда» Лескова, для четвертого – «Нана» и «Монахиня» Дидро, а что касается книги про Альбину, она была для личного пользования самой мамы, пытающейся дышать через цветы запущенного сада, как Флиер – играть через полотенце...

...Октав ушел от Альбины через пролом в стене, не оставив ей никакой записки. Все лето они прожили в чудесном саду среди птиц и цветов. По утрам в нем стоял туман, как во влажном тропическом лесу. Влюбленные шли по грудь в тумане, они любили друг друга безгрешной любовью и шли сквозь туман невидимыми Ногами. Слепая Иоланта думала, что глаза даны ей чтобы плакать в вечном мраке ночи; Октав и Альбина считали, что Ноги нужны чтобы устремляться все к новым и новым цветам в саду Параду. Низкорослые растения невидимыми в тумане потоками струились между ступней их босых Ног – голубая вероника, ярко-желтая, укутанная прозрачной пеленой ворсинок ястребинка, фиолетовая тенистая фиалка... И здесь и там среди этих цветочных потоков были разбросаны цветущие подушки альпийской гвоздики, над которыми парили желтыми мотыльками цветы ракитника, окруженные серебристыми зубчатыми листьями, ягоды барбариса и бледные пятилистники анемонов. Альбина знала названия всех цветов в Параду, и пока она, как Ева, нарицала их имена, влюбленным было о чем поговорить, но когда они обошли весь сад – тема цветов оказалась исчерпанной. Оставалось одно растение, обладавшее способностью отнимать у детей их безмятежное детство, Альбина упорно его не называла... Оно распускалось в самой гуще тумана и было темно-красного, как кровь, цвета и называлось сон-травой. Это растение однажды повергло детей, взявшихся за руки, в наркотический сон, после которого туман рассеялся и они проснулись взрослыми. Сами Ноги привели Октава и Альбину к этому опасному растению, вдохнув аромат которого они заснули, а как только открыли глаза, обнаружили, что в саду произошли необратимые изменения – запах расцветающих роз, гелиотропов, вербены ударил им в голову, и они увидели, что наги и устыдились. Все птицы, точно подгоняемые угарной волной, разлетелись кто куда. А Октав углядел в стене сада пролом, который до сих пор был затянут вьющимся солнцецветом с узкими кинжальными листьями, через который в сад хлынули запахи забытого им города, где он когда-то был священником. Тут Октав вспомнил о Боге, терпеливо поджидающем его за стеной, к тому же ему перестал нравиться характер Альбины, помешанной на цветах, и он осторожно, как солнцецвет, переполз через пролом в стене, не оставив Альбине записки, сделавшись невозвращенцем, чего она не смогла пережить...

Незаметно для себя Лида прочитала всю книгу, поминутно возвращаясь к Сашиной записке. Словно закладка, записка кочевала по цветочным волнам, а Лида ощущала в книге горячий напор подлинности, обеспеченный райской россыпью флоры, гигантским букетом, составленным буржуазным писателем с размахом влюбленного миллионера... Это была первая прочитанная ею книга. Произведения, входившие в школьную программу, обычно Лиде пересказывала мама, оттачивая свой слог, опуская важные для урока литературы эпизоды: такие, как история батареи капитана Тушина, прожекты Сперанского, дебаты у Анны Павловны Шеррер, – зато дословно воспроизводила разговор Наташи с матерью и спонтанную тираду Пьера: «Ежели я был бы не я...» – то есть все то, что, по ее мнению, составляло сюжет, святая святых всякого романа. Лида, познав печальным опытом избирательность маминых пересказов, недостающие сведения о капитане Тушине черпала из школьного учебника. Записка, как перелетная птица, долетела наконец к своему законному пристанищу – одинокой могиле Альбины, над которой прилежно молился Октав вопреки церковному установлению не поминать самоубийц... Багровая полоса рассвета проступила сквозь дымчатую волну облаков, когда Лида закрыла книгу и, вынув из нее записку, задумалась... Темно-красный сон бежал от ее глаз, и смысл записки ускользал от нее. Главное, что волновало Лиду, это упоминание Саши о Надежде Д., которой тоже не по душе характер Лиды. Значит, Саша по-прежнему встречается с Надей, крупным специалистом по характерам «В» класса, а Лида не догадывалась об этом. Она пожалела, что поторопилась отказаться от приглашения на вечеринку, куда должен был прийти и Саша. Но с другой стороны, нельзя бросаться по первому его зову, утешала себя она. Помимо этого соображения, имелось еще одно: у Лиды не было подходящего для праздника платья, она как-то не озаботилась обзавестись им, хотя мама не раз предлагала пошить наряд из куска золотисто-голубой парчи, хранившейся у нее с незапамятных времен, у одной из ее подруг – мастерицы-швеи. Лида ничего не имела против подруги, но допотопная парча годилась разве что для маскарадного костюма Снегурочки, а эпоха их детских костюмированных балов закончилась прежде, чем недолгий период дуплянок. Словом, платья не было, и Лида решила отложить разговор с Сашей до середины каникул, когда он непременно появится на катке, чтобы взять до детства плацкартный билет. Но билета взять не получилось: к вечеру этого дня Лида ощутила жар во всем теле и надрывным кашлем испугала родителей. Видимо, простудилась. Она слегла в постель на две с лишним недели.

