Текст книги "Сабинянские воины"
Автор книги: Ирина Андрианова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)
– Боятся, что мы их сдадим? – предположил Тим. – Но с виду говорят правду.
– Нет-нет. Слишком мало эмоций. Чеканят, как солдаты. Читают заученный текст. – Ержи опасливо оглянулся по сторонам. – А настоящие солдаты за ними присматривают.
Я невольно тоже оглянулся. За исключением Треххвостого, по виду было сложно понять, кто из группы относится к солдатам, а кто – к «гражданским». Я предположил, что именно люди воинского звания должны бравировать босыми ногами, тренируясь терпеть боль от острых камней. Таких было человек шесть – четверо молодых и двое постарше, годами уже за тридцать. Однако же они не походили на тюремщиков, конвоирующих заключенных: напротив, им приходилось тяжелей, чем остальным. Помимо отсутствия сандалий, они были навьючены больше всех. Так что, если здесь и существует привилегированная каста, то эти ребята – явно не оттуда, заметил я. Тогда Тим предположил, что у солдат действует жесткая иерархия, и привилегиями пользуется только их начальство.
– Во всяком случае, они не показывают вида, что страдают, – сказал я.
Треххвостый за это время переместился ближе к нам. Он все время двигался вдоль группы, как ткацкий челнок, то забегая вперед, то отставая, и поминутно обмениваясь парой слов то с одним, то с другим. Девушка с его тележки уже слезла (вообще-то в том, чтобы трястись по камням, было мало приятного) и сейчас он вприпрыжку шагал рядом со своим, видимо, сослуживцем: тот тоже был бос, и его прическа состояла из нескольких косичек, собранных на затылке в узел. Мне показалось, что с другими солдатами Треххвостый был куда более строг, чем с «гражданскими». Когда он обращался к ним, улыбка сразу сходила с его лица, и он чуть заметно хмурился. Может, он над ними начальник? Что-то вроде взводного? – подумал я.
Тем временем экскурсанты немного освоились и уже вовсю вели беседы с нашими спутниками. Краем уха я слышал, как голос Йоки по-английски спрашивал одну из девушек, есть ли у нее жених. Та отвечала, что да, есть, но он сейчас далеко, на другом стойбище. Там выращивают пшеницу. Работы очень много, поэтому его вряд ли отпустят оттуда до жатвы. И у нее самой мало надежд в ближайшее время добраться до него: в этой части страны тоже не хватает рабочих рук. Она с нетерпением ждет осени – тогда они точно встретятся.
Ержи, услышав это, выразительно посмотрел на нас и еще раз прошептал «Не верю!». Я взялся было рассуждать о том, что-де невозможность сразу реализовать любовное желание только усиливает его, и, наоборот, что массовый безо всяких ограничений секс в нашем мире приводит к тому, что из него (и из секса, и из мира) уходит любовь, и что мы по этой причине не испытываем таких сильных чувств, как в полном запретов традиционном обществе, и т.д. и т.п.. Но мне и самому было как-то не по себе от услышанного. Разве не стал бы я протестовать, спрашивал я себя, если бы мои встречи с любимым человеком регламентировал кто-то другой? Даже если бы я на сто процентов знал, что этот регламент – правильный и разумный? Ведь любовь по определению не слушает разум и игнорирует правила. А если она его слушает, то это не любовь. Впрочем, я сам вряд ли мог быть экспертом в данном вопросе: увы, несмотря на мой уже не самый юный возраст, соответствующего опыта у меня почти не было. Вслух я сказал, что в традиционном обществе, которое здесь реконструировано, слово «любовь» может пониматься несколько иначе. Люди здесь балансируют на грани физического выживания, поэтому счастье понимается просто как сытая жизнь, здоровые дети и добрый заботливый супруг рядом. Идея бурных чувств, которые стали прямо-таки неестественным стандартом, возможна только в обществе избытка.
– Получается, что они воссоздали здоровое традиционное общество, но взамен отказались от любви? – усмехнулся Ержи.
Да, выходит, что так. Умом я понимал, что иначе быть не может, но сама формулировка звучала безрадостно.
– Э-э, надо сперва понять, есть ли на свете то, от чего, как вы говорите, они отказались, – нерешительно сказал я. – Так ли много в нашем обществе любви? Ну да, разговоров о ней много, мечтаний о ней – алчных, эгоистичных, гедонистичных – тоже полно. Но так ли много случаев этой самой большой любви? Именно любви, а не ее символов в виде пышных свадеб или демонстративного сексуального поведения. Сколько людей ее познали хотя бы на миг? Одна пара на сотню или одна на тысячу? Да – и мы будем считать статистику только взаимной любви, или «односторонние», безответные любови – тоже? Короче, когда вы восклицаете «как можно отказаться от любви ради разума», вы предполагаете, что у нас есть выбор – любовь или разум. Но ведь это блеф, нам нечего ставить. Любви у нас тоже нет. Любовь – удел избранных. Только они одни имеют право задавать этот вопрос и мучиться выбором. А мы с вами, скорее всего, ничем не отличаемся от этой гиперразумной сабинянки, которая лишь умеренно огорчена, что ее разлучили с женихом. Она, конечно, не испытывает к нему страстного чувства. Это просто спокойная привязанность. Но ведь и мы не можем похвастаться любовью. Просто в нашем обществе принято врать, будто у каждого из нас любовь есть. Ее просто позорно не иметь. А сабиняне – не врут…
Я перевел дух. Ержи с сочувственной усмешкой посмотрел на меня и хлопнул по плечу:
– Ладно, не огорчайся, тебе еще повезет!
Тим не стал язвить, а пожелал подискутировать по существу:
– Хорошо, хорошо. А если все-таки представить, что такая великая любовь здесь иногда случается – очевидно, статистика таковой везде примерно одинакова – то что делать влюбленным, если им запрещают видеться?
– Ну, трагедии Ромео и Джульеты ждать не приходится, – постарался я оправдаться шуткой. – Как мы знаем, в Сабинянии никто не препятствует парам составляться по любви. Ну, продлится разлука полгодика. За это время чувство распалится еще сильней. Ведь и в нашем мире юноши, например, уходят служить в армию, и девушки их ждут…
…– А есть у вас те, кто вообще не работает? – уловил я голос Марино, спрашивавший кого-то по-итальянски.
– Нет, таких нет. Все работают, – медленно, с ученической расстановкой отвечал ему немолодой голос.
Благодаря этому я все мог разобрать. Марино тоже старался спрашивать помедленнее.
– А жрецы?
– Они тоже много работают.
– Но ведь не в поле, не в огородах?
– Там тоже. Но кроме этого, у них много другой работы.
– А какой именно?
– Много.
Я повернулся к Марино и сделал ему знак прекратить. Он понял и кивнул.
– Потрясающе, – сказал Тим. – Каждый из них действительно знает немыслимое количество языков! Причем неплохо знает. Я слышал, как Марк спрашивал вон у тех девушек на иврите, где находятся их компьютеры. Они ему очень четко ответили!
– А что ответили? – спросил Ержи.
– Что это тайна, – усмехнулся Тим. – А впереди Ченг беседует с парнем-воином, кажется, по-венгерски. Или откуда он там – из Венгрии, из Румынии? Короче – как возможно выучить столько языков? Даже у нас мало кто на это способен, а ведь мы не вкалываем всю жизнь в поле!
– Наверное, это возможно, если все свободное время посвятить этой цели, – пробормотал я. – У нас в наших городах просто слишком много лишних задач, которые мы сами себе придумываем… Хотя, пожалуй, да – для этой задачи требуется много досуга. А как справляются жрецы, а вообще не понимаю –ведь помимо отправления культа, нужно постоянно заниматься с паствой изучением иностранных языков. И самим их знать! Впрочем…
Я задумался и, не заметив большого камня на тропе, сильно ударился об него ногой. Сморщившись, но стараясь не издать ни звука (ведь рядом шли герои вовсе без обуви), я немного приотстал, а затем осторожно похромал дальше, ожидая, когда боль утихнет.
