Текст книги "Семейная жизнь Федора Шаляпина: Жена великого певца и ее судьба"

Автор книги: Ирина Баранчеева

Теперь Иоле внимательнее стала приглядываться к нему во время репетиций, с каждым днем понимая, что этого мальчика ждет необыкновенное будущее. Не все еще тогда чувствовали это, но она поняла – сразу, сердцем любящей женщины, вернее, готовой полюбить… Постепенно, медленно ее сердце раскрывалось ему навстречу, а Шаляпин уже был влюблен в нее по уши и не намерен был скрывать свои чувства. События развивались стремительно, и вскоре Иоле ожидало нечто уж совсем неожиданное и ошеломляющее…

«Театр готовился к постановке „Евгения Онегина“ [10]10
  Премьера «Евгения Онегина» состоялась 2 июня.


[Закрыть]– вспоминала она. – Роль Гремина была поручена Шаляпину. В этом спектакле я не была занята, и Мамонтов пригласил меня на первую генеральную репетицию, на которой присутствовали лишь свои. Савва Иванович рассказал мне о Пушкине, о Чайковском, и я с волнением смотрела спектакль. Но вот и сцена на петербургском балу. Из дверей, ведя под руку Татьяну, вышел Гремин-Шаляпин. Он был так значителен, благороден и красив, что сразу завладел вниманием всех присутствовавших.

Мамонтов, сидевший рядом со мной, шепнул мне:

– Посмотрите на этого мальчика – он сам не знает, кто он!

А я уже не могла оторвать взора от Шаляпина. Сцена шла своим чередом. Вот встреча с Онегиным и наконец знаменитая ария „Любви все возрасты покорны…“

…Я внимательно слушала Шаляпина. И вдруг среди арии мне показалось, что он произнес мою фамилию – Торнаги. Я решила, что это какое-то русское слово, похожее на мою фамилию; но все сидевшие в зале засмеялись и стали смотреть в мою сторону.

Савва Иванович нагнулся ко мне и произнес по-итальянски:

– Ну, поздравляю вас, Иолочка! Ведь Феденька объяснился вам в любви…»

Ничего не боясь и никого не смущаясь – смело и победно! – Шаляпин поведал всему миру о своей огромной любви. Оказалось, на сцене ему это было сделать легче, чем в жизни. То, что он не решался (и не мог, не зная языка) сказать ей с глазу на глаз, под маской театрального героя – прекрасного семьянина генерала Гремина, «рассказывающего о своих семейных добродетелях»! – получилось естественно и красиво. Шаляпин спел то, что он чувствовал, о чем он думал:

 
Онегин, я клянусь на шпаге,
Безумно я люблю Торнаги…
Тоскливо жизнь моя текла,
Она явилась и зажгла,
Как солнца луч среди ненастья…
 

И хотя понять и оценить это Иоле смогла только несколько лет спустя, но могла ли ее тонкая, артистическая натура не откликнуться на столь совершенное признание в любви, произошедшее под сенью Пушкина и Чайковского?..

С этих трех эпизодов – «нижегородской курицы», безумного Мельника в «Русалке» и объяснения в любви на репетиции «Евгения Онегина» – и начался роман Федора Шаляпина и Иоле Торнаги, их знаменитый нижегородский роман. Можно ли описать, как они были счастливы в этом городе, который навсегда уже был омыт для них солнцем взаимной любви, в своем скромном домике на Ковалихинской улице, где было тихо, как в заводи, и никакие тревоги мира не проникали туда? В каком-то смысле эти три летних месяца 1896 года были самым счастливым, совершенным временем их взаимоотношений. Это была та кульминационная, высшая точка, на которую вознесла их любовь… Шаляпин был совершенно поглощен своей Иоле. Для него она была каким-то высшим, эфирным созданием, спустившимся в его скучную жизнь со сказочных высот, почти с другой планеты. «Тоскливо жизнь моя текла, она явилась и зажгла…» – все было так, он не лукавил. Вероятно, впервые он полюбил.Симпатии, увлечения, склонности в его жизни уже были. Но разве это можно было назвать настоящими чувствами? Чаще всего женщины просто из жалости пускали его к себе. Некоторых из жалости подбирал он. Его робкую попытку влюбленности в Оленьку Михееву, пианистку, жившую в Тифлисе, ее мамаша пресекла в самом начале. И вдруг эта необыкновенная девушка, приехавшая в Россию из какой-то далекой, неведомой страны, о которой он мог читать разве только в книжках, и она, кажется… любит его – можно ли было поверить в это и не сойти с ума?..

