Текст книги "Черное солнце"

Автор книги: Ирина Арбенина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

Эмерик был очень молод для своего высокого положения и очень красив. Это волновало конкурсанток и привносило изюминку в проведение конкурса. Судьба юной красавицы на сей раз зависела не от решения какой-то «старой жабы», которой надо во что бы то ни стало понравиться – а потом просто потерпеть холодные руки и старческое брюзжание – ради карьеры. На сей раз судьба юных красавиц, что не так уж часто случается, зависела от «принца».

Это придавало атмосфере конкурса дополнительный ажиотаж. Красавиц не надо было уговаривать стараться. Объяснять им, как важно, чтобы от них исходило столь важное в модельном бизнесе «сияние». Они и так сияли, поскольку им хотелось не просто понравиться менеджеру.

Им хотелось понравиться именно Эмерику. И они излучали – каждая по-своему – тот особый шарм, который придает девушке чувство влюбленности, который нельзя сыграть, изобразить. Можно притвориться влюбленной, но сияние влюбленности сыграть невозможно.

Никогда еще не было на подиуме столько звезд одновременно, ибо девушки выходили на подиум влюбленными!

К тому же Эмерик был, что называется, хорошего происхождения. И придерживался старомодных правил, которые привили ему семья и воспитание. Главное, он обладал чувством ответственности, к которому обязывало происхождение. Правда, не всегда продолжатели старинного рода в наши дни обладали столь славными достоинствами.

Говорили, что в своих связях Эмерик крайне разборчив. Что уж говорить о женитьбе! О том, как он будет взыскателен, когда дело дойдет до брака. До того момента, когда он станет выбирать не просто подружку, а мать своих будущих детей.

То есть девушкам скорее следовало бы ориентироваться на пример Шиффер с ее немецкой добропорядочностью и привычкой слушать папины-мамины советы, Шиффер, самым главным грехом которой – и пороком! – была любовь к шоколаду. Чем на Наоми Кэмпбелл, любительницу напиваться и принимать участие черт знает в каких вечеринках. Не говоря уж о пристрастившейся к наркотикам Кейт Мосс.

* * *

Эмерик выбрал Юлсу. И не только – как глава жюри – в финал конкурса модельного агентства. Он выбрал ее как юноша выбирает девушку, как выбирают суженую.

Роман развивался быстро, как и все, что имеет хоть малейшее отношение к модельному бизнесу.

Очень скоро Юлсу познакомила жениха с отцом, Эмерику понравился ее отец.

Русский генерал. Почтенный, седоусый. О таких писал Бунин. Эмерик был образован и знал о лауреате Нобелевской премии Иване Бунине, которому Франция стала когда-то убежищем.

Юлсу была рада, несказанно рада. Ее мать, еще будучи живой, любила повторять, что особенно удачные и прочные браки бывают, когда друг другу нравятся не только избранник или избранница, но и родители. Тогда исключаются столкновения родственных кланов, потому что неприязнь к клану родственников, так или иначе, рано или поздно переносится и на их представителя. Того самого избранника, для которого было сделано исключение. Недаром говорят, что семья – это сшибка кланов.

Но Эмерику понравился отец Юлсу.

– Можно я буду называть вас «мон женералъ» ?

Мой генерал, – улыбнувшись, сказал он ее отцу.

И генерал улыбнулся в ответ.

С первой же минуты между отцом и женихом установились открытые и сердечные отношения.

Юлсу таяла от счастья.

Кстати, имя Юлсу придумал отец. Так он называл ее в шутку еще ребенком.

Потом, когда ей пришлось, недоучившисъ, уйти из школы в Милфилде и она попробовала карьеру модели (удивительные фотографии, сделанные фотографом Локтевым, не оставили равнодушным менеджера знаменитого парижского агентства!), понадобилось сценическое имя. Менеджеры решили, что «Юлия» – слишком банально. «Тем более, – говорили они, – вы жгучая брюнетка – редкость среди моделей-блондинок, традиционно преобладающих на подиуме. И неплохо бы подчеркнуть восточный аспект…»

Тогда Тегишева и вспомнила о своем детском прозвище.

Так на свет появилась Юлсу.

Век модели недолог. Время в этой профессии спрессовано, словно в другом измерении. За полгода тут достигают вершин, на одоление которых в других профессиях требуются годы. Красота скоротечна. Это продукт скоропортящийся – и надо торопиться.

Почти по мановению волшебной палочки – так быстро все произошло! – она превратилась из обычной девочки, которая боялась, что ее с позором, уличив в анорексии, выгонят из школы в Милфилде, в звездочку.

Превратилась в красавицу, уверенную в себе.

Юлсу разительно преображалась на подиуме. Сцена действовала на нее волшебно. Там, под взглядами множества людей, она становилась красавицей и победительницей.

Те, кто знал Юлсу, не переставали удивляться этому свойству девушки.

Вот только что сидела, ссутулившись, за чашкой кофе – спутанная челка на глаза, потухший взгляд – пройдешь рядом, не заметишь! «Серая Шейка»…

Но вот вспыхнули фотообъективы папарацци – и спина девушки гордо распрямилась, взгляд засиял. Принцесса!

На подиуме, на съемках – при блеске софитов, при вспышках фотокамер она преображалась. Скромная девочка становилась Юлсу – Черным Солнцем подиума.

Опытные люди в модельных агентствах говорили, что это свойство настоящего дара. Признак таланта истинной топ-модели, которая достигнет всех мыслимых вершин своей профессии! Что у нее еще так много всего впереди!..

* * *

И вдруг ее карьера оказалась на краю катастрофы.

Все началось с письма, неожиданно полученного из Амстердама ее отцом.

Генерал пробежал его глазами – и лицо Тегишева потемнело. Несколько минут он сидел в немом оцепенении. Потом поднялся, пошел в спальню, к столу, где у него всегда стояли наготове лекарства от сердца.

Зачем Юлсу это сделала – зачем тогда взяла в руки это письмо ? Ведь она была всегда хорошей девочкой. И просто невозможно было раньше представить, что она способна на такое. Никогда бы прежде ей и в голову не пришло прочитать чужое письмо. Папино письмо!

Наверное, все дело было в том, что она испугалась.

Она никогда еще не видела раньше, чтобы ее отец так нервничал. У него было лицо человека, получившего наихудшую из вестей. В соседней комнате звякнул бокал, повеяло запахом корвалола.

Юлсу протянула руку и, быстро схватив, поднесла к глазам оставленное отцом на столе послание.

Сначала она ничего не поняла.

Но все запомнила, у нее всегда была превосходная память. Она будто считывала все, как компьютер…

И ту т вобрала в себя скупую информацию, содержавшуюся в этом маленьком листочке, пришедшем из Амстердама, еще не расшифровав ее. Просто – «перекачала в свою память».

Теперь вся ее жизнь только и состояла из того, что она постоянно расшифровывала намеки Марион Крам, содержащиеся в ее письме к отцу.

А то, что она угрожала обнародовать в прессе, если генерал не откупится от ее шантажа астрономической суммой, было и в самом деле серьезной угрозой репутации генерала.

Отец же, видела Юлсу, быстро успокоился и, казалось, совсем забыл о том письме.

Это вообще вошло в привычку русского человека, как в тех пословицах: «Собака лает, а караван идет…», «Кругом столько грязи…», «Все замараны» и т, д. Не стыдно… Словом, обойдется.

Чего нельзя было сказать о Юлсу. Существенная часть ее жизни прошла за границей. Там она стала взрослой, выросла, сформировалась под влиянием тамошних правил и представлений о жизни. А здесь, в России, иначе относились к проблеме «замаранности».

Сама бы она скорее всего пережила это, как отец.

Но в ее жизни уже появился Эмерик.

И было даже страшно представить, что произойдет, если он узнает о чем-то, хоть отдаленно напоминающем то, что было написано в этом страшном письме. Если подобные подозрения хоть в малой степени коснутся «мон женералъ». Ее безупречного папы.

«Бунинского» седоусого генерала…

Обхватив руками голову, Юлсу раскачивалась, сидя на постели. Неумытая. Неприбранная. Отчаянно ломавшая голову над тем, как все уладить. Неужели нет способа спастись от всего, что свалилось на нее?!

Да ей просто не по силам выдержать все это! Столь страшный груз все-таки должен сваливаться на человека избирательно, по крайней мере после того, когда его плечи хоть немного окрепнут!

А ведь она еще, по сути, маленькая.., маленькая девочка!

Ей страшно и тяжело. И она один на один с этой бедой. Может, все-таки следует поговорить с отцом?.. Нет. Известно заранее, что он скажет:

"Не бери в голову! И хрен с ним, с этим твоим Эмериком… Подумаешь, красавец… Я тебе другого жениха найду… Своего! Еще красивее… Будем мы еще перед ними оправдываться… Перед этой заграницей…

Они для нас, а не мы для них… Подумаешь, богатый…

У нас и своих денег хватает!"

Но ей не пережить, если она потеряет Эмерика, если он отвернется от нее.

В этом все дело.

* * *

Юлсу не боялась ни статей русского журналиста Зворыкина, ни шантажа Орлова-Задунайского. Все, в чем они обвиняли генерала, все это было не правдой.

Но она потеряла голову, когда прочитала письмо Крам. Бактериологическое оружие было реальностью.

Еще девочкой Юлсу знала об этом из разговоров в отцовском кабинете. Под дверью этого кабинета она простаивала когда-то, в детстве, тайком, столько часов.

* * *

Это были главные впечатления ее детства. Освещенный кабинет, запах табака, коньяка, нарезанного лимона.

Отец и его гости, их разговоры.

И ее заледеневшие босые ноги, когда она маленьким привидением, в длинной ночной рубашке, стояла под дверью отцовского кабинета.

Она обожала эти подслушивания!

Отцовская жизнь, подробностями которой он, конечно же, не собирался делиться с маленькой девочкой, казалась Юлсу маняще таинственной, значительной и удивительной, как кино.

И она покорно укладывалась в девять часов вечера в свою постель с расчесанными, расплетенными на ночь длинными волосами, выпивала молоко, обнимала плюшевого мишку, закрывала – искусно! – глаза…

И даже дышала, как и полагается по-настоящему спящему человеку, когда отец приоткрывал дверь детской, чтобы проверить, заснула ли она.

А потом, когда приходили гости, выскальзывала из постели, темным коридором пробиралась к отцовскому кабинету и замирала маленьким привидением под дверью.

Один из таких подслушанных под дверью отцовского кабинета разговоров Юлсу и вспомнила теперь, прочитав письмо этой шантажистки Марион Крам.

Вспомнила так ясно, будто слышала его вчера. Когда что-то позарез нужно, наша память способна извлечь из своих глубин на поверхность такие удивительные, казалось бы, напрочь забытые сведения!..

" – Ты знаешь, бесшумного оружия не бывает… Ну, раньше, во всяком случае, не было… Звук можно было приглушить.., но профессионал этот звук все равно ни с чем не спутает.

– А как же тогда ?

– Да все-таки находили выход. Вот, полюбуйся!"

Она видела в щелку, как отец подошел к застекленному шкафу, открыл его ключом и достал пистолет.

" – На первый взгляд, кажется, ничего особенного, верно?

– В общем, да…

– Но это, знаешь ли, знаменитое оружие. Легендарное в какой-то степени! Самая громкая ликвидация в тридцатые годы произошла с помощью именно этого оружия. К нему нет пуль.

– Тогда что, газ?

– Хм.., не смеши! Стал бы я хвалиться каким-то банальным газовым пистолетом!

– Пожалуй, не стал бы. Тогда в чем подвох?

– Циан!

– Ого! Так, значит, то знаменитое устранение резидента ? Но это же.., классика!

– Именно! Такие штуки изобретали в тридцатые годы – спецслужбы тогда славно поработали! Чего только не наизобретали. Устранять «объекты» приходилось от Мексики до Берлина. И нужно было оружие. Особое! Которое неслышно и эффективно… Устраняет… Убивает точно, без промаха.

Мне подарил один человек… Кто – не скажу".

У Юлсу тогда закоченели ноги, но она все еще стояла под дверью и слушала, почти не дыша.

Как оказалось теперь, спустя много лет, не зря, не впустую.

Детей в соответствии с укоренившимися предрассудками принято считать несмышленышами. То есть глупыми. Но ведь ум – врожденное свойство: или он есть, или его нет. Отсутствовать или приобретаться может только опыт. А дети все разные: попадаются, действительно, глупые, но ведь есть и очень даже умные.

Поэтому постоянная ошибка взрослых заключается в том, что они самонадеянно это не учитывают.

Ум – это то, с чем рождаются.

Дурак может приобрести опыт, но не ум. А умный ребенок может многое.

Кроме того, дети много времени проводят в одиночестве. Они исследуют свою квартиру пытливо и последовательно. Они изобретательны – и для них не существует преград.

«Классические» банки с вареньем, которыми лакомились шалуны из прошлого и которые пустели несмотря на то, что бабушка закрывала буфет на замок, – это пустяки по сравнению с тем, на что способны нынешние отпрыски.

Для детей, как и для мошенников высшего класса, не существует закрытых дверей.

Стоит ли говорить, что Юлсу давным-давно, с той поры, когда еще играла в куклы, научилась открывать тот шкаф, в котором генерал хранил свой знаменитый пистолет.

И позже, когда опасное оружие перекочевало в генеральский сейф с секретным кодом, она тоже отлично умела до него добираться.

* * *

– Алло! Что?! Вы снова хотите меня видеть?

Генерал нахмурился.

– Ну, хорошо. Надеюсь, что это встреча будет последней?..

Тегишеву было непонятно, по какому праву эта Светлова вошла в его жизнь, все в ней перевернула – и вот теперь снова звонит и требует новых объяснений.

Генерал разговаривал по телефону со Светловой и хмуро рассматривал подсвечник с бронзовым Меркурием.

Сейчас он вдруг вспомнил, что это случилось в августе. Вспомнил, как Юлсу поставила подсвечник – этого бронзового Меркурия на каминную полку. Она тогда вдруг неожиданно прикатила к нему на дачу – запорхнула из своей Европы.

Генерал залюбовался тогда подсвечником: бронзовый мальчик с крылышками и изящные бронзовые щиколотки в отсветах огня. Кубическое основание, поддерживающее витой столбик-колонну…

– Нравится? – спросила дочь.

– Очень! Это тебе подарили?

– Купила. В антикварном магазине.

– Это мне? Спасибо.

– Правда, красивый?

– Очень.

* * *

Именно сейчас генерал вспомнил и весь тот разговор с дочерью, и едва заметную, странную улыбку Юлсу, когда она посмотрела на поблескивающего бронзой изящного Меркурия.

Вспомнил именно сейчас, когда его опять собиралась посетить эта настырная молодая женщина, Анна Светлова.

* * *

– Вам – да, согласна, были не страшны угрозы Марион Крам, – сказала Светлова генералу. – Вам не страшны, а другим?

– Это кому же, интересно?

– Ну, тому, кто мог воспользоваться вашим особенным оружием. Пистолетом, распыляющим циан?

Знаете, этакое экзотическое доступное спецслужбам оружие…

– Ну, допустим, оно у меня есть. И что из того?

– Вы же не давали его поиграть кому-то из знакомых, правда? И хранили его в сейфе? Очевидно, немного людей на свете, которые вообще осведомлены о нем. Ведь так?

– Ну, допустим, что так.

– Раз, два – и обчелся, да?

– Ну…

– Давайте считать. Один – это вы.

– Раз – это я, – о чем-то вдруг задумавшись, автоматически повторил Тегишев.

– А два?

– Два… – Тегишев устало потер виски. – Вы имеете в виду того, кто знал, что этот пистолет лежит у меня в сейфе?

– Да.

– И знал бы код?

– Да.

– Да вы с ума сошли! – Тегишев тяжело опустился в кресло. – Как вы смеете?

– Известно, что накануне смерти Марион Крам посетила некая особа женского пола… Русская.

– Замолчите немедленно! Или я…

– Или – что вы?..

– Или я не знаю, что с вами сделаю!

– Мне кажется, вы вообще не знаете, что вам делать, Игорь Багримович. И не только со мной.

Светлова не успела договорить: вдруг затренькал сотовый телефон Игоря Багримовича Тегишева.

– Слушаю.

Аня смотрела на лицо генерала и видела, как оно становится напряженным, тревожным. Но не просто тревога охватила генерала. Страшная тревога… смертельная. Он побледнел.