– Не хотите ли проехаться? – услышал я рядом с собой по-польски.
Во всяком случае, так я разобрал. Подумав о Ержи, я повернул голову и с удивлением увидел… Треххвостого. Он снова широко улыбался, обнажая крупные, чуть желтоватые зубы; ему определенно некуда было девать силы. Он сказал еще что-то по-польски, показывая на свою тележку.
– Ох, спасибо… – простонал я на своем родном языке. – Все в порядке, я дойду сам…
Парень чуть приподнял брови, но быстро сообразил, что ошибся, и перешел на мой язык.
– А я было подумал, вы тоже из Польши, как и тот, – весело сказал он.
Я вмиг позабыл о боли.
– А вы знаете о Польше? – спросил я.
– О Польше? – он удивился. – Ну конечно же, знаю… То есть, возможно, я знаю не все, – поправился он. – Перечислить всех королей вряд ли смогу. С датами иностранных интервенций у меня тоже плохо.
Он шутил, а я остолбенел.
– Постойте, но… каким образом? И… вы знаете и о других странах?
Странно, вроде бы это не должно было меня удивлять. Я столько читал, писал и дискутировал о фантастической эрудиции сабинян. Но, встретившись с ней лицом к лицу, не смог поверить.
– Да, а что тут такого?
– А… э-э….
Я не знал, с чего начать. Хотелось спросить сразу все. Посмотрев вперед, я увидел, что мои товарищи приостановились и внимательно смотрят на нас, пытаясь хоть что-то понять. Но мой язык знают только в моей стране. И, как выясняется, в Сабинянии. Я сосредоточился, подбирая английские слова.
– Скажите…. Что вы в целом знаете о нашем мире? Ну, о том, что находится снаружи стены? – спросил я на языке мирового гегемона.
Ержи, Тим и остальные прислушались. Треххвостый озадаченно посмотрел на меня, как будто не понимая, чего именно от него требуется.
– Ну, знаете ли вы, чем отличается тамошняя жизнь от вашей? – попробовал я упростить задачу.
– А, это конечно. – Он умолк, выбирая формулировку. – Там плотно-плотно толпятся люди, у которых очень-очень много прав и свобод, но которые оказываются бессмысленны, потому что у них нет земли, воды и воздуха.
Тим и Ержи переглянулись.
– Они привыкли на все иметь право, потому-то они поглотили всю природу, которая у них была, – продолжал парень, громыхая своей тележкой. – И теперь они страдают от несоответствия: вроде как право иметь все на свете у них есть, но они ничего не имеют. Поэтому теперь они требуют впустить их к нам в Сабинянию, чтобы забрать себе нашу природу. Но так как их очень много, то, если они ворвутся, то просто растопчут и уничтожат все, что вы тут видите. – Он показал рукой на окрестности. – Или, может, те, кто посильней, захватят себе все, построят дворцы с заборами и охраной, а остальным – тем, кто с плакатами у стены – оставят один небольшой парк с платным входом. И те опять будут митинговать под окнами дворцов, требуя реализовать их права. Но тогда уж точно ничего не останется. Поэтому, как вы понимаете, нам нельзя их впускать…
– Скажите, это вам рассказали ваши руководители, или это ваши собственные мысли? – перебил Тим.
Треххвостый серьезно взглянул на него.
– Мысли ведь не могут возникнуть сами по себе, правильно? Конечно, кто-то мне должен был это сообщить. Или я должен был прочитать, или увидеть в интернете.
– Вы заходите в интернет? Читаете книги? Это все правда? – воскликнул Марино.
– Да.
– Насколько часто?
– Примерно через каждый месяц у нас бывает неделя учебы. Там и книги, и интернет, и занятия.
Вот оно! Значит, все правда. Свободная неделя после четырех недель труда! Это, конечно, тоже не ахти сколько, но уже многое объясняет. Мы обступили тележку со всех сторон, подпрыгивая на камнях с нею в такт.