17

После каникул все изменилось настолько, что Лида, придя в школу в середине января, должна была собрать всю свою волю в кулак, чтобы не показать, как она растеряна. Класс словно сговорился за ее спиной и устроил ей бойкот.

Никакого бойкота не было. Просто Юра перешел в вечернюю школу. Тут только Лида поняла, как он помогал ей жить среди безразлично настроенного к ней коллектива. Они с Юрой представляли прочный тандем, против которого класс, принимавший во внимание любую дружескую связь, ничего не имел. Их союз, состоявший из двух человек, игнорирующих класс, как маленький, не отмеченный на официальной карте но всем известный остров, тоже являлся одной из принадлежностей их класса. Уход Юры, который общался только с Лидой, а из-за нее и с Сашей, повлек за собой различные осложнения. Как только обнаружилось, что Юрино место освободилось, в классе начались рокировки.

Лида была уверена, что теперь Саша пересядет к ней. Это было бы естественно. Но Саша, то ли не получивший никакого отклика на свою записку и обиженный ее молчанием, то ли уверенный, что его обаяние в пассивности, не спешил сходить со своего места, а Лида, испокон века сидевшая одна, не отважилась пересесть за его парту. В течение первого урока шел оживленный обмен записками, в котором принял участие и Саша, в результате чего на перемене произошло переселение народов: Марина, сидевшая с Наташей Поплавской, пересела на место Нигматова с Геной, Нигматов сел на ее место с Наташей Поплавской, Володя Астафьев, сидевший с Геной, подсел к Алле Тарасовой – он давно нацелился на место рядом с Аллой, которая ему нравилась, но не было для этого удобного случая, – а Люда Свиблова, сидевшая с Аллой, поневоле пересела к Лиде. Обе оказались отвергнутыми: Лида – Сашей, Люда – Аллой. Тут бы им и подружиться, но обе сидели надутыми и не смотрели друг на друга. Да тут еще перед глазами у Люды маячил Гена Изварин, который столько лет провожал ее в школу и из школы!

К тому же выяснилось, что, пока Лида болела, весь класс успел записаться на факультативные занятия. Разговоров только и было, кто на какой факультатив записался. Лида спросила об этом Люду Синеву, та сквозь зубы пробормотала, что подобная ерунда ее не интересует, после чего демонстративно отвернулась от Лиды. Лида спросила об этом Марину, та с готовностью ответила, что они с Геной и Саша Нигматов с Наташей Поплавской записались на факультативы по физике и русскому языку, Саша еще и на химию.

Саша и Наташа на уроках по-свойски заглядывали в тетради друг к другу, обменивались записками на промокашках и вели себя совсем как Марина с Геной и Алла с Володей Астафьевым.

Лида опомниться не могла от потрясения. Ведь у нее в саду Альбины хранилась записка, в которой Саша по сути объяснялся ей в любви. Но он вел себя так, будто никакой записки не было. И Петр, как нарочно, больше не смотрел в сторону Лиды. Он готовился к участию в физико-математической Олимпиаде и ему сейчас было не до любви.