– Я немедленно выезжаю! – бросил Тегишев в трубку.

– Что-то случилось? – спросила Анна.

– Прошу, мадам, на выход! И всего наилучшего.

Надеюсь, больше никогда вас не увижу. – И генерал бесцеремонно выставил Анну за дверь своей квартиры.

Ничего не оставалось, как повторить уже знакомый трюк.

Светлова сделала вид, что оскорбление удаляется, а потом тут же на цыпочках вернулась и замерла перед дверью.

Генерал же делал то, что делает любой торопящийся человек: он одевался в прихожей и одновременно говорил по телефону:

– Да, да, вылетаю! Первым же рейсом! – услышала Светлова его командирский, по-военному четкий голос.

– Да, да! Уже вечером я буду в Париже. Да.., на улице Эдинбург.

* * *

После первого своего визита в Линибург Инна Гец и Аня занялись важным делом – они «соображали», как побыстрее для Светловой и Ладушкина раздобыть мульти-Шенгенские визы…

Но, как говорится, шутки в сторону. Было понятно, что дело принимало прямо-таки «международный характер».

Только теперь Светлова убедилась, как они с Инной были правы и предусмотрительны.

Но, подумав и посовещавшись с Ладушкиным, решили, что в Париж вслед за генералом полетит все-таки Гоша.

Потому что у него, в силу опыта работы в агентстве «Неверные супруги», накопилось больше умения незаметно «висеть на хвосте». И он неплохо, оказывается, знал Париж и очень неплохо – французский.

– Откуда, Ладушкин?

– Откуда.., откуда? – обиделся Ладушкин. – Да я три года телохранителем был у одного бизнесмена, который во Франции свои дела вел. Мы из Парижа не вылезали. Хочешь не хочешь – язык выучишь. Это уж я потом, когда он разорился, подался к «Неверным супругам».

И Ладушкин улетел вслед за генералом, с обещанием сразу же, по приезде, как только что-то узнает, позвонить.

* * *

– Ну что?! – просто «впилась на расстоянии» в Ладушкина Анна, когда в трубке раздался наконец его голос.

– Генерал сразу из аэропорта поехал в больницу.

– А кто там у него в больнице?

– Кто? Его дочь.

– Юля?

– Ну, можно сказать и так. Здесь ее называют, как на подиуме.., сценическим именем – Юлсу.

– А что она там делает, в больнице?

– Ну, что делают люди в больнице? Болеет она.

– Отличный ответ, исчерпывающий. Браво, Ладушкин! А что-нибудь еще стало известно?

– Как только мне что-нибудь еще станет известно, – раздраженно отрезал Ладушкин, который терпеть не мог, когда на него наезжают, – я тут же позвоню!

Глава 13

Светловой снилось французское число «тридцать» – trente. Красное. Как будто ехал игрушечный поезд, нарисованный в школьной тетрадке по арифметике, и в нем много – тридцать – маленьких красных окон, и детский голос бубнил, как в считалке, – трант-трант-трант. Тридцать, стало быть.

Это заменяло маленькому поезду стук колес.

Странный сон. Пожалуй, не стоит спать во второй половине дня, даже если очень хочется.

День меркнул, когда Аня проснулась. На стене лежали тени. В этих коротких зимних днях, когда они переваливают свой сияющий морозный пик, сразу появляется что-то смутное, печальное, умирающее. Пока не разгорится вечер – волшебный, с темной синевой и огнями.

Комната, как выяснилось, сильно выстыла. Еще с прошлого вечера отключили отопление: опять какая-то авария! Трубы где-то лопнули, поэтому за сутки дом окончательно выстудился.

И теперь Светлова лежала под двумя толстыми одеялами, не смея даже и подумать о том, чтобы согнуть коленки или пошевелиться, – ей казалось, что под одеяло тотчас проберется холод.

Так она и застыла, вытянувшись, неподвижно.

Точно перед отпеванием. Такой же покой поселился у Светловой отчего-то и в душе – как перед отходом в лучший из миров. А в том, что тот мир «лучший» – после того, что Светлова узнала за последнее время, – сомнений у нее не было.

«А ну их всех, – думала она, – надоели! Ужасы всякие! Взять бы да и бросить все это! Генерал… Инна Гец… Фокина… Октябрьский-27… Взять бы да забыть!»