Между тем время шло. К их роману привыкли. Они везде появлялись вместе. Описывая ужин у артистки Частной оперы Татьяны Любатович в Нижнем Новгороде, ее племянница Е. Р. Рожанская-Винтер упоминает о том, что в Петров день, т. е. 29 июня по старому стилю, Шаляпин явился к ним со своей невестой – итальянской балериной.

В Нижнем Новгороде Иоле начала учить русский язык. Довольно быстро она заучила многие слова бытового обихода, научилась от Шаляпина вызывать извозчиков протяжным криком «Во-о-о!» Ее Федя был рядом с ней – заботливый, влюбленный, нежный. Конечно, и тогда уже замечала она в нем некоторую беспорядочность и слабость характера, но все это искупалось его трогательной заботой о ней, желанием предупредить ее желания, облегчить жизнь вдали от родины. Несмотря на бедность, Шаляпин никогда не унывал и не падал духом. В эти летние нижегородские месяцы он был попросту счастлив. И он размашисто писал в альбом своей Иоле признания в любви и милые стихотворные послания:

 
Дитя, в объятиях творца
Воскресну к новой жизни я!!!
Да, Иоле, я люблю тебя,
И ты моя, всю жизнь моя!..
 

На своем скудном русско-итальянском языке они рассказывали друг другу о прошлой жизни, пытались строить планы на будущее… Шаляпин рассказал ей о своем тяжелом детстве, о скитаниях по России. Судьба не баловала их. Оба они должны были начать зарабатывать себе на жизнь с тринадцати лет, но только в жизни Шаляпина все было гораздо более тяжелым, мучительным, бессмысленно жестоким… О чем он мог рассказать ей? О том, как пьяный, озверевший отец бил его беременную мать? Или о том, как озлобленные, невежественные люди, среди которых ему приходилось жить, били его, еще мальчишку, за его любовь к музыке, к театру, за то, что он был не такой, как они, и только чудо вывело его к искусству? Или о том, как разозлившийся антрепренер высадил его из поезда на какой-то незнакомой станции в Средней Азии, среди песков и диких людей в ватных полосатых халатах и чалмах? Все, что она могла понять, должно было казаться ей ужасным, не укладывающимся в сознании и переполнять ее жалостью к нему. Невзгоды и трудности ее собственной жизни на самом деле были мелкими и незначительными по сравнению с тем, что испытал ее Федя – что вообще можно было испытать в России.

Между тем сезон в Нижнем Новгороде подходил к концу.

16 августа Шаляпин в последний раз выступил на сцене Нового городского театра. Нижегородская публика тепло простилась с ним – ведь в этом городе Шаляпин получил свой первый большой успех. Но ему надо было возвращаться в Петербург, в Мариинский театр. Мамонтов звал его к себе, обещал уплатить неустойку и дать хорошее жалование, но Шаляпин сомневался. Несмотря на свое неопределенное положение в Мариинском театре, которым он явно тяготился, оставлять придворный императорский театр ему не хотелось.

Перед его отъездом они с Иоле отправились в мастерскую известного нижегородского фотографа М. П. Дмитриева. Должно быть, он с любопытством разглядывал эту необыкновенную пару. Наконец композиция была создана – двухметровый великан Шаляпин поместился на стуле, а маленькая Иоле, почти вдвое меньше него, встала рядом, оказавшись ненамного выше сидящего Шаляпина. Они нежно обнялись и прижались друг к другу, и бесстрастный аппарат талантливого фотографа навсегда запечатлел исчезающе-краткий миг их огромной любви, их беззащитной взаимной нежности… Мгновение остановилось! Никогда уже они не будут больше такими – молодыми и неиспорченными, с такими чистыми, открытыми прекрасному лицами… Почему Господь, видя это, не забрал их сейчас же к себе, как героя старой андерсеновской сказки, именно в этот миг – счастливее которого не будет, – чтобы они не успели испытать разочарований и искушений будущей жизни?..