Лида так и не записалась ни на один факультатив. Она вообще перестала понимать, что происходит, и не могла решить элементарную задачу у доски, вспомнить нужную дату, сказать, к какому семейству относятся олени. Наконец физик назвал ее балдой. Она могла ответить урок, потому что боязнь прилюдной «балды» заставила Лиду вызубрить параграф, но Саша со своей первой парты принялся ей подсказывать, и у Лиды пропал голос. Глаза ее наполнились слезами, как глаза Альбины в запущенном саду. Лида не знала, что предпринять, не могла привыкнуть к мысли, что Саша в считаные дни променял ее на Наташу, характер которой ему, конечно, нравился больше, тем более что Наташа не проявляла открытого интереса к Саше и позволяла ему провожать себя до дома лишь потому, что после окончания факультативных занятий на дворе стояла тьма.

Еще вчера вокруг Лиды было многолюдно, и она не знала, как развести толпящиеся вокруг нее фигуры Алексея Кондратовича, Петра, Саши и Юры, знай себе вытанцовывала Большое адажио принцессы Авроры с четырьмя кавалерами, а теперь даже Надя не смотрела в ее сторону ехидным взглядом, а усиленно занималась физикой. Но Надя была единственной, кто мог пролить свет на новое положение Лиды, внести в него определенность, ведь недаром она была упомянута в Сашиной записке, и в конце концов Лида, промучившись месяц, подошла к ней на перемене и сказала, что им надо встретиться.

Глаза Нади не выразили ни удивления, ни торжества. Она задумалась, есть ли у нее для этого свободное время, задумалась по-настоящему, а не с целью унизить Лиду, и естественность ее поведения окончательно добила Лиду. Едва удерживая дрожь в голосе, она сказала, что это для нее очень важно – может, Надя прогуляет факультатив? «Об этом не может быть и речи», – отрезала Надя. Ждать ее в школе час-другой было бы слишком глупо. «А если я утром к тебе забегу?» Надя нерешительно сказала: «Разве что ненадолго, ладно? Приходи часиков в десять...» Надя, конечно, догадывалась, что речь пойдет о Саше, но ей было не до Лидиного поражения, о котором прежде она сладострастно мечтала, – оставалось всего полтора года до поступления в институт, шутки в сторону, как говорила Валентина Ивановна.

Наутро, пересекая территорию больницы, Лида столкнулась лицом к лицу с Ксенией Васильевной. «Что же ты не заходишь? – вглядываясь в ее лицо, спросила Ксения Васильевна. – Ни ты, ни Саша... Много уроков? Или вы поссорились с Юрой?» Лида была уверена, что Юра рассказал матери о своем разрыве с нею, но тут вспомнила о его рыцарском отношении к слабому полу, не позволявшем ему насмешливо отзываться о девочках... «Так получилось», – уткнувшись взглядом в мертвую лисью мордочку на меховом воротнике Ксении Васильевны, промямлила Лида. «Надо же, – покачала головой Ксения Васильевна, не позволяя себе уточнить, из-за чего сыр-бор разгорелся. – Ну что ж. Передай Саше от меня привет».

Ксения Васильевна повернулась и зашагала по тропинке к терапевтическому корпусу, а Лида через сугробы двинулась вперед, желая поскорее оказаться вне поля ее зрения.

Благородство Юры, не сказавшего матери ни слова об их разрыве, было последней каплей, после которой визит к Наде терял значение. Оно больно ударило Лиду, привыкшую считать, что отношения между людьми строятся на тонких расчетах, в которых главное – привести неизвестное в ряд уравнений и решить задачу тем или иным способом, имея одну заданную величину. Такой величиной был Юра. Теперь система уравнений разрушена. Оставалось выяснить, какое реальное место в саду Альбины занимал Саша, для чего ему понадобилась девушка, от которой он так быстро отказался, хотя, с другой стороны, зачем ей теперь это знать?.. Лида могла свернуть с полдороги домой, но ноги сами привели ее к Наде...

Надя, склонив над столом лицо с длинным носом, старательно шинковала капусту, нарезала соломкой свеклу, снимала шумовкой пену с бульона, терла морковь... Лиде не удавалось перехватить ее взгляд, тем более что, когда из комнаты братьев доносился шум, Надя вскидывалась и орала голосом матери: «Я кому сказала – чтоб было тихо! Не сделаете уроки – головы поотрываю!» Так, через головы братьев, капусту и морковку, пытаясь хоть ненадолго сосредоточить внимание Нади на себе, Лида рассказала ей все. Надя во время ее рассказа отворачивалась к кастрюле, склонялась над теркой, энергично крошила капусту, чистила в раковине картофель, показывая Лиде спину, и только изредка подавала реплики: «Я же тебе говорила, что Саша – псих!», «Наташа у нас звезда – она лучше всех плавает кролем!» Историю Алексея Кондратовича и Юры Надя вообще пропустила мимо ушей. «Никто никогда не понимал, зачем тебе этот зануда. В классе воздух без него стал чище!» Надя великодушно показывала, что все-таки Лиду она считает своим человеком, вэшником, тогда как Юра, окончательно предавший «В» класс, вообще для нее не существует вместе со своей прекрасной матерью. Надя крутилась в разные стороны, контролируя борщ и братьев. Лидина трагедия не могла просочиться сквозь нашинкованную капусту и пассированный на сковородке лук, чтобы занять в Надином сознании подобающее место, хотя бы сравняться в своем значении с пеной, которую Надя снимала шумовкой с борща. Лида торопилась: картошка в борще почти сварилась, Надя частыми взмахами ножа крошила зелень. В пару борща, полуприкрытого крышкой, всплыла записка. Надя просмотрела ее, в другой руке держа прихватку. Борщ был готов. На середине письма Надя выключила газ и прикрыла борщ крышкой. Дочитала, вернула послание Лиде. «Дурак», – сказала она. «Почему?» – «Ему в мединституте сочинение писать придется, а он толком предложение построить не может. Деревня она и есть деревня... И при чем тут я? Не помню, чтобы я про твой характер что-то ему говорила... Он жаловался, что ты больше внимания обращаешь на Юру, и я сказала, что Юра к тебе серьезно относится, а ты, мол, Сашка, вообще ни к кому не способен серьезно относиться, потому что думаешь только о карьере, вот что я сказала ему, – довольная тем, что вспомнила все дословно, сказала Надя. – Точно, так и было дело. Плюнь на него. Мне тоже, между прочим, год назад Вова Астафьев нравился, но я вида не подавала, даже Марина ни о чем не догадывалась. Плюнь. Я плюнула и ты плюнь». Надя подула на ложку с борщом, задумчиво поцокала языком и добавила соли.

18

Наступил март, но Лида никак не могла выйти из оцепенения, точно жест Саши, отнявшего пальцы от ее волос, и движение Юры, тянущего пальцы к клавишам, приникшего к ним, пересеклись в ее сознании в какой-то светящейся точке, от которой она не могла отвести мысленного взора. Она перестала реагировать на недовольство Валентины Ивановны, вызывавшей ее к доске для решения нового типа задач, не обращала внимания на то, что физик называл ее кретинкой и тупицей, на «единицы», которые он вонзал в журнал, как древко флага, отчего жало его пера раздваивалось... Настроение у Лиды то и дело менялось. Иногда она с трудом удерживала слезы, видя на первой парте две склонившиеся друг к другу головы; иногда в ней разливалась горькая покорность. Ее настроение не зависело от действий Саши. Саша помогал Наташе одеваться – Лиде он никогда не подавал даже пальто. Она отводила глаза от этого зрелища, уходя в свое оцепенение. Прежде Саша щеголял в синей рубашке, и синее пятно почему-то отпечаталось в ее глазах как угроза. Сняв клетчатую синюю рубашку, Саша словно окончательно отдалился от нее. Люда Свиблова, заметив ее состояние, во время урока вдруг написала ей на промокашке: «Кем ты хочешь стать?» – «Парикмахером, – написала на ее промокашке Лида, – а ты?» – «Я хочу быть самой собой», – ответила Люда, человек по природе напыщенный. Непонятно, как Гена терпел ее столько лет. Лида отодвинула промокашку и отвернулась. С нее было достаточно маминого пафоса.

