Текст книги "Рандом (СИ)"
Автор книги: Ирина Булгакова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)
– Какого отца, Влада? Разве сегодня не пора твоих навестить? – сорвался на крик Кир. – Ты не была у них уже два дня! Два! Ты же знаешь, и молоко кончилось, и яйца! Мы собирались ехать еще перед днем рождения!
– Кир, мы…
– Как ты не понимаешь?! Для меня твоя семья – это моя семья! У меня никого – ты слышишь? – никого не осталось! Я каждый раз езжу туда с тобой… И как будто о своих забочусь! Вы что, все считаете, что мне не нужно это? Родные, о которых нужно заботиться? Пусть даже так… Я тебе не Алиска! Это она была бы счастлива, если бы ее родители… неизвестно где… в самолете… А я хотел, чтобы остались! Чтобы ездить к ним, кормить с ложки! Маму! Отца! Сеструху! Чтобы хоть кто-то… Хоть кого-то…
Я слушала, не дыша. Он почти плакал, в его голосе было прежнее то, от всех этих «лю-юди, умоляю, хоть кто-нибудь».
– Слушай, Кир, ты чего завелся? Езжайте с Владой, – недоуменно пожал плечами Макс, но я его перебила.
– Кир, мы едем к моим. Сейчас. Собирай продукты.
Он сник в один миг, как оставшийся без ветра парус. Пару раз набирал полную грудь воздуха для ответа, но каждый раз слова выходили из него тяжелым выдохом. Он едва сдерживал слезы.
– Ладно, ребята, увидимся позже. Обещанные яйца на столе. Бывайте, – попрощался Макс. Он зачем-то собрал грязную посуду и исчез на кухне.
– Соберешь продукты, или тебе помочь? – Я не знала, как принято успокаивать плачущих парней.
Кир кивнул. Волосы снова закрыли лицо. Круто развернулся, сбив стул. Его длинные тонкие пальцы оторвались от столешницы и взлетели куда-то к вороту толстовки.
…А потом я сидела на мостике, обегающем купол Исаакия. Мои ноги болтались и до опоры была сотня метров. Позади меня в окнах горели свечи. Их пламя металось. Так же как пламя, металась моя душа. Выл ветер. С бешенством налетал на железную конструкцию, давно требующую ремонта. Я могла погибнуть. Скажу больше, я думала об этом так же просто, как думала о том, чтобы встать и уйти.
Шаг вперед, шаг назад.
Я запретила Киру подниматься на смотровую площадку и он честно держал данное слово. Он стоял под мигающим фонарем и дрожал от страха: он не знал, чего от меня ждать.
И я не знала, чего ждать от себя – шаг вперед или шаг назад.
Я до последнего занимала свои руки, тело действиями, чтобы оттянуть момент истины. Теперь действия кончились и началась пытка. Память не стеснялась в деталях. Она подсовывала мне их – яркие, четкие картинки, словно была не моя, а чья-то чужая, специально заброшенная в мою голову, чтобы свести меня с ума.
Память толкала меня вперед.
Полдня назад я, онемевшая, столбом стояла в своей квартире. Дома, у открытой в кухню двери. Раньше, когда я отгоняла от себя страшные мысли, мне представлялось, как все будет ужасно. Но было еще хуже.
Я хотела отвернуться и не смотреть, но стояла и смотрела. Кир говорил что-то успокоительное. Если бы слова могли оказывать такое же действие, как таблетки, мне бы наверняка помогло. В моей голове замкнулась мысль, бегущая по кругу: как я смогу это пережить? Мама умерла у плиты, так и не закончив печь свои вечные блины. По странному стечению обстоятельств Антошка умер вместе с ней. Он упал со стула, и так получилось, что они лежали вместе, голова к голове. С открытыми глазами. Они смотрели друг на друга – худые, бледные. Их связывала одна тайна, к которой я отношения не имела. Она называлась смерть.
