Текст книги "Искушение"

Автор книги: Ирина Лобановская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

Иногда Катя думала, почему люди всегда считают неблагополучными лишь те семьи, где все очевидно, все лежит на поверхности. Пьянство, например, воровство, разврат... А разве те семьи, где сохраняется внешнее благополучие, действительно хороши? Так ли все в них спокойно и свободно? Так ли там царствуют любовь и уважение? Да нет, конечно. Конечно, нет...

3

Александра Петровна известие о свадьбе сына встретила с неудовольствием, губы стиснула лезвием, брови сомкнула замком... И брякнула:

– Не люблю девок! Они грязные! Хорошо, что у меня два парня.

У Петра был старший брат, служивший в Мурманске.

Точно так же Александра Петровна всякий раз относилась к рождению у Петра и Тони дочерей.

Тоня собиралась отдать дочку в ясли и выйти на работу, но случилось несчастье: после родов Тоню парализовало. Причину врачи так и не установили.

Петр возил жену в инвалидном кресле и нянчил Машу. Александра Петровна помогала нехотя и без конца то ругалась, то причитала. А тут подоспело распределение Петра – и уезжать ему требовалось из Москвы к месту службы вместе с семьей.

Тот день выдался страшным: Петр вернулся из училища и сел на стул. Маша голосила на руках у обозленной бабки. Тоня вжалась в свое кресло...

– Машу можно отправить в Донецк... – прошептала она.

– А тебя куда, несчастная? – закричала Александра Петровна.

– Мама... – начал Петр.

– Молчи! – гавкнула та. – Жену выбрать – и то не сумел! Она даже мыло не так кладет, как надо. А туда же теперь, служить, Родину защищать! Защитник хренов! Я всегда терпеть не могла все эти ваши военные училища. И куда зашлют, неизвестно. Во всякую тьму-таракань, где будешь сидеть безвылазно, как мышь в подполе! А денежки можно заработать и другим путем, без формы и погон.

Петр совсем заугрюмел и через силу усмехнулся.

– Мышь выбирается из подпола погулять и поискать себе еды...

– По ночам! Боясь вся и всех! Ты, Петька, идиот! Как и твой брат!

Тоня слушала, смотрела – как-то отстраненно, словно из далекого далека – и вдруг сделала над собой невероятное усилие и встала...

Причину врачи так и не установили. Но в том теперь и нужды никакой не было.

Служить уехали втроем. А там Тоня вновь забеременела.

Узнав об этом, Петр сорвался впервые в их семейной жизни.

– Мне что, опять тебя на кресле возить?! А моя служба?! А Машутку куда?! Нет, Тося, ты как хочешь! Я тебя люблю и не отрекаюсь ни от тебя, ни от дочки! Но никаких больше детей, понятно?!

Только Тоня пропустила по неопытности все сроки и теперь с ужасом ждала, что будет. Те месяцы – жуткие – как они их прожили?..

Родилась Даша – и словно принесла в семью Васильевых свет. Ничего с Тоней не случилось, забегала она быстрей прежнего, завертелась возле двоих дочек и мужа. И Петр однажды негромко выговорил:

– Сына бы нам... Чего одни девки кругом?..

Но сына им Бог не дал – родилась Саша. Три сестры.

– Ладно, переживем... – пробурчал Петр. – Лишь бы не было войны...

Он звал дочерей Машутка, Дашутка и Сашутка.

Наверное, потому, что в семье так ждали парня, оказалась младшенькая сорванцом и хулиганкой, в отличие от старших сестер, озоровала отчаянно. В детстве выучилась скакать на лошадях, стрелять – Петр в полк водил – ходила на руках и делала "колесо", на турнике подтягивалась, как заправский солдат.

Старшие сестры только ужасались, они обе росли смирными и спокойными, Тоня всякий раз ахала – но Саша жила по-своему, упрямая и бесстрашная. И трудностей с ней было – не счесть. То вся с ног до головы в грязи, то – в шоколаде... Бегала очень быстро. Ей надо колготки менять, а она в руки не дается – давай лови! Иногда сестры или мать носились за ней, проворной, по всей квартире, а поймать не могли.