Никаких мер, чтобы поправить свою успеваемость, Лида не предпринимала. Вместо того чтобы делать уроки, она заваливалась на кровать с очередной книгой, к вящей радости мамы, знать не знавшей о ее плохой успеваемости, рассчитывая там, среди запущенных садов, старинных замков, торговых лавок и изобильных рынков, отыскать какую-то потерянную ею вещь. Ей теперь важны были герои – сады она опускала. Произнесенные ими слова она соотносила со словами Саши. Лида не понимала, почему они рассталась с Сашей, но не понимала также, почему Ирен рассталась с Филиппом, Антуан – с Рашелью, Франсуаза – с Леоном, Ролан – с Нанеттой. Слова, которые они говорили друг другу, были ясными и недвусмысленными признаниями в любви, тем не менее над героями ядовитым облаком сгущалась разлука, одного сводящая с ума, другую – отправлявшая в могилу. Слова «страдание» и «страсть» были излюбленными в лексиконе этих героев. Страдание уравновешивалось страстью, в чаши весов мелкими гирьками летели балы, скачки, выборы, игра на бирже, кораблекрушения, чума, дуэли, войны, имевшие отношение то к страсти, то к страданию. Оба эти понятия не могли существовать в природе в чистом виде, они связаны были с полями сражений, не дошедшими до адресата письмами, маскарадами, получением наследства, орудиями пыток и кладбищами. Второстепенные персонажи благополучно играли свадьбы и рожали детей, ухом не ведя в сторону моровых поветрий и банкротств, но герои, выступающие под героической маской Ли Кея, точно магнитом, притягивали к себе пожары, долговые ямы, очаговый туберкулез, будто в их крови содержалось повышенное количество железа, а между тем знаменитый алхимик Парацельс вылечивал своих больных с помощью зарытого в землю магнита, присыпанного семенами кадмеи или циннии, и рекомендовал поливать их водой, которой больной умывался на закате солнца... Там, в темноте барсучьих или кротовьих нор, магнит якобы сращивался с семенами цветов. Один из романистов описывал сплав меди со свинцом, которые на самом деле при температуре в 3200 градусов образуют два жидких слоя, похожие на воду и масло, но уж никак не сплав... Страдание и страсть не вступали в реакцию, как магнит Парацельса с семенами цинний, и именно на почве этого возникала трагедия. Но некий архитектор с нивелиром в руке заложил динамит под фундамент домов – хиромантию, проступающую из недр культурного слоя, в котором погребена древняя цивилизация, ориентировавшаяся по звездам, морской гальке и линиям руки, а маска Ли Кея, сначала уравновешенная маской Хао Као, а потом, когда в чашу условно белой маски посыпались легкие, как семена трав, гирьки балов, маскарадов, клавирных концертов, зародышей времени, которому не дали созреть в скорлупе, растворились в кротовьих норах Парацельса. Страдание не скрещивалось со страстью, как семена циннии с магнитом, и страсть не имела возможности срастись со страданием, как медь со свинцом, маски действовали автономно, как это принято в традиционном китайском театре, в котором бамбук мог прорастать сквозь человека, но маска оставалась неприкосновенной. Страданию и страсти нужны были посредники, чтобы превратить и то и другое в гремучую смесь; второстепенные герои, серые кардиналы миманса, голоса за сценой: «Кушать подано», которые на самом деле и правят миром, лечат мир по старинным рецептам Парацельса магнитными бомбами, зарытыми в цветах, чтобы обеспечить ему абсолютную безопасность, хотя мир и безопасность – такая же нелепость, как смесь свинца с медью... Лида читала книжки и видела, как линии ладоней героев буйной вьюгой сносило в сторону смерти, потому что Ирен не могла договориться с Филиппом, а Ролан – с Нанеттой. Март был вьюжным. Вьюга горестно завывала по ночам, покрывая ороговевшими гребнями слежавшийся снег, разрывая в клочья письмо Саши, разнося клочки-закладки по разным адресам – то в сад Альбины, то в особняк Ирен; чтобы заглушить ее вой, Лида слушала пластинки. Ван Клайберн играл Чайковского горячим необузданным звуком, как положено романтику, соединяющему страсть со страданием, вбивал звуки в клавиши, не помышляя о том, что рабочее удельное напряжение его струны равняется 200 кг/мм в кубе, близкое к пределу сопротивления и чреватое разрывом. Дину Липати, линия жизни на ладони которого давно смешалась с землей, перемешанной с семенами цинний и кадмеи, играл вальсы Шопена сдержанно и величаво. Дину давным-давно умер, а Ван жив по сей день, один захотел вытравить из музыки Шопена так называемый романтизм, блуждающий в запущенном саду Альбины, и сердце его не выдержало, а другой поплыл по течению необузданного звучания концерта Чайковского, спасая свою жизнь. Чтобы сохранить сердце, художнику следует направить необузданную стихию в несгораемый сейф романтизма, любезного публике, а не помещать его на сгораемые счета самой жизни, как это делал Дину Липати.