Я шагнула на кухню и меня словно выключили. Я опустилась на пол и долго просидела без движения, слушая стук сердца. Я даже не догадывалась, что оно может так тяжело толкать ребра. Каждый стук я ждала с замиранием, заранее готовилась к нему. Так больно мне не было никогда. До такой степени, что я захотела: пусть следующий удар станет последним! Но сердце билось, не обращая внимания на мое желание. Выбрало где-то в груди самую болезную точку и долбилось, долбилось в одно место.
– Завтра, – сказала я между двумя пытками – тук-тук. – Мы похороним их завтра.
Мы долго шли к Исаакию. По дороге мы зашли в Казанский за свечами. Мне показалось важным зажечь их в ночи.
– Знаешь, Влада, я никогда тебе не рассказывал, что почувствовал, когда осознал, что мои никогда не вернутся, – Кир начал говорить и я остановилась. Повернулась и закрыла ему рот рукой.
– Не надо, – еле слышно попросила я.
Я шла, неся в сердце каждый из этих больных тук-тук, и у меня не оставалось сил ни на что другое. Оставив Кира, я поднималась по долгой лестнице на смотровую площадку. Каждую из пятисот шестидесяти двух ступеней я брала штурмом. Мне хотелось бы наполнить их пятьсот шестьюдесятью двумя воспоминаниями о маме с Антошкой, но перед глазами стояли два тела, лежащие рядом.
Шел дождь. Я промокла насквозь. И мне хотелось только одного – чтобы все кончилось. Внизу под фонарем стоял Кир, бродила невесть откуда взявшаяся лошадь. Подступающая темнота обманывала меня, скрывая сотню метров пустоты под ногами. Шаг назад…
Шаг вперед.
Зима. Глава 1. Сусанин
Часть вторая
Зима
Сусанин
Вашу мать, твою мать, мать его. И ее – до кучи. Мы похоронили не того. Вернее, не ту. На суде… А как еще назвать ту сходку, на которую собралось столько народу, сколько не собиралось никогда. Я их видел на разных собраниях, но чтобы так, всех вместе…
Старперцы отвели душу, в выражениях не стесняясь, громкость подачи оскорблений не регулируя. Молодежь сидела пасмурная и пришибленная, тяжело вздыхала под особо жгучие перлы. Типа «стрельнуть эту мразь прямо сейчас, что за ублюдка она способна родить?». Гарем Султана вел себя по-разному. По всему видно, появление Алиски внесло диссонанс в привычное распределение вакантных мест будущей иерархии. Натаха – разбитная девица неопределенных лет, в прежнюю бытность наверняка спец по продажам, продолжала заниматься тем же и сейчас. Непонятно? Я поясню – она продавала себя.
– Я вам говорю! Верка сошла с ума! Точно вам говорю, – приливной волной топила собравшихся Натаха. – Тут Ксения Петровна заикнулась о том, чтобы ее изолировать…
– Именно! – подтвердила вклинившаяся в монолог Ксения Петровна. Фиолетовые волосы растрепались, на раскрасневшемся лице изрядно увядшим цветком морщились губы в яркой помаде. – Граждане, не берите на душу грех! Так нельзя! Если вы все тут жаждете крови, давайте хотя бы позволим ей родить, а там посмотрим!
– Что посмотрим? На кого мы смотреть будем? – Натаха напирала. – Вылечить мы ее не вылечим. Тогда что остается? Посадить под замок и держать там до скончания веков? Вдумайтесь! Может, она нас всех переживет! Кто будет ее кормить, поить. Ее и ее ублюдка? Я вас спрашиваю? Ты? Ты? Ты?
Натахин палец пулеметной очередью пробил первый ряд зрителей, но нашел лишь тех, кто согласно кивал головами.
– Я вас спрашиваю, кто за это возьмется? А если она сбежит?
– Так-то оно так, – удрученно вздыхал Сан Саныч. – Но она ж беременная. У кого ж рука поднимется?