– А кто с вами занимается? – спросил Марино.
– Те, кто знают вашу жизнь лучше других.
– И вы умеете переписываться в интернете? Знаете компьютерные программы? – послышался голос Йоки, которая тоже пристроилась к нашей группе.
– Ну, переустановить «Виндоус» смогу, – чуть смутился парень. – Но чего-то сложнее – это вряд ли. Есть другие, кто умеют… А переписываться – да, что тут сложного. Но в этих переписках много одинакового, поэтому быстро надоедает. Поначалу мне нравилось. Но я писал, например, в вашу «сабинянскую» группу. Под ником Лобито. Может, вы помните…
Все разом замолчали. Судя по изумленным лицам, Лобито вспомнил не только я. Ну надо же… Это просто невероятно!
– Чудеса… Я был уверен, что Лобито – это какой-нибудь университетский сноб, который закопался в умственных спекуляциях и сроду не держал в руках ничего тяжелее компьютерной мыши, – наконец, выдохнул Марк. – Но вы уверены, что это … что он… что это действительно вы?
Треххвостый засмеялся.
– Как мне вам это доказать? Ну, помните (ведь Марк Аврелий – это ваш ник, верно?), мы еще с вами как-то раз спорили о неграх и китайцах? Помните? Вы меня еще назвали расистом и пообещали никогда больше со мной не разговаривать…
Он вежливо улыбался, а Марк смутился.
– Да, кажется, что-то такое было. Извиняюсь, если что. Наверное, просто контекст беседы…
– Контекст был таким: я дерзнул утверждать, что китайцы и негры ближе к природе, то есть к животным, чем мы, белые. Потому что они способны осознавать себя как единое целое и действовать сообразно его задачам. А задачи у него, как и у всех организмов – размножится, захватить весь предоставленный ландшафт и вытеснить конкурентов. Белые же разучились чувствовать себя целым, распались на множество индивидуальностей и потому проигрывают в конкурентной борьбе.
– И что же…
– И вы, как услышали, как вам показалось, неполиткорректные нотки, так сразу начали повторять, как заведенный – что, мол, как можно делить людей по цвету кожи, стравливать расы между собой, объявлять кого-то неполноценным и т.д.. Вы словно читали заученный текст. Хотя я никого не считал неполноценным, даже наоборот. Я уважаю негров и китайцев, как достойных врагов. Победить их будет непросто. Но несмотря на это, сражаться с ними надо – иначе победят они.
– Э-э, сравнение людей с животными в любом случае не может считаться в их пользу, – взволнованно пробормотал Марк. – К тому же, я совершенно не согласен с этой фантастической постановкой вопроса… О якобы существующей войне между черными, белыми и так далее…
Он заметно побледнел, да и другие тоже. По лицам можно было догадаться, что экскурсанты испытывают чувство потери неких опорных убеждений, которые считали незыблемыми. Хотя – разве мы все не знали наизусть историю убийств сабинянами «мирных туристов»? Строго говоря, только что услышанное откровение вполне коррелировало с нею.
В этот момент сзади прозвучало что-то похожее на птичий стрекот. Как оказалось, это товарищи позвали Треххвостого. Он тут же сделался серьезен и, вежливо кивнув нам, отодвинулся со своей тележкой в сторону, чтобы пропустить процессию и присоединиться к своим. Нам ничего не оставалось, как продолжать плестись вперед. Все озадаченно молчали. Один Ержи подал голос:
– Ну что, коллеги? Кажется – здравствуй, первое разочарование? Ждали встретить тут поющих ангелочков, а чувачок-то оказался – без пяти минут гитлерюгенд! Однако же и правда белокурая бестия! – оглянулся он назад, усмехнувшись. – Да и другие вряд ли лучше. Впрочем, я не удивлен. Даже, можно сказать, доволен. Если бы они тут распинались в любви ко всему миру, это было бы искусственно. А так – все как надо. Для ребят, живущих в маленькой осажденной крепости в окружении всевозможных врагов, текст совершенно естественный.
Мария хотела было закивать, но не решилась, видя напряженные взгляды остальных. На помощь пришел Ченг.
– Коллеги, не хочется использовать подобную лексику, но здесь очень важен контекст, – сказал он, старательно изображая непринужденную улыбку. – Дело даже не в осажденной крепости, хотя… Вобщем, самое главное, что этот способный юноша никогда в жизни не видел черных. Разве что в интернете. Не знаю, были ли прежде в экскурсиях представители монголоидной расы, но черных не было точно. Э-э, я это выяснял. И в саму общину, насколько я понимаю, всегда входили только белые. Так уж получилось…
– О, да они изначально стояли на твердой расистской платформе, – съязвил Ержи. – Такой последовательности позавидует любая ультраправая партия!
– …мы не знаем, почему так получилось, – Ченг сделал вид, что не расслышал. – Скажем так, это были 60-е, когда в Европе темнокожих было не так много, как сейчас… И потом – он строго посмотрел на Марка – почему мы считаем, что они обязаны были брать в общину представителей других рас? Да еще и задним числом? Так уж получилось, что черные к ним не присоединились сразу, а потом стало поздно для всех, в том числе и для белых… Мы же не возмущаемся, что Христос был белым? Или кто-то видит в этом признак расизма?
Тут уж ничего не помешало Марии энергично выразить свое согласие.
– Местных жителей просто не обучили вовремя толерантности, вы уж извините, – подхватила она торжествующим тоном. – Как они могут быть терпимы к представителям других рас, если никогда их не видели? Если мы уважаем право сабинян на самоопределение, право жить своим изолированным социумом, то почему вменяем им в обязанность мыслить нашими категориями? Расизм – антирасизм, толерантность к черным… Все это имеет смысл только для нашего бурлящего котла цивилизации, куда свалены и перемешаны все расы и национальности. А здесь – вполне возможно, что и к счастью! – этого нет. Так не заставляйте же сабинян разбираться в том, что не имеет к ним никакого отношения!
После этой невероятно длинной речи (Мария обычно высказывалась гораздо короче) она умолкла и победно всех оглядела. Судя по реакции Марка, который брел, понуро опустив голову, даже ему было нечего возразить.
– Иными словами – будьте толерантны к праву маленькой самобытной общины проявлять нетолерантность, – вставил Ержи. – А то какое-то противоречие получается: вроде как уважаем их права, но лишь до того момента, пока они соответствуют нашим ценностям. Нет уж, давайте будем последовательны…
– Коллеги, – торопливо вступил я. – Нас так задело содержание слов … э-э… ну надо же – забыл спросить, как его зовут. Вобщем, их взводного. Хотя гораздо больше, на мой взгляд, мы должны были обратить внимание на глубину его погружения в нашу проблематику. Ведь это невероятно: босоногий человек, который с утра до вечера гнет спину на прополке огородов (ну ладно, пока что он служит в армии), потный, немытый и т.д. – оказывается, этот же самый человек прекрасно ориентируется в интеллектуальном дискурсе нашей цивилизации, даже не побывав в ней ни разу! Вот это вам не кажется удивительным?
– Кажется, – согласился Ержи. – И вобщем-то, зачем ему так глубоко вникать в противостояние рас, которое, как вы верно заметили – он взглянул на Марию, – не имеет к нему никакого отношения? Какая ему разница, что черные идут на белых войной? Он что, собирается в этой войне участвовать? Да ему от белых-то браконьеров дай Бог отбиться, которые их частенько атакуют.
– Меня удивляет даже не его цель – возможно, цели нет никакой, – сказал я, – а то, как ему это удается. Вот мы с вами не вылезаем из соцсетей, с нами понятно. А он? У него же времени на знакомство с окружающим миром в пять раз меньше. Одна неделя из пяти, как он сказал. А остальные четыре – тяжелый труд, после которого уже не должно быть сил на умственные занятия. Как он успевает?