Но на той давней фотографии оба они грустны. Безжалостная действительность вступала в свои права. Все в их жизни было неопределенно, зыбко. Шаляпин уезжал в Петербург, Иоле должна была возвращаться в Италию, а затем ехать во Францию, в Лион, где у нее уже был подписан контракт на зимний сезон. Было так, и неизвестно – когда они увидятся вновь? И как сложится их жизнь?..

Но, конечно, молодость брала свое, и они надеялись на лучшее. Едва Шаляпин уехал, как вслед ему полетело письмо Иоле:

«Прошло чуть больше суток, как ты уехал, а мне кажется, что прошел год. Вчера вечером, вернувшись из театра, я зашла в твою комнату, но моего Феденьки там уже не было, отчего мне стало очень грустно… В доме мне постоянно слышится твой голос, но тебя нет…»

Однако и ей оставалось жить в Нижнем Новгороде совсем немного. 27 августа состоялось ее последнее выступление. На следующий день газета «Волгарь» поместила заметку: «Вчера в Новом городском театре состоялся бенефис прима-балерины г-жи Торнаги, которая танцевала в балете „Коппелия“ и в балете „Модели“. Талантливая балерина танцевала прекрасно, мило и имела большой успех… Публики было очень много».

Сезон закончился. Возродившаяся опера Мамонтова получила хорошую прессу. Хвалили оркестр, прекрасные хоры, «очень недурных артистов», в числе которых был назван и молодой Шаляпин, итальянский балет ругали, но отметили талант Иоле… Неудивительно поэтому, что Мамонтов решился предложить ей пост первой балерины своей Русской частной оперы. С ее помощью он надеялся перетащить из Петербурга в Москву Шаляпина.

Иоле написала об этом Шаляпину, спрашивала, что он решил: остаться в Петербурге или перейти к Мамонтову? Если он останется в Императорском театре, она, конечно, вернется домой. Целыми днями она думала о Шаляпине. Разлука на такой долгий срок страшила ее.

«В этот момент я плачу, думая о том, что если я уеду в Италию, то очень долго не увижу тебя, и, возможно, ты быстро меня забудешь», – написала она ему.

Тем временем из Нижнего Новгорода начали разъезжаться артисты. Уехала домой Антониетта Барбьери, подруга детства Иоле и компаньонка всех ее нижегородских событий. Затухала ярмарочная суета, город пустел и выцветал, смывая с себя яркие краски и погружаясь в привычный сон русской провинции, и Иоле впервые почувствовала, что здесь ей может быть скучно. Шаляпин так ничего решить не мог, и Иоле, гуляя по тихим улочкам Нижнего Новгорода, застроенным деревянными домами, приходя на обрывистый берег Волги, запруженной пароходами и баржами, которые как будто звали ее в дальний путь, чувствовала себя совсем покинутой и несчастной.

Как артистка она прекрасно понимала Шаляпина и не осуждала его: больше чем кто бы то ни был она хотела, чтобы его карьера сложилась удачно. Но Мамонтов и многие артисты его труппы убеждали ее, что Шаляпин только выиграет, если перейдет в Частную оперу. И хотя поначалу Иоле несколько сомневалась в этом… все же она надеялась.

Шаляпин ничего не обещал ей. Он ничем не собирался ради нее жертвовать, и, казалось бы, она могла быть свободна. Но уехать из России и расстаться с ним надолго, а может быть, и навсегда, было для Иоле слишком тяжело – еще тяжелее той неизвестности, в которой она находилась в последние дни…

И она решилась – на свой страх и риск приняла предложение Мамонтова и отправилась в Москву.

Она считала, что поступает правильно, но, оказавшись одна в незнакомом огромном городе, испугалась. По письмам было ясно, что Шаляпин намерен остаться в Петербурге, и Иоле дрогнула сердцем. Первые дни в Москве она проплакала, сидя в своем гостиничном номере. Ее ужасала перспектива провести здесь шесть месяцев совершенно одной.