В три года Саша увлеченно рассказывала соседям:

– Вот гараж, и папа там собирает сам машину, а я смотрю, как он собирает.

Через день информация приобретала несколько иной характер.

– Мой папа в гараже собирает машину, а я ему помогаю.

Затем эволюция могучей фантазии мчалась еще дальше:

– Я в гараже собираю машину, а папа мне помогает.

И наконец, последовало завершение полета воображения – ребенок заигрался:

– Я собираю эту машину сама, а папа смотрит, как я собираю.

Полный оборот.

– Крутые извивы сочинительства! – бурчал Петр. – Пуля дырочку найдет.

Звучали и такие байки:

– Я еду, рулю, нажимаю гудок. А рядом у меня лежит коробка с сигаретами, как у папы. И я то покурю, то порулю.

В четыре года Саша заявила, что Миша – соседский мальчик, с которым она дружила – на ней женился. И объявляла всем, приводя окружающих в некоторый шок:

– Миша теперь – мой муж!

Чересчур юный "муж" нисколько не смутился новым статусом и весьма положительно воспринял новую идею. А Саша бегала к соседям почти каждый день, обедала там и объясняла потом матери и сестрам:

– Я теперь могу свободно ходить к ним домой – я ведь жена Миши.

На вопрос, кем она хочет стать, отвечала твердо:

– Астронавтом.

– Кем? – переспрашивали ее недогадливые взрослые. – Космонавтом?

– Не космонавтом, а астронавтом, – терпеливо поправляла привыкшая к их тупости Саша. – Хочу летать на какие-нибудь далекие планеты на звездолете, высаживаться в неизведанных мирах туманностей. – Она мечтательно всякий раз поднимала глаза к небу. – А космонавты, ну, что они... Запустят их на земную орбиту, покрутят там, повертят да и назад. Разве это интересно? Чепуха!

В Донецке именно Саша моментально сделалась бабушкиной любимицей.

После первого обеда она серьезно сказала:

– Болдариос!

Что означало "благодарю вас". Саша так говорила с самого раннего детства, не желая отказываться от своего любимого сокращения.

– Что? – теща думала: не расслышала ребенка толком.

– Болдариос! – важно повторила Саша.

– Это чего такое? – изумилась и даже немного растерялась теща.

Маша и Даша дружно захихикали.

– Идиотничает! – хмуро объяснил Петр.

Тоня тотчас на него рассердилась.

– Нормальный ребенок! Это она, мама, так в детстве говорила "благодарю вас". И привыкла.

– Да? – теща озадаченно разглядывала младшую внучку. – Ну, надо же...

Так началась любовь.

Бабка пристроила Сашу в секцию большого тенниса. Первый раз Саша туда явилась без ракетки.

Тренер удивился. Саша ответила бодро, спокойно и деловито:

– Ничего. Оторву себе руку – будет ракетка. Оторву себе голову – будет мячик. А голова-то думает – значит, у меня будет думающий мячик – он сам будет слушаться моих команд и всегда самостоятельно лететь, куда мне надо, и ко мне обратно.

Но в теннисе Саша долго не задержалась. Объявила родителям:

– Сейчас без конца предлагают всяки-разны теннис да карате. Я решила, что это уже тривиально, туда скоро все ломанутся, отбоя не будет, а дай я выберу нечто нестандартное!

И перешла на фехтование.

Начались рапиры, приемы, защитные маски. Саша раздобыла себе где-то бэушный специальный костюм фехтовальщика и тренировалась в нем даже дома. Притихшая Тоня молча ужасалась. Сестры даже не возникали.

Когда Саша училась во втором классе, учительница попросила принести всех в школу свое хобби – показать, чем увлекаешься.

Все притащили самое банальное – марки-открытки-значечки. А Саша, конечно, всех ошеломила во всех смыслах и оттенках этого слова. Приволокла коллекцию этикеток от винных бутылок. Гордо демонстрировала потрясенным одноклассникам альбом с наклейками – "Портвейн португальский", "Черный мускат", "Водка Праздничная", "Советское шампанское", "Коньяк армянский", "Ром ямайский"... Мальчишки хохотали. Девочки пугливо посматривали на Сашу.