За окном стояла непривычная тишина. И тишина эта казалась особенно холодной. В другое время ворона, живущая спокон веку на дереве напротив, суетилась, шумела. После минус пятнадцати она, как обычно, будто умирала. Впадала в анабиоз. Засыпала, как медведь. Видно, именно столько теперь за окном – никак не меньше минус пятнадцати – и было… Очевидно, и авария случилась неспроста – грянули настоящие морозы.

Наконец рука Светловой решилась выскользнуть из-под одеяла и дотянуться до халата, словно созданного специально для таких вот экстремальных – с авариями! – зимовок. Целый рыжий плед пошел, наверное, на шитье этого халата. Он и лежал теперь в кресле, как маленький верблюжонок, подняв рыжий шерстяной горб. А ее рука, схватившая его, белела в сумерках неосвещенной выстывшей комнаты, будто уже превратилась в ледяную.

Теперь уже – в этом халате! – жизнь продолжалась. Не прервались и мысли.

Бесполезно было тешить себя надеждой, что она еще может все бросить. Хотя ни у кого до сих пор не было права спрашивать с нее ответа, отчета. Ни у кого на этом свете. А теперь…

Не надо было разговаривать с Инной, читать письмо Крам, брать деньги и тратить их на билеты… И летать и ездить никуда было не надо.

Хуже всего, что никак нельзя пойти на попятный.

Если бы речь шла только о договоре с Инной Гец, Светлова бы, наверное, все-таки на этот «попятный» пошла.

Но у мертвых всегда больше прав, чем у живых.

И Светлова уже знала, что сделает все, чтобы выполнить просьбу Инны. Знала, что она не принадлежала больше себе одной, а только – делу, которое ей поручила Инна. И проклинала это дурацкое чувство ответственности, от которого, уж если оно укоренилось в ней, невозможно было отделаться.

Словно для того, чтобы проверить, насколько сомнительно это утверждение, зазвонил телефон.

Это была Генриетта, рыжая жена Ладушкина. Сначала она долго плакала в трубку и ничего не говорила. Поэтому Аня подумала: что-то случилось с Гошей! Наконец сквозь слезы Генриетта с трудом произнесла:

Ее нет!..

– Кого?

– Дочки…

– Кого?! , – Моей дочки!

– То есть?! Что значит, нет?

– Броня моя, девочка моя, она пропала…

– Как это так?

– Ее украли.., мою детку украли!

После некоторой паузы и шока Светлова услышала наконец свой голос: он был, как ни странно, совсем спокоен.

– Где?

– На работе.

– На какой работе?

– Прямо у меня на работе.

– Вы что, взяли ее с собой на работу?

– Я же говорю… – Генриетта всхлипнула.

Аня знала, что Генриетта работает в каком-то скучном учреждении, чудом сохранившемся НИИ какой-то промышленности.

– У Брони был насморк, и я решила не отводить ее в детский сад. Взяла с собой на работу. Думала, до обеда побудем, а потом я отпрошусь. У нас все так делают. Работы все равно никакой нет. Ни зарплаты, ни работы. Только сидим…

– Это я поняла.., догадалась… Дальше, Генриетта!

– Ну вот, она играла… А я пошла наливать чайник…

– Где она играла? – поинтересовалась Светлова. – В кабинете начальника, в гардеробе, в вашей комнате?

– Нет. – Генриетта осторожно высморкалась. – В коридоре. Там она играла. Анечка, у меня письмо.., от него, – она замолчала.

– От кого?

– От похитителя…

– Вы сообщили в милицию?

– Нет.

– Почему?

– Я не могу его выдавать.

– Вы с ума сошли! Откуда у вас это письмо?

– Нет, не сошла! – Генриетта снова зарыдала. – Он передал мне письмо сегодня, как раз перед тем… как это случилось. Он позвонил мне на работу и спросил, почему Броня не в детском саду… Я сказала, что у нее насморк и что я взяла ее с собой на работу…

– Да кто он-то?

– Мой.., мой бывший муж… Бронин отец.

– Отец?! А Ладушкин, значит, не… А-а! Понятно! Ну, дальше!

– В общем.., я говорю ему: мы сейчас на работе.

