Текст книги "Сабинянские воины"
Автор книги: Ирина Андрианова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)
– Наверняка и этот фактор принимается в расчет. Это печально, но высокая смертность – единственный способ существования замкнутого сообщества на ограниченной территории. А еще это единственный способ сохранить генетическое здоровье маленькой популяции – то есть путем отбраковки слабых. …Не подумайте, что мне очень нравится так говорить, – сказал он, повысив голос. – Я так же, как и вы, всегда считал, что мы – все-таки нечто более совершенное, чем животные. И помимо естественного отбора у нас есть еще и чувства.
– Чувства здесь, казалось бы, никто не отвергает, – продолжил он после паузы. – Родители Реба очень скорбели о его смерти. Так же, как и другие скорбят о своих умерших родных. Но, несмотря на огромную скорбь, которую просто не описать словами, они знают, что так было нужно. Вот только как можно сочетать в себе это, я и сам не представляю.
Мы надолго замолчали. Коридор сначала шел вниз, а затем снова стал ровным. Одновременно он стал загибаться влево. Наконец, я решился продолжить неприятную тему.
– Тошук, а где, с точки зрения сабинян, находятся души умерших? Если они никак не сопоставляются со своими останками, то где они? И зачем тогда нужно выкладывать в нишах скелеты?
– Кажется, нам с тобой случалось обсуждать культ Сабины. Я тогда говорил, и сейчас повторю, что всего не знаю. Вроде как Сабина – это некая свердуша, которая объединяет в себе души всех, кто здесь живет. Тоже самое касается материи: вся плоть Сабинянии и самих сабинян – это и есть Сабина. Вобщем-то, идеи не новы и свойственны как многим языческим культам, так и христианским ересям. Если я правильно понимаю, создатели нашего любимого фильма «Аватар» тоже имели в виду что-то подобное. По идее, такая концепция вообще освобождает от обязанностей как-то специально погребать умерших. При жизни человек – это каким-то образом обособленная часть общей души, Сабины. Может, это даже иллюзия обособленности, если истинное состояние – единство. Со смертью человека обособленность заканчивается, и его душа присоединяется к единой душе, а плоть, соответственно, растворяется в единой плоти.
– При этом Сабина не объемлет весь мир, – добавил я. – Как я понимаю, ее «мегатело» заканчивается стеной. Ну и душа, понятно, состоит только из «своих».
– Интересно, насколько глубоко под землю уходит ее тело? – спросил Ержи. Он чудо как быстро забывал пережитое смущение. – Но, сдается мне, что здесь мы еще внутри Сабины!
– Зачем же они все-таки погребают мертвых? – настаивал я.
– А знаешь, я думаю, это просто остатки прежней постхристианской традиции. – Тошук повернулся ко мне. – От нее трудно избавиться, как ни старайся: миновало ведь только три поколения. К тому же сабиняне все время соприкасаются с ней через интернет. Поэтому возникает противоречие. В культе останков, с точки зрения сабинянской веры, нет смысла. Но они все же почему-то не сваливают их в общую кучу и не дробят лопатами, что было бы логично, а аккуратно выкладывают в нишах. Хотя и безымянных.
Коридор продолжал изгибаться, и тут я увидел – точнее, сначала только почувствовал – что откуда-то слева в черную мглу вливается серая. Там наверняка был источник света. Темнота все больше разбавлялась, и вот вдалеке показалось маленькое белое пятнышко. Мы сразу прибавили шагу. Пятно становилось все больше, превращаясь в дверной проем, за которым было солнце, шелест листьев и звуки жизни. Солнечные лучи осветили стены коридора – здесь они уже не были такими сырыми. Мы потушили ставшие ненужными лампы.
– Уфф... Если честно, в какой-то момент я стал сомневаться, что мы отсюда выберемся! – воскликнул Ержи.
На сей раз он не шутил.
Глава 10. Первый бой
Вслед за Тошуком мы вышли через дверной проем – самый что ни есть обыкновенный. Люки, закомуфлированные под мшистые кочки, остались в прошлом. Мы оказались в большой комнате с земляным полом и каркасными стенами, затянутыми тряпками. Прямо напротив выхода пологи были подняты, и солнце – уже, впрочем, закатное – освещало работавших здесь людей. Слева стояли несколько станков – похоже, ткацких. Сидевшие за ними мужчины и женщины с ритмичным стуком поднимали и опускали планки, подбивая ряды полотна. Повернувшись к нам со своими всегдашними вежливыми улыбками, они тут же снова погрузились в работу. Кроме них, несколько человек занимались шитьем и вязанием. Я заметил, что мужчины здесь так же ловко управлялись с иголкой и вязальным крючком, что и женщины. Остальные чинили мелкую утварь – кто-то стучал молотком, выпрямляя помятый котелок, кто-то сверлил дырки в металле, быстро вращая колесико ручного сверла. Комната была наполнена стуком и гулом – не слишком, впрочем, громким. Среди работавших было много детей, и все они тоже казались очень занятыми. Опять-таки никто из них не обратил на нас особого внимания, словно появление внешних экскурсантов из подземного хода в это время дня было здесь в порядке вещей.
– Интересно, что нужно сделать, чтобы они хоть чему-нибудь удивились? – пробурчал Ержи.
– Давай не будем проверять, а? – усмехнулся я.
Мы вышли на улицу и увидели ту самую поляну, откуда до обеда уходили за ойтом. Комната, куда нас вывел тоннель, оказалась торцевой частью большого мужского дома. Странно, что я прежде не заметил, что сбоку там размещались мастерские. Правее дома дымились костры кухни. Там суетились несколько человек – видимо, готовили ужин. Среди них была и Кен, которая давеча отправила нас за травой. Заметив нас, она повернулась и приветливо помахала.
– Наверное, вы устали? Говорят, у вас был длинный забег по подземелью? – спросила она, когда мы подошли.
Мы переглянулись: определенно, здесь невозможно ничего скрыть.
– Хотите пить? – она зачерпнула большой ковш воды и подала нам.
– Спасибо. – Я с жадностью припал к блаженной влаге. – Нам очень неловко, что мы… заблудились и столько времени проболтались зря.
– Ну что вы, ничего страшного. Думаю, за это время вы смогли узнать что-то новое о нас, так что все было не зря.
– О да! – промычал Ержи, не отрываясь от ковшика.
Вода текла у него по бороде.
– Если у вас еще есть силы, то можно помочь на кухне. У Меб – она временно заменяет заболевшего повара – сейчас много работы.
Мы посмотрели в ту сