Текст книги "Семейная жизнь Федора Шаляпина: Жена великого певца и ее судьба"

Автор книги: Ирина Баранчеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

Федя был расстроен, что не успел проститься с отцом. Теперь он думал о том, что то же самое может случиться и с его мамой – с той только разницей, что у него даже не будет возможности прийти на ее могилу. И поэтому он сердился и даже злился на Иолу Игнатьевну за то, что она «сидит в этой Москве».

Но Иола Игнатьевна, скованная цепями советской действительности, уже была не властна в своих поступках. Написать об этом открыто она не могла, поэтому она давала это понять Феде осторожно, намеками: «…Поверь мне, что все твои желания есть точно и мои желания,если бы ты знал, как мне хочется вас всех увидеть, обнять, поговорить с вами по душам, поделиться своими душевными страданиями и мучениями…» Она чувствовала приближение старости и боялась, что так и не успеет повидать своих детей: «Годы летят, смерть приближается… Уже нет отца, наверное, и мне осталось недолго… Дай Бог, чтобы я еще раз успела вас всех увидеть…» Но, возможно, она и сама не верила в осуществимость своей мечты. Слишком жестокие, слишком страшные наступали для России времена…

Но на печальное свое положение в Советском Союзе Иола Игнатьевна смотрела как будто со стороны. Ее мысли сфокусировались теперь на Шаляпине. С его уходом ее связи с миром окончательно ослабли. Иола Игнатьевна тяжело и мучительно переживала его смерть и никак не могла примириться с ней. «…Я не могу успокоиться, – писала она Ирине, – и теперь, когда я одна, я все думаю, думаю и вновь думаю, и плачу. Боже мой, что есть наша жизнь – настоящая долина слез!!!»

Все в Москве напоминало ей о Шаляпине. Их искалеченный ныне дом, где они прожили двенадцать лет. У нее щемило сердце, когда она проходила мимо Большого театра. По воскресеньям она шла в церковь и даже там, молясь о Шаляпине, не могла удержаться от слез. Она простила ему все обиды, забыла все огорчения, которые он доставил ей за их долгую жизнь. Осталась только боль потери, страдание о том, что не она была рядом с ним в бесценные последние минуты его жизни, не она держала его за руку, не она закрыла ему глаза… «Как тяжело, когда окончательно непоправимо…» – написала она в это время Ирине.

В мае в Москве скромно отметили сорок дней со дня смерти Шаляпина. Отслужили панихиду в церкви, на которой, кроме Иолы Игнатьевны, присутствовали Наташа и Ольга Серовы, жена дирижера Мамонтовской оперы И. А. Труффи Елена Ивановна, Ольга Петровна Кундасова, Елена Владимировна Энгельгардт и некоторые другие близкие семье люди. Ирина была на гастролях в Сибири. Помянуть Шаляпина в Москве собрались одни женщины (за единственным исключением), мужественные и преданные ему, настоящие его друзья и искренние почитатели его таланта. Вокруг царил вакуум молчания – Шаляпин ведь считался изменником родины. Из церкви эта небольшая компания отправилась на Новинский бульвар. Пили чай, вспоминали Шаляпина, и после этого Иола Игнатьевна написала Ирине: «Его непоправимый уход до сих пор мне кажется каким-то ужасным сном…»

Несколько месяцев она никак не могла прийти в себя. С Шаляпиным была связана вся ее жизнь. Все ее поступки, все мысли и чувства были подчинены этому человеку, которому она все время пыталась что-то доказать, которого она старалась сделать лучше [27]27
  «Я себе представляла, что его имя будет бессмертным не только как артиста, но и как человека», – писала Иола Игнатьевна Феде в августе 1938 года.


[Закрыть]и в котором одновременно пыталась найти какие-то лишь ей одной ведомые достоинства, дававшие ей силы жить и бороться за будущее. И вот его не стало, осталась зияющая пустота… Что было делать дальше? «До сих пор я не могу успокоиться от мысли, что великий Шаляпин уже в могиле…» – написала она Ирине в июле 1938 года.

