Текст книги "Искушение"

Автор книги: Ирина Лобановская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Лобановская Ирина Игоревна
Искушение

1

Козу звали Ностра. Коза Ностра. Попросту Козаностра.

– Мафиозная ты структура, – горестно вздыхал дед Архип, сидя на завалинке возле избы. – Мафиозная и вредная. Вроде как террорист.

– Опять телевизора нажрался! – резюмировала баба Груня. – А он – наркотик! Опиумный мак. Лучше бы в церкву сходил. Вон, козу, бедную животину, каким-то носом назвал. Срам, да и только!

Но церковь была далеко, а бедная животина всякий раз выслушивала деда внимательно и с большим удовольствием. Дедова характеристика ее явно устраивала.

Не тяготило ее и одиночество. Одна коза на всю деревню. Именно это возвышало Ностру в ее глазах, делало гордой и мрачной, демонски-коварной и злобной.

– И-и, болезная! Вроде как дьявол, – вздыхал дед и ласково усмехался.

Деревня медленно вымирала, смотрела на мир косо-равнодушно, наспех забитыми досками низких окон радикулитных домушек, навсегда вросших в мать-сыру землю. Молодежь поразбежалась, средний возраст – тот тоже послушно покатился в города за детьми и внуками малыми, а старики... Ну, этим деваться некуда. Да и не очень тянуло их вдаль от родных садов-огородов. Куда-то ехать умирать? Нет...

– Прислуга – она была раньше, это давно... Очень давно, – сообщил дед Архип Петру-племяннику. – А чего теперь? Прям возрождается... И то слово, пришла пора ей осенняя, как грибам в нашем лесу... Вон сколько развелось!

– Плевать на это! Лишь бы не было войны, – злобно буркнул Петр.

Да, детское понятие. Очень давнее. Историческое. Вырос – и все изменилось. Слуги, господа... Или вы еще не въехали в ситуацию?.. Въезжаем в капитализм! Следующая остановка – Нью-Йорк! Поехали... Осторожно, двери закрываются... Неужто добрались?.. Приехали...

После развала армии и возвращения из Германии Петр Васильев мыкался долго – без жилья, без работы... Тоска тоской. Даже подумывал заглянуть к психотерапевту. Модная нынче забава.

Жили сначала в Донецке, у тещи, женщины своенравной и лихой, зятя по-своему любившей, хотя нередко ядовито проезжающейся на его счет.

– Эх, Петух ты Петух! Встал с первыми, лег с последними. Как же ты пропел все, как все прокукарекал? Ни угла, ни кола! Только звездочки на погонах. Были бы золотые – загнали бы! А так – и продать неча.

Потом теща вдруг объявила:

– Подавайтесь в Россию! Дед там у Тоньки живет. Може, возле него прокормитесь.

Характерец у Тониной матери оказался решительный.

Когда-то она точно так же приказала молодой дочери:

– Уезжай! Тут тебе делать неча. Здесь найдешь себе мужа-шахтера, опосля его похоронишь, как из шахты мертвого вытащат... глаза себе выплачешь, детей одна ставить на ноги будешь, маяться... Сынов в шахту проводишь – работать тут парням больше негде – вдругорядь всех похоронишь, сердце изведешь... Уезжай! В другом месте судьбу себе сложишь. А ведь жизнь, доча... она короткая, как глоток...

Случилось это после гибели старшего Тониного брата. Отец погиб давно, когда Тоне было шесть лет. Ушел утром на шахту – и не вернулся. Обычная история. Газ вырвался на волю – страшный и людей ненавидящий.

Тоня привыкла к смерти, выросла под неизменные крики и плач соседей – в городе постоянно погибали шахтеры. Каждый день ждала этого плача и его боялась. А работали почти все мужики, конечно, на шахте – куда здесь еще податься? Правильно мать говорила. И брат туда пошел. А когда не вернулся домой точно так же, как отец...

Мать сидела с сухими глазами и покачивалась на стуле, не замечая своих движений. Тоня несмело подошла и остановилась рядом.

– Мама...