«Я вижу, что плохо сделала, оставшись в Москве, – в отчаянии писала она Шаляпину, – тем более, что теперь решено, что ты останешься в Петербурге».

В Москве тоже были расстроены решением Шаляпина. Мамонтов подумывал о том, чтобы взять в театр другого баса. И хотя Иоле было горько и обидно, что ее жизнь повернулась таким нелепым образом и все жертвы были напрасны, Шаляпина она не осуждала:

«Ты можешь себе представить, как это мне огорчительно, но я не могу ни в чем упрекнуть тебя, потому что боюсь, что если ты уйдешь из Императорского театра, это будет плохо для твоей карьеры».

Казалось, она внутренне смирилась с тем, что проведет эти полгода вдали от него. Она просила писать ей почаще, подробно рассказывать о себе и вести более спокойный образ жизни (по Нижнему Новгороду Иоле хорошо изучила безалаберные наклонности своего избранника).

«Ты должен вести спокойную и размеренную жизнь, – просила она его, – если ты хочешь стать великим артистом и достичь того, чего ты заслуживаешь».

Тем временем в Москве начался театральный сезон. Русская частная опера Мамонтова стала выступать в мрачноватом здании Солодовниковского театра на Большой Дмитровке. 8 сентября состоялся дебют Иоле на московской сцене. Она танцевала второй акт балета «Коппелия». В письме к Шаляпину она посвятила этому событию всего несколько строк: «Вчера вечером было открытие сезона, давали оперу „Снегурочка“ и „Коппелии“. Мне много аплодировали в „Коппелии“, и в театре было очень много народу».

Вместе с ней в Москву приехали балетмейстер Цампелли, ее партнер Масканьо и несколько артистов кордебалета. Кроме того, в труппе Мамонтова было два итальянских дирижера – Труффи и Бернарди. Но с ними Иоле связывали только деловые отношения, и она чувствовала себя в Москве совершенно одинокой – без родных и близких людей, а главное – без своего любимого и дорогого Феденьки.

В первое время они часто писали друг другу. Первые письма Шаляпина на итальянском языке Иоле читала с непередаваемым чувством восторга, смешанным со смехом. В тот момент эти письма были ее единственной радостью. Но она хвалила Шаляпина, зная, как он самолюбив, и убеждала, что прекрасно понимает его.

В свою очередь Шаляпин звал ее в Питер. В одном из писем он обмолвился о том, что пытается устроить так, чтобы ее пригласили танцевать в Мариинский театр. Однако Иоле отнеслась к этому скептически, как к прекрасной мечте. Она хорошо понимала, что ее Федя был не из тех, кто способен устроить не только чью-то, но даже и свою собственную жизнь. Ему просто сказочно везло на каждом шагу.

Но случилось иначе, и Иоле отправилась в Петербург совсем с другой миссией.

Однажды, как вспоминает она, Мамонтов вызвал ее к себе в кабинет и сказал:

– Иолочка, милая моя балериночка, поезжайте в Петербург! Только вы одна сможете привезти Шаляпина.

И она отправилась в Петербург. Без раздумий. Сразу же собралась и поехала. Нужно ли было уговаривать ее?

Вместе с ней ехал Малинин, артист Частной оперы и доверенное лицо Мамонтова. В мае он встречал итальянских артистов на вокзале в Нижнем Новгороде и познакомил Иоле с Шаляпиным. И потом он много раз помогал ей советами в незнакомой стране, окружал ее дружеским вниманием.

Но к Шаляпину Иоле отправилась одна. На листке бумаги латинскими буквами у нее был записан адрес новой квартиры Шаляпина на Екатерининском канале. Было утро. Над городом висели серые тучи. В надвигающемся тумане слабо угадывались очертания холодного, северного и в то же время необыкновенно торжественного и величественного города.

Проплутав довольно долго, наконец Иоле чудом оказалась на черной лестнице нужного ей дома, которая и привела ее прямо на кухню… Но когда она с трудом объяснила изумленной хозяйке, что ей нужен Шаляпин, то получила в ответ:

– Они-с почивают, будить не велено.