Теперь Иоле Игнатьевне постоянно приходилось оставаться одной, погруженной в свои безрадостные мысли. Ирина часто уезжала на гастроли: они были бедны, надо было зарабатывать на жизнь. Стараясь как-то продержаться в ее отсутствие, Иола Игнатьевна пробовала продавать вещи. С трудом ей удавалось сводить концы с концами, а потом ей переслали из Парижа копию завещания Шаляпина…

Завещание это было составлено в 1935 году во время его тяжелой болезни. Иолу Игнатьевну уведомляли о том, что наследницей всего его имущества, которое некоторые английские газеты оценили в сумму около 30 миллионов франков, становится Мария Валентиновна. Своим младшим дочерям Шаляпин оставил имущество во Франции, Австрии и деньги в лондонском «Барклай Банке» (к тому времени там находилась лишь ничтожная сумма, поскольку основные капиталы Мария Валентиновна сняла незадолго до смерти Шаляпина), а детям от первого брака – только часть своей недвижимости во Франции (как потом объяснили им адвокаты, поскольку этого требовалифранцузские законы) и несуществующие деньги в лондонском банке. Таким образом, фактически лишенными наследства оказывались не только «неугодные» Лида, Федя и Таня, но и Ирина, и Борис, которых Шаляпин очень любил и с которыми у него сохранялись хорошие отношения. В пункте № 10 было особо отмечено: «Я сознательно опустил в этом завещании мою первую жену Иолу Шаляпину».

Это была ей награда за долгие годы страданий, за жизнь, посвященную ему, за то, что она вырастила ему пять прекрасных талантливых детей! «…Что касается меня, – писала Иола Игнатьевна после этого очередного удара Феде, – я этому не удивляюсь, я этого ждала материально,но морально (Бог ему простит) это недопустимо, он мог меня совсем не помянуть,это было бы гораздо благороднее… а так он, видимо, хотел преподнести мне последнее моральное унижение и оскорбление…» На старости лет Шаляпин оставлял ее без копейки денег. Учитывая советские законы, по которым Иоле Игнатьевне не полагалось пенсии, поскольку она, будучи домохозяйкой, большую часть жизни не работала(!), он обрекал ее на голодную смерть. Но и это не остановило его. Он даже не был так добр, чтобы оставить ей те несчастные 300 долларов, которые и при его жизни выплачивали ей крайне нерегулярно.

И хоть это было совсем непросто, надо было простить ему и этот его поступок. И Иола Игнатьевна простила, потому что глубоко чувствовала за ним железную руку Марии Валентиновны. И теперь это стало ее страданием и ее тяжкой болью, что она позволила утвердиться рядом с Шаляпиным такойженщине! Ведь Иола Игнатьевна слишком хорошо знала все слабые и сильные стороны Шаляпина. Подлецом он не был, но был чрезмерно доверчив и страшно нестоек в своих убеждениях. И недостойные люди пользовались этим, и Мария Валентиновна всегда могла убедить его сделать то, что было нужно ей, могла подвигнуть его на любую подлость. Ведь она всю жизнь нашептывалаШаляпину о том, какая она бедная, несчастная – абсолютно бесправная! – и что же будет с ней, если его не станет? И как же это прочно вошло в его сознание, если он и на смертном одре, в бреду, повторял: «Маша, что они с тобой все сделают? Они же тебя на части раздерут…» До последней минуты он защищал ее– от них,от тех, кто любил его глубоко, искренно и преданно, кто был верен ему до самого конца.

Узнав о том, что Иола Игнатьевна осталась в Москве без средств к существованию, Федя, который начал судебный процесс против Марии Валентиновны, пытаясь отсудить у нее часть отцовского имущества, стал более настойчиво предлагать маме выехать за границу на лечение. Но со смертью Шаляпина это стало окончательно невозможным. Времена изменились, мышеловка захлопнулась. Но об этом Иола Игнатьевна могла писать лишь намеками: «Конечно, если бы я смогла получить разрешение на выезд, я бы, не колеблясь ни минуты,поехала в Америку, чтобы увидеться с тобой и Борисом». Но пока оставалось лишь ждать и жить надеждой.