– Уезжай! – повторила мать, глядя в стену. – Тут ни жизни, ни судьбы себе не найдешь... Гиблое место. Я одна проживу. Соседки помогут в случае чего. Любу помнишь?

Любу Тоня помнила преотлично.

Девочка была умственно отсталой, и родители, дальние родственники Тониного отца, все пытались ее вылечить, часто возили на юг, почему-то считая море лучшим лекарем. Потом пристроили девочку в какой-то специальный интернат в Москве, с помощью неких Васильевых. Познакомились на юге. Глава семьи, военный в отставке, работал в интернате шофером, продукты возил. Один раз Тоня сама провожала Любу в Москву – собралась на город посмотреть. И остановилась у Васильевых. Так познакомилась с Петром, тогда еще юным курсантом.

– Любкины родители напишут этим Васильевым, може, у них первое время поживешь, – монотонно говорила мать, без остановки раскачиваясь на стуле. – А там видно будет...

Через неделю Тоня уехала в Москву.

Молодой Петр Тониному приезду обрадовался. Выскочил в переднюю, закрутился возле... Тоня смутилась.

– Я пока поживу у вас, если можно... – прошептала робко. – Я заплачу, мама денег дала на первое время... Пока работу найду и жилье...

Александра Петровна сухо кивнула: она была предупреждена и письмом, и звонком, была нежно просима дальними Тонькиными родственниками, но всему есть свои границы.

– И кем же ты трудиться здесь собираешься? – иронически справилась Васильева-старшая.

– Я педагогическое училище окончила... – пробормотала Тоня. – В школу пойду...

– Я тебя от школы заклинаю. Туда ни ногой! – вдруг решительно сказала Александра Петровна. – Работа адова, платят гроши! Хлопот много, здоровья мало. Куда еще можешь?

– Корректором могу... – Тоня потерялась окончательно. – Я дома подрабатывала...

– Вот и хорошо, – одобрила Александра Петровна. – Это годится.

Так приезжей определили профессию на всю жизнь.

Тоня очень быстро поняла, что ее профессия собой представляет. Корректор – это неизменный и почти единственный козел отпущения во всех издательствах и редакциях. На него проще всего свалить все ошибки, потому что глаз – инструмент легко устающий, уж одну-две ошибки, так называемые "глазнушки", пропустит обязательно. А туда же, в одну кошелку, можно сбросить и все остальное – недоглядела, пропустила, плохо прочитала... В общем, неважный работник наш корректор.

Да тут еще навалились сложности распавшихся времен. Иные были правила у русского языка в былые советские времена. Например, "Вооруженные Силы СССР" – раньше писали все слова с большой буквы. "Вооруженные силы союзных республик" – здесь прописная требовалась только в слове "вооруженные". А "вооруженные силы иностранных государств" – оба слова с маленькой. Но как СССР распался, так и правила эти языковые тоже. Заодно. Вроде бы они стали проще, сильно не запутаешься, где заглавную, а где строчную ставить... Зато появились новые проблемы.

В практике корректоров порой встречались поистине трансцендентные, философские вопросы, по поводу которых корректоры друг с другом без конца совещались – и все равно не знали, как разумнее поступить, что выбрать, на чем остановиться...

Вот, скажем, выступает православный священник и говорит о Боге. В этом контексте слово "Бог" пишется с большой буквы – это понятно. Если речь идет о языческих богах – к примеру, бог Дионис – пишем с маленькой. А вот если мы цитируем муллу, который с точки зрения мусульманства говорит о Творце, Аллахе и употребляет слово "Бог"? Как тут писать нам, русским? Как будет этичнее? И какого вообще Бога мы здесь имеем в виду?.. В Которого мы, не мусульмане, верим, или – в Которого мы как раз не верим?

Вопросик... И не единственный по части разных языковых сложностей в корректуре.

Слова почему-то то начали "давиться" большими буквами. Например, огромная на доме вывеска: "Элитные Американские Холодильники". И непонятно, почему здесь сразу столько имен собственных.

Или "С Новым Днем". Ну, ладно, это Билайн нас поздравляет, фирма американская, хотя и на английском эти слова не пишутся с прописных.

Запросто писал "ЕвроБанк", "СтройМастер", "АлкоДоктор", "МегаТранс", "СтройДоска", ЛесСтройТорг", ЭкоВодИнжиниринг", "ПромГражданСтрой", "ФармАналитик"... И вообще прописных – чем больше тем лучше. Отсюда "Быстрая Раскрутка Сайтов", "Деловая Колбаса", "Рынок Электронных Компонентов", "Доска Объявлений", "Авто, Мотто, Запчасти", "Красота и Здоровье", "Составление Договоров"...

А цитаты? Тоню они всегда развлекали. Излюбленный советский слоган: "Человек – это звучит гордо!". И подпись "Максим Горький". Получается, Горький нам так сказал... А вообще-то фраза – из пьесы "На дне", то есть из произведения, где авторского голоса нет по определению. Более того – кто там это произносит, насчет человека? Фраза выдернута из монолога Сатина. Босяка. А кто такой Сатин именно как человек? Узнает, что Актер повесился, и бросает с досадой: "Испортил песню, дурак!.." Откровенно циничный тип. Но его фраза нам преподносится как замечательная да еще за подписью ни много ни мало – самого Горького.

Еще раньше любили цитировать: "Человек создан для счастья, как птица для полета!". Владимир Короленко. А кто это говорит у Короленко? Да инвалид первой группы, не способный ходить! Вдумайтесь только в этакую горечь...

В детском доме творчества Тоня видела на стене разноцветный плакатик: "Природа – не храм, а мастерская". И подпись, конечно, – "Иван Тургенев". Только изрек это Базаров, нигилист, которого автор развенчал.

Приводить цитату, указывая автора произведения, из которого она взята, и тем самым грубо подтасовывать простой факт и делая носителем и вдохновителем данной мысли автора давно вошло в привычку. Забавно и курьезно.

Но это все философия. А в медицинском журнале, куда сначала устроилась Тоня с помощью все тех же общительных Васильевых, начальница попалась хорошая, ласковая. Зато машинистка и секретарша – подружки – злющие. Едва Тоня пропускала ошибку, как они – обе сразу – радостно сталкивались над злосчастной строкой указательными пальцами.

– Ага, снова проглядела! А нам по сотне раз за тобой перепечатывай! Да ты не умеешь ничего! Сидела бы дома, при мамке!

Тоня сжималась, на кухне у Васильевых плакала, часто предлагала подружкам:

– Давайте я сама перепечатаю...

Но те злобно-торжествующе хохотали:

– Как это сама?! У тебя своя работа, у нас – своя! За тобой грязь выволакивать! – И фиглярничали: – Никогда не делай за других свою работу!

Александра Петровна Тонины слезы осуждала.

– Из-за работы?! – презрительная усмешка. – Нашла из-за чего реветь! Так тебе слез на всю жизнь не хватит!

Напророчила...

Тонину жизнь сглаживала начальница, всех мирившая. Глядя на рукописи – после Тониных правок все в росчерках и исправлениях – она каждый раз весело спрашивала:

– Опять двойка, да?

Это стало у нее рефреном. Тоня откоррректирует, сдает странички статей, покрасневшие от стыда, и слышит привычное:

– Опять двойка!

Начальница смеялась:

– Русский язык на "пять" знал только один великий человек, и как раз еврей. – Имела в виду Розенталя. – А ошибка в книге – это радость читателю, они должны там быть. Это хорошо, когда читатель их находит и ликует – думает, что он глазастее и умнее всех: и автора, и редактора, и корректора.

Но Тоня, когда находила в какой-нибудь книге много ошибок, расстраивалась так, будто сама их сделала.

Проработала она в медицинском журнале не очень долго: Петр сделал ей предложение, родилась Маша...

2

Ночью снилось – завтра воскресенье. Весь день дома. Отдых от телефонных звонков и разговоров. Чаще всего – бессмысленных, лишних, тянущих душу пустотой. И за окнами осень. В этом году теплая, ровная, без всяких припадков давления. Плавился желтизной почти летний сентябрь, земля неспешно закрывалась листьями, желтая маскировочная пелена... спрятаться от жизни, уйти, убежать... куда, как, зачем?.. но лучше всего затаиться, навсегда, от всех, от людей... они страшные, эти люди... и это неправильная мысль... неверно что-то в тебе самой... издавна, изначально...