* * *

Эти два петербургских дня, как и три месяца в Нижнем Новгороде, остались самой счастливой порой ее жизни. Вновь и вновь перед ее глазами всплывали сцены, как она опять увидела своего Феденьку – счастливого, изумленного, не верящего своим глазам, что она все-таки приехала к нему, добралась, несмотря на все препятствия и расстояния, разделявшие их, и они снова вместе, и впереди их ждет «ночь поцелуев и любви», которую она не забыла никогда…

Встретившись с Шаляпиным – после первых поцелуев и объятий, – Иоле стала уговаривать его перейти в театр к Мамонтову, который был согласен на любые его условия. Казалось, теперь она была уверена в правоте своей миссии. Шаляпин был растроган ее заботой и самоотверженностью и обещал вскоре приехать в Москву для серьезного разговора с Мамонтовым. Окрыленная, Иоле уехала, но настал назначенный день, а Феди все не было. Aspettare e non venire è una cosa da morire – она вынуждена была напомнить ему старую итальянскую поговорку: ждать того, кто не пришел, равносильно смерти. Если бы она могла знать, сколько ей придется повторять ее потом!

На какой-то момент она потеряла надежду на его приезд, и жизнь опять показалась ей ужасной. «Я всегда одна в моей комнате, как собака», – написала она ему.

Конечно, Иоле не могла знать, что в это время Шаляпин уже принял решение оставить Мариинский театр и дело заключалось лишь в том, чтобы фактически устроить его уход, осложнявшийся выплатой довольно солидной неустойки. Все, кто видел Шаляпина в эти последние дни пребывания в Петербурге, отмечали его необыкновенный подъем, радостное, приподнятое настроение и большие надежды на будущее.

Артист Ю. М. Юрьев, знавший Шаляпина, вспоминал, как они встретились на углу Невского и Садовой, и Шаляпин сразу же сообщил ему, что уходит с императорской сцены, а вечером Юрьев был у него дома и выслушивал увлекательный рассказ Шаляпина о его летнем сезоне в Нижнем Новгороде, о том, с какими удивительными людьми он там познакомился.

«Рассказывал он в своей обычной манере – красочно, сочно, живо, увлекательно, не упускал подробностей, а некоторые сценки, где главным образом фигурировал он сам, изображал в лицах, отдавая дань присущему ему юмору, – вспоминал Юрьев. – Был радостен, полон жизни, чувствовалось, что весь он охвачен подъемом. Так окрылили его успех и ожидаемые им впереди радужные перспективы. По всему видно было, что он душой и всеми помыслами там…

– Помимо всего, я там, у Мамонтова, влюбился в балерину… Понимаешь?.. в итальянку… Такую рыжую… Ну посуди – она там будет, в Москве, у Мамонтова, а я здесь!.. А?..

Словом, я понял, что он уже решил покинуть императорскую сцену и поступить к Мамонтову».

И вот какое-то время спустя в одно прекрасное утро в дверь гостиничного номера Иоле постучали… Затем дверь приоткрылась, и в щели появилась голова маленького человечка, который прямо на ее глазах начал расти и превратился в огромного, великолепного, улыбающегося «Иль-бассо»!

Весь день они провели вместе. Иоле поила Шаляпина крепким чаем с вкусными бубликами, заказала его любимейшие блюда. Она так хотела, чтобы он остался в Москве, что готова была скупить все сладости на свете! Но Шаляпин и так был настроен решительно.

– Сегодня же пойдем к Мамонтову, – объявил он ей. – Уж очень работать хочется по-настоящему.

А вечером они были в Солодовниковском театре. Шел «Фауст». Публики было мало. На сцене кривлялся бесталанный Мефистофель, и Шаляпин шепотом возмущался. Наконец не выдержал:

– Пойдем отсюда, Иоле, ну его к черту! Смотреть противно…

Халтура в искусстве всегда действовала на него раздражающе.

За кулисами Мамонтов встретил его с распростертыми объятиями. Переговоры, начавшиеся в театре, закончились в знаменитом в Москве Тестовском ресторане. Когда подали шампанское, Мамонтов сказал:

– Пью за ваше здоровье, Феденька, за ваши успехи. Мы еще покажем чиновникам из императорских театров, как надо ставить и петь русские оперы!