– А у нее? У нее рука поднималась? Когда она отстреливала нас, как животных? – кричал Василий Федорович. – Марьиванну, Валерика, Борисыча…
– Тамару Мироновну, – подсказал кто-то с задних рядов.
– Она, эта гнида, – на сей раз указующий перст Натахи без труда отыскал жертву. – Смотрела нам в глаза, говорила с нами, как ни в чем не бывало. А стоило нам отвернуться и что? Пулю в спину – вот что!
– Это так, – вступил молчавший до сих пор Иван Иваныч с логическим завершением ФИО Иванов – благообразный интеллигент с седой бородой. – Но внутри у ней дитё…
– Дитё? – межконтинентальной ракетой взвилась Натаха.
Я до сих пор не пойму, как Султану удалось заманить в свои сети такую горячую штучку? И почему до сих пор она предпочитала держаться в тени? Или запах власти в последнее время стал сильно чувствителен для ее ноздрей?
–Ты знаешь, что за дети рождаются в нашем мире? – продолжала наступление Натаха. – Ты видел этих детей?
– А то как же, у меня внучка… была, – Иван Иваныч сел, поник.
– Плодить шизиков, возиться с ребенком который до конца своих дней останется младенцем? В этом будет состоять Веркина заслуга?
Боевая подруга командора кричала, а я задумался: тоже, кстати, вопрос. А что за дети способны родиться сейчас? И, похоже, в ответе прозвучит приговор. Точно ли от здоровых людей получатся обычные дети, или… Я положительно ответил на вопрос и остался жить в новом мире, ответил отрицательно – и вымер. Как сам. Как человечество. Так просто оказалось подвести черту – нам, забытым, всего лишь случайно отмерили лишний полтинник (в лучшем случае), а мы успели прикинуть на себя глобальную идею продолжения человеческого рода. Тогда крайне важно позволить Верке родить. Хотя бы в качестве эксперимента.
Я чуть не высказался вслух, но вовремя остановился: стало интересно, к какому выводу придут остальные. Или я один такой умный?
Страсти разгорались. Натаха сцепилась со стариками. Кто подобрее защищал Верку, кто позлее – вынес ей смертный приговор. И все дрязги продолжались под заунывную песню Елены Николаевны о месте избранных в новом мире. Наконец, не выдержал Султан. Вскочил со своего места, и, пылая огненным взором, метнул в толпу:
– Она женщина! Беременная! Как вы все не можете этого понять? Она носит под сердцем ребенка! Вы что, планируете убить заодно и невинного младенца? Эй, люди, кто возьмет на себя такой грех? Чем вы тогда будете отличаться от нее?
– На твоем месте я бы закрыл рот, – веско вставил Яровец. – Ты с ней трахался. Ты что, умник, не мог понять, что у нее на уме? Чем она занимается по ночам, где шляется? Охренеть. И он еще собрался вести за собой людей. Вождь, мать твою.
У Султана не нашлись слова для ответа. Он забубнил что-то быстрое на своем языке, сел, отвернулся.
– Если вас всех тут волнует вопрос: кто станет за ней ухаживать, так не переживайте, – вступилась за Верку баба Шура. Вся такая румяная, ядреная – а ля бабуля из забытого рекламного ролика. – Я готова! У меня и комнатка с решеткой на окне имеется.
– И что, будете ее кормить, убийцу? – не хотела сдавать позиции Натаха.
– Буду. Что мне, жалко, что ли? Куры есть, вон, Кеша мне обещал корову пригнать, коз. Я и роды могу принять, и ребенка воспитаю.
– Воспитает она, – хмыкнул Саныч. – Если будет чё воспитывать.
– А вот если будет нельзя, тогда и станем решать, – не унималась баба Шура.
– Правильно, – поддержал ее Иван Иваныч. – Нужно будет, так соберемся во второй раз. У нас что, свободного времени в обрез?
– Это ж не сразу все, – ворчал Саныч. – Это ж сколько времени должно пройти прежде, чем станет ясно.