– А что? – сказала она в ответ на общее изумление. – Они красивые, яркие, всяки-разны, их интересно собирать.

Учительница ненавязчиво спросила – и кто тебе дает такое? Мол, кто ведет ребенка по неправедному пути?! Родители или сестры? И Саша честно и непосредственно ответила:

– Сама беру! После гостей.

В общем, ее взяли на заметку как девочку из семьи неблагонадежной, дающей детям неправильное и опасное воспитание. Тоня тихо плакала. Петр ругался. Саша смеялась.

В детстве Сашутка упорно величала Карлсона Карсло"ном. А как-то написав "каменный уголь" с ошибкой – "каминный уголь", заявила, что это просто другое, но тоже вполне осмысленное словосочетание, в смысле – уголь для камина. А потом, когда ее в школе попросили образовать множественное число от слова "трус", выкрикнула:

– Трусы"!

Учительница оскорбилась, звонила Тоне. Вновь уверяла, что Сашу неправильно растят-воспитывают, и что она будет непременно хамкой.

Когда Саше было лет семь, Тоня купила какую-то пластинку на иностранном языке. И одна песня там такая странная была... Ее исполняли несколько басовитых мужчин. И на протяжении всей песни периодически припевно выкрикивали: "А-на-на-на-на-на-на-на!.. Эге-ге-ге-ей! А-на-на-на-на-на-на-на!.. Эге-ге-ге-ей!"

Саша, не понимая ни о чем песня, ни кто поет, окрестила ее "Песней дровосеков". И часто говорила:

– Буду слушать песню дровосеков!

– А почему она – дровосеков? – наконец поинтересовался Петр.

Дочка в ответ предложила послушать вместе. И Петр сразу все понял без объяснений.

– Ты интересно придумала. Ну, конечно, – дровосеки между собой в лесу аукаются. Их песня, точно!

А ткнув пальцем в другую играющую пластинку, Саша повелела:

– Эту бабу нужно отсюда убрать!

В школе, пересказывая текст, Саша сказала:

– Брат и сестра из "Кладовой солнца" живут в доисторическую эпоху...

– Стоп, стоп! То есть как в доисторическую? – удивилась учительница. – Речь идет о Великой Отечественной войне.

– Да, но мне так интереснее. Я так хочу! – объявила Саша. – Поэтому в моем пересказе они живут в доисторическую эпоху.

Петра возмущали эти бесконечные Сашины "восстания" и "протесты", это ее "Я так хочу". Тоня старалась все пригладить.

Позже Саша создала шедевр в виде сочинения на тему "Борьба русских писателей XIX века за свободу". Саша написала следующее: "Пушкин Александр Сергеевич, родился в 1799 году, умер в 1837 году. Он боролся за свободу. Лермонтов Михаил Юрьевич, родился в 1814 году, умер в 1841 году. Он тоже боролся за свободу. Гоголь Николай Васильевич, родился в 1809 году, умер в 1852 году. Боролся за свободу, писал про казаков и разбойников. Некрасов Николай Алексеевич, родился в 1821 году, умер в 1878 году и боролся за свободу. Толстой Лев Николаевич, родился в 1828 году, умер в 1910 году. Он боролся за свободу. Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович, родился в 1826 году, умер в 1889 году. Он тоже боролся за свободу".

Учительница зачитала это творение классу вслух и всех развеселила надолго. А Саша не обиделась, но взялась смело поправлять и критиковать учителей.

Началось это случайно. Она написала в сочинении: "Дубровский вначале хочет убить Кирила Троекурова". Учительница подчеркнула фразу и заметила:

– Троекурова зовут "Кирила Петрович". Если ты склоняешь, меняй, пиши "убить Кирилу Троекурова".

Саша быстро открыла "Дубровского".

– Посмотрите, "Кирила Петрович" нигде у Пушкина не склоняется, так и написано везде: "У Кирила Петровича...", "приехал к Кирила Петровичу"...

Училка посмотрела – правда. Растерялась:

– Ой, да... Я что-то забыла. Извиняюсь.

Саша невозмутимо кивнула.

Потом обсуждали образ Ивана Грозного в "Песне о купце Калашникове". Учительница сказала, что царь был жесток. Саша поскрипела мозгами и встала.