Шаляпин был растроган. Вокруг были единомышленники, друзья. Все были возбуждены, веселы, пили шампанское, говорили об искусстве, о любви… Рядом с Шаляпиным сидела Иоле. Наклоняясь, он говорил ей что-то очень ласковое и нежное, смешивая русские и итальянские слова. Но она понимала его без слов! В ту минуту она верила, что впереди их ждет безграничное счастье. Теперь, когда они наконец-то снова обрели друг друга, они будут вместе вечно, не расстанутся никогда…

22 сентября 1896 года Шаляпин дебютировал на сцене Русской частной оперы в партии Ивана Сусанина. Прошло совсем немного времени, и его узнала вся Москва. Как бы сложилась его жизнь, если бы в ней не появилась эта маленькая очаровательная девушка с грустными глазами – Иоле Торнаги? Во второй своей книге «Маска и душа», написанной в эмиграции, в совсем уже не идиллический период в их взаимоотношениях, Шаляпин вынужден был признать, что не только к Мамонтову, не только за новой интересной работой ехал он во вторую столицу: «Я был влюблен – в Москве…»

Глава 2
«КТО ТАКАЯ ИОЛЕ ТОРНАГИ?..»
(1873–1896)

Вспоминая счастливые нижегородские месяцы своей жизни и знакомство с очаровательной Иоле Торнаги, Шаляпин писал впоследствии: «Она рассказывала мне о своей прекрасной родине, о солнце и цветах. Конечно, я скорее чувствовал смысл ее речей, не понимая языка».

Об их когда-то долгих и интересных разговорах – о чем рассказывала ему его любимая – Шаляпин помнил немногое… В каком-то смысле эта женщина, с которой он был связан в течение долгих лет, так и осталась для него загадкой, тайной. По-настоящему он не узнал ее. Вначале, когда этого очень хотелось, мешало его незнание итальянского языка. Потом, когда она была рядом с ним, предана ему, его интересовала уже совсем другая персона – он сам.

Но о чем же в то далекое время, кроме солнца и цветов, могла поведать ему Иоле Торнаги? И кто была эта женщина, сыгравшая столь важную роль в судьбе гениального певца?

Перед тем как оказаться в России, двадцать три года Иоле Торнаги прожила на своей родине – в Италии. Два качества определили судьбу этой ярко одаренной девушки. Во-первых, она была очень талантливой балериной. В ее альбомчике, который прошел с ней почти через всю жизнь, есть стихотворение на французском языке, написанное одним из поклонников ее таланта в 1892 году:

 
Кто такая Иоле Торнаги?
Это юный цветок,
полный очарования и красоты,
с лицом добрым и невинным,
шагом быстрым и сильным,
голосом звонким и мелодичным,
со взглядом робким,
но в котором чувствуется
большой ум.
Замечательная артистка
оставит о себе
незабываемые воспоминания.
 

Во-вторых, она была необыкновенно ярким и талантливым человеком. Впрочем, все женщины в роду Торнаги были замечательные.

О своей прабабке донне Анджеле Д’Авиньоне Иоле потом рассказывала своим детям почти сказочные истории. Мопассан мог бы написать о ней свой рассказ «Счастье». Красавица и аристократка, состоявшая фрейлиной при королевском дворе, влюбилась в работавшего во дворце молодого часовщика по фамилии Бинда и ради него оставила высший свет и провела всю жизнь в лишениях. Невозможно сказать, была ли она счастлива, смогла бы она, как героиня Мопассана, ответить любопытным: «Он дал мне большое счастье. Я ни разу ни о чем не пожалела». Но очевидно, что эта гордая женщина так и не вернулась к прежней жизни и не покинула своего избранника. Их дети не смогли получить образования и вынуждены были стать ремесленниками. А дочь Базилия вышла замуж за некоего ткача Торнаги и родила много детей.

Базилия Торнаги была не менее яркой личностью, чем ее мать. Когда ее муж погиб на войне с австрийцами, оккупировавшими Север Италии, эта мужественная женщина, оставив семью, взяла в руки винтовку и вышла сражаться на баррикады Милана за свободу и независимость своей родины. Именно в это время судьба свела ее с Джузеппе Гарибальди. С Гарибальди ее связал и мимолетный роман, от которого на свет появилась девочка, названная в честь отца Джузеппиной. Так по крайней мере гласит семейная легенда. До конца своих дней Базилия Торнаги оставалась страстной патриоткой и похоронить себя завещала с портретами мужа и Гарибальди, а на похоронах сыграть Гарибальдийский гимн. «Если ты этого не сделаешь, – в шутку говорила она своей дочке Джузеппине, – то я ночью приду с того света и дерну тебя за ноги».

У Джузеппины Торнаги была сложная судьба. С детства ей пришлось пробивать себе дорогу самой. Резкая, колючая Базилия Торнаги, обладавшая дьявольским характером, не могла быть хорошей матерью. Позже Джузеппина признавалась, что только один Бог помогал ей в тяжелые годы ее юности. Девочка начала танцевать в десять лет и стала известной балериной. Вместе с вечно странствующей балетной труппой она переезжала из одного города Италии в другой, исполняя ведущие партии в классических балетах и народные танцы. В 1879 году в Мессине, где она выступала, ей вручили шуточный диплом «Donna Elegante» как самой изящной и грациозной танцовщице.

Этот пожелтевший картонный листок, исписанный каллиграфическим почерком выцветшими от времени чернилами, после смерти матери Иоле взяла себе на память. Кажется, это единственное на сегодняшний день свидетельство того, что существовала когда-то такая балерина – Джузеппина Торнаги:

«Мы, Алонсо I, божьей милостью король сцены, ознакомившись с донесением от 3 апреля, в котором служба лож первого ряда указывает на то, что освободилось место дамы, безупречной в одежде, и, согласно статье шестьдесят девятой закона о награждении изящных дам, принимаем предложение нашего министра изящества и красоты и постановляем: присвоить звание Донна Элеганте синьоре Джузеппине Торнаги.

Повелеваем, чтобы настоящий указ, снабженный государственной печатью, был помещен в свод законов и указов короля сцены и выставлялся во время спектаклей на всеобщее обозрение.

Мессина. 4 апреля 1879 года. Государственный министр изящества и красоты А. Пимеони».

Но грациозная и очаровательная Джузеппина Торнаги задолго до этого покорила Сицилию. Один из ее поклонников, сицилийский барон Иньяцио Ло-Прести, стал ее мужем. В ночь с 30 на 31 декабря 1873 года в Риме у них родилась дочь Иоле [11]11
  Несмотря на то что в официальных документах год рождения И. Торнаги указан как 1873, многие факты свидетельствуют о том, что она родилась в декабре 1872 года. Вероятно, став женой Шаляпина, который родился в феврале 1873 года, она решила изменить дату своего рождения.


[Закрыть].

То, что Иоле должна была стать балериной, было предрешено с самого начала. В одном из писем к Шаляпину она упомянула о том, что почти родилась на сцене. И это было правдой. Ее мать прекратила выступления только за неделю (!) до рождения девочки и неделю спустя снова вышла на сцену.

Иоле была совсем маленькой, когда родители расстались. Аристократическая семья Ло-Прести не одобрила этот брак. Балерина с весьма сомнительной родословной была не подходящей партией для отпрыска знатного рода, а Иньяцио Ло-Прести, любитель светских развлечений, но в глубине души человек, по-видимому, слабый, не сумел защитить жену от нападок высокопоставленных родственников.

Иоле мало знала своего отца, служившего мелким чиновником в Муниципалитете Палермо. Но детская любовь к нему осталась. Не случайно в ее архиве сохранилось фото его могилы в Палермо, которое ей прислали в 1928 году. На надгробном памятнике из белого мрамора, заканчивающемся крестом, с трудом можно разглядеть маленькую фотографию Иньяцио Ло-Прести – мужчины с гордо посаженной головой и пышными черными усами. Он умер в возрасте шестидесяти одного года.

Вместе с ним похоронена его мать – Букка Каролина Ло-Прести, дожившая до восьмидесяти шести лет. Возможно, именно эта решительная женщина расстроила брак родителей Иоле и лишила ее отца…

От матери Иоле унаследовала талант балерины, добрый нрав и безграничную веру в милосердие Божие. Раннее детство девочки прошло с бабушкой в деревушке недалеко от Милана. Джузеппина Торнаги постоянно уезжала на гастроли, и маленькая Иоле была предоставлена себе самой, потому что бабушка была не их тех, кто создан для спокойной обывательской жизни. Женщина, сражавшаяся на баррикадах Милана, должна была быть в центре всеобщего внимания. Целые дни она проводила в обществе своих деревенских соседей, вспоминая прошлое, размышляя о будущем. Просыпаясь, Иоле находила на столе несколько сольди на покупку еды или оставленные бабушкой пару крутых яиц, зеленый салат и молоко с хлебом… С раннего детства ее приучали к самостоятельности.

Иоле росла, много времени проводила одна – в своих детских грезах – и, конечно, мечтала стать балериной. Ей нравилось наблюдать, как мама занимается дома у станка. Когда она подросла, Джузеппина Торнаги стала брать ее с собой в театр на репетиции, а потом решила отдать в балетную школу. На последние гроши бабушка купила ей прюнелевые ботиночки с кисточками – первые в ее жизни пуанты!

Свое обучение Иоле начала в частной балетной школе, а когда ей исполнилось девять лет, поступила в школу при миланском театре «Ла Скала» в класс известной преподавательницы госпожи Вутье.

О балетной школе «Ла Скала» Иоле рассказала в одном из своих американских интервью. Учиться было очень тяжело. Курс обучения рассчитан на десять лет, и нужно много трудиться, чтобы научиться всему. Только единицы добиваются успеха, а очень многие девочки уходят, не вынеся утомительного тренажа.

Но Иоле любила танцевать и совсем не уставала. Помимо занятий в классах, она, как и другие маленькие балерины, была занята в массовых сценах в спектаклях «Ла Скала». Еще ребенком она вышла на сцену прославленного театра и увидела вблизи многих выдающихся певцов. Больше всего ее поразили трое – Анджело Мазини, Франческо Таманьо и Маттиа Баттистини. А в театре в то время появлялись Джузеппе Верди, Арриго Бойто, молодой Джакомо Пуччини…

С Пуччини и Бойто Иоле познакомилась много позже, будучи женой Шаляпина, во время его миланских триумфов. О Верди Шаляпин оставил интересное воспоминание. Летом 1900 года он с семьей жил в местечке Варадзе недалеко от Генуи и иногда наезжал в Милан. Однажды он зашел в небольшое миланское кафе и занял столик, сев спиной к входной двери… «Вдруг буквально все находившиеся в кафе мгновенно поднялись со своих мест, – рассказывал он. – Мурашки поползли у меня по спине, и какая-то неведомая сила приподняла меня и заставила стоять, как и всех присутствовавших. Я оглянулся: в дверях стоял невысокий седой старичок, приветливо со всеми раскланиваясь. Это был Верди» [12]12
  Рассказ о встрече Ф. И. Шаляпина с Дж. Верди передан Л. Маяком, репетитором младших детей певца. Опубликовано: «Курортная газета», Ялта, 17.02.1974.


[Закрыть]. Возможно, в тот день в кафе рядом с Шаляпиным была и его жена?..

В 80-е годы XIX века балет Милана был известен на весь мир. В воздухе еще витали легендарные образы Марии Тальони, Фанни Черрито, Фанни Эльслер. Многие итальянские балерины с успехом танцевали на сценах различных театров мира. Старшими современницами Иоле были Пьерина Леньяни, Карлотта Брианца, Вирджиния Цукки. Иоле росла в отблеске их имен и, конечно, хотела быть похожей на них. На Иоле возлагали большие надежды. Ее отличали природная грация, изящество и чувство прекрасного. Но она проучилась в школе всего пять лет. Джузеппина Торнаги получила травму ноги и вынуждена была уйти со сцены. Она больше не могла платить за обучение дочери, и той пришлось вступить в труппу одного маленького театрика и начать зарабатывать на жизнь самой.

Об этих ранних годах жизни Иоле Торнаги известно довольно мало. Но по некоторым упоминаниям в письмах, по некоторым отрывочным фразам можно понять, как много слез пришлось выплакать бедной девочке и сколько испытаний перенести, прежде чем удача улыбнулась ей…