Текст книги "Черное солнце"

Автор книги: Ирина Арбенина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

– Нет, не имел чести быть знакомым с этой дамой.

– Жаль.

– Да я ведь, собственно, и ни на что не претендую. Если вы имеете в виду какие-то мои виды на наследство, не знаю, что вы так суетитесь, мне это совсем ни к чему. Если надо написать какую-то бумагу, что я отказываюсь… – Игорь Багримович откровенно зевнул, – ради бога!..

Понятно… Ради того, чтобы к нему не лезли, Игорь Багримович готов заранее, не глядя, отказаться от любого гипотетического наследства.

А вдруг оно не маленькое? А ведь он даже не поинтересовался.

Причина? Ему вовсе не нужны деньги! Другая причина – он очень осторожный человек. Третья – и то, и другое вместе, что случается иногда. Первое, правда, гораздо реже, чем второе.

– А вам, Игорь Багримович.., вам совсем не любопытно, что, собственно, случилось с этой самой неизвестной вам Марион Крам? – осторожно поинтересовалась Светлова.

– Ну, если вы занимаетесь ее завещанием, то нетрудно догадаться. Она, что же, умерла?

– Ну, в общем, вы догадались правильно. В некотором роде.

Аня замолчала, рассчитывая, что Тегишев продолжит расспросы. Но он только взял у нее пустую чашку и поставил в раковину.

– В общем.., конечно, примите соболезнования…

Но, что бы с ней ни случилось, ко мне это, действительно, не имеет никакого отношения.

– Ну что ж… Тогда и рассказывать мне это вам ни к чему.

* * *

Ничего не дал этот визит Светловой к господину Тегишеву. Никакой информации. Поэтому и прощалась Аня с великим сожалением и отчего-то все медлила застегивать пальто.

– Какое у вас интересное отчество.

Аня наконец нашла повод продлить свое пребывание в квартире Тегишева.

– Это верно! – тот, очевидно, был польщен и не устоял перед возможностью пораспространяться на явно приятную для него тему.

– Багрим – древнерусское имя. Произошло оно от тюркского – Байрам. Имя, надо заметить, знаменитое. Может быть, вы в курсе: поэт Державин вел свой род от мурзы Багрима, выходца из Золотой Орды. У него, знаете ли, даже стихи есть соответствующие. Не читали? Вот…

Забудется во мне последний род Багрима, Мой вросший в землю дом никто не посетит…

– Нет, я не в курсе и эти стихи Державина никогда не читала, – призналась Анна. – Впервые слышу, и стихи какие-то, между прочим, невеселые.

– Да? А мне кажется… – Тегишев не договорил.

Динь-дон! В дверь звонили, и, кажется, Светлова, не торопящаяся уходить, была вознаграждена за свои проволочки.

– Кого еще несет?

Тегишев пошел открывать.

А несло кого-то явно из своих – ни треньканья домофона, ни переговоров предварительных с охранником перед сигналом в дверь не было.

Да, Светлова и в самом деле получила возможность хоть чуточку приоткрыть завесу над личной жизнью Игоря Бафимовича.

– Это еще что такое?! – Светлова услышала, когда он открыл дверь, его расстроенный, растерявший вмиг свою вальяжность голос.

– Ничего. Просто соскучилась! Ну что тут такого?

Голос, ответивший Тегишеву, был слабым, почти детским.

Аня так надеялась, что про нее на короткое время забыли и она послушает диалог в коридоре еще немножко!

Но не таков был Игорь Багримович Тегишев.

– Ну, милая девушка, если вы наконец готовы, – деловито осведомился он у Светловой, – я к вашим услугам. В том смысле, что готов проводить!

«Выпроводить!» – уточнила про себя Светлова искусную формулировку Игоря Багримовича.

– А ты давай-давай к себе в комнату и в постель быстро, я сейчас позвоню Адольфу Сигизмундовичу.

В коридоре Аня увидела довольно исхудавшего тинейджера. Мальчика, девочку?.. Острые плечи.

Осунувшееся серое лицо. Гадкий утенок. Точней, гусенок; Шейка длинная, тоненькая.

– Здравствуйте!

Аня продемонстрировала предельную любезность, в надежде, что в ответ гусенка-утенка ей представят.

– Ну, здравствуйте! – гусенок равнодушно, тускло глянул на Анюту, явно не испытывая ни малейшего желания вступать в беседу.

– До свидания! – язвительно усмехнулся Игорь Багримович и подтолкнул слегка, едва уловимо, Светлову к дверям.

– Если возникнут вопросы, звоните. Вот вам мои координаты. – Светлова протянула «гостеприимному» хозяину карточку с телефонами конторы Фонвизина.

– Благодарю. – Тегишев рассеянно принял визитку. – Хотя вряд ли придется воспользоваться.

И он закрыл за Анной дверь.

Разумеется, Светлова не могла отказать себе в профессиональном праве сыщика задержаться возле этих, столь бесцеремонно захлопнувшихся за ней дверей. На несколько – разумеется, все в рамках приличий – минут.

– Пап, ну можно ему не звонить, твоему Сигизмундовичу? Дай мне отдохнуть от этого идиота.

– Нехорошо называть уважаемого пожилого человека идиотом, – устало, очевидно, с привычным автоматизмом начал поучать Игорь Багримович.

– Почему нехорошо? – с искренним недоумением поинтересовался гусенок.

Вместо ответа на этот, и в самом деле, интересный вопрос Светлова услышала тяжелые шаги и поняла, что осторожный Игорь Багримович вернулся к дверям поглядеть в «глазок». Имея в виду, что его гостья воспользуется своим правом потоптаться чуточку у дверей, прежде чем окончательно удалиться.

Так и не узнав, почему пожилого идиота нельзя называть идиотом, а молодого – пожалуйста, Аня вздохнула и направилась к лифту.

Очень осторожный человек Игорь Багримович, ничего не скажешь. Что, кстати, совсем не гармонирует с его имиджем барина, легко разбрасывающимся наследством из Голландии.

«Баре» должны быть вальяжны, несколько рассеянны и вполне равнодушны к происходящему вокруг. Это, по разумению Анны, была необходимая часть имиджа.

В переулке кружились, устилая асфальт, желтые листья.

– «Забудется во мне последний род Багрима…» – отчего-то повторила почти вслух Светлова ранее неизвестные ей строки Гавриила Державина.

Консьерж-охранник, продолжавший прогуливаться перед подъездом, к сожалению, на поэзию классика не откликнулся и посмотрел на нее крайне строго.

И Анна не торопясь двинулась по направлению к метро.

* * *

– Это Гоша, – доложил Ладушкин.

Голос его звучал четко и близко: как будто звонил Анин сотрудник не откуда-то с дальнего Севера, а был совсем рядом.

– Ну, как Полоцухин? – поинтересовалась Аня.

– Нормально.

– Что вы имеете в виду, Гоша? – уже зная оригинальные представления Ладушкина о том, что есть нормально, а что нет, все-таки решила уточнить Анна.

– Умер.

– А что же вы говорите «нормально»?

– Ну, это я в том смысле, что подтверждается наша версия.

– Ничего себе, нормально!

Аня подавленно замолчала.

– Точно умер? – словно еще надеясь на чудо и какую-то ошибку, автоматически повторила она.

– Точней не бывает.

– Это как же?

– Это значит: уже на кладбище.

– Понятно.

Гоша, как всегда, отвечал исчерпывающе.

– Ань… Тут дело такое… Полоцухин-то уже того… С ним не переговоришь, как говорится. А вот женщина тут есть одна – ну очень странная. Чувствуется что-то в ней такое… Ну, Кассиопея просто какая-то!

– Боже мой, Гоша, ну какая еще Кассиопея?

– Ну, которая говорит, а потом все сбывается…

– Может, Кассандра?

– Может, и Кассандра, – миролюбиво согласился Ладушкин. – Ее тут все вроде как юродивой считают.

– Интересно!

– Вот и я о том же. Вам бы послушать, что она говорит.

– А что она говорит?

– Ox! – Ладушкин только вздохнул.

И Светлова поняла, что это непередаваемо. Потому что вздыхал Ладушкин, хорошо знала Аня, крайне редко.

И еще это означало, что ехать придется все-таки ей самой.

