Текст книги "Как трудно оторваться от зеркал..."

Автор книги: Ирина Полянская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

Саша, наверное, догадывался, что повис на расплетенных им Лидиных косах, как Леандр на косах Геро. Может, великодушный страх причинить ей боль сковывал его действия, может, он мерил Лиду по себе (не по Наде, усиленно сватавшей себя как пример идеальной девицы). Он не выдерживал взгляда Лиды, всегда первым отводил глаза, зато с Надей прекрасно играл в игру «кто кого пересмотрит» – у Нади, как у кобры, казалось, отсутствовала мигательная перепонка, а у Саши взгляд был неподвижен, как у знаменитого мореплавателя Васко да Гама. Лида редко встречалась с ним взглядом, зато, сидя на задней парте, вдоволь могла насмотреться на его темные, отливающие золотом волосы, которые Валентина Ивановна часто грозилась остричь ножницами. Саша вскидывал голову, отбрасывал нависшую на глаза прядь, запускал в свои темные волосы пальцы, когда решение какой-то задачи не давалось ему. Иногда на контрольной оборачивался к Лиде, поскольку они писали один вариант, и тут ревнивый Юра ничего не мог поделать – ему всегда доставался другой вариант. Они могли обменяться несколькими словами, пока Валентина Ивановна или другой учитель, заметив это безобразие, не окликали их: «Гарусова! Нигматов! Кто из вас у кого списывает?..»

9

Лида проживала в старой части города, бывшем ее ровесником, а Юра и Саша – в новом городе, отделенном от старого территорией больницы, где трудилась Ксения Васильевна. После дня рождения Нади Лида отказалась от прогулок в новом городе, чтобы Саша не решил, будто она ищет встречи с ним. Потом благодаря Наде запрет был снят. Но Надя проживала на одной окраине нового города, а Саша – на другой, между их домами стоял дом Юры. Теперь Лида как бы получила право на вхождение в новый город, поскольку Ксения Васильевна сказала ей: «Приходите-приходите». Она могла по пути к Юре столкнуться с Сашей, хотя и знала, что не отважится заговорить с ним – это было бы истолковано им как признание. Пока же они, как два равносильных игрока, поделившие город на сектора, словно шахматную доску, стерегли малейшее движение друг друга, и двигаться надо было таким образом, чтобы не дать другому преимущества в позиции, которое можно было истолковать и так и эдак. В школе на контрольной Саша иногда оборачивался к Лиде, чтобы сверить ответ в задаче, но этот порыв мог считаться и вполне нейтральным... Дружба с Надей давала Лиде право гулять по новому городу не опасаясь, что Саша истолкует нечаянную встречу как попытку сблизиться с ним, Юра еще шире распахнул перед ней двери нового города, как бы официально вручив ей пропуск в этот сектор шахматной доски, но как и когда следовало им воспользоваться, чтобы Саша не истолковал это в свою пользу, Лида не знала. Вот если б он отважился подать ей какой-то знак, после которого она обрела бы право тоже подать Саше знак со своей стороны... А пока хождение по его территории, пусть и с пропуском в руке, могло означать выброшенный перед ним белый флаг. Битва между ними была невидимой и велась на всех фронтах: и на глубине – среди гад морских, и в воздухе – среди горних ангелов...

Тут выпал первый снег, покрыв обе территории белым флагом взаимной капитуляции, потому что когда наступала зима и выпадал снег, Саша начинал бегать на лыжах в леске недалеко от Лидиного дома, а Лида ходила на каток, который заливали у дома Саши. Они катались на лыжах и на коньках, но им еще не приходилось играть друг с другом на зимней шахматной доске их встреч-расставаний.

Утром Лида сквозь сон, еще не до конца пробудившись, почувствовала на своих веках дополнительный источник света, которым теперь оказались просвечены оба города, старый и новый, и услышала скрип шагов на улице. Она подскочила к балкону: белизна снега ударила ее по глазам. Снегопад шел всю ночь, уравнивая в правах обе территории; сейчас он, кончившись, лишь сверкал в воздухе последними блестками. Десять тысяч оттенков цвета, которые способен воспринимать глаз, как говорят живописцы, вся расточительная красота минувшего лета и промелькнувшей осени, как в фокусе, собралась в ослепительной паузе отца цветов. Звуки тонули в дремучей тишине, равной, как утверждал физик Георгий Петрович, 2x10 в минус четвертой степени бар, то есть ноль децибел. Вокруг воцарилась тишина, таинственно вслушивающаяся в саму себя, отрывающая от себя самой звуки со скрипом, без желания, лишь под напором чуждой воли, невесомость окружающего мира, приподнятого снегом над землей... Лето было обманом, китайским театром, где каждый актер носит традиционную маску, цвет которой обозначает его характер, титул, нравственные качества: в обманчивом воздухе витала то красная маска героя Ли Кея, то черная маска жестокого Джян Ки, то розовая – справедливого Лин Хзян-ю, то белая – предателя Хао Као. Но это условные чистые цвета в таблице цветов и масок, а цвет снега – абсолютный, в котором растворились без остатка все остальные условно-чистые... Павлин с его дивными перьями снялся с земли, и на нее опустилась белоснежная сова со сверкающим свежестью оперением – морозными иглами, хрустальными играми на воде, дрожащей на ветру бахромой инея, драгоценными его блестками, зарослями белых лилий, затянувшими окна обоих городов с пляшущими на солнце алыми и лиловыми искрами... Джян Ки и Хао Као и Ли Кей – все уснули под общим одеялом, все спят и видят блестки-сны.

Мама купила Лиде в комиссионном магазине белую шубку, вещь не новую, но заграничную, редкую, как полярная сова. Сквозь условно-белую гордость шубки, которую сегодня можно было обновить, проступало тайное унижение вещи, бывшей в употреблении. Но об этом никто, кроме Лиды и мамы, не знал. Поэтому сквозь условно-белую легкую шубку Лида видела красоту города, покрытого снегом, еще более красивого, чем он был на самом деле. Белая шубка, по сути, больше смахивала на маску Хао Као, чем на полярную сову; позже, после первой же чистки, она обнаружила свою предательскую сущность, потому что приклеенный к основе мех расползся на лоскуты. Но Лиде шкура Хао Као на данный момент подходила больше, чем героическое одеяние Ли Кея. Хао Као скрывал свою сущность предателя, а Ли Кей, чья маска была цвета содранной с лица кожи, напротив, разоблачал себя до мышц и костяка, выворачивая себя наизнанку – в этом был его подвиг.

Кстати, сущность предателя Хао Као сделалась Лиде понятной этим летом. До этого она воспринимала такие вещи, как предательство и героизм, контрастно, но движение собственной души от света к тьме, которое ей удалось выследить в себе летом, привело ее к мысли, что предательство имеет градации, невидимые глазу оттенки, плавные ступени, ведущие в мир (в понимании верующих), тогда как героизм Ли Кея уводит из мира. В день, когда Лида ощутила в себе Хао Као, был престольный праздник в храме. Они с бабушкой медленно продвигались к Чаше. Лида чувствовала на себе умиленные взоры прихожан, среди которых юная девушка – редкость, и, гордая своей ролью, шла к Чаше с высоко поднятой головой. Но одновременно понимала, что, окажись сейчас в храме случайно их классный руководитель Валентина Ивановна, ее бы как ветром вынесло отсюда. Наверное, так и Хао Као не сразу сделался предателем под белой маской, а бледнел постепенно, теряя кровь из невидимо отворенной жилы, пока не превратился в условно-белого предателя...

Белая шубка! Лида вертела ее в руках, нюхала, прижимала к груди, примеряла... Довольно с нее, что она три зимы кряду героически протаскала пальто с бурым воротником цвета маски героя Ли Кея, над которым уже все потешались в классе, зато теперь, когда выпал свежий снег, она предстанет перед Сашей, к чьему окну от Лидиного окна тянутся морозные лилии, белоснежной снегурочкой. Впечатление, произведенное на Сашу белой шубкой, может оказаться решающим в их тайном сражении друг с другом, белой снежинкой, которая слетит в чашу весов Лиды и перевесит ее. Установившееся между ними равновесие, поддерживаемое Юрой, было хоть и захватывающим, но в то же время тревожным.