Вместе с тем Иола Игнатьевна не хотела покидать Москву навсегда.Воспоминания, которые у нее были связаны с этим городом, значили для нее гораздо больше, чем ее неутешительное настоящее. Шаляпин занимал в этих воспоминаниях главное место. Теперь, когда его не стало, по радио начали часто передавать его записи. «…Можешь себе представить, как мне тяжело их слушать», – писала Иола Игнатьевна Феде. Его голос из черной тарелки радио говорил с ней сквозь годы и расстояния, вопреки разрушительным законам смерти, но потом она вспоминала, что Шаляпин ушел навсегда… и снова плакала: «Я прихожу в отчаяние и целый день не могу прийти в себя, думая о нашей печальной судьбе…»

Вновь и вновь она переживала в душе картины прошлого и писала Феде о том, что ее тревожило, мучило: «Боже мой, как это все без конца тяжело и печально, как подумаешь о том, как все могло бы быть хорошо и радостно, если бы не существовало на свете злых гениев…» Теперь ей казалось вполне вероятным, что они с Шаляпиным смогли бы преодолеть все трудности и разногласия между ними – ведь когда-то они очень сильно любили друг друга. Но оба были слишком молоды, неопытны, слишком горячи и своенравны в своих поступках. С годами они, возможно, изменились бы, их недовольство улеглось… но на их пути появилась эта страшная женщина, «злой гений» их семьи, которая не гнушалась ничем ради достижения своих целей, и вот теперь благодаря ей они оказались униженными, обокраденными, в тисках нищеты, а память о Шаляпине омрачилась этим низким, гадким поступком, на который его сподвигла она. Ее влиянию – и только ему одному! – приписывала Иола Игнатьевна отдаление Шаляпина от семьи и все его неблагодарные поступки по отношению к ней и к ее детям в последнее время. Иначе она не могла поверить, чтобы «папа так изменился в последние годы его жизни», и потому несмотря на боль и горечь обиды, ему она прощала все – «мир его душе!» – но Марии Валентиновне – «нет, нети еще раз нет».

После смерти Шаляпина для Иолы Игнатьевны окончательно настали тяжелые времена. Ее определили на содержание Ирины, но Ирина сама часто оставалась без работы, и тогда им становилось совсем трудно. Наступил день, когда Иола Игнатьевна вынуждена была попросить Федю присылать им посылки с вещами. Их старые вещи изнашивались, а новых купить они не могли.

Но еще бо́льшие страдания, чем собственное положение на грани нищеты, доставляла Иоле Игнатьевне неустроенность ее детей. Ирина, которая была на ее глазах, никак не могла попасть в хороший театр и вынуждена была соглашаться на случайную работу. В Америке пытались встать на ноги Боря, Федя и приехавшая к ним в 1939 году Лида. И Иола Игнатьевна, пытаясь подбодрить, писала им в письмах те же самые заветные слова, которые когда-то писала ей ее мама и которые стали девизом ее жизни: avanti е coraggio! Смелее вперед! Нужно бороться за жизнь, нужно храбро идти вперед, как солдаты в атаку, потому что эта жизнь и есть война, вечная, непрекращающаяся борьба за существование…

В 1939 году в Европе началась война. Из-за международной обстановки о приезде Иолы Игнатьевны в Америку на время пришлось забыть. Они вновь ограничили свое общение письмами, в которых главное место занимали воспоминания о России, об их милом доме, в котором было так покойно и уютно и где их постоянно окружала любовь. Настоящее не принимало их, окружающий мир казался враждебным. Из Америки Лида писала маме: «…Я, конечно, часто, очень частовспоминаю мое изумительное детство, такое светлое, такое радостное, где было столько ласки, столько тепла!!! Я думаю, что такое детство, какое было у нас, редко у кого бывает, и я так тебе за него благодарна!!! И несмотря на неудачно сложившуюся жизнь нашей семьи, в чем мы меньше всего виноваты, мое детство дало мне настоящий фундамент для всей моей жизни, и, несмотря на все бури, неудачи и подчас очень тяжелую борьбу, я с пути не свернула и принципы мои непоколебимы. А это важно».