– Вообще-то я мало что успеваю, – послышался голос сзади. Мы все обернулись и увидели Треххвостого, догонявшего нас. Теперь он был без тележки – потому-то мы и не услышали грохота, который до этого упреждал его появление. – Вот Чит – он молодец. – Треххвостый показал рукой назад. Посмотрев в ту сторону, мы увидели, что часть группы – в том числе, похоже, все солдаты – отделилась от остальных и теперь поднималась вверх по тропке. Кто из них был Чит, я не определил. – Так он недавно стал соавтором доказательства какой-то теоремы, за которую то ли в Берлине, то ли в Нью-Йорке дали большую премию. – Видя наше немое изумление, Треххвостый с увлечением продолжил. – Ну, понятно, Чит не поехал ее получать. Он активно писал в одном математическом блоге, и так получилось, что они втроем с еще двумя англичанами натолкнулись на необычное решение. Эти двое оказались очень благородными и прямо настаивали, чтобы указать Чита в соавторах. – Видно было, что вся эта история Треххвостого здорово забавляла. – В конце концов он согласился, придумал какое-то несуществующее имя, а деньги попросил передать в благотворительный фонд. Я потом специально посмотрел: это выдуманное имя действительно фигурировало в списке авторов! Чит – вот кто у нас самый умный!
– Они ведь не знали, кто он на самом деле и откуда? – спросил Марк.
– Конечно. Мы все – ну, все, кому это нравится – пишем в сети под разными никами или вымышленными именами. Я, если честно, раньше публиковал стихи. – Он чуть смутился.
– Стихи – вы? – воскликнула Йоки.
– К счастью, они прошли незамеченными, потому что, конечно, мало чего стоили. Они были слишком сентиментальными, – он неловко улыбнулся.
Представить, что этот парень пишет лирические стихи, было выше нашего понимания, поэтому мы не нашлись, что сказать.
– Было бы интересно почитать, – только и сказала Йоки, и эти слова впервые за историю их употребления не были данью вежливости. Это было бы действительно чертовски интересно!
– О, искренне надеюсь, что вы на них не наткнетесь, – весело махнул рукой Треххвостый, словно смахивая навсегда эту нелепую веху своей жизни. – Сейчас я пишу культурологические эссе, но вы – он с уважением посмотрел на Марка – наверняка сочтете их фашистскими, поэтому я даже не стану называть места их размещения.
Марк промолчал.
– Зато Снип – вон она – считается в определенных кругах интересным поэтом. Она пишет по-французски, и под мужским именем, – добавил он как можно тише.
Однако девушка – как раз та, которую он катал в тележке – то ли услышала его, то ли по выразительному взгляду догадалась, о чем он говорит. Она засмеялась, замахала рукой и произнесла последовательность звуков, из которых мы – было довольно далеко – уловили только нечто похожее на «Шшш, тххх». Треххвостый явно обрадовался возможности снова вступить в ритуальный диалог с женщиной. Он состроил нарочито испуганную гримасу, исторг из себя что-то вроде «иийхс обсстерр!» и, изображая испуг, вприпрыжку помчался вверх по склону. Уже отбежав на почтительное расстояние, он обменялся с девушками еще несколькими шипяще-свистящими фразами, после чего снова оборотился к нам:
– Жаль, что нельзя продолжить нашу интересную беседу. Мне пора. – Он указал назад, на развилку, куда свернули его товарищи. – Думаю, мы еще увидимся.
– Куда вас направляют? – воскликнула Йоки.
Мне показалось, у нее был разочарованный вид.
– Задание. Служба, – просто ответил он и, поклонившись и взмахнув хвостами, быстро бросился догонять ушедших.
Йоки вздохнула.
– Не печальтесь. Вряд ли он тут один такой супермен, – подмигнул ей Ержи. – Встретите и других!
– Господи, да о чем вы говорите? – возмутилась она.
– Иногда я задаю себе вопрос, как вы вообще сюда попали, – чуть слышно прошипела Мария, покосившись на Ержи. – А главное, зачем.
– Вам стоит задать этот вопрос местному верховному жрецу, – Ержи галантно склонил голову. – Это он меня выбрал. Уж не станете ли вы сомневаться в его мудрости?
После разделения наша группа сильно поредела. И только тут я понял, что давно не видел Тошука. Я сообщил об этом остальным. Мы принялись высматривать его, вертя головами по сторонам. Оказалось, что никто не заметил, в какой момент он исчез.
– Вроде бы он все время шел впереди, беседовал с этим хвостатым и его товарищами, – пытался вспомнить Ченг. – Но потом хвостатый подошел к нам, а Тошук, выходит, остался…
Но впереди Тошука не было; в голове колонны брели двое пожилых сабинян (точнее, сухоньких мужичков лет сорока). Не было его и сзади: там шагали девушки и еще несколько мужчин помоложе, которые не ушли вместе с солдатами. Выходит, он поднялся вверх вместе с ними? Но как же мы не заметили, как он перешел в хвост колонны? Я был растерян. За последние дни я привык всюду следовать за ним, и немного оробел, оказавшись один. Впрочем, конечно, я был не один, нас была целая группа, но ведь я едва знал этих людей… К тому же, он здесь единственный был моим соотечественником.
– Вы, кажется, хотели, чтоб нас передали местному провожатому, – вздохнул Ченг в сторону Ержи. – Похоже, это и произошло. Хотя по мне было бы лучше путешествовать в сопровождении более-менее знакомого человека. Ну что ж, придется привыкать к самостоятельности!
– Однако он мог бы и попрощаться, – недовольно сказала Мария.
Но обсуждение коварного исчезновения Тошука быстро прекратилось. Впереди за деревьями показалось первое картофельное поле. Немного погодя – еще одно, засаженное тыквами и кабачками. Наконец, глазам открылась широкая терраса, сплошь затянутая лоскутами огородов, словно пришитых один к другому. То там, то здесь виднелись серые фигуры работавших людей. Они склонялись над кустами и грядками, или, наоборот, тянулись к ветвям деревьев: участок по периметру окружал широкий фруктовый сад. Между лоскутами-полями текли ручьи. Судя по частоте и правильности их линий, русла были специально прокопаны для нужд орошения. Издали были различимы большие кочаны капусты, растущие правильными рядами. За ними – такие же ряды высоких кустов, усыпанных красными шариками – видимо, помидоры. Но больше всего было картофеля и тыкв – самых неприхотливых культур, что выращиваются для пропитания, а не для удовольствия. Впрочем, росли здесь и яблони, а также, как я мог разглядеть, сливы. Несколько женщин и детей собирали урожай с деревьев в большие корзины, подбираясь к ветвям с помощью дощатых помостов. На полянке в отдалении я заметил несколько рядков маленьких, словно игрушечных, домиков. Так и есть, это пчелиные ульи. Значит, машинально соображал я про себя, сабиняне все же не чужды, так сказать, и развлекательной функции еды. Во всяком случае, немножко сладкого они себе позволяют (себе или своему начальству? – тут же перебил мой внутренний скептик). В самой верхней части участка, прямо под скалистым уступом, находилась обширная невозделанная поляна. Там я впервые увидел жилище сабинян. Издали это был бесформенный сарай, составленный из нескольких деревянных коробок (комнат?), соединенных друг с другом явно безо всякого плана; возможно, их пристраивали в разное время. У некоторых коробок стены были не из дерева, а из сшитых кусков кожи или холстины, натянутых на деревянный каркас. Высота коробок тоже была разная. Над крышей некоторых возвышались печные трубы из жести (не считая ведра Теше, это были первые металлические предметы, увиденные мною здесь). Я рассудил, что деревянные отапливаемые коробки были, видимо, зимними спальнями. Легкие постройки из холстины использовалась для жилья летом, а зимой служили хозяйственными помещениями. Окон видно не было. Если бы я не знал точно, что это жилой дом, то решил бы, что передо мной большой сарай для инвентаря или курятник. Перед домом размещалась нечто вроде походной кухни: над двумя большими кострами дымились котлы и суетились люди. Видимо, шло приготовление ужина. Пространство вокруг костров было прикрыто от дождя тентами из рваной холстины. Здесь же лежали рядками несколько бревен – видимо, для сидения во время общих трапез.
Если бы не дом-сарай и огороды, то кухня походила бы на обычный туристский лагерь в лесу. В свою очередь, разноцветные лоскуты огородов с рассеянными по ним сероватыми фигурками напомнили мне средневековые миниатюры, посвященные трудам крестьян. Но, в отличие от мышиного подобострастия, с которым герои миниатюр обычно встречали процессию своего феодала, лица сабинянских крестьян при виде нас выражали лишь дружелюбное равнодушие. Ненадолго отвлекшись на наше появление, они снова углубились в свои занятия. И ей-богу, это не было равнодушие от отупляющего труда. Они смеялись, то и дело переговаривались, что-то обсуждали. Скажем так, наш визит не был для них экстраординарным инфоповодом. Казалось, они так увлечены чем-то внутри своей жизни, что все внешнее – будь то очередные экскурсанты, или вся наша цивилизация вокруг стены – значило для них не больше, чем шелест листвы на ветру.
Видимо, те же мысли посетили и моих коллег, потому что – я заметил – даже такой насмешливый скептик, как Ержи, приближался к ферме в благоговейном молчании. Что до Ченга, то он был в восторге.
– Смотрите, смотрите, как великолепно организованы посадки! – шептал он нам. – Не хуже, чем в Германии или во Франции. Какие помидоры, вы видите? А яблоки? А вон там – даже виноград! Картошка, смотрите – такая здоровая, и не одного паразита. Хотя химикатов тут нет по определению.
– Должно быть, немалого труда стоит содержать все в таком образцовом порядке, – неуверенно сказал Тим. – С учетом того, что нет ни машин, ни технологий.
– Конечно, ручной сельский труд тяжел, – наставительно подхватил Ченг. – Это совсем не то, что в наших городах пальцем по экрану смартфона водить. Но посмотри на эти лица – разве похожи они на измученных каторжной работой? А эти розовощекие загорелые женщины? А детишки? Да, у них руки и ноги в земле, но глаза прямо светятся радостью и здоровьем!
Возразить было нечего. Я подумал, что лица крестьян напоминают колхозников с пропагандистских плакатов сталинского СССР. Разве что те рисунки не имели ничего общего с реальностью, а эти люди были живыми и настоящими. Пожалуй, они выглядели даже лучше, чем на плакатах: сталинские колхозники все как один изображали какой-то штампованный щенячий восторг, а сабинянские лица были разными. Многие казались погруженными в себя, но, стоило соседу обратиться к ним, как они с готовностью поворачивали голову и отвечали, после чего вновь возвращались к своим мыслям. И они у них были, несомненно! Припомнив Треххвостого и его друга-математика, мне пришла в голову фантазия, что они похожи на группу философов, по идейным соображениям вышедших поработать в поле. Хотя для философов они управлялись уж слишком споро и умело, и руки их действительно были грязны, как у настоящих сельских тружеников. Должен признаться, я не находил в своей душе ни единого возражения этой благостной картине.
Ченг выбежал вперед и первым поравнялся с молодой женщиной, окучивавшей картошку. Одета она была ровно так же, как наши сабинянские спутницы – в линялую рубашку до колен и обмотку поверх нее, сделанную из более плотной ткани. Прическу из кос дополняла маленькая косынка. Сейчас солнце уже давно миновало зенит, но, видимо, в полдень здесь припекало. Ченг устремился к ней со счастливой улыбкой, явно желая получить подтверждение своим оптимистичным предположениям. Женщина, поняв это, оставила работу и выпрямилась, покорно ожидая бомбардировки из вопросов. Похоже, ей все это было не впервой.
Ченг постарался как можно церемоннее поклониться, совсем как в костюмных исторических фильмах.