– А в чем проявлялась его жестокость?

– Да ведь он казнил Калашникова.

– Никакой жестокости тут нет! – заявила Саша. – Если вы купите пистолет и застрелите кого-нибудь из членов правительства – вас приговорят к "вышаку". И это понятно и законно. Так что какой бы ни был Грозный, но уж простите, здесь нельзя говорить о его жестокости – по части приговора Калашникову все справедливо. Тот попросту убил "члена правительства" – приближенного к царю боярина. И такое карается по любому закону.

Когда дежурили по школе, Саша упорно не желала надевать нарукавную повязку. Говорила:

– Не хочу гестаповцам уподобляться!

Англичанка Саше в школе попалась вообще настоящая грубиянка. Нет, чтобы сказать: "Stand up, please!", "Sit down, please!". Так всегда резко:

– Stand up! Sit down!

И Саша не выдержала такого обращения. Поправила:

– Maybe "Sit down, please"?

Училка разъярилась:

– Новости! Еще чего захотела! Ишь, какая умная! Вы до "please" еще не доросли!

– Мама дорогая... А вы не доросли до преподавания, – флегматично отозвалась Саша.

Тоню вызвали в школу, но она сослалась на болезнь.

Сестры говорили:

– Странная ты, Саня, прямо дурная...

Младшенькая отмалчивалась.

Она обожала таскать мальчишек за чубы. И когда в очередной раз начинала драть за волосье провинившегося, то каждый раз голосила, чтобы все слышали, но при этом нарочито сохраняла деловитость и научность приводимого тезиса:

– Психологами доказано: если девочка дерет мальчика за волосы – это первый признак влюбленности. Даю палец на отсечение.

Однажды за обедом Саша призналась:

– Я недавно не выдержала и, когда мимо прошел наш физик, сказала: "Мама дорогая... У него жопа совершенно не мужская – толстая, выпуклая и при каждом шаге покачивается".

Тоня уронила ложку в тарелку с супом. Брызги разлетелись по всей кухне. Маша и Даша застыли.

– И как это отразилось? – четко и деловито спросил Петр.

– На чем? – удивилась младшенькая.

– Ну, как – "на чем"? На твоих оценках по физике, конечно.

Саша безмятежно махнула рукой.

– Я все равно в ней ничего не соображаю. А тройку натянут всегда. Так что не тушуйся, папуля! Я собираюсь его еще с Восьмым марта поздравить. Даю палец на отсечение!..

– Так скоро совсем без пальцев останешься, – пробурчал Петр.

На Сашином примере он начал ненавидеть школу. Сам он учился спокойно, старшие дочки – тоже... Но эта... своевольная... к ней подходы нужны, наверное. Почему школа ничего о том не знает?

Именно с Сашей не хотела бабка расставаться, да что поделаешь... Надо было Васильевым жизнь налаживать в России.

– Може, ты мне, доча, Сашеньку оставишь? – неуверенно попросила Тоню мать. – Мы тут с ней вдвоем бы куковали...

Тоня покачала головой. Зачем семью делить? Страна распалась, разделилась – и то как больно, а тут родные дочки... Нет, все вместе они поедут...

И поехали.

4

– Встать, суд идет!

Грохот стульев и шум встающего зала...

Приснилось ли, примерещилось ей это...

– Встать... Суд идет...

Как долго говорит прокурор... Как долго читают приговор... Приговор... Ее мальчику... Родному и любимому...

Катя очнулась от страшного сна. Она почти ничего не понимала. Думать и помнить стало просто невозможно, словно она никогда не умела этого делать. Ночами, чтобы заснуть... да нет, не заснуть, а забыться, провалиться, рухнуть в страшную темень небытия – наверное, именно так умирают, или не так вовсе, не ищи варианты! – Катя забивала уши наушниками плеера и включала радио. "Семь холмов" пели, играли и приговаривали, ласково вещали и, наконец, утаскивали за собой в тьму непроглядную... до утра. А тогда проснешься все равно в слезах и будешь лежать и думать... думать до головной боли, до минуты, когда еле-еле сдержать бы крик... и о чем можно думать, когда не хочется ни о чем... и мысли уже не мысли вовсе, а картинки, переводные из детства, когда ими так все увлекались...

Вчера утром Вера бросилась к Кате с криком:

– Нелька, сволочь, отравила Зою! Мужика не поделили! А все ты виновата! Ты привела к нам в школу на мою голову этих двух англичанок! Подружек неразлучных! Сын тебя просил! А теперь нам что делать?

Катя растерялась.

– Ты что?.. Как... отравила?.. Не может быть...

Но все оказалось правдой.

Испуганные лица учителей, странная тишина в учительской, детям постарались ничего не сказать, да ведь все равно вызнают...

А потом ночью этот сон...

Переводные картинки... Как далеко оно осталось, Катино детство...

В младших классах ее всегда страшил крикливый физкультурник, который на деток плевал и орал на них так, что шведская стенка вполне могла рухнуть на пол от страха и вибрации. Грубил он изощренно и со знанием дела:

– Малютин, негодяй, ты зачем на баскетбольный щиток залез? Ты не дело задумал. Упадешь оттуда, разобьешься – из тебя кишки полезут, и я, физкультурник, скончаюсь от инфаркта! Да еще за гроб платить нечем! Твоим предкам раскошелиться придется.

Когда Катя прошла младшие классы, родители деловито у нее поинтересовались целью жизни, чтобы знать, куда дочь направить дальше уже всерьез. К естественным или гуманитарным наукам ее тянет больше. Катю спросили:

– Какие предметы в школе тебе нравятся больше?

Она четко и честно ответила:

– Русский язык, литература и история!

После этого ее тотчас отдали в математическую школу.

Детская любовь к родителям – это всего-навсего привязанность к людям, которых совершенно не знаешь и не понимаешь. С возрастом все меняется. Совсем неблизкие близкие...

– Школа эта твоя паршивая! Как тебе не надоест?! И что ты там все без конца изобретаешь, Макаренко? Тебя просто выгонят оттуда под жэ коленом? Вот увидишь! Выгонят!

Катя молча сжималась.

Нельзя объяснить, что именно школа отвлекает ее от болезней, что там ей – пусть это странно – становится легче. Что с детьми ей общаться намного проще, чем со взрослыми.

И у нее сейчас все неплохо. Если так можно охарактеризовать ситуацию. Настроение поганое, несмотря ни на что. Сын вырос, радоваться надо, но она уже не в силах заставлять себя улыбаться. А так больше ничего. Ничего интересного. Жизнь словно остановилась – стоишь в листе ожидания. Вот поедем куда-то, вот сделаем что-то, вот тогда... И это тогда – вроде как никогда. А что сегодня? Сегодня дотянуть бы до вечера, и в койку. Десять часов вечера – ее любимое время. Потому что день прошел, и пора спать.

Ищешь хорошее, как кролика в цилиндре фокусника. Кролик, ау, ты где? Нет его, хорошего...

Хотя это у многих. Почти у всех. У тех, кто не справился с этой жизнью, не сумел ее осознать и принять, как должно, а необдуманно решил, что морской берег, где ждала принца юная Ассоль, – наилучшее место существования.

Ладно, не надо загружать, забивать себя тоской. Ничто в целом свете не может нас подкосить, а вот сами мы себя бьем очень больно – страдаем по прошедшему и слишком часто думаем о прошлом. Кажется, очень немногие живут сегодняшним днем – большинство намерено жить позднее. Но пока мы откладываем жизнь на завтра и послезавтра, она незаметно проходит. Истина давняя. Подруги толковали про другие жизни... Да это глупость! Зачем они нам, если мы с одной, Богом даденной, толком справиться не умеем!

Потом время словно разорвалось, расслоилось, рассыпалось, показалось непоследовательным – маленький сын совершенно непохож на сына взрослого. Неужели это тот самый, который не спал ночами, вопил и ревел, не желал расставаться с коляской – ленился ходить, который обожал мягкие игрушки, не любил темноты и скупо общался с другими детишками?..

Катя стирала его обожаемых мохнатых зайцев и собак, развешивала сушить и приговаривала:

– За ушко да на солнышко!

Почему люди так привязаны к этой расхожей истине, что время летит, а жизнь проходит, как один день? Никуда оно не летит, и жизнь идет себе размеренно и неторопливо, как ей и положено. И ее события – ах, это было словно вчера! – были не вчера вовсе, а давным-давно. Оглянешься – сколько лет прошло... И столько всего случилось... Река жизни принесла, прибила...

Получить алименты в суде... Да это ведь невозможно! Ах, ваш муж – творческий человек, член Союза художников? Да вы что! Как мы с него получим деньги? Его гонорары сначала еще надо найти. Вы беретесь их отыскать? Ах, нет?! И мы тоже – нет. Это нереально. Чего же вы от нас хотите? Судебный пристав не может...

И Катя махнула рукой на алименты.

Она всегда очень плохо знала живопись и не любила ее, редко бывала в музеях и на выставках, хотя муж был художником. Впрочем, наверное, именно потому, что он был художником, Катя так плохо и знала живопись...

Позже она стала настоящим мужиком – извратилась – все повадки и привычки, все поведение мужицкое. Или ей так только казалось? Но казалось упорно.

А Платоша лет до трех был уверен, что "папа" – нет такого слова...

С будущим мужем на первом свидании вышел казус. Володя мучился насморком, но хотел скрыть это от Кати и без конца наклонялся, чтобы завязать шнурки. Что же это за шнурки такие? Катя начала беситься. Неужели нельзя завязать толком или купить другие? Оглянулась: ухажер вытирает нос. Может, стоило тогда Володю оставить вытирать нос дальше? Оставить с носом... Примитивная игра слов. Банально до омерзения.

И все это смешно и грустно... И не очень прилично. Но факт...

Был у юной Кати в жизни один случай... человек звал ее к себе на интимное свидание и явно строил планы и на дальнейшее. Она собиралась идти, и парень нравился... Но не пошла. Застеснялась. Чего? Смешно и стыдно сказать... На ней в тот день оказались дурацкие трусы. Желтые панталошки в крупный горошек. И она испугалась, что их увидит мужчина... Позорище. И никуда не пошла. А он воспринял это как отказ – да как еще он должен был это воспринять? И пропал... Больше они не виделись, у него другая судьба, и у Кати тоже. Своя семья, развод, сын Платоша... И муж после развода, предрекающий:

– Ну, парня ты, конечно, ухайдакаешь!

Но иногда Катя вспоминала тот случай – далекий-далекий... И вздыхала, и думала: как все это нелепо и ненужно – юношеские страсти, панталончики... Жизнь не может состоять из этих мелочей. Но ведь состояла...

На углу Петровки был магазин женской одежды. Его прозвали "Смерть мужьям". Подруга Вера туда часто заглядывала, а потом вдруг словно ненароком сообщала:

– Кать, тебе нужен предмет?

Так Вера называла панталошки или трусики.

– О-очень приличный, беленький... и все размеры есть... Бежим?

И они мчались. Пока не расхватали. В стране неуемного дефицита нужно очень хорошо ориентироваться и быстро бегать.

Вера удивительно легко втерлась к Кате в доверие, завоевав и подчинив ее сумрачную и смятенную душу. И Кате даже стало казаться, что это счастье – такая подруга.

Перед очередным выходом в свет, то бишь на какой-нибудь вечер или в театр, Вера всегда просила Катю зайти за ней. И ныла, и капризничала, и умоляла...

– Что-то я так боюсь... не знаю прямо, что надеть... Ты мне посоветуй, Котик, что выбрать, а то в прошлый раз я, по-моему, была чучело чучелом. А сегодня как раз собирался прийти Никита... ах! – Вера поднимала светлые глазки к потолку. – Он тебе не нравится? – и ревниво смотрела в упор.

Катя улыбалась.

– Нет, не нравится. То есть не в том смысле... Он милый. Но не мой вариант.

Вера успокаивалась.

Сцена повторялась с завидным постоянством. Только менялись мужские имена.

Главным Вериным пристрастием было зеркало.

Однажды пристально оглядывая себя в очередной раз, она сказала, обращаясь к зеркалу:

– Свет мой... Неужели мне, вот такой, и придется умереть? Но это ведь невозможно...

Сидящая на тахте Катя весело подтвердила:

– Обязательно! Как в том известном анекдоте.

Подруга насупилась.

– "Обязательно...". Просто глупо... Выдумала бы что-нибудь...

Катя засмеялась.

– Да что? Я правду сказала.

– Правду... – проворчала Вера. – Вот так всегда: куда ни сунешься – всюду она, эта поганая правда! Ненавижу я ее, презираю!

Катя удивилась.

– Как это можно: ненавидеть правду?

– Да так! – в ярости закричала Вера. Катя еще никогда не видела ее такой. – Очень просто! Эта твоя правда... она всегда бьет в лицо, тычет мне туда своими чересчур чистыми ручками! Лепит какие-то идеалы и принципы, в которых я не нуждаюсь! У меня они свои, свои собственные! А у нее – другие!

– Ну, и живи по своим... – неуверенно пробормотала Катя. – Зачем так переживать?

– А я и не переживаю! – отрезала Вера. И стала обычной. – Посмотри, Котик, я прилично оделась? Все в тон? Ах, я так боюсь... Придет Ванька... А тебя часто спрашивают на улице, как пройти куда-нибудь?

Катя удивилась вопросу.

– Часто. А что?

– Да ничего особенного... Я так и думала. А меня никогда. У тебя лицо такое... Видно, что готова помочь. И всегда мнешься, как салфетка. Люди делятся на две категории: вечно сажающие на свою одежду пятна и всегда выходящие чистенькими из любой ситуации. Ты из первых.

– А ты? – резковато спросила Катя.

Вера улыбнулась.

– Да ладно тебе! Меня сегодня в школе один гаврик спросил, почему в Англии полицейских называют "бобби".

– И что ты ответила?

– Запараллелила с русским – это лучше всего – и сослалась на жаргон. Мы ведь тоже своих называем "менты" и "мусора". Глупо, но смешно. Я давно заметила: смешное редко бывает умным. Обычно какая-нибудь чушь или сальность. Умна сатира, сарказм. Но это совсем другое.

Катя думала, что вся жизнь у Веры в кармане. И не слишком ошибалась.

Однажды Катя прочитала первокласснику Платоше сказку Даля «Старик-годовик». Потом рассказала, что Даль написал толковый словарь русского языка, а через неделю спросила:

– Ну, кто написал толковый словарь русского языка?

– Старик-годовик! – ответил сын.

В тринадцать лет Платоша попросил на день рождения толковый словарь Даля и нес его домой торжественно и важно. А позже взялся читать и изучать энциклопедический словарь. Через полгода знал его почти наизусть. И Кате тотчас все стало ясно насчет дальнейшей сыновней судьбы. Платон мне сын, но истина... Она всегда крайне дорогая штука. И сколько уже за нее плачено-переплачено... А сколько еще придется платить?..

– Зачем тебе эта школа? – выходила из себя мать. – Ну, зачем?! Ты мне можешь это объяснить? Школа... Это маразм! Дамская кунсткамера – вот что это такое! Слишком средняя школа. И этот твой педагогический институт! И, кстати, хочу тебе напомнить твоего любимого поэта: "Умный любит учиться, а дурак – учить...". Я прихожу к выводу, что в педагогическом НИИ ситуация – как в свое время была в Эквадоре. Там тогда стало генералов больше солдат – звание генерала раздавали налево и направо за любую мало-мальскую заслугу. Точно так же и у педагогов по части звания академиков – "генералов больше солдат". Кругом у них – одни академики. Вписал пару новых слов в исследование педагогики – и все!

Катя ничего объяснить не могла. Но школа ее приманивала давно и приманила, наконец, навсегда. Может, потому, что самой Кате повезло со школой и учителями, может, по иным причинам, но сложилось все именно так.

Где-то она вычитала насчет этимологии слова "педагог". Оно оказалось весьма далеким от современного значения.

Если в современном русском языке "педагог" означает "учитель", то в античном мире все было совсем не так. Педагогом назывался раб, и в его обязанности входило отвести мальчика от дома до гимназии и следить, чтобы тот не шалил, не тратил силы и внимание попусту, а дошел до класса спокойно и тихо и уселся слушать и слышать учителя. То есть педагогом назывался вовсе не учитель, а поводырь, "дядька", присматривающий за мальцом и замолкающий, когда в классную комнату входил настоящий господин учитель.

Роль педагога была опасной. Ведь желания воспитанника и задачи, поставленные перед педагогом, могли сильно разойтись. Поэтому педагогу приходилось бывать строгим. Он следил за приготовлением уроков учеником вечером и чуть свет поднимал его с постели. Преподанное от учителя репетировалось с помощью педагога, причем он, в качестве поощрения ученика, и кричал, и грозил розгой. Это не возбранялось.

Но дети подрастали, переполнялись юными силами и начинали бунтовать против тех, перед кем смирялись еще вчера. Иногда ученики крайне зло издевались и шутили над бедным педагогом. А если он возбуждал ненависть в своих молодых питомцах, то горе ему. Случалось, что дерзкие шалуны сажали беднягу на ковер и подбрасывали как можно выше, а сами отскакивали. Зато педагог падал, больно ушибался да и погибнуть мог за здорово живешь. Но педагоги были бесправны – рабы! – а потому вынужденно все прощали ученикам.

Катя окончила университет. Филфак. На экзаменах настороженно улыбалась. Сторонилась всех. Очень боялась провалиться, опозориться, хотя отлично знала, что поступить на филфак для многих просто нереально. Родители тоже все понимали, а потому давно запаслись некой Эллой Марковной, пышной, чересчур черноволосой дамой, работавшей на факультете и обещавшей протекцию. Правда, за немалые деньги. Элла Марковна честно и хорошо натаскивала Катю и брала за академический час... Ну, эту сумму родители от Кати скрывали. Только мать полюбила цитировать один стишок, когда-то вычитанный ею в каком-то журнале:

В праведных трудах моя рука.

У руки – работа нелегка:

Движется умело взад – вперед

И берет, берет, берет, берет...

Впрочем, это риск, не стану врать.

Надо взвесить всё пред тем, как брать:

Вдруг чужая сильная рука -

За руки меня и за бока?!

Вот тоска... А все-таки пока

Движется без устали рука.

Как мне дорог, как взлелеян мной

Этот уникальный труд ручной!

И его без памяти любя,

Я горжусь им. Только – про себя.

И не огорчаюсь оттого,

Что не афиширую его:

Не хочу являться в зал суда

За оценкой моего труда.

– К чему эти критические выступления? – не выдержал однажды отец. – Ты ведь мечтаешь, чтобы Катерина сдала в университет. Прямо бредишь им наяву! Тогда зачем наезжаешь на даму? Заодно запросто схлопочешь обвинение в антисемитизме. Ты учти, что у иудеев часто, да почти у всех, самая болезненная точка – их национальность. Любимая мозоль. Ты порой даже ничего и не подразумеваешь и вообще далека от этой мысли, но они умудряются как-то ее услышать или увидеть. И оскорбиться. Вообще назвать человека украинцем, татарином, казахом – да возьми любую национальность! – можно запросто, без проблем. Только не еврея. Это табу. Попробуй произнеси вслух! И ты сразу антисемит. Можно хохла назвать хохлом, русского – кацапом, но если произнести «жид»... Болезненное кривое искажении истории в мутном зеркале действительности.

Он был полукровкой, еврей по отцу. И позже Катя нередко слышала от матери, что удалась не в ее породу, а в отцовскую. К большому сожалению матери. В чем это выражалось – другая порода – Катя не понимала. Но часто слышала, что ей больше бы подошла фамилия деда – Штеренберг, а не та, что носит Катя.

Отец работал в рекламном агентстве, получал немало, но все равно на Катину подготовку к экзаменам пришлось выложиться по полной.

– Как бы не обманула эта Элла, – тревожилась мать. – Денег от нас за уроки наполучает, а помочь не поможет. И срежут Катьку запросто.

Но Элла Марковна оказалась честной и надежной. Катю словно вела по экзаменам чья-то невидимая ласковая рука, почти из стихотворения, да и подготовка у Кати была отличная.

Один раз, уже после экзаменов, Элла Марковна подбежала к Кате в коридоре и весело, шепотом спросила:

– Окей?

– Окей! – ответила счастливая Катя.

Не менее счастливая Элла Марковна полетела дальше по коридору.