– Я-то все больше по контактному общению специалист, а послушать, поговорить – это лучше бы вам.

– Понятно, просто поговорить с человеком – это уже, по-вашему, даже и контактом не назовешь.

И я, стало быть, я – по бесконтактному общению специалист.

«Контакт» на языке Ладушкина означал нечто, после чего человек – тот, с кем в этот контакт вступили – как минимум минут десять находится в отключке.

Это Анна для себя уже уяснила.

* * *

Но, прежде чем ехать в такую даль, Светловой очень хотелось кое-что выяснить в Москве.

Точнее, хоть что-то. Это «хоть что-то» она хотела бы узнать о Тегишеве, к которому не подступиться: он, очевидно, из новых бар и, как большинство из них, недоступен. Существовала ли брешь в его бастионе, вот в чем вопрос?

* * *

Кроме того, была и другая причина, по которой Анна не могла сразу рвануть на просторы бескрайнего Севера.

Петя прислал с оказией коробку розового вина, длинное письмо с рассказом о вайн-турах и просьбу передать оригинал приглашения одной даме, некой госпоже Козловой. Потому что факса для получения визы недостаточно, а волокита с оформлением и так изрядная.

Аня позвонила по сообщенному ей телефону, надеясь, что как только на том конце провода услышат о приглашении, тут же мигом и откликнутся с радостью, мол: «Мы к вам заедем!», «Где вас найти?»

И все такое.

Но не тут-то было. Светловой ответил голос, очевидно, только что проснувшейся женщины. Голос госпожи Козловой.

– Ах, да, да! Приглашение? Хорошо.

Пауза.

– Ну и?..

Все это означало, что дама вовсе не собиралась мчаться навстречу Светловой и уж в любом случае точно не собиралась сама заезжать за своим же добром.

– Понятно! – протянула она.

Аня глубоко вздохнула.

Все это означало еще, что Светловой предлагалось довести порученное дело до конца.

Но раз Петр попросил, значит, и его тоже попросили – и не довести дело до конца было невозможно.

– Где я могу вам передать документы?

Ей ответили.

И Светлова все поняла: адрес, по которому располагалась недвижимость госпожи Козловой, был изысканный. Не те люди, в самом деле, чтобы вскакивать, мчаться или хотя бы проявить элементарную любезность.

За последние несколько лет в Москве появился такой сорт граждан, которые были искренне уверены, что земля вращается ради них, а другие существуют исключительно для того, чтобы оказывать им услуги.

* * *

Аня ехала к госпоже Козловой, а мысли ее были очень далеко: она уносилась к своему Старикову, туда, где был прозрачный легкий воздух, прекрасные старинные здания фермерских домов и виноградники, виноградники, виноградники… Между которыми весело катил по дороге микроавтобус с веселой компанией и Петей Стариковым, путешествующим от одной винной фермы к другой, дегустирующим самые лучшие в мире южноафриканские вина и становящимся час от часу все веселее и веселее.

Реальность же была такова: Анна видела перед собой нескончаемый поток московских машин, толпы движущихся людей и непролазную московскую слякоть.

Она смотрела на всю эту мерзость и нехорошо думала о тех, ради кого она вынуждена была затеять путешествие за город. А это вам не что-нибудь, а Москва – город, из которого еще надо выбираться два часа.

Вот такие небезынтересные наблюдения и мысли. Бывает, что судьба настойчиво вынуждает тебя что-то совершить. Ты чертыхаешься и уворачиваешься, а потом оказывается, что в этой настойчивости что-то есть. Но иногда не стоит увиливать; надо просто сделать то, что тебе предлагается в сложившихся обстоятельствах. То есть как теперь.

* * *

У входа в коттедж госпожи Козловой была установлена телекамера, но Светлова совсем не была уверена, что ее кто-нибудь станет особенно рассматривать.

В доме, куда ее пригласили войти, царила такая суета, что присутствующим было явно не до телекамеры: казалось, туда набилось невероятное количество людей.

Правда, довольно быстро выяснилось, что уж их не так и много, как кажется. Просто все присутствующие почему-то хаотически перемещались, при этом громко друг с другом разговаривая.