– Вот я и говорю: нет у нас проблем со свободным временем..
– Хотите знать мое мнение? – не поднимаясь с кресла, заявил Борюсик.
Лично я знать не хотел, но он высказался все равно.
– Убить эту гребанную суку с ее отродьем. Не хочет нормально жить, пусть не живет. Если хотите – я готов. Так сказать, привести приговор в исполнение.
Его слова утонули во вновь разгоревшимся гуле.
– Я не дам вам ее убить, слышите вы, уроды! – перекрикивая всех, выступила Тая. Белым демоном в кожаной косухе она вылетела из бокового прохода и возникла перед рядами. Говорила она, как и трахалась – страстно, вкладывая эмоции в каждое слово.
С момента нашей последней встречи мы не виделись недели две. Такой же разгневанной она мне и запомнилась, когда застукала меня с Дашкой на прежней квартире… Застукала. Ну и слово я подобрал. Без приглашения, охваченная «праведным» негодованием, она ворвалась в комнату, толкнув плечом мою Дашку.
– И вот это ты предпочитаешь общению со мной? – яростно бросила в меня Тая, но не попала. В смысле, слова пулями просвистели у моего виска и ушли в молоко.
– Чего ты разоралась? – спокойно спросил я.
Чтобы не мешать Дашке, я стоял у окна, облокотившись на подоконник. Моя жена хозяйничала – стирала пыль, напевая себе под нос вечную песню. Чисто вымытые, благодаря моим стараниям, волосы мешали ей. Минут через пять она найдет вечную заколку, лежащую на вечном месте и соберет на затылке вечный хвост.
– Ты вот с этим предпочитаешь жить? – не унималась фурия.
Внутри у нее все кипело. Я видел: она сдерживается, чтобы не позволить вырваться совсем уж обидным словам.
– Что за бред, Макс? Ты же понимаешь, нам не дано вернуться к прежней жизни. Хоть тысячу раз ухаживай за ними – ни хрена они не оживут! Нужно оставить их в покое, слышишь? Ты же здравомыслящий человек, подумай сам! Что ты можешь? Продлить ее мученья? Уверен, что хочешь именно этого? Уверен, что хочешь возиться с ней? Еще лет пятьдесят ухаживать за живым трупом – таким ты себя видишь? Как вы все не понимаете: здесь! – уже не осталось жизни! И вы сами не живете с ними! Обреченные на свою гребанную заботу, чем вы отличаетесь от них? Такие же придурочные, такие же больные своей жалостью…
Тая стояла, уперев руки в бока. Раскрасневшаяся, взъерошенная. Она перешла на обобщения, потому что пошла ва-банк. Либо я бросаю Дашку и мы с Таей живем долго и... как получится, либо...
Она строила планы, уверенная в результате. А я?
– Успокойся, – сказал я, поднимаясь.
– Я спокойна, – уже на порядок тише отозвалась она. – Я просто не могу понять.
– Ты не можешь понять, – я педалировал первое слово. – А причем здесь я?
Незваная гостья помолчала, переваривая сказанное. За ней, повинуясь обычному маршруту забуксовала Дашка. В ее отставленной тонкой руке дрожала лейка, нацеленная на полив растений. Каждодневная поливка не пугала комнатных монстров. Они заметно прибавили, в отличие от Дашки. Моя старая футболка, в которой она ходила, болталась на худенькой фигурке, выделяя два вечно торчащих на груди бугорка.
– Отойди в сторону, – беззлобно попросил я. – Дай ей пройти.
Съедая меня ехидным взглядом, Тая отодвинулась.
– А знаешь, Макс, – сказала она, – я абсолютно уверена, что ты согласен со мной. Ты отлично понимаешь, что ведешь себя как… Тебе просто не хватает смелости, чтобы сделать выбор. Хочешь, я тебе помогу?
Она подошла. Попыталась положить руку мне на плечо, но я весьма невежливо отбился от нежданной ласки. Мне вдруг – остро – показалось кощунственным обниматься с любовницей в присутствии Дашки.
И Тая это поняла.
– Ты что? – ее брови изогнулись насмешливой дугой. – Стесняешься? Ее?
– Я не собираюсь обсуждать эту тему. Чего ты хочешь?
– Чего я хочу, я знаю. Вопрос: чего хочешь ты?
– В данный момент я хочу, чтобы ты ушла, – злость – на нее, на себя? – постепенно вступала в свои права. – А не в данный хочу, чтобы ты забыла сюда дорогу. Итс май лайф, Тая. И я не собираюсь ею ни с кем делиться.
– Ага. Понятно, – она, было успокоившись, снова начала закипать. – Значит, у тебя своя жизнь, у меня своя. И из общего у нас только постель.
Я молчал, но о сказанном не жалел.
– Ну же, скажи! Чего ты молчишь? Может, хоть здесь наберешься смелости и честно скажешь?
Мне нечего было ей ответить. Нечего из того, что она хотела бы услышать.
– Молчишь? – она наступала. – А хочешь, я тебе скажу? Уж у меня-то смелости хватит. Ты считаешь, что сможешь трахать меня, когда тебе захочется, а в постели будешь думать о ней! – она кивнула в сторону Дашки, чудом вписавшейся в дверной проем. – Ну, готов? Признайся в этом. Только не себе – это и так понятно. А мне. Сусанин, если уж тебе так нравятся неживые, давай, заведем тебе резиновую куклу. Будешь возиться с ней – кормить ее с ложечки, спать укладывать…
– Уходи.
– Вот что ты решил! Понятно. Только я собираюсь уйти не только отсюда. А из твоей жизни! Вообще!
– Уходи.
– Правда? Ты отдаешь отчет в своих словах? – прошипела она. – Не пожалеешь? Потом?
В тот момент мне так и казалось. Что не пожалею.
– Уходи, – повторил я, насилу сдерживаясь.
– Ах ты…
Я не знаю, для чего она замахнулась – чтобы ткнуть меня в грудь, или влепить пощечину. В любом случае, это осталось для меня тайной – я вовремя перехватил ее руку и сжал запястье.
– Пусти.
– Хватит. Устраивать. Истерику. Просто уйди, – в такт словам я тряс ее руку, прежде чем отпустить.
Тая засопела, растирая запястье, всем видом показывая какое я животное, раз причинил ей «такую» боль. Потом из нее вырвалось что-то обидное типа «еще пожалеешь» и она ушла, хлопнув дверью.
Я пошел следом, закрыл входную дверь на замок – чего не делал никогда. Прислонясь к железному полотну разгоряченным лбом, я закрыл глаза, слушая как за спиной – то удаляясь, то приближаясь, фальшивит Дашка.
Я ни на миг не усомнился в правильности принятого решения. Вероятно, имелось зерно истины в тех словах, что в сердцах бросила Тая и мои практически каждодневные визиты к Дашке мало чем напоминали любовь. Скажу больше, не любовь к близким читаю я в глазах собратьев по несчастью. Наша жизнь начиналась от порога прежнего дома и вела туда же. Дашка – мой крест. И я его нес. Сам взвалил его себе на плечи и жаловаться на тяжесть ноши мне не хотелось.
Только повеситься. Иногда.
Тая, выступавшая в зале перед собравшимися с обвинительной речью, никогда не рассказывала о своих родственниках, но мне хотелось верить, что говорит она то, что думает. Голос девушки дрожал от сдерживаемых эмоций, ей удалось перетащить на свою сторону парочку старпёров. Имел ли значение незначительный перевес сил? В глубине души я догадывался, чем закончится голосование. Султану, сидевшему рядом с гаремом, слова Таи нравились. Я видел, как он настойчиво кивал, отмечая особо достойные места.
Алиска скучала, отсутствующим видом показывая, что не желает иметь отношения не только к гарему, но и к Султану. В немыслимом манто из трупов черт знает каких животных, она сидела на отшибе, разложив по меховым плечам тщательно закрученные волосы. Ей на ухо что-то говорил Даниил. Я уж не помнил, кто к кому подсел – она к парню или он к ней. Сильно сомневаюсь, что она займет место, пусть даже и определяющее, в гареме кавказца. Не тот человек, чтобы довольствоваться кем-то одним.
Неразлучная парочка Влада-Кир сидели в углу, недалеко от Алиски. Я с удивлением заметил рядом с ними Гопника. Он пытался что-то втолковать Владе, но она – безучастная – ни на что не реагировала. Мне опять некстати вспомнилась она – другая – точенная, хрупкая, голенькая, сидящая у меня на коленях, прижимающая к моему лицу нежные грудки. Раньше мне б светило лет восемь за подобную сцену, но сейчас…
Закона не было, но мораль, засевшая глубоко в сердце, осталась. Возможно, у меня одного. Я ощущал себя ни много ни мало, хранителем устоев. Особенно в том случае, если большинство решит пустить в расход беременную бабу. Однако отказать себе в удовольствии вспоминать круглую попку Влады я не мог. Хотя и перебивало теперь ту картинку белое лицо Кира, когда прибежал он ко мне, уговаривая снять Владу с крыши Исаакия. И позже – дрожащая девчонка, до физической боли напомнившая мне прежнюю Дашку – безутешно как маленькая, взахлеб рыдающая на моей груди. Тогда я отвел их к себе в логово, дал Владе успокоительного из своего безупречного аптечного арсенала. А потом мы с Киром до утра сидели в столовой, пока выпитое пиво не отправило нас в аут.
– Итак, голосуем! – наконец, услышал я принятое решение. – Напоминаю: цифра один – привести приговор в исполнение немедленно. Цифра два – дождаться родов. Ручки и бумага есть у всех?
Я оглянулся, в надежде разглядеть такое же снисходительное облегчение от окончания долгих дебатов в глазах господ присяжных. Но вокруг царила коллективная одержимость и заключалась она в желании вершить чужую судьбу, хоть так опосредованно определяя собственную значимость в мире, где от клопа зависело больше, чем от тебя.
Колюня притаился – я не подберу другого слова – в темном углу. Загорелый до черноты, худой настолько, что, казалось, трещала кожа, туго обтянувшая скулы, он выбрал место с краю в последнем ряду. Могильщик сидел неподвижно, уставившись в одну точку, явно находившуюся не вне, а внутри него и пока я к нему шел, меня не покидало ощущение того, что вместо разговора мне скорее предстояло констатировать смерть.
– Колюня, привет, – поздоровался я. Пара моих слов не заставила его вывернуться наизнанку – он по-прежнему разглядывал то, что засело у него внутри.
Я с шумом откинул сиденье и занял место прямо перед ним, в соседнем ряду. Ему пришлось вывалиться в реальность из того пограничного состояния, в котором он находился. И я бы определил шаткую границу ни между нормальностью и сумасшествием, в между шизофренией и паранойей.
– Как ты? – спросил я. Конечно, мне было с большой колокольни по-маленькому на все ответы Колюни, мне хотелось просто поддержать беседу.
– Привет, Макс, – прошелестел Колюня.
– Что думаешь по поводу Верки?
– Я нормально, – с опозданием на один уровень отозвался на мой прежний вопрос собеседник. – Думаю, что я в норме.
Мы помолчали. И я спросил снова.
– Что думаешь по поводу Верки?
– Верки? Так что же, – тихо заговорил Колюня. – Лучше уж быстрее.
– В смысле? Не дожидаясь родов? Вот не думал, что ты такой кровожадный.
– Скорей бы уж. Скоро они все будут с нами, – не слушая меня, заговорил он. – Или мы с ними, это уж как хочешь.
– Что ты имеешь в виду? Мертвые, наконец, восстанут и грядет Зомби-апокалипсис? – усмехнулся я.
– Зомби-апокалипсис давно идет. Ты же не назовешь их живыми.
– А ты, значит, считаешь их мертвыми?
– Мертвыми я считаю нас, – выдохнул Колюня. – Даже не так… Я считаю нас никем. Ничем. Да от насекомых на этой Земле зависит больше, чем от нас, – добавил он, подтверждая мои мысли.
– Так а что ты думаешь по поводу Верки? – я снова попытался направить его в нужное русло. – Ты за что голосовать будешь?
– Я бы… Но они не хотят.
– Кто «они»? Те, кто здесь собрался?
– Они не хотят ребенка. И его не будет – раз они так решили. От нас вообще не должно остаться ничего. Никого. Что остается от мусорщиков? Чистота. Так должно. Вы все поймете… Потом, после… Что у нас всех осталось немного будущего – дом. Тот дом, в котором следует навести порядок.
– Может и так, – меня внезапно охватило раздражение. Уж кого, а горе пророков у нас хватало и без Колюни! – Но я собираюсь просто жить. Не так, словно ничего не случилось – что я, дурак? Я способен… и принял новое. И собираюсь жить на полную катушку. Не думая о завтрашнем дне, о том, чем это все может закончиться, и насколько меня устроит этот конец.
Колюня меня не слушал.
– …ночью, – бубнил он одновременно со мной. – Когда я выхожу, они уже стоят. Их много. Очень много, я не могу их всех разглядеть. Они бледные, разные. Они смотрят. И что-то все время говорят. Не хором, знаешь, а так. Каждый в отдельности. Но все вместе. Сначала я думал, что одно и то же, а потом пригляделся – разное. Я уже запомнил… Многих. По именам – это я дал им имена. Если… им не лежится в могилах, разве я смогу их удержать? Или кто?.. Еще немного, и они заполнят город и вы – вы! – для вас не будет места. Они…
Он говорил. С каждым вдохом, словом, отдаляясь. Возвращаясь туда, где его ждали – к тем ордам незримых собеседников, что поселились у него внутри.
Я отвернулся. Одним шизиком стало больше. На этот раз, настоящим. Первый сумасшедший нового времени… Или второй, после Верки?
В зале стало шумно. Натаха обходила ряды, проверяя наличие канцелярских принадлежностей. Я тоже получил все, что мне причиталось.
Голосование неожиданно для меня завершилось быстро. Влепив Верке двойку, я вместе с Яровцом занялся подсчетами. Я готовил пылкую речь, где основополагающим было не «жалость», а «эксперимент», но она не понадобилась. Тридцать пять человек проголосовали за то, чтобы сохранить Верке жизнь, вручив ее заботам бабы Шуры. И одиннадцать человек проголосовали против. Яровец вошел в их число, я это знал.
Мы с мужиками отвезли Верку на Заячий, в хоромы бабы Шуры. Проверили комнату, где должна была находиться заключенная. Обговорили дежурства – такую вот повинность взвалили на крепкие плечи мужчины нашего мирка. Да и не были мы особенно против – перекантоваться сутки под крылом бабы Шуры на добром и старом довольствии – не обязанность, а скорее развлечение. Распределив дежурства, мы разошлись, рассчитывая собраться никак не раньше весны. Но Верка – вот ведь говнистая баба – распорядилась по-другому. В гробу она видела все наши надежды. В прямом смысле – в гробу.
Это случилось в дежурство Иван Иваныча, на тридцать шестой день вахты после суда. Сплела Верка из одежды веревку, накинула себе на шею и сбежала в мир иной, оставив нас всех с носом.
Да похоронили ее и хрен с ней! Но еще через пару недель, в прекрасный декабрьский денек, занавесившийся от солнца пологом летящих с неба хлопьев, у порога моего логова как привидения возникли двое: Кир и Влада.
– Помоги, – прохрипела Влада, передавая мне на руки обессиленное тело мальчишки.
И только прижав его к себе, я почувствовал на руках горячую, липкую влагу.