Кроме воспоминаний о жизни в России, еще одним основным мотивом их переписки оставался – Шаляпин. Иола Игнатьевна долго не могла примириться с его смертью… Даже в 1940 году она писала Феде: «Боже мой, как время бежит, уже два года, как папа ушел от нас навсегда. Как тяжело! Даже сегодня ночью я видела его во сне… Бедный мой (когда-то) Федор!!! Я не могу думать о нем без слез…»

Поначалу дети не были столь всепрощающи в своем отношении к поведению отца в последние годы его жизни. Они склонны были обвинять его в своем нынешнем стесненном материальном положении. И теперь Иола Игнатьевна стала между ними своеобразным посредником, прося своих детей простить и забыть те жестокие и несправедливые поступки, которые Шаляпин совершил по отношению к ним под воздействием обстоятельств: «Надо ему простить и молиться, чтобы там ему было легко…»

Иола Игнатьевна осталась верна себе. Она по-прежнему – как и всю их долгую жизнь! – в первую очередь думала о нем. Проиграв свою битву за Шаляпина, лишившись всего, униженная им до самой последней степени, она все-таки прощала и благословляла его, молилась за того человека, который причинил ей столько страданий. И этим она как будто отсекала дорогу тем, кто мог бы осмелиться осуждать Шаляпина. За то, что его любила, что его смерть оплакала такаяженщина, ему могло бы проститься многое… Но он, к сожалению, этого так и не узнал… «Он так и не понял, как я его любила».

Между тем приближались суровые годы. В 1940 году, когда практически вся Европа была втянута в новую мировую войну, почти все члены огромной шаляпинской семьи собрались в Америке. Борис успешно делал карьеру художника. Федор снимался в Holliwood production. Лида с подругой открыли в Нью-Йорке частную вокальную студию.

В Нью-Йорк же, спасаясь от войны, приехали Мария Валентиновна, Марфа с семейством и девятнадцатилетняя Дася, которая недавно вышла замуж и испытывала безграничное счастье первых месяцев супружества.

Таня с маленьким сыном Федором осталась в Европе.

Несмотря на тянувшееся судебное разбирательство, разбивающее шаляпинские семьи на два враждующих лагеря, у Лиды сложились неплохие отношения со своими сводными сестрами. О Марфе Лида писала матери, что она очень хороший, честный и порядочный человек: «Мы часто говорим с ней о тебе,и она всегда говорит о тебе с глубоким уважением и многим возмущена».

Дася тоже часто звонила Лиде, предпочитая, несмотря на разницу в возрасте в двадцать лет, проводить время с ней, а не со своими ровесницами.

12 апреля 1940 года в Нью-Йорке была отслужена панихида по Шаляпину. На ней присутствовали Лида, Борис, Дася с мужем, Марфа с дочкой и Мария Валентиновна. После этого Лида писала матери: «У меня было странное впечатление… Ну как тебе сказать? Никто его особенно не оплакивал. Я не говорю о слезах, слезы могут быть и фальшивыми. Я говорю о более глубоком чувстве… Как-то раз, пришлось к слову, я спросила Дасю: „А ты часто вспоминаешь папу?“ Она мне ответила: „Нет, никогда!“ Я была так ошеломлена ее ответом, что ничего не сказала. Как-то позже, когда опять зашел разговор об отце, она мне призналась, что никогда отца не любила, потому что всегда его боялась.С детства. Бедный отец, он так и умер, не узнав, кто его любит. Вообще никакой правдыон так и не узнал. Любили его искренно, глубоко и по-настоящему два человека: ты и Ирина. Что же касается других членов нашей семьи, я знаю, что по крайней мере наше отношение к отцу было бескорыстным…»

И все же, несмотря на обиды и трудности, жизнь детей в Америке постепенно налаживалась. Здесь они получили какую-то минимальную уверенность, спокойствие, намек на нормальную, устроенную жизнь. Не то было в Европе…

В 1941–1945 годах каким-то грозным кошмаром пронеслась над Россией тяжелая, жестокая война с Германией. Самые страшные, голодные и холодные годы 1941–1942, когда немцы подходили вплотную к Москве, Иола Игнатьевна и Ирина прожили в своем доме на Новинском бульваре. На время связь с миром была прервана, и Иола Игнатьевна ничего не знала о судьбе своих детей и особенно о Тане, которая с маленьким сыном оказалась в Швейцарии. Во время войны погиб второй муж Тани Эдгар Конер, австриец, до революции долгое время живший в России и потому прекрасно говоривший по-русски. Его застрелил в упор гитлеровский офицер, когда он попытался вступиться за русских военнопленных. В эти страшные годы Таня пережила все возможные испытания – голод, холод, нужду, постоянный страх за свою жизнь и за жизнь своего маленького сына. Позже ей, совершенно обессиленной, удалось перебраться во Францию, а оттуда – в Америку, к братьям и сестре. Война окончательно подорвала ее и без того слабое здоровье [28]28
  Т. Ф. Шаляпина вспоминала, что кое-что из виденного и пережитого за свою непростую жизнь она рассказала Ивану Алексеевичу Бунину, и тот настоятельно советовал ей написать воспоминания. «Как же я буду писать? – спросила его Таня. – Я же не умею». – «Пишите вот так, как рассказываете, не мудрствуя лукаво», – ответил он. Но, к сожалению, воспоминаний Т. Ф. Шаляпина так и не написала.


[Закрыть].

Но еще тяжелее было в военной Москве Иоле Игнатьевне и Ирине, которые должны были как будто заново пережить все лишения первых революционных лет. Только в 1943 году через «красный крест» они стали получать редкие посылки из Америки. Начали приходить письма от Лиды и Феди, которые шли неимоверно долго.

Все испытания, все тяжести сурового военного времени Иола Игнатьевна выдержала мужественно и достойно. Зимы в военной Москве стояли на редкость холодные: мороз доходил до 35 градусов. Поэтому Иола Игнатьевна часто болела. Ее хрупкий организм не выдерживал подобных испытаний, но она не потеряла ни достоинства, ни силы духа. Чтобы выжить, они с Ириной продавали вещи, картины Коровина, которых в их доме было великое множество. Но никогда, ни в какие самые страшные, отчаянные месяцы, когда под угрозой была сама их жизнь, никто из них не подумал о том, что они могут продать хотя бы одну вещь,принадлежавшую Шаляпину, как-то связанную с его именем, которое для них было свято. Они берегли все до мелочей.

В годы войны в составе фронтовой артистической бригады Театра имени Моссовета Ирина ездила с концертами на фронт, выступала в клубах частей и соединений Северного и Балтийского флотов. Их маленькую артистическую бригаду перевозили из одной части в другую на торпедных катерах, а вокруг, как вспоминала она, в холодных темных водах шныряли немецкие подводные лодки… С войны Ирина привезла награды – медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 годов», почетную грамоту Комитета по делам искусств и значок отличника военно-шефской работы… Как это было ничтожно мало по сравнению с тем, что вынесла эта мужественная и отважная женщина, которая всю жизнь чувствовала на себе ответственность положения дочери великого Шаляпина.

Только в 1946 году полностью восстановилась связь с миром, и Иола Игнатьевна регулярно стала получать письма детей. «Милая и дорогая мамочка! – писал ей Федя после большого перерыва. – Часто, часто думаю о тебе. Ты так далеко от нас, что трудно себе представить день нашей встречи. Мы так мало знаем о вас…» Со дня их последней встречи прошло уже десять лет. Советский Союз по-прежнему оставался отделенным от мира железным занавесом, и поэтому казалось, что они живут не только в разных странах, но на разных планетах, в разных мирах. И даже после обшей победы в борьбе с нацизмом они оказывались отрезанными друг от друга не меньше, чем прежде.