В разрывах снов – наплывы каких-то никогда не виданных, нездешних, неземных морд: оскалы, клыки, безумные, вытаращенные глаза... Катя пугалась, просыпалась, крестилась... Морды исчезали. На время. Когда она, наконец, переступала границу сна. Но наваливалась тоска. Удушливая, мерзкая... И брала жизнь в оборот. Только нельзя позволять обстоятельствам властвовать. Властвовать...Зеркало выдавало все без прикрас.

Катя рано поседела и стала краситься. Результат был плачевен, и встала дилемма: либо лысая, либо седая. Катя выбрала второе. Странно, что многие дамы предпочитали первое, и потому нередко милые круглые лысинки лукаво сквозили сквозь ярко-рыжие или темно-каштановые умирающие пряди.

Зато за окнами осень... Катя поклонялась ей, одной из всех времен года. Потому что тогда все вокруг окутывалось красотой и покоем. И исчезала распахнутость окон, создающая иллюзию, что ты и мир – почти одно целое, когда запросто можно выскочить на улицу в легком платьишке и босоножках. Катя не любила это время. Ей нравилась отгороженность, замкнутые двери, зашторенные окна – и ты сама по себе, и мир – сам по себе. Он – это он, а я – это я. И ничего больше. Никаких других вариантов.

– Осень, с точки зрения эпидемиолога, должна быть обязательно, чтобы холодало постепенно и чтобы никто не замерз сразу, – однажды изрек сын Платоша.

В младших классах сосед по парте все время называл ее, дразнил "Советским оружием". Катюша потому что.

Орал:

– Эй, Советскоеоружие!

Катя дулась, обижалась.

Мама сказала как-то со смехом:

– Да что ж ты обижаешься, глупыха? Ведь благодаря тебе мы фашистов победили!

Катя немного воспрянула духом. А потом сообразила и, когда сосед в очередной раз ей крикнул: "Советскоеоружие!, спросила:

– А какое советское оружие ты имеешь в виду?

Мальчик слегка растерялся:

– Ну, какое... "Катюшу", конечно!

– Вот и называй его по имени! Ладно?

Оружие...

Если это Катя, то бишь теперь Екатерина Кирилловна, и даже завуч частной школы, то оно чересчур ненадежное. И с ним никого ни победить, ни с кем не выиграть.

Сын... Ну, почему он такой маленький?.. прямо крошечный... Катя, ты что? Вполне доношенный, три двести... Да, конечно... но пальчики... ноготки... как их я стричь буду?.. я боюсь... но он прямо очаровательный... улыбается... рад, что живет... такая мордашка... чудо, правда? Катя, точный ответ на свой вопрос ты получишь лет через двадцать... а пока... ты даже стирать толком не умеешь...

Все дети болеют, не психуй, что ты вся вытянулась линейкой? И лицо как перед воротами кладбища. Все дети простужаются, подумаешь, сопли, и свинка, ветрянка, корь... Ничего особенного... Особенного действительно ничего.

Муж... теперь уже бывший... ты избаловала ребенка... что ты сидишь дома? Пора работать... и вообще мои деньги... мои деньги... мои деньги... и твой ребенок... твой ребенок... твой ребенок... твоя стирка... твои обеды... твои иллюзии...

Про людей говорят – проснулись, а она – утром очнулась. Каждым утром. Много лет. Платон не спал. Потом спал плохо. Потом не спала сама Катя... Много лет. И все вокруг усердно делали постигающе-соболезнующие физиономии. Хотели довести до твоего сведения, что понимают тебя – очень понимают – и сочувствуют – очень-очень! Но в этом самом познавании рядом живущего – всегда полный провал. Черная яма какая-то. И вообще как можно осмыслить другого, если ты сам себя до конца никогда не осознаешь? Представить себя на чужом месте... Разве это просто? Да это невозможно! Ты всегда на своем. И никто не понимает себя больше, чем ты сам себя не понимаешь. И никто не поможет, никто не придет на помощь...

Беспомощный... что это значит? Без помощи... тот, у кого нет помощников, кому никто не в силах помочь? Или кто сам себе помочь не в состоянии? То же самое беззащитный. Чьей защиты и помощи нет – чужой или своей?

Катька, ну почему ты такая худая? Прямо скелетообразная... И на весы, тебе не стоит пенять, коли дистрофия. Я думала, родишь, станешь нормальной, как все женщины... Ну, не в коня корм. Нет, муж тебя бросит... Помяни мое слово! И вообще мужу нужна здоровая жена, а ты все болеешь... Я тебе это как мать говорю! Ты перечеркивай фигуру поясом, это полнит зрительно... перечеркивай... вообще перечеркивай и перечеркни... не обращай внимания... не обращай... множество советов...ты грудь себе расти... нулевка нулевкой... капустой обкладывай... говорят, помогает...

Сознание словно бредило своими тайниками. А тайники эти – тьма непроглядная, смотри не смотри – ничего не разглядишь. И чаще всего обманываешь себя ты сама. Если в этом признаться самой себе. И кто в сущности остается непонятным? Тот, кто еще пока не осознал, чего хочет и ради чего живет, или тот, кто не заслуживает никакого понимания?

Катя всегда пыталась – считала правильным – не терять друзей и искать новых. Часто звонила знакомым, спрашивала, что происходит в их жизни. Звонки воспринимались оживленно, с большим энтузиазмом, поощрялись очень эти звонки. Но в ответ... В ответ Кате почему-то никто не звонил, и она часто с невеселой надеждой посматривала на телефон. Нет... тишина... Тогда в отчаянии Катя стала выключать телефон, чтобы уж точно никто не прозвонился. А никто и не пытался. Почему человек чересчур часто проваливается в полную сиротливость? Одинокому везде пустыня – кажется, так было написано на печатке-перстне отца Чехова... После смерти отца Антон Павлович не снимал с пальца эту печатку.

Но уверенные в том, что могут обойтись без других, сильно заблуждаются. Хотя куда больше ошибаются убежденные в том, что другие не в силах обойтись без них. В силах. Еще как в силах...

И жизнь – это бег на дистанцию, которая значительно длиннее, чем кажется поначалу. Зато жизнь слишком коротка, чтобы лгать. Короткая как троллейбусная остановка... А если вспомнить о честности, то мы обманываем почти все время, постоянно, часто по пустякам, но нередко и в делах серьезных. Правдивый человек, в конце концов, приходит к отчаянно-черной мысли, что он неизменно лжет.

Катя всегда плохо верила в себя, никогда себе не доверяла. А такое недоверие – причина большинства наших неудач.

– Самое страшное неверие – это неверие в себя! – восклицала мать. – И что скажут о тебе другие, если ты сама о себе ничего сказать не можешь?

Но как себя перебороть? Как заставить измениться?

Весенними ручейками истаивали былые отношения, сахаром в горячем чае растворялись давние привязанности и старые дружбы... Печаль рождалась – почему так всегда получается? – из-за несовпадений человеческих желаний и возможностей. Реалии жизни оказывались несовместимыми с надеждами, противоречили им, и очень жестоко. Да ладно, смеялся муж, было бы сердце, а печали найдутся. По принципу "были бы кости, мясо будет".

Как утверждает мудрость, на свете есть три вида друзей: первые вас любят, вторые к вам безразличны и третьи вас ненавидят. Кате на долю выпали вторые... Люди-полупроводники, общающиеся в одну сторону, только если ты к ним, но не они сами к кому-то. И то хлеб: а если бы третьи?..

Где-то Катя прочитала, что характер человека похож на театральный бинокль, то уменьшающий, то увеличивающий предметы, в зависимости то того, с какого конца в него заглянуть. Может, она всегда смотрела не с того конца?

Посеешь поступок – пожнешь характер, посеешь характер – пожнешь судьбу. Ну да, судьба человека чаще всего – в его характере. Что она посеяла, эта Катя?

Тоска заговорила и такого наговорила... впору вешаться... лучше бы заткнулась она навсегда.