«Вот как?» – сказал он. А потом зашел к нам в институт и передал этот конверт. «Не будь болтливой и преждевременно любопытной, – сказал он. – Прочтешь, только когда я уйду». И я пошла наливать чайник… А Броня в это время исчезла.

– Ну, налила?

– Что налила?!

– Чайник.

– Да!

Аня вздохнула. «Жизнерадостная идиотка» – слова, которые всегда ей отчего-то приходили на ум, когда она видела Генриетту, вполне оправдались.

Интересно, почему-то со словом «идиотка» органичнее всего другого сочетается именно это определение – «жизнерадостная»? «Грустный идиот», «печальный идиот» – эти словосочетания как-то не звучат и воспринимаются с сомнением. Но теперь Генриетта с немалой убедительностью проиллюстрировала именно второй случай!

Аня опять тяжко вздохнула.

– Сейчас я приеду.

– Нет, Анечка, не приезжайте, – всхлипнула Генриетта. – Не нужно, не приезжайте.

– Почему? Вы что, уходите?

– Нет… Но… Все равно, Анечка, не приезжайте… Анечка, мне страшно… Вы не ко мне приезжайте, вы за Броней поезжайте…

– Вот как? Всего-навсего?!

– Я сама не могу в этом участвовать… Я ведь всего лишь женщина…

– А я не женщина, что ли?

– То есть я хотела другое сказать. Мне страшно, и я не знаю, что он со мной сделает! А вы.., вы можете помочь. А я боюсь, боюсь! – опять завсхлипывала Генриетта.

– Все-таки не сходите с ума, – строго сказала Аня. – Это еще не конец. Броня жива и здорова, а это самое главное. Понимаете? Ее всего лишь увез отец – это не смертельно. Чем он у вас занимается-то?

– Он?

– Ну да, он! А кто ж еще?!

– Да он.., это… Как бы это сказать…

– Так и скажите.

– Ну, он это… В общем… Наркотики перевозит.

– Мило!..

– Ну, что поделаешь…

– В самом деле.., ничего не поделаешь!

– Вот и я говорю…

– Это, что же, прямо профессия у него такая?

– Да нет… Вообще-то он танцор.

– Самба, румба?

– Да… Профессиональный… Но с возрастом он решил…

– Понятно… Решил сменить профессию!

– Аня! – забеспокоилась вдруг Генриетта. – Вас это случайно не отпугнуло?

– Ну что вы! В самый раз! Общение с наркокурьерами – мой конек и излюбленное занятие! – поспешила уверить я.

– Я вам сейчас по телефону прочту это письмо.

Он ведь не скрывается – тут и адрес есть! Правда, он из Москвы Броню увез.

– Час от часу не легче!

– И он только пишет, что, если я попробую ее вернуть, никому не поздоровится.

– Не представляете, как вы меня успокоили!

Светлова подняла глаза и прямо над собой увидела обведенную красной передвигающейся рамочкой в настенном календаре дату «30». ВТОРНИК – написано было под ней. Тридцать… «Трант-трант-трант», – застучал тревожно колесиками поезд, приснившийся ей давеча. Ну вот и приехали! Сон в руку!

* * *

Значит, ребенка Генриетты украл родной отец.

Вот как получается. Когда в жизни возникает какой-то новый человек, вместе с ним возникает и новая дополнительная ответственность.

Ладушкина не было в Москве по вине Светловой.

Это Анна отправила его в Париж, вслед за генералом.

И в это время ребенка, Гошину падчерицу, четырехлетнюю Броню, похитили. Будь могучий Гоша дома, возможно, этого бы не случилось. Похититель бы не решился.

Значит, виновата Анна. Значит, теперь Светловой и полагалось выручать, возвращать девочку.

Генриетта рыдала.

– Только не плакать! – Аня поморщилась.

Ай да ясновидящая Орефьева! Вот чего она тогда так «пронзительно» на Гошу Ладушкина глядела!

Нет, Светловой определенно все больше не нравилась эта способность заглядывать в будущее. При том, что там ничего нельзя было изменить!

Что там Яна бормотала?! «А-а-а!.. Береги маленькую!..»

Не сберегли!

Глава 14

– Алло!

Ладушкин звонил из Парижа.

– Ну что, Юлсу поправляется? – поинтересовалась Аня.

Светлова решила не объяснять Ладушкину по телефону про Броню и чем они тут занимались последние три дня, пока он дежурил у парижской больницы, где лежала Юлсу.

Тем более что у них все закончилось благополучно: девочку удалось быстро найти и вернуть растяпе Генриетте.

– Если бы поправлялась! – вздохнул Ладушкин. – Говорят, ее дела совсем плохи! Все гораздо хуже, чем можно было сначала предположить. В общем, по-моему, если вы хотите с ней поговорить, вам надо вылетать сюда. И побыстрее!

* * *

"Юлсу Тегишева… – не выходило из головы Светловой, пока летела в самолете. – Черное Солнце…

Если генералы свирепы в силу принадлежности к элите военных кадров, то значит ли это, что их дочки так же свирепы.., и не боятся крови? Это еще, вопрос.

Все связано в жизни невидимыми нитями. Таинственное темное пятно на Солнце, солнечная буря – и судьба красивой шестнадцатилетней девочки неожиданно оказалась сломанной.

Солнечный удар…

Таблоид публикует материал о «новой звезде модельного бизнеса» и ее отце.

Марион Крам в один прекрасный день читает заметочку в газете и задумчиво заштриховывает седые усы генерала".

* * *

Возможно, с этого самого дня и началась трагедия Черного Солнца модельного бизнеса, юной шестнадцатилетней Юлсу Тегишевой.

Жених Юлсу требователен к репутации будущей невесты, и девочка не может этой репутацией рисковать.

Что там с генеральскими генами передалось – неизвестно. Но принципы любой войны девочка усвоила, очевидно, неплохо.

Сам генерал был не слишком взволнован шантажом. Тем более и доказать ничего точно нельзя.

«Собака лает – караван идет… Брань на вороту не виснет…» Обычное поведение постсоветского чиновника, которому не страшен позор, компромат, огласка… Ему на все это плевать. Ему так хочется хорошо пожить, что стыд – ничто по сравнению с этим желанием. А потом, ведь все вокруг тоже в грязи. Так что тем более не стыдно: чиновники уверены, что это «не смертельно».

Но дочь Юлсу в панике. У нее жених за пределами России, а там другие нравы. Она приготовилась вписаться в респектабельную Европу. Карьере модели скандал, может быть, и не помешает, но уж ее браку – точно!

Итак… Подведем итоги.

Крам видит отличный повод для шантажа. Жизнь в Амстердаме требует много денег. Надо содержать свой дом-баржу. Кроме того, она жаждет отомстить.

И она пишет письмо Тегишеву. Тегишеву, который занимался в Октябрьском-27 секретными исследованиями и курировал их.

Тегишеву, имя которого мелькало теперь на страницах зарубежных газет рядом с именем ставшей знаменитой дочерью Юлсу.

Между тем носители вируса, так или иначе, уходили в другой мир. В немецкой клинике умирает врач Геннадий Гец. Инна Гец заказывает Ане расследование.

В Линибурге в комнате Геца Аня находит сожженное письмо из Амстердама. И конверт с адресом Крам.

Анна едет к Марион Крам. Но Крам уже убита.

С помощью адвоката Леонтия Фонвизина узнает о наследстве, оставленном Тегишеву.

Итак…

Кто убрал шантажистку? Ее жертва, Игорь Багримович?

Но он в Амстердам не приезжал.

Там была женщина.

Светловой надо найти Женщину в белом. По случайному стечению обстоятельств она находит Алю Фокину последней из всех, кто пострадал от вируса.

От нее Светлова узнает, что та никого не убивала. У Фокиной – абсолютное алиби: билеты на самолет. И Аня получает подтверждение, что убийца – вирус.

Откуда возникла эта версия о том совпадении, что все жертвы погибали сразу после посещения Фокиной?

Во-первых, не сразу… Гец умер через три дня. Осип Николаев и вовсе через неделю после того, как Фокина побывала в Ковде. Это только суеверным жителям деревни со страху позже стало казаться, что «приехала ведьма – и Осип сразу помер».

Между визитом Али Фокиной к Полоцухину и его смертью тоже прошло несколько дней.