Не успела Лида выйти из дома, как встретила Олю. Девушка радостно сверкнула своими белыми зубами: она радовалась первому снегу, как празднику, радовалась встрече с подругой и ее новой белой шубке. «Ну, Нигматов будет в отпаде!» – объявила она Лиде. «Нигматов?» – лицемерно удивилась Лида. Оля сказала, что все обо всем давно знают; Саша, когда Лида на него не смотрит, буквально пожирает ее глазами. «Вот уж бы не подумала ...» – продолжала вести свою игру Лида. «Нет, он точно по тебе сохнет», – простодушно сказала Оля. Против Олиного простодушия пятерка ничего не имела, хотя эта тема была частым предметом обсуждения девочек, считавших, что они, девчата, обязаны быть немного хитрыми и скрытными. «Ты никому об этом не говорила, надеюсь?» – спросила Лида. «Все и так это знают, – ответила Оля, – но девочкам интересно, что Петр тоже на тебя поглядывает». – «Не говори никому о Нигматове, ладно? Пусть все знают, но ты об этом не говори». – «Не буду, раз ты просишь. – Оля с любопытством заглянула в порозовевшее лицо Лиды. – Нет, ты не представляешь, как тебе идет эта шубка! Наверное, папа из Москвы привез?..» Не успела Лида кивнуть в знак согласия, как вышедшая из булочной женщина в темном клетчатом платке схватила Лиду за рукав. «Это, значит, вы купили нашу шубку?» – «Это не ваша шубка!» – Лида резким движением высвободила руку. «Как не наша? Наша. Ведь тебе ее, девочка, в комиссионке купили? Ну и носи на здоровье, значит, я могу пойти деньги получить...» С этими словами женщина оставила их. Лиде показалось, что она с мясом вырвала клок из ее белоснежного оперения.

Оля, заметив смущение Лиды, тактично молвила: «Вам повезло, что вы успели купить эту шубку. Она бы долго не провисела. Шикарная вещь». Лида могла лишь порадоваться, что не успела подтвердить слова Оли, что шубка куплена в Москве, и таким образом не оказалась в ее глазах лгуньей. Ей хотелось попросить Олю никому не говорить о том, что шубка из комиссионки, но она не знала, как подступиться к столь деликатной просьбе. Лида в последнее время настолько привыкла ходить извилистыми путями, что не видела возможности высказать свою просьбу прямо. Но Оля уже перевела разговор на предстоящую Октябрьскую демонстрацию, выразив надежду, что к тому времени первый снег сойдет и немного потеплеет, иначе Аллочка Тарасова не сможет прокричать свои лозунги с трибуны – у нее разболится на морозе ее ангинозное горло. В последние годы их класс охотно ходит на парад исключительно ради того, чтобы поддержать Аллочку, вообще-то совершенно не нуждающуюся ни в чьей поддержке, умную и спокойно-уверенную в себе девочку, привыкшую держаться особняком. На официальных праздниках Аллочка стояла на трибуне рядом с секретарями горкома и выкрикивала в микрофон своим выдающимся звонким голосом лозунги и призывы, на которые проходящие под трибунами дети и взрослые с шарами и плакатами в руках отвечали нестройными криками «Ура!..»

Идти или не идти к Юре?.. Этот вопрос мучил Лиду на протяжении нескольких каникулярных дней. Юра ей не звонил. С одной стороны, Лида приглашена, с другой – приглашение могло быть формальным. Не могла Лида положиться на искренность Ксении Васильевны, как на искренность Валентины Ивановны, которая была искренна в каждом поступке. Когда на урок математики являлась комиссия из роно, Валентина Ивановна, вместо того чтобы вызвать к доске Петра, Лиду, Гену Изварина или Аллочку, лучших своих математиков, действуя себе в ущерб, вызывала Веру, которая хорошо разбиралась только в современной моде и косметике, или отстающего Володю Пищикова, прилагавшего какие-то усилия в учебе только ради Валентины Ивановны, болевшей за каждую вверенную ей государством душу. Возможно, Ксения Васильевна тоже была искренна по отношению к своим больным и медицинскому коллективу, но это была профессиональная, а не государственного масштаба искренность, исключающая какую-либо лишнюю неправду в Валентине Ивановне и в Лидином отце. В отношении отца к работе Лида видела, что государственная искренность пронизывает все его существо, тогда как в отношении мамы к своему делу, очень профессиональном, чувствовалась некая оппозиционность и камень за пазухой, в каком-то смысле метивший и в Лиду, норовящую забиться под это колючее, но сулящее какое-то подобие уюта, тепла и избавления от самой себя крыло государственности. Возможно, в позиции профессионалов и заключалось некое благородство, но носители ее часто страдали двойственностью. Несмотря на искреннее восхищение Ксенией Васильевной, переданное ей родителями, даже некоторую влюбленность в нее, Лида в разведку бы с ней не пошла, а с Валентиной Ивановной – спокойно, хотя знала, что как раз с ней – Лидой – в разведку не пошла бы сама Валентина Ивановна. Она скорее отправилась бы в тыл врага с Мариной, которую три года назад общим голосованием класса посылали в Артек, – общественное мнение было для Валентины Ивановны гласом Божьим. Она и не подозревала, что на Лиду, уважающую ее за искреннее отношение к государству, можно положиться даже больше, чем на Марину, тяготеющую к устройству личной жизни.

Прошло пять дней. Снег выпал и растаял без следа, а Лида все еще не могла решить, идти ей или не идти, и некого было послать на разведку к Юре, чтобы выяснить, ждут ее или нет.

Метания ее закончились тем, что она решила заняться действительно неотложным делом – сфотографироваться на паспорт. В детстве у Лиды фотоателье ассоциировалось с медицинским кабинетом по забору крови на анализ: и в поликлинике, и в ателье на отдельном столике лежали игрушечные свистелки – резиновый петушок, кот в сапогах и рыбка с дырочками в боку, на которые родители нажимали, чтобы отвлечь внимание детей, после чего можно было быстро проколоть палец ребенка и сфотографировать, вот почему на детских снимках у Лиды испуганно открыт рот; резиновая свистулька срабатывала на мгновение, а страх работал долго. Позже Лида разобралась в том, что одинаковый звук, выходящий из одинаковых дырочек в боку игрушки, имеет различные последствия, и за тяжелые портьеры кабины, где фотографировали детей, шла охотно, а в белую стеклянную каморку, где забирали из пальца капельку крови, несмотря на визжащего кота в сапогах, ее тащили за руку.

Фотограф встретил ее словами: «Как же вы выросли, Лидочка!» Тут только Лида, столько раз видевшая фотографа, опознала в нем Юриного отца. Да-да, та самая, виденная ею на концертах знакомая шевелюра с замысловатым чубом художника из «Незнайки», породистое мужицкое лицо с искательным и вместе с тем хитрым выражением глаз, мягкие маленькие руки, в которых он держал ноты исполняемых произведений... Когда они всем классом приходили фотографироваться, Юра и его отец-фотограф вели себя как чужие друг другу люди, что, по-видимому, ничуть не удивляло Валентину Ивановну, в школе старательно не замечавшую собственного сына, учившегося в параллельном классе, чтобы не выделять его из числа остальных школьников и не давать повода другим учителям для снисхождения к нему. Доходило до смешного: когда ей надо было передать сыну ключи от квартиры, Валентина Ивановна подзывала Володю Пищикова и просила отнести их Дегтяренко Олегу из 9-го «Б». Имя сына она произносила таким отстраненным тоном, будто он не был ее родным чадом и даже не являлся учащимся этой школы... Правда, Валентине Ивановне иногда приходило в голову, что неузнавание фотографом своего сына носит несколько другой, негосударственный характер, но запрещала себе думать о людях плохое.

Юрин отец назвал ее Лидочкой, и Лида мгновенно почувствовала, что с этим человеком можно не церемониться... Ходили слухи, что он баснословно богат, много зарабатывает на свадьбах и похоронах, но самоощущение обеспеченного человека, редкое по тем временам, почему-то давило на него и не позволяло выпрямиться в полный рост – Юрин отец ходил понурив голову, ступая тихо, косолапо, осторожно, точно к чему-то прислушивался в самом себе. Фотограф лебезил перед каждым, имеющим отношение к сыну или бывшей жене. Поскольку к Ксении Васильевне так или иначе имел отношение весь город, каждого посетителя, зашедшего в ателье, он встречал с умильно склоненной головой. Вскоре после замужества, разочаровавшись в суженом, Ксения Васильевна резко и отчетливо указала Юриному отцу на его место – место резиновой свистульки, на которую нажимают, когда дитя надо отвлечь. Крохотная дырочка, через которую общался с Юрой бывший муж, не имевший собственного голоса в доме, ощущалась им как незаживающая рана, из которой бывшие фон Герцы (Ксения Васильевна хоть и приняла безопасную фамилию фотографа, не переставала ощущать себя и сына фон Герцами) осуществляют забор крови на анализ его растущего достатка и социальной значимости: ходивший иногда в разведку на территорию отца Юра доносил маме, что «этот тип» прикупил то севрскую чашку с блюдцем из мягкого фарфора, то новую запись вариаций Баха в исполнении Глена Гульда, то альбом Босха, то новую редкую марку – фотограф был известной в филателистических кругах личностью. Как ни пыжился Юрин отец на свадьбах и похоронах, где исполнял выдающуюся роль и распоряжался брачующимися и мертвыми с бесцеремонностью художника-профессионала, аккумулируя чувство собственного достоинства с помощью магии резиновой свистульки, в глазах его тлело непроживаемое страдание прибитой собаки, что не мешало ему пополнять коллекцию марок, доставшуюся по наследству от отца, Кондрата Старшина, в прошлом ленинградского оперуполномоченного, работавшего на обысках ради утоления своей филателистической страсти...

Этот оперуполномоченный-филателист (в свою очередь унаследовавший страсть к собиранию марок от своего отца-адвоката, приятельствовавшего с самим Кони), пользуясь наводкой одного из следователей, также страстного собирателя марок, производил обыски в домах известных ленинградских филателистов, благодаря чему становился обладателем бесценных сокровищ. Кондрат даже женился на дочери ссыльного филателиста. Карьера оперуполномоченного закончилась в тот день, когда его коллеги выяснили, что наиболее ценные марки из изымаемых коллекций Старшин оставляет себе. После бурного объяснения со следователем, спрятав коллекцию в надежном месте, Кондрат Старшин застрелился из служебного нагана прямо в рабочем кабинете.

Юрин отец обладал редким даром распознавания раритетов, располагал множеством каталогов и справочников для филателистов, отлично разбирался в зубцовке, в сортах бумаги и водяных знаках. Алексей Кондратович спешно закрыл ателье на обед и буквально силой, как на забор крови из пальца, потащил Лиду в свою холостяцкую квартиру в старом городе, заставленную старинной мебелью, чтобы показать ей настоящий богемский расписной шкаф и итальянский комод с набором маркетри... Фотограф видел в Лиде человека, дружного с его сыном, и надеялся через нее повлиять на Юру, но Лида на раритеты и антиквариат реагировала вяло, точно на резиновые свистульки, призванные отвлечь ее внимание. Как только Лида вошла в комнату Алексея Кондратовича, она увидела за стеклом полированной полки над стареньким пианино конверт с пластинкой Генделя «Триумф времени и правды» – и тут она поняла истоки Сашиного недавнего триумфа в гостях у Юры... Значит, Лида была не первой, чью близость к сыну пытался использовать Алексей Кондратович.

Это круто меняло дело. Лида, явившаяся в этот дом уступив напору фотографа из чувства жалости к старику, заискивающему перед нею, теперь послушно рассматривала его сокровища и слушала историю их обретения. Но все эти раритеты заслонил Гендель в парике с белыми буклями. Взяв пластинку в руки, Лида ощутила пронзившую ее тело нежность, будто Саша снова коснулся ее волос. Она попросила разрешения взять пластинку домой. Алексей Кондратович немного смутился – он никому не давал пластинки из своей фонотеки. Тем не менее, желая привязать к себе Лиду, которая теперь не могла исчезнуть навеки имея на руках принадлежащую ему вещь, Алексей Кондратович выразил согласие и попросил ее тщательно протирать иглу кисточкой, которую тут же ей выдал, и брать диск в руки осторожно, держа его за края. В благодарность за пластинку Лида поведала фотографу о вечере в гостях у Юры. «Не правда ли, его мать так величественна? – то ли в шутку, то ли всерьез произнес Алексей Кондратович. – А скажите, Лида, понравилась ли вам манера исполнения Юрием соль-минорной прелюдии Рахманинова? Мне-то кажется, эту вещь надо исполнять менее догматически... Рахманинов бы в гробу перевернулся, услышав такую прелюдию!.. Так вы любите Генделя? Юра плохо знает музыку старых мастеров, потому что Шестопалов мало что смыслит в барокко, ха-ха, этот вздорный старик обожает Шестую симфонию Чайковского и не подозревает о том, что некоторые темы и даже тональность Петр Ильич позаимствовал из „Пассакалии“ Куперена Великого... А вы знаете, каким хитрым манером мне удалось пристрастить Юру к музыке?.. Ну конечно нет, ведь его мать приписывает эту заслугу себе... Ксения Васильевна не слишком музыкальная особа. Это я принес музыку в ее дом. Я приобрел для Юры в антикварном магазине старинное механическое устройство – оркестрину. Она играла несколько мелодий, в частности арии из „Дон Жуана“ Моцарта и кое-что из Россини, Юра слушал и начинал интуитивно перебирать пальцами по любой поверхности, как будто играл на клавишах... Однажды он таким образом наигрывал арию Церлины на оконном стекле и, взяв последний аккорд, продавил его и поранил пальцы... После этого Ксения Васильевна выразила желание, чтобы я купил ему настоящий инструмент...»

Лида слушала и ушам своим не верила. Эта же самая история произошла сто лет назад с Чайковским; там тоже фигурировали оркестрина, ария Церлины и разбитое окно... Алексей Кондратович на голубом глазу приписал эту историю себе. Но чтобы так вдохновенно лгал взрослый! «Я что-то не видела в доме Юры оркестрину», – неуверенно сказала Лида. «Я выбросил ее за ненадобностью в Тьсину», – подмигнув ей, сказал Алексей Кондратович. Вот как! Оркестрина утонула в Тьсине! И теперь механическое устройство, подобно гуслям Садко, наигрывает на дне выпучившим глаза от удивления жерехам арию Церлины!.. Юрин отец, сделав серьезное лицо, продолжил: «Я слышал, ваши родители увлекаются оперой... У вас, наверное, полным-полна коробушка опер? О, не слушайте их, барабанную перепонку испортите...» – «Я под „Аиду“ мою полы», – сказала Лида. «Для этого Верди вполне пригоден, – согласился Алексей Кондратович, и вдруг маска вечно униженного человека слетела с его лица, точно, вручив Лиде свою пластинку, он почувствовал над ней свою власть, как лекарь-отравитель Бомелий над бедной Любашей из „Царской невесты“. – Фотограф взял ее за руку: – Умоляю вас, Лида, не мойте полы под Генделя. Это нектар и амброзия для нашего слуха... Так же коленопреклоненно молю за Баха и Моцарта. Последний – идеал равновесия мелодии и гармонии. У Бетховена уже обнаруживаются первые признаки гипертрофии гармонии, которая достигнет высшей точки у поздних романтиков... Благодарю за посещение моего скромного жилища. Позвольте помочь вам одеть эту дивную шубку – вы в ней похожи на Снегурочку Римского-Корсакова, наивную и нежную. И приходите ко мне, Лида, не забывайте, двери моего дома для вас всегда распахнуты настежь», – с этими словами Бомелий отпустил ее. Как гласит подпись к 72-му офорту Гойи, не уйдет та, которая сама захочет быть пойманной.

10

«Никто никого не знает» – называется 6-й офорт Гойи, на котором изображены беседующие женщина со швом на лице и дама под черной маской жестокого Джян Ки. Ниже дается пояснение: «Свет – тот же маскарад. Лицо, одежда, голос – все в нем притворно. Все хотят казаться не тем, что они есть на самом деле. Все обманывают друг друга, и никого не узнаешь».

На общий сбор школьников перед октябрьской демонстрацией Лида пришла в осеннем пальто, но не потому, что в праздничный день сильно потеплело, а чтобы выяснить у Оли, не успела ли она проговориться кому-либо, что шубка из комиссионки, и попросить ее держать язык за зубами. «Конечно-конечно», – выслушав Лиду, заторопилась Оля. И, чтобы Лида окончательно успокоилась на ее счет, предложила: «Давай вместе плакат потащим». Они приблизились к одноклассникам, толпящимся у школьного подвала, откуда Валентина Ивановна выдавала плакаты с портретами вождей и руководителей, транспаранты и флаги. Учащиеся построились в процессию с плакатами в руках, напоминающими сделанные на уроках труда скворечники, которые в младших классах на День птиц они торжественно несли в ближайший лесок. За истекшие три-четыре года некоторые лица исчезли с парадных плакатов, а другие птичкой взмыли из крохотного фотографического дупла, похожего на дырочку резиновой свистелки, и захватили чужие скворечники. Взрослые одноклассники Лиды демонстрировали друг перед другом свое ироническое отношение к парадному реквизиту, завещанное им десятиклассниками. Петр, как всегда, оказался остроумней всех: он как лопатой поддевал портретом своего руководителя тающий снег... Володя Астафьев цветным мелком пририсовал своему усы... Юра подошел к Лиде с плакатом и сказал: «Хочешь, понесем вместе этого типа?» Лида отказалась, и Юра спросил глядя в сторону: «Почему ты не приходишь в гости? Саша приходит, а ты – нет». Лида глянула в сторону Саши: он исподлобья смотрел на них. Она сказала: «Завтра зайду». Почему она сказала «завтра»? Мысль ее не переставала кружить вокруг Юриного дома. «Завтра так завтра». Надя со связкой воздушных шаров стояла возле Наташи Поплавской и смеялась над тем, как Гена Изварин и Володя Пищиков фехтовали двумя древками одного транспаранта. Марина тоже улыбалась. Она держала охапку веток с белыми бумажными цветами. Марина должна была раздать цветы тем, кто остался без транспаранта или портрета руководителя, но таковых невольных оппозиционеров назначала сама Валентина Ивановна. Можно было не сомневаться в безошибочности ее выбора – ветки с условно-белыми цветами понесут те учащиеся, которые не станут прятаться за портрет своего руководителя как за ширму, стесняясь высоко поднять его над головой. Лида ветку не понесет. И примкнувшая к ней Оля, хотя она и была из пятерки. Валентина Ивановна окликнула их: «Гарусова! Левченко!» – и протянула девочкам скатанный в трубку транспарант. Под взглядом учительницы они досрочно развернули полотнище с лозунгом. Валентина Ивановна отвернулась, а Петр громко, но так, чтобы не слышала учительница, глядя на их транспарант, произнес: «Да здравствует молодое советское диссиденство!» Кроме двух-трех человек, этого юмора никто не понял, но рассмеялись на всякий случай все. Длинная Вера зажала под мышкой тяжелое древко с сине-бело-красным флагом республики Латвия, а маленькая Катя с заплаканной Оксаной Солдатко с двух сторон держали портрет Ленина. Лида даже не глянула, что в действительности было написано на их с Олей транспаранте. Валентина Ивановна раздавала цветы и шары. Володя Пищиков, хоть и фехтовал с Геной древками транспаранта, как будущий защитник Родины – получай шарик! Коля Кузнецов, тоже будущий защитник, получай ветку с цветами! И Гене Изварину, будущему летчику, шарик с веткой. И некоторым еще незначительным личностям, слабым ученикам, но людям с душой без второго дна... Надя осталась без шарика, а Марина получила шарик к ветке. В который раз Лида удивилась чутью Валентины Ивановны. Под маской слабых учеников она видела добрых немудреных граждан, с которыми можно пойти в разведку. Петр, конечно, составляет гордость класса, как и конькобежец Володя Астафьев, но они потащат портреты вождей. Аллочка Тарасова тоже вряд ли получила бы шарик, хоть она и надрывается на трибуне, выкрикивая лозунги, в которые ни на грош не верит. Аллино круглое личико буквально лучится взрослой умудренностью, ее имя в пятерке не принято произносить, потому что тайну Аллы постичь невозможно – она ко всему на свете относится спокойно и невозмутимо, как Экклезиаст, даже к влюбленному в нее конькобежцу Володе Астафьеву... Это ее невозмутимое отношение ко всему на свете давно мучает Валентину Ивановну, словно какой-то тайный изъян или подкоп под Будущее. Она охотно бы наказала Аллу большим портретом генерального секретаря, да руки у нее коротки: Алла давно и прочно заняла свои руки микрофоном, установленным на трибуне городских руководителей.

Валентина Ивановна построила детей в колонну, полюбовалась ими и пристроилась сбоку в одной шеренге с Пищиковым, Кузнецовым и примкнувшим к ним Астафьевым. Лида спросила Петра, стоящего перед нею и Олей: «Что у нас там хоть написано?» – «За мир и безопасность во всем мире, камрад!» – выбросив кулак вверх, крикнул Петр. Знакомые слова, где-то Лида их слышала. Школьная колонна тронулась с места и направилась к площади, сохраняя дистанцию между классами. Лида следила за флагом республики Киргизия, который в первых рядах колонны нес Саша. Она уже слышала сквозь музыку маршей бодрый голос Аллы: «За мир и безопасность во всем мире – ура-а!..» Лида вспомнила: это были слова из Апостола, который тетя Люба читала на ночь: «Ибо когда будут говорить: мир и безопасность, тогда внезапно постигнет их пагуба, подобно, как мука родами постигает имеющую во чреве, и не избегнут». Почему так случилось, что Лида держит в руках транспарант, провозглашающий «мир и безопасность», точно имеет во чреве предреченную пагубу?.. Богомольная тетя Люба советовала ей избегать демонстраций и вступления в комсомол, но советовала это осторожно, как Глюк советовал Моцарту, потому что отлично понимала, что ни сыну ее без партии, ни Лиде без комсомола не обойтись, как немецким металлургам в прошлом веке нельзя было обойтись при выплавке стали без сахарного песка...

Всю эту игру с демонстрацией Лида понимала и принимала как неизбежность, но сейчас ее смутило то, что мир и безопасность оказались именно в ее руках, как бы исходили от нее лично, хоть она и делила транспарант с Олей. Но относительно Оли Господь определил, что с тех, кто не слышал Слова, спросится меньше, а Лида слышала Слово каждое лето и даже праздничные тропари подтягивала клиросным, и ей не оправдаться тем, что она была на маскараде в маске. Маски, как летучие мыши с совиными мордами из «Сна разума, суча в воздухе крыльями, рождающего чудовищ», садились на ее лицо, порождая новые маски, условно-белые и незаметные, как пыльца. Лида могла видеть узаконенный официально обман, который не шел ни в какое сравнение с личным лукавством ее интимной жизни, без которого она уже не могла существовать. Летучие мыши звонко щелкали крыльями, как настольный календарь на папином столе, триумфально унося куда-то время мира и безопасности, и Лида сквозь прорези маски, сужающей поле зрения, не успевала дифференцировать ложь по степени ее пагубности, не успевала отметить градацию оттенков той или иной маски от условно-белого к безусловно черному, который и не снился условно-черному китайцу Джян Ки. В каком-то смысле пятерка оказалась права, поставив Лицо на четвертое место, а символом вечной женственности провозгласив Ноги, несущие необременительную нагрузку пола, тогда как Лицо отвечало за человека в целом. Масок на лице Лиды было больше, чем морщин на физиономии тетушки Курры с 17-го офорта Гойи, знающей как важно иметь хорошо натянутые чулки на Ногах: маски для мамы, для папы, для Юры, для Саши, для Нади, для Оли, для Валентины Ивановны, для каждого, желающего общаться с нею. Каждый человек со своим особым нравом надиктовывал чертам ее Лица удобную для него маску, добиваясь, как от послушного зеркала, требуемого отражения, и Лида не подозревала о том, каково ее истинное лицо... Вот откуда ощущение калейдоскопичности событий – прорези для глаз на самом деле были надрезами, из которых незаметно вытекают глаза, падая на большую раскаленную сковородку яичным желтком и белком, как у Сальвадора Дали. Возможно, если б Лида сохранила глаза, она видела бы не праздничную колонну с цветами на безжизненных ветках и портретами на палочках, а адскую банду Гойи, летящую в ночном мраке по-над землей и заглатывающую на лету разверстой пастью воздушные шары, дохлые цветы, красные флаги, мир и безопасность во всем мире...