Воспоминания детства были печальными: тахта и болезни. Они сыпались на Катю холодным снегопадом. Словно она когда-то не вовремя открыла окно и впустила болезнь.

Скарлатина, воспаление среднего уха в виде осложнения, свинка, ветрянка, то ли корь, то ли краснуха, воспаление легких...

У матери была лишь одна жизненная задача – накормить дочь. А есть Катя не хотела. Интуитивно чувствовала, что ей этого не надо. Но что может ребенок против взрослых? Катя плакала, выплевывала ненавистные каши и макароны, каждый день просыпалась в страхе и с ужасом ждала сначала завтрака, потом обеда... и всегда начиналось то же самое нудное, сюсюкающее противное: ложечку за маму, ложечку за папу... человек – это печка, а еда – это дрова. А какая же печка без дров? И, наконец, крик:

– Ты будешь есть или нет?! Неблагодарная! Я покупаю тебе самое лучшее, вожусь, готовлю, от плиты не отхожу, а ты нос воротишь!

Катя бессильно сжималась.

Кормить насильно детей нельзя – они потом будут расплачиваться за это тяжелыми болезнями. Это Катя осознала значительно позже, на своем опыте, а мать никогда не поняла.

Катина тахтушка ютилась за шкафом – жили тесно – здесь всегда было темновато, но Кате это очень нравилось. Она вообще предпочитала вечер и ночь солнечному дню. И привязалась к своей тахте, утешительнице и свидетельнице Катиных болезней. На тахте всегда шла разнообразная жизнь: проливались слезы безнадежности и усталости, читались интересные книги, разыгрывались дочки-матери с куклами – Катя их обожала. И так росла. Болела и росла. Скрытая от солнца, спрятавшаяся в самой себе и своих болезнях, тихая и невеселая. Потом еще эти гланды...

Их пришлось удалять почти на живую Наркоз отошел, потому что останавливали кровь, она не свертывалась. И когда позже санбрат принес Кате в палату мороженое, она так толкнула парня ногой, что он отлетел и пробил стекло в двери. Отец потом вставлял стекло и негромко ругал Катю. Она молчала. Что можно сказать в свое оправдание? Очень стыдно, и только... Надо как-то держать себя в рамочках. "Учитесь властвовать собой..." Но тогда Катя не задумывалась об этом.

Потом начались "животные" проблемы – то болит в левом боку, то в правом. И так постоянно. Врачи долго бились в бесплодных догадках, таскали Катю по разным обследованиям, УЗИ и рентгенам, а потом заподозревали целиакию. В России это оказалось белым пятном, хотя открыли саму болезнь году так в пятидесятом. И обследований на целиакию у нас не делали.

– Езжайте в Италию, это их болезнь, – сострила участковая врачиха, женщина милая и приятная во всех отношениях. Если бы она еще и лечила... – И лучше всего навсегда, – весело подытожила врачиха. – У вас там все само пройдет. Например, ваше хроническое воспаление легких.

Но за границей Кате бывать не пришлось, если не считать зарубежьем Украину и Прибалтику, куда Катя ездила еще в те времена, когда они были советскими.

Она мучилась и думала, что бывают просто благородные болезни – сердце, мигрень, а есть низменные, грязные, отвратительные – живот. Что и выпало ей на долю в полной мере. Хотя слово "живот" в старославянском значило "жизнь". Значит, он определяет очень много. Безликое раньше слово "здоровье" приобретало свой величественный и всеопределяющий смысл.

"Волшебное" открытие насчет трех стадий гастрита: плохо, очень плохо и совсем плохо. Желудок, голова, низкое давление... Вегето-сосудистая дистония. Страшная штука, если хорошенько испытать ее на себе.

Потом оказались камни в желчном пузыре. Сколько лет их отыскивали... Вырезали, наконец. Стало полегче. Зато обнаружили панкреатит.

– Лучше бы у вас оказалась язва, – посетовала милая участковая врачиха. – Для нее препаратов – миллион двести, а панкреатит лечить даже нечем. Ферменты и голодание.

Голодание... Это при Катином весе...

Врачи – обычные люди, ничего ни в чем не понимающие. Нашли когда-то такую отличную помойку – нервная почва – и давай туда все валить до кучи. Да, нервная почва – она на редкость благодатная, на которой может подняться что угодно. И произрастает с превеликим удовольствием.

На летнюю поездку в Крым родители копили целый год, понемногу откладывали из каждой получки, зато потом... целый месяц блаженства... Каждый раз, расставаясь с морем, Катя плакала. И мать торжественно обещала привезти ее сюда следующим летом.

Потом Катя выросла, началась другая жизнь, и о море пришлось забыть. По крайней мере, приказать себе о нем не думать, иначе воспоминания становились болезненно-навязчивыми. И эта новая боль... боль, боль, боль... прибавившаяся к привычной – голова, живот, спина, зубы, ноги... Эта новая – неизвестно где живущая, в сердце? – нет, непонятно – но такая настойчивая, могучая, властная... И стало трудно различать, что сильнее – та, привычная с детства боль – живот, голова, зубы – или эта новая, неизвестно откуда взявшаяся... И эта неизменная худоба, костлявость какая-то... Не в коня корм. Что же ты такая худая, Катя? И даже после родов не можешь поправиться...

Она с ужасом смотрела на себя в зеркало. Платья сорок четвертого размера были велики, даже сорок второй висел на ней, обвисал, торчали бедра и выпирали ребра... В молодости Катя вполне уверилась, что замуж ей ни за что не выйти. И думала только об одном: надо родить ребенка... Родить на любых условиях и вырастить. Пусть в одиночку, все равно...

Такую худую никто замуж не возьмет, дураков нет. Но их оказалось намного больше, чем она предполагала. И замуж она все-таки вышла. Правда, всего на два года, но Платоша родился вполне законным дитятей. Семейная жизнь... короткая, как июльская жара в Москве. И все-таки Кате повезло. Странно, но за ней даже ухаживали и другие, кроме мужа. И до замужества, и после.

Она дала слово себе не повышать голос на сына – ее родители всегда срывались на крик. Почему то же самое нельзя сказать спокойно? Но вот нельзя, не получается... И Катя съеживалась от постоянных громких резких замечаний. от недовольства, оскорблений... У тебя не руки, а крюки... Да что ты умеешь? Выйди из кухни, не мешай! Но как же тогда научиться чему-то? Выйдешь замуж – научишься! А пока учись в школе! Это твое дело! Опять ведь вчера тройку принесла!

В первом классе Катя полюбила декламировать взрослым::

– У Иры на окне кактус. Ира тронула кактус и уколола руку. У Иры – рана.

Мать удивлялась:

– Ну уж! От колючек кактуса – и прямо-таки "рана"? И почему ты талдычишь без конца одно и то же?

А надо было претензии не дочке предъявлять, а гениальным составителям букваря. Потому что Катя просто дословно, наизусть повторяла букварный текст.

В комнате всегда было душно, родители, особенно бабушка, почему-то панически боялись открытых окон. Сквозняк! Опять ты сквозняк устроила! Тебе что, дышать нечем? Нечем дышать...

Однажды явившаяся на вызов педиатр велела матери распахнуть окна настежь, и ребенка – прямо под сквозняк. Тогда погибнет вся инфекция.

– Вместе с ребенком! – крикнула мать.

И наотрез отказалась от всяких вольных ветров. Привычно запричитала:

– Прозрачная девочка! Ничего не ест! А тут – сквозняк!

Катя зашла как-то в гости к школьной подруге и искренне изумилась, и порадовалась открытой форточке. Села возле. В комнату с улицы плавно тек осенний холодок, приветливый и ровный.

– Ты ничем не больна! У тебя нет никаких болезней! – упорно, наперекор действительности, вдруг начала позже твердить мать, словно убеждая в этом и себя, и Катю, и всех остальных.

Мать пережила личную перестройку и теперь считала, что у дочери не может быть и не должно быть в жизни ничего плохого, только все отлично или хорошо. Потому хоть и страдала из-за Катиных троек и болезней, но рассматривала их как случайности. Самовнушение – крайне удобная, выгодная штука. Приучает видеть вещи такими, какими ты хочешь их видеть, какими нужно именно тебе, а не такими, какие они есть на самом деле.