В этом же своем первом послевоенном письме Федя сообщил маме о смерти Рахманинова, с которым он постоянно встречался в Америке. Федя и раньше часто писал о Рахманинове. В 1941 году он, например, описал матери одну из своих встреч с Рахманиновым в Лос-Анджелесе: «Недавно здесь концертировал Сергей Васильевич Рахманинов. Он меня очень любит, и мы с ним большие друзья. Как только он приезжает, он немедленно звонит мне, и я автоматически делаюсь его шофером и развожу его по концертам, делам и гостям. Всегда бываем вместе. Кроме того, я рассказываю ему всякую ерунду, и он от души хохочет. Бесконечно интересны разговоры о музыке. Говорим очень интимно, так что даже рассказал мне, как он сочиняет музыку и как это творчество происходит. Этого он никому не рассказывает…»

У себя в Лонг-Айленде Рахманиновы часто приглашали к ужину гостей. «На громадной террасе в доме были расставлены небольшие столики, на которых сервировалась еда, – писала в воспоминаниях Наталья Александровна Рахманинова. – Все стены террасы были покрыты цветами, и всюду горели лампы. Было очень красиво и удобно. Приезжали Бертенсон, Горовицы, Федя Шаляпин, Тамировы, Ратовы. Было очень весело и оживленно. Приехал раз и Артур Рубинштейн с женой. Раз обедала чета Стравинских, в свою очередь пригласивших нас на обед».

Однажды, вспоминал Федя, Рахманинов поставил пластинку с «Элегией» Массне, которую пел Шаляпин, и все, притихнув, слушали. А у Феди было такое чувство, как будто отец не умер, а просто уехал куда-то на гастроли. Он так приучил их к своим постоянным отлучкам, что они не испытывали острого чувства потери…

Но вот в марте 1943 года умер и Рахманинов. Еще в феврале, смертельно больной, он выступал с концертами в Америке. «Выехав утром из Нью-Орлеана в Калифорнию, в пути Сергей Васильевич во время кашля заметил появившуюся кровь из горла, – вспоминала Н. А. Рахманинова. – Мы оба сильно испугались. Я немедленно уложила его на кушетку и давала глотать кусочки льда. Мы послали телеграмму Феде Шаляпину в Калифорнию с просьбой встретить нас на вокзале в Лос-Анджелесе и предупредить доктора Голицына о нашем приезде. Кроме того, конечно, телеграфировали дочери Ирине о случившемся. В поезде же мы получили ответ от нее… Когда мы приехали наконец в Лос-Анджелес, нас встретили Федя Шаляпин и Тамара Тамирова, захватившие кресло для передвижения. Тут же стоял ambulance [29]29
  Автомобиль, карета скорой помощи (англ.).


[Закрыть]для перевозки Сергея Васильевича в госпиталь и доктор, извещенный Ириной телеграммой о времени нашего приезда…»

Рахманинова поместили в госпиталь, но ненадолго. У него оказалась последняя стадия рака, не оставлявшая надежды на излечение, и вскоре его выписали домой.

В последние недели умирающего Рахманинова навещали многие его друзья, но болезнь быстро прогрессировала, силы его таяли, и вскоре, кроме Феди, к нему уже никого не пускали. За несколько дней до смерти Федя сам постриг его, «как всегда, под машинку». Он оказался одним из тех немногих – самых близких! – Рахманинову людей, которых тот хотел видеть в последние минуты своей жизни. Возможно, Федя, во всем так похожий на отца, напоминал ему молодого Шаляпина, яркое, многообещающее начало их общей артистической молодости…

28 марта Рахманинов скончался. Гроб с телом был выставлен в церкви иконы Божией Матери «Взыскание погибших», находившейся на окраине Лос-Анджелеса. Наталья Александровна не захотела делать посмертной маски, и Федя на свой страх и риск пробрался ранним утром 30 марта в церковь и при тусклом свете одинокой лампочки сделал последние зарисовки лежащего в гробу Рахманинова.

Однако связи великого композитора и с другими членами шаляпинской семьи были не менее тесными. В том же 1946 году, когда Иолу Игнатьевну настигло это письмо Феди, возвещающее о начале нового, послевоенного, периода в их жизни, она получила от Рахманинова еще один прощальный привет. В начале года в Москву прибыл портрет Рахманинова, который сделал в 1940 году Борис. Это был один из лучшихпортретов композитора, о чем вскоре стало известно в Советском Союзе, и по окончании войны директор Музея музыкальной культуры Е. Н. Алексеева отправила Борису телеграмму с просьбой сообщить условия возможного приобретения портрета. 11 января 1946 года Борис ответил ей, что уже передал портрет генеральному консулу в Нью-Йорке В. А. Казаньеву. «Я счастлив принести этот дар моей Родине», – заявил он и попросил, чтобы по прибытии портрета в Москву об этом сообщили его матери и сестре.