Валентина Ивановна сказала: «Гарусова, задержись после урока, пожалуйста». Все ушли, а Лида села перед столом Валентины Ивановны – на место Наташи Поплавской. Она представляла, о чем пойдет речь, и ей было неловко за Валентину Ивановну, которая сейчас думает, как подступиться к разговору о причинах ее плохой успеваемости. Валентина Ивановна протянула ей свою авторучку: «Вот – конкретная вещь. Ее можно подержать в руках. То, что нельзя взять в руки, отложи на потом. Прежде чем закончатся мои красные учительские чернила, ты должна решить мне все задачи». Она назвала номера задач. Лида послушно записала их в своей тетради. «Закончатся красные чернила, наберешь синие. Ничего не нужно, надо только быть добросовестной и ответственной. Запомнила? Это очень древний рецепт – с его помощью вылечиваются болезни и зарастают раны. Сохрани мою авторучку». – «Я когда-нибудь повешу ее на елку», – пообещала Лида, удивляясь, что Валентина Ивановна ни слова не сказала о ее плохой успеваемости и о том, что она тянет класс назад. Казалось, что учительница думала только о Лиде, как это происходило в один-единственный день в году – когда они наряжали елку. Валентина Ивановна во время разговора смотрела себе на руки, точно на ее ладони стояла, как елочная игрушка, невесомая судьба Лиды, оппозиционно настроенной к классу девочки, которую она прежде не жаловала. Когда рука Валентины Ивановны легла на бедную Лидину голову, произошло чудо: прикосновение ее пальцев к Лидиным волосам уничтожило память о Сашиных пальцах, перебирающих ее пряди. Лида почувствовала, как выпали из чаши ее страдания тяжелые гири – Юра, Алексей Кондратович, Ксения Васильевна, а в чаше страсти оказалась пустота с обрывком слова «желание», сросшимся с гелиотропами и туберозами мертвой Альбины... Все прояснилось. Летние бабочки улетели. Заключенных освободили, картина Ван Гога висит в музее. И тут началось бурное таяние снега. Лиде хотелось закрепить память о руке Валентины Ивановны, отведшей от ее волос пальцы Саши, и удобный случай скоро представился.

Если Лида верно оценила советы Валентины Ивановны, суть которых сводилась к зримым вещам – к магическим действиям, ей следовало откупиться от прошлого символическим и в то же время конкретным жестом, как это сделал до нее Саша, переменив одну рубашку на другую. С тех пор как он расплел ее косу, Лида ощущала себя пойманной бабочкой, изображая подобие жизни, но сняться с проткнувшей сердце иглы не могла. Лида засела за уроки. Физик вскоре перестал называть ее балдой. У нее в запасе были и другие магические действия. Она старалась убрать свидетелей того, что было. Люди убрались сами. Клочки письма Саши растворились в тексте различных книг. Свои коньки Лида отдала Кате. Дело оставалось за проклятым городом. Подобно тому, как Саша расплел ее косу, теперь надо было расплести все их запутанные маршруты, вернуть улицам города геометрическое благонравие... Она вдруг решила первой в этом сезоне обновить плот – тот самый плот в запущенном парке, за который ругал ее Саша. И день для этого Лида выбрала подходящий – день рождения Нади, совпавший с Днем Птиц, с которого у них с Сашей все началось...

Со стороны горизонта дымчатые тучи сгущались над багровым закатом, где полыхало зарево завода. Солнце зашло, дышащие края облака медленно обежало льдистое пламя – и погасло. Контуры туч еще фосфоресцировали лимонно-мглистым светом, как процарапанные гравировальной иглой в слое кислотоупорного лака, но вдруг все небо залило туманом, облако слилось с тучами в сплошной свинцово-серый волнистый покров, освещенный багровыми вспышками. Задул верховой ветер, волнуя вершины деревьев, когда Лида достигла озера. Села на крайнюю доску мостков и склонилась над водой, рассматривая контур своего лица, такой далекий и такой загадочный. Эта дева с волосами-водорослями – ее обретенная на берегах летней Тьсины подруга, смешанная с речным песком и смытая набегающими волнами времени. Но движение времени неостановимо, волны его идут и идут на берег, и вот уже Лида не видит в темнеющей воде ни песчаной девушки, ни ее разметавшихся зеленых скользких волос...

Она ступила на плот и, оттолкнувшись от дна шестом, спустя минуту оказалась на середине озера...

Сумерки вокруг нее с каждой минутой сгущались. Лида достала из кармана куртки фонарик, посветила на плот и увидела на досках нарисованное черной масляной краской сердце со словом ХИГО, окруженное мечами... Как это она сразу его не заметила? Лида наступила на чье-то сердце, поправ его ногами. Надвигающийся мрак спрятал за темными стволами дубов гипсовые статуи, развалины усадьбы, качели... Одинокие деревья в темноте сомкнулись в тесном боевом порядке Бирнамского леса, собирающегося двинуться на Дунсинан. Лида вдруг заметила сгущение тьмы среди стоящих на берегу деревьев и почувствовала исходящую из их глубины угрозу, прежде чем три человеческих фигуры отделились от непроницаемой стены дубов...

Лида погасила фонарик. Три человеческие фигуры приблизились к краю озера. Каждую из них померкший воздух высек в тумане, как статую. Одна из фигур указывала на Лиду, стоящую посреди озера, как видение Белой Дамы. Другая присела у берега на камень, вытряхивая из ботинка песок. Третья неподвижно замерла, слившись со стволами деревьев. Белевшие в темноте лица были обращены к Лиде, оказавшейся в центре компании, словно ось волчка, вокруг которого кружило озеро с топчущимися на берегу фигурами, и Лида от страха (она мигом вспомнила все то нехорошее, что говорилось о ночном парке, в частности, Сашей) не сразу поняла, что находится на воде с плавающими в ней еще не растаявшими льдинами в безопасности. Три темные фигуры этого еще не понимали. Та, что вытряхивала ботинок, что-то крикнула, поманив Лиду к берегу. Вторая тоже что-то крикнула. Слов было не разобрать из-за гула Лидиной крови в ушах, слившимся с отдаленным гулом завода. Двое приплясывали на берегу, как дикари, энергичными жестами подманивая Лиду. Она изо всех сил вонзила шест в грунт, заякорив плот. Больше всего ее пугали не эти двое, призывающие плыть к берегу, а третий – стоявший неподвижно, как дерево, издали наблюдая за происходящим или стоя на стреме.

Тут пошел дождь, и двое укрылись под одним зонтом, обретя ту же неподвижность, что и третий: ему и дождь был нипочем, он с места не сдвинулся.

Пока двое приплясывали, было не так страшно, дикари они и есть дикари, с ними можно было заговорить, откупиться от них курткой и фонариком, но теперь, когда они окаменели и перестали подавать голос, стало по-настоящему страшно. Фигуры этих двоих налились той же свинцовой неподвижностью, что и фигура третьего, самого страшного – наверное, главаря. Их грозная неподвижность под дождем показывала Лиде, что дело шуткой не кончится. Они подстерегали ее. В воздухе вспыхнуло пламя спички, превратившееся в два тлеющих огонька. Двое неторопливо курили, укрывшись под зонтом, дожидаясь Лиду, которая не догадалась захватить зонт. Струи дождя холодными пальцами заползли за ворот. Как Лида ни была испугана, вырвав шест из илистого дна, она стала передвигать плот к противоположному берегу. Двое под зонтом, заметив ее движение, разделились и пошли вдоль берега, чтобы перехватить Лиду в том месте, где она пристанет. Они быстро продвигались параллельно движению плота, один – под зонтом, другой – накрывшись подолом черного плаща. Лида снова отплыла на середину озера. Фигуры остановились. Та, что была под зонтом, попробовала рукой воду. Потоптавшись на разных концах озера, фигуры вновь сошлись вместе. Озеро наподобие мелового круга, очерченного философом Хомой, защищало ее от нечистой силы. Лида снова крепко вонзила шест в грунт. Ноги у нее подкашивались от усталости. Она видела вспыхивающие огоньки папирос: два горящих волчьих глаза. Третий по-прежнему не двигался с места, ожидая, чем дело кончится.