– Катюшу надо лечить, – часто говорила бабушка. – Лара, тебе надо отвести ее к врачу.

Мать досадливо отмахивалась.

– Ничего у нее нет!

– А голова все время болит?

– Выпьет анальгин – пройдет. Дать тебе таблетку?

– Давай дай! – бормотала Катя.

Сколько можно их пить?..

– Мама, как ты думаешь, почему у капитанская дочка просит у Екатерины милости, а не правосудия? Разве милость выше всего?

– Наверное, выше. А Пушкин – гений. И незачем его обсуждать. Ты опять недоела котлеты. Совсем ничего не ешь, это безобразие! Есть надо, это топливо для организма.

– А песни Окуджавы тебе нравятся?

– Не знаю, почти не слышала. По телевизору как-то передавали... Очень заунывно. Ты вчера снова принесла из школы бутерброды, даже не тронутые. Тебе поправляться надо, откармливаться, посмотри на себя!

Когда Кате в старших классах сделалось совсем плохо, неустойчиво в этом мире, неуютно, а сам мир превратился в серый и тусклый, как дождь за немытым окном, когда вдруг душа отчаянно заметалась и жалобно заныла – отчего? почему? – Катя попросила мать отвести ее к врачу. Никогда не забыть, каким стало лицо матери: жестким, металлическим, пуленепробиваемым...

И снова привычное:

– У тебя ничего нет! Ты совершенно здорова! Никакой врач тебе не нужен!

Тогда даже страшно было представить, чем грозил визит к психиатру, это пятно на всю оставшуюся жизнь... Но хотя бы к невропатологу...

А сама Катя идти не решилась, побоялась. Она вообще выросла человеком робким, пугливым, патологически застенчивым.

– Прямо какая-то мимоза-недотрога. Всего боится, на все обижается... Что еще ей надо? – часто тосковала вслух мать. – Одета, обута, сыта...

Отец ответил лишь один раз. Вопросом на вопрос.

– Разве все ограничивается этим?

– А чем же еще?

– Еще есть душа...

– Ах, душа... Да ты сумасшедший!

Большинство преданных детям мамашек признают лишь две точки зрения: моя и неправильные. И все всегда решается не на уровне диалога, спора, дискуссии, а на совсем ином уровне – я так сказала, я так думаю, значит, так оно и есть.

Но мнение всегда неизменно правит миром, а жизнь без убеждений – это путь к шизофрении. Хотя только глупцы и покойники никогда не меняют своих мнений, а изменяемость – основа развития.

– Разве счастье в том, чтобы прожить благополучно? – спросил отец. – Оно в том, чтобы точно осознать и тонко ощутить, в чем оно может состоять.

Мать махнула рукой.

Катя жила враскорячку, как часто раздраженно говорила мать. Это означало, что пережившая слом эпох Катя, странно впитала в себя все старое и почему-то не сильно приняла новизну, не сжилась с ней, хотя именно новая эпохи лелеяла ее на крыльях перемен в виде интернета и общедоступной свободы. Но до конца не взлелеяла. Не сумела. Сломалось это чересчур новое время на Кате, тихой, замкнутой, но упорной в своих мечтах и убеждениях. Настаивавшей на них до тех пор, пока они сами не начинали рушиться на ее расстроенных глазах и нервах. Поэтому Катина жизнь состояла из цепочки разочарований, да таких тяжких и невыдуманных, что жить становилось все труднее и труднее.

Катя долго послушно следовала маминой воле. А мать руководить любила. Ну и пусть! До поры до времени Катю это вполне устраивало. Она жила в подчинении, поскольку оно стало – на время, только на время! – правилом и образом жизни. Удобное жизненное правило. Но до поры, до той самой поры...

Мать этого не учитывала и даже в расчет не принимала. Любые властители всех времен и народов всяких масштабов и калибров всегда уверены, что их власть на Земле бесконечна и безразмерна. На чем основывается такое неизменное убеждение, сказать трудно, но оно живуче и довольно въедливо и привязчиво.