Портрет Рахманинова работы Бориса был выставлен в Московской консерватории. Узнав об этом, Иола Игнатьевна побежала смотреть его. Портрет произвел на нее огромное впечатление. Рахманинов был на нем как будто живой, а его руки привели ее в восторг. Об этом она потом написала Борису: «Мне показалось, что вот сейчас они двинутся, и он заиграет так же чудно, как он играл». И можно ли было подумать, что этот замечательный портрет создал ее сын!

В сентябре этого же года Борис прислал матери в Москву журнал «Тайм», где он сотрудничал уже много лет, с репродукциями своих работ. Иоле Игнатьевне особенно понравились портреты Тосканини, Рахманинова (Борис рисовал его дважды) – этих людей, оставивших заметный след в искусстве XX века, она знала когда-то…

«Bravo, мой дорогой мальчик, – писала Иола Игнатьевна после этого Боре, – я вижу, что ты сделал большие успехи, и горжусь тобой, тебя можно назвать хорошим художником, мастером своего дела…» Как она жалела, что Шаляпин не дожил до этого момента!

Возобновившиеся письма детей и присланные ей работы Бориса были для Иолы Игнатьевны той тонюсенькой ниточкой, которая снова протянулась между ней и теми людьми, которых она любила и по которым тосковала. «По закону природы мне очень немного остается жить… – писала Иола Игнатьевна Борису, – но я постоянно молю Бога, чтобы он дал мне силы увидеть вас, мои дорогие дети и внуки мои… Это единственное желание, которое осталось у меня в этом мире… Я здесь так одинока и несчастна».

Может быть, именно поэтому она особенно стремилась к тем людям, с которыми ее связывали общие воспоминания о прошлом. После войны Иоле Игнатьевне удалось разыскать свою давнюю подругу Антониетту Барбьери, с которой они когда-то весной 1896 года вместе отправились в свое первое отчаянное путешествие в Россию, в Нижний Новгород. Подруги переписывались много лет. Шаляпин называл Антониетту на русский лад ласково Тонечкой и всегда просил Иолу Игнатьевну передавать ей приветы. Антониетта была посвящена во многие (но, конечно, не во все!) тайны Иолы Игнатьевны и искренне жалела свою подругу. «Бедная Иоле, твой крест очень тяжел. Но будь мужественной», – писала она ей в одном из писем, а в другом спрашивала: «Неужели ты еще не смирилась с человеческой неблагодарностью?»

Когда кончилась война, Иола Игнатьевна снова написала Антониетте. Та ответила ей. Завязалась их недолгая послевоенная переписка. Они подводили итоги, в предчувствии завершения жизненного пути обращали свои взоры на прожитую жизнь и на тот, как казалось им, совсем недолгий отрезок времени, который им еще предстояло пройти… «Как ты говоришь в своем письме, слишком много страданий мы пережили, и поэтому надо постараться забыть все эти годы, полные тоски», – писала Антониетта своей подруге в августе 1947 года из Рапалло, где она жила с семьей своего покойного брата. А вскоре ее не стало…

Иоле Игнатьевне предстояло пережить и эту смерть. Ее мир уходил в небытие. Все меньше людей, которых она любила и знала, оставалось на свете. Все, что было ей дорого, что связывало с прошлым и возвращало ее в прекрасные воспоминания, было разрушено, уничтожено и постепенно стиралось с лица земли. Ее дом на Новинском бульваре, который она когда-то подняла почти из пепла, приходил в негодность и имел совсем жалкий вид. В Ратухино, в которое она тоже вложила немало сил и которое ей давно не принадлежало, устроили детский санаторий. А в их имении на Волге располагался дом отдыха «Порошино». Теперь ее бывшей собственностью пользовались совсем другие люди. В церкви села Гагино, где они венчались с Шаляпиным, устроили склад, а дом Татьяны Любатович в Путятино, где справляли они свой «свадебный пир на турецкий манер», отнятый у его бывшей хозяйки, перевезли в ближайший город Александров и использовали как помещение для детского сада, а потом он и вовсе сгнил… Россия ее прошлого канула в лету. Теперь Иола Игнатьевна жила совсем в другой стране, где она могла лишь с трудом найти отдельные, ускользающие черточки той прежней, далекой России, в которой она прожила столько лет и воспоминания о которой она все еще любила.

Вскоре после окончания войны в советском обществе постепенно начал ломаться лед молчания вокруг имени Шаляпина. Об Иоле Игнатьевне и Ирине неожиданно вспомнили. В октябре 1945 года в газете «Вечерняя Москва» впервые появилась небольшая заметка об особняке Шаляпиных на Новинском бульваре. Корреспондент посетил их скромное жилище и затем писал: «На стенах здесь возле картин известных русских художников можно увидеть любопытные фотографии и карикатуры: юмористические автопортреты, которые Шаляпин рисовал, изображая себя в роли Дон Кихота, карикатуры, снабженные шутливыми надписями автора, фотографии, рисующие жизненный путь замечательного артиста. Мы видим Шаляпина в сапожной мастерской, видим его во всех ролях, сыгранных им на русской и европейской оперных сценах.

Среди личных вещей Шаляпина – коллекция напетых им пробных пластинок с собственноручными замечаниями певца».

Все это сквозь войну, сквозь все бури и испытания пронесли Иола Игнатьевна и Ирина. И все это могло безвозвратно погибнуть, потому что к 1946 году их ветхий дом с протекающей крышей находился в совершенно катастрофическом состоянии. Однако советское правительство неожиданно проявило редкостное человеколюбие, и в 1946 году Иола Игнатьевна и Ирина смогли переехать хоть и в маленькую, но зато отдельную (!) двухкомнатную квартиру на Кутузовском проспекте, в доме, принадлежащем Министерству иностранных дел (одним из их соседей вскоре окажется Д. Д. Шостакович). Остальные жильцы, менее значимые, продолжали существовать в доме на Новинском бульваре в тех же пещерных условиях, но шаляпинский архив был спасен.

Наступала новая эра. После войны в Советском Союзе началась постепенная, медленная, полуподпольная реабилитация имени Шаляпина, инициатором которой стала Ирина.

Летом 1946 года в Государственном центральном театральном музее имени А. А. Бахрушина готовилась выставка, посвященная Шаляпину и приуроченная к «памятной дате» – пятидесятилетию со дня первого выступления Шаляпина в Москве в партии Ивана Сусанина, такого памятного для Иолы Игнатьевны. Однако провести эту выставку в этом году так и не удалось. Она открылась два года спустя, в десятилетнюю годовщину со дня смерти Шаляпина, и называлась «Русский оперный театр и Ф. И. Шаляпин». Создатели этой выставки не оставили в документах своих имен: в советском обществе еще господствовал страх. И все же… это были первые вестники возвращающейся на родину славы Шаляпина.

Именно в 1946 году Иола Игнатьевна впервые поделилась с Федей их с Ириной мечтой – когда-нибудьсоздать музей Шаляпина в их доме на Новинском бульваре. По-прежнему все мечты и желания этих двух женщин были связаны с одним дорогим для них именем. А между тем даже думать об этом в то время казалось безумием. Россия медленно восстанавливалась после военных испытаний, реабилитация имени Шаляпина еще только-только начиналась, а Иола Игнатьевна и Ирина переживали один из самых тяжелых – материально – периодов своей жизни, когда было иногда настолько тяжело, что им помогали знакомые. Был в их жизни один добрый гений… Раз в неделю раздавался звонок в дверь их квартиры, и на пороге им оставляли пакеты с продуктами. Кто это был? Они так и не узнали имени своего благодетеля. Так продолжалось несколько лет. Только в 1948 году Иоле Игнатьевне как вдове Шаляпина государство наконец дало персональную пенсию. Не то чтобы это была для них огромная сумма, но на нее уже можно было как-то жить вдвоем, не нищенствуя, не распродавая вещи.