В общем-то, и всего-то их было ничего. Домработница, дрессировщица, приехавшая тренировать пса, да садовник, постоянно возникающий на пороге с вопросами по поводу устройства «сиренария» – это место, где сирень растет. Слово очень понравилось Светловой, привлекало тем, что никак не смущало привыкшее к нему ухо садовода-профессионала.

Ну и собственно, плюс ко всем вышеперечисленным присутствующим, хозяйка дома, мадам Козлова, и ее дочка Настя.

Собственно, Аня, не испытывающая заранее никакой симпатии к тем, к кому ехала, собралась быстренько ретироваться. Но ее стали удерживать…

Главная же причина, из-за которой она все-таки задержалась, ее саму удивила: ее как-то сразу и невзначай затянула круговерть и суета этого огромного дома, где, как в сказке про репку, все возникали друг за дружкой – дрессировщица, собака, мама, Настя, домработница, садовник… И опять, уже в другом порядке… А весь этот гам и шум перекрывал возмущенный и удивленный возглас, почти крик души:

– Отчего при ежемесячном расходе на хозяйство нескольких тысяч долларов в доме никогда нет в нужный момент туалетной бумаги?

Дочка хозяйки дома, Настя, как быстро выяснилось, готовилась к отъезду. Но не в Южную Африку, куда Козловым прислали приглашение. Туда собиралась Настина мама, которой, собственно, и предназначалось приглашение, переданное Петром. Сама же Настя готовилась отбыть к месту постоянной дислокации – в Англию.

Настя училась в Милфилде, в модном английском учебном заведении, неожиданно ставшем в последние годы особенно популярным среди новой русской знати из-за того, что его «открыли» для страны, отдав обучаться туда своих детей самые первые лица этой страны.

В гардеробной, где Аня разделась, среди немыслимого количества разбросанных кроссовок, тапочек, сапожек и прочего валялись две толстенные тетради, на одной из которых было крупно старательным почти детским почерком выведено: «Business», на другой «Law».

Честно говоря, Светловой интересно было поближе взглянуть и на «новое поколение, выбравшее пепси».

Разница в семь-восемь лет, которая отделяла ее от нынешних шестнадцатилетних, при динамичной нынешней жизни казалась Ане весьма существенной и превращала этих новых маленьких русских в совсем загадочных и не слишком понятных ей существ.

– Это твои тетради? – поинтересовалась Анна у ребенка госпожи Козловой.

– Ага… Я выбрала такие предметы. Там у нас, в Милфилде, можно выбирать.

– Хороший выбор, – похвалила Светлова.

– Я тоже так думаю. Практичный. Без дела с такими знаниями не останешься.

– А у тебя, значит, каникулы заканчиваются?

– Угу! В Милфилде ведь занятия в октябре начинаются. Это вообще принцип: у них каникулы намного длиннее наших. С мая по октябрь… Но уж когда начинаешь учиться, пашешь на все сто. Никакого сачкования!

– Понятно. Ситуация максимально приближенная к реальной жизни. Если отдыхаешь – отдыхай, если работаешь – работай!

Слово за слово завязалась беседа. О жизни, диетах, о том и о сем.

Настя Козлова, жизнерадостный упитанный ребенок шестнадцати лет, как выяснилось, не прочь была бы погрустить и изобразить черную меланхолию, но природное здоровье, сангвинический темперамент и приятная полнота тела никак не позволяли ей этого делать.

Настиным идеалом, как поведала она Светловой, была тонкая высокая бритая наголо девушка в черном длинном пальто и высоких шнурованных, тоже, разумеется, черных, ботинках. С крысой – конечно же, черной! А какой же еще? – на плече. Такую девушку Настя видела однажды в одной европейской столице.

– Правда, здорово?

– Нет слов! – поддержала Аня.

– Да чего уж там! – Настина мама, услышав обрывки разговора, присоединилась к беседе. – Ну, вот есть же у тебя работа Дюрера, так там девушка на смерть похожа…

– Ну и что, что похожа? – перебив мать, Настя пожала плечами. – Главное, что она замечательная.

"И в самом-то деле, – подумала Светлова, – девчонку, которая делала уроки в майке с портретом Курта Кобейна, вряд ли могло отпугнуть такое сходство. Поколение детей, которое запивало апельсиновым соком фразу лидера «Нирваны» – подтвержденную делом! – «Я ненавижу себя и хочу умереть», по всей видимости, относится к смерти как-то иначе, чем их родители. Может быть, проще.

В общем, мамино замечание, что та девушка уж слишком похожа на смерть, такой, какой ее обычно изображали на средневековых гравюрах, нисколько не умаляло Настиного восторга.

Ничего более стильного, ничего более замечательного, чем та девушка с крысой, Настя в жизни своей пока еще не встречала.

Но, к сожалению, этот идеал был для нее абсолютно недостижим. Настиным же уделом оставались приятная, неистребимая полнота и привычка орать песни в ванной – просто так, от счастья и полноты жизни и тела, что часто связано напрямую.

Поэтому в добропорядочных швейцарских отелях через пару дней пребывания мать с дочерью обычно переселяли в какое-нибудь крыло, где концентрировались итальянцы.

Настина мама, воспитанная еще в пионерской организации, все-таки немного робела, Настя же – нисколько – и начинала орать свои песни, едва намылившись, а маму успокаивала: «Да не волнуйся ты, папа нас отмажет, в случае чего!»

Настин папа был настоящей шишкой. Поэтому им сначала приносили записку, чтобы телевизор сделали потише и чтобы Настя не пела в ванной, особенно по ночам. Потом устно предупреждали, а потом…

– А потом просто все наши вещи сами переносили. Все аккуратнейшим образом и сверхтщательно. Каждую булавку – на то же место в новом номере, на каком она лежала в прежнем.

– Зато, мам, помнишь, как они обалдели, когда сейф открыли? Столько пачек денег они сроду не видели!

– Пожалуй, – скромно согласилась Настина мама, воспитанная пионерской организацией.

– Что ж, им так уж не по вкусу пришлось твое пение? – поинтересовалась Светлова.

– Ну… – Настя скромно пожала плечами. – Видите ли… Мы когда в Милфилде на конкурсе песни выступаем, нас все приходят послушать! Что-то могут и пропустить, но наше выступление – никогда.

– Вы так хорошо поете?

– Да нет! В этом и весь смысл. Так плохо, что это невозможно пропустить. Своего рода событие культурной жизни.

– Интересно! – заметила Светлова, которой и в самом деле все это было очень любопытно.

– Вообще наша шестьсот тридцать девятая школа, в которой я раньше училась, чудо демократии по сравнению с этим Милфилдом. Кто бы в нашей шестьсот тридцать девятой стал терпеть такие издевательства?

– Интересно.., расскажи…

– Ну, вы только представьте! Джинсы носить – ни в коем случае. Только на занятиях спортом. Позанималась – сразу переоденься… Футболки большие навыпуск или свитера безразмерные – ни за что нельзя! Поясочки, ремешочки – и чтобы в юбку или брюки все было заправлено.

В самом Милфилде, это городок очень маленький, облавы по барам регулярные. Хорошо, официанты нас любят, предупреждают. Ну, правда, и у них тоже неприятности будут, если застукают, что учащимся спиртное отпускают.

– Да, действительно! И вправду, какие-то ты рассказываешь ужасы. Просто ужасы капитализма – не иначе! – поддакнула Светлова разгорячившемуся ребенку.

– Представьте! За то, что я надела туфли на платформе, миссис Дэвиде посадила меня за обедом отдельно – за отдельный стол… Притом я должна была быть во всем белом. Белая юбка, белая блузка, даже колготки белые, чтобы все видели, что я наказана.

Самое-то жесткое, что потом, куда бы ни решил пойти учиться, везде еще до того, как тебя увидят, нужны письменные предварительные оценки твоих успехов преподавателями. Как они тебя оценивают. И если испортил с ними отношения, то, сами понимаете… Все довольно жестко. У нас в школе можно выступать, и это, в общем, никак не перекрывает в дальнейшем жизни, а там… Вот вам и демократия!

– Да.., а что же, белые колготки – это и есть самое серьезное наказание?

– Самое серьезное отчисление.

– Ну, это, наверное, за наркотики или…

– Самое тяжелое преступление для них не наркотики… Да и наркотики-то в Милфилде редкость.

– Интересно, что же может быть хуже их?

– Анорексия! Вот если в этом заподозрят какую-нибудь девочку – все! Вылетает в два счета!

– И что, бывали случаи?

– А то! – Настя вздохнула. – Одну нашу чуть не отчислили за это. Но она вовремя поняла, что ее заподозрили и могут выгнать, и сама попросила отца ее забрать.

Светловой хотелось еще порасспрашивать общительного ребенка, но Настя уже побежала упаковываться.

* * *

Дорога в Москву была такой же нудной, как и из нее. Слякоть, пробки…

Светлова снова думала о Петиных вайн-турах.

И о том, что девочка Настя, наверное, уже на пути в Шереметьево и славный уютный Милфилд, жизнь в котором, хоть ее и наряжают там насильно в белые колготки, она уже не променяет ни на какую другую.

Невольно напрашивался вопрос: а почему, собственно, она, Анна, должна колесить по этой непроглядной осенней хляби?

Полностью сосредоточиться на этих завистливых мыслях Светловой мешала какая-то вишневая «девятка», прилепившаяся сзади.

Ну, в общем, мало ли кругом таких «девяток»?!

Правда, эта была приметная: с тонированными стеклами. Такие любят представители криминалитета и власти.

В общем, «непрозрачная» часть общества.

Наверное, не случайно любят.

Недаром, например, по словам Петра, который знал об автомобилях все, выходило: «Ягуары», которые всегда были символом респектабельности, вообще категорически возбранялось выпускать с такими стеклами. Чтобы не портить имидж автомобиля. Состоятельному, респектабельному и честному – а это входит в понятие «респектабельность» – человеку нечего скрываться от окружающих.

Аня размышляла о «Ягуарах», а «девятка» между тем все не отставала.

И она вдруг поняла, что не отстает она уже довольно давно.

Теперь разрозненные кусочки мозаики соединялись в картинку. И Анна ясно припомнила: когда она ехала к Козловым, эта самая «девятка» с темными стеклами тоже ехала за ней, как приклеенная!

Сомнений не было: это слежка.

У пересечения с проспектом Мира всегда пробки, и Светлова намеренно поехала по Сущевскому Валу.

Когда машины плотно встали, Аня решительно вышла из машины и, подойдя к вишневой «девятке», резко открыла дверь.

То, что она увидела, менее всего было похоже на то, что она ожидала. А ожидала она чего угодно, но, как говорится, только не этого!

Из салона на нее с любопытством смотрели три чем-то родственно похожих друг на друга существа: женщина с рыжими растрепанными локонами, такой же рыжий ребенок и не менее рыжая собака.

– Вы что-то хотите от меня? – поборов изумление, поинтересовалась Светлова.

– Почему вы так решили?! – сделав фальшиво изумленное лицо, вопросом на вопрос ответила женщина в машине.

– Ну, вы просто уже минут сорок висите у меня на хвосте.

– Вы ошибаетесь.

– Хотим! – завопил ребенок. – Мы от вас хотим!

– И что же, интересно узнать?

– Хотим знать, где наш папа!

– Папа?! – Светлова опешила.

– Да, папа! – прогнусавил ребенок…

– А кто ваш папа?

– Наш папа Гоша!

Это был нокаут!

Кажется, вместо помощи Анна получила одни проблемы и изрядную головную боль. Мало того, что у ее сотрудника Ладушкина был ненормальный аппетит. И даже все их профессиональные попытки выстроить версии – это были вечная готовка и кормление.

Он еще вдобавок и чадолюбив?!

Вся эта рыжекудрая орава, кажется, с сегодняшнего дня Анин крест, который ей нести и нести.

– Понимаете, Гоша стал скрытен в последнее время! У него какая-то новая работа! Он вдруг уехал, не объяснив куда! Я поняла, что это как-то связано с вами!

– Следили за ним, что ли?

– Ну, немножко!

Аня хмыкнула – жена детектива агентства «Неверные супруги» явно осведомлена была о том, что следует делать, когда поведение мужа вызывает подозрение. Девиз бдительных жен: «Лучше переусердствовать, чем недоусердствовать».

– Ну и чего вы хотите от меня? – вздохнула Светлова.

– Хотим, чтобы вы нам все рассказали! Когда Гоша вернется? Чем занимается?..

– Попробую.

Светлова размышляла, как бы поэлегантнее увернуться от ответа на все эти вопросы Гошиного семейства…

Между тем ребенок Ладушкина захотел пить, собака Ладушкина захотела пи-пи, Генриетта, жена Ладушкина, вообще, кажется, находилась в состоянии постоянной активности. Она производила впечатление женщины, которая все время что-то хочет, а главное – желает быть в курсе всего, что происходит на свете. И все это одновременно… В конце каждой произнесенной фразы у этой женщины стоял восклицательный знак.

После пятнадцати минут общения с «рыжими»

Светлова уже чувствовала, что безмерно устала, – кстати, получалось, что в этом рыжем семействе Ладушкин был единственным брюнетом!

В общем, Аня, кажется, начала понимать, почему Ладушкин с такой охотой уезжал к Полоцухину на Север, в «нашу Лапландию»…

Не пора ли и ей вслед за секретным агентом?

Интересно, что «рыжие» подтвердили некоторые Анины жизненные наблюдения…

У каждого сверхкрутого молодца – можно и к гадалке не ходить! – на его жизненной орбите всегда найдется кто-то, кого он банально побаивается.

И этот «кто-то», разумеется, женщина.

Ладушкин исключением не оказался.

Так в Анину жизнь вошла Генриетта.

Супруга Гоши Ладушкина, мать его детей, хранительница его очага и собаки. Огонь и вихрь, и вообще, малость сумасшедшая женщина.

* * *

– Леонтий, Тегишев утверждает, что он понятия не имеет ни о какой Крам, а также ни о какой Крамаровой! Так что моя надежда на самый легкий вариант – что он нам объяснит, в чем тут дело, не оправдалась.

Прежде чем отбыть вслед за Ладушкиным в «нашу Лапландию», чтобы побеседовать с таинственной Кассандрой, Ане все-таки удалось повидаться с адвокатом Фонвизиным, который был «вечно занят» и «вечно в отъезде». Что показало и начало их разговора: Леонтию явно было недосуг вникать в Анины «проблемы».

– Мне жаль, – только и сказал адвокат.

– Скажите, а сама Крам как-то объясняет свое решение оставить завещание Тегишеву?

– Ну, как известно, Марион Крам уже объяснить никому ничего не может…

– Ну, я имею в виду: как-то косвенно…

– Вы имеете в виду, нет ли каких-то пояснений в завещании или других ее бумагах? Вроде «моему дорогому», «другу», «помощнику», «соратнику» или «спасителю?» Так вот.., ничего такого. Никаких указаний на Тегишева в ее жизни, никаких его признаков.

– Или хотя бы портрета Тегишева над ее диваном?

– Портрета над диваном? А как бы я узнал, что это Тегишев? Ведь я, кстати, никогда его и в глаза не видел и понятия не имею, как он выглядит! Какие-то портреты у Крам в доме, разумеется, были.

– Пожалуйста… Вот наш наследник. Полюбуйтесь! – Аня протянула адвокату фотоснимки, которые сделал по ее просьбе незаметно подловивший Игоря Багримовича на улице ловкий Гоша Ладушкин, поднаторевший в этом искусстве в «Неверных супругах».

– Экий бравый усач! – Краешек брови у адвоката чуть приподнялся.

– У меня ощущение, что вы что-то вспомнили.

– Нет, ничего! – Глаза Фонвизина блеснули.

– Ну, пожалуйста…

– Ладно, так и быть! Но учтите! Это только благодаря моей исключительной наблюдательности.

– Господи, ну не томите же!

– Я, разумеется, побывал в жилище Марион Крам… И вот что любопытно… На журнальном столике, ну как это обычно бывает, лежала пачка газет.

Я их переворошил, и на одной из них, той, что почти сверху, раскрытой на развороте… Ну, догадайтесь?..

– Леонтий, вы мучитель!

– Фотография вашего Тегишева рядом с какими-то людьми.

– С какими?

– Вот тут и вопрос! Если вы думаете, что я знаю голландский, дудки – я его не знаю.

– Минуточку, ерунда какая-то! Да вы мне просто лапшу вешаете на уши. Как, не зная языка и не зная Тегишева в лицо, вы обратили внимание на эту газету, валявшуюся просто в ворохе других?

– То-то и оно! Потому, дорогая, обратил я внимание, что у господина на фото были, представьте, кем-то подрисованы усы… Знаете, как бывало в школьном учебнике литературы у Максима Горького… Мы когда-то так в школе на уроке время коротали, от скуки разрисовывали основоположников и классиков.

Как вы понимаете, все необычные детали в комнате погибшей женщины, естественно, запоминаются и бросаются в глаза. А тут спутать невозможно. Такой бравый усач.., один раз увидишь и не забудешь. Даже на газетной фотографии.

– Что ж получается: Тегишев ей приглянулся в газете? Она разрисовала ему усы – он стал еще краше, и она по этому признаку оставила ему завещание?

– А потом ее убили.

– Интересно, она ему сначала разрисовала усы, а потом оставила завещание или наоборот?

– Для того чтобы это выяснить, достаточно узнать даты выхода газеты и составления завещания.

– Вы узнаете?

– Постараюсь.

* * *

Замеченная адвокатом в доме у Крам газета с фотографией Тегишева – интересно, кто же там рядом с ним?! – и разрисованные усы Игоря Багримовича не выходили у Светловой из головы…

Что, Марион просто поиздевалась над человеком с газетного снимка? Или она сделала это автоматически? Просто привычка что-то разрисовывать, задумавшись? Вряд ли. Получается, что только эта фотография привлекла внимание Марион. Но в данном случае, судя по другим газетам в этом же ворохе, все-таки не увлекалась Марион Крам разрисовыванием газетных снимков. Нет!

Что это зацепка – это точно! Но что означают седые усы, перекрашенные в черные?

Марион пыталась представить себе этого человека молодым…

Глава 5

Осенью полуостров так красив, что, когда машина с иностранной делегацией, которую по долгу службы сопровождал Полоцухин – как переводчик, но были у него и еще кое-какие другие функции, – одолела подъем и открылся горизонт, все, кто находился в машине, ахнули.

Все, кроме самого Полоцухина.

Дело в том, что бормотание чокнутой тетки, которую он встретил накануне, в выходные, когда с семьей отдыхал на Кутозере, порядком испортило ему настроение. Да что там, просто вывело из равновесия, говоря без преувеличений. И, кажется, надолго!

Между тем открывшееся взгляду пространство за окном машины было заполнено цветами осеннего леса: густой зеленью хвои и нежно-салатовой ягеля. Охра, багрянец, темно-коричневый, светящийся желтый.

Ни заводской трубы, ни бетонной коробки дома! Лес и лес. Северное солнце подсвечивало эту палитру сияющим перламутром, делая обычно невзрачные здешние небеса прозрачнее, выше, светлее.

В машине все ахали от восхищения. Кроме него, Полоцухина. Он не любил этот полуостров. Ну, ненавидел – слишком сильно, слишком явно. Не любил. Не терпел его длинные, бесконечные ночи, низкорослые карликовые деревья. Ну разве таким должно быть дерево ? У настоящего крона покачивается в вышине, теряется где-то далеко над головой, там, где ветры.

А эти!.. Согнулись, скривились, приникли к земле… Тьфу!

Ну ничего человек не может выбрать. Даже такую малость, как место, где хочется жить: на севере или юге, среди высоких деревьев или среди низких…

Полоцухин попытался изобразить улыбку, чтобы с общим вздохом восхищения не диссонировать с настроением попутчиков. Улыбка получилась не самой искренней.

Бесплатный сыр бывает только в мышеловке. За в общем-то неплохое бесплатное образование – курсантов во времена его молодости учили неплохо – пришлось расплачиваться назначением в этот край, который он так и не полюбил и к которому нисколько не привык. И неизвестно, удастся ли вообще отсюда когда-нибудь выбраться.

Конечно, Полоцухин простил бы полуострову его неказистые деревья, в конце концов – мелочь. Но уж таков человек – концентрирует раздражение на мелочах, на второстепенном, чтобы не думать о самом главном и самом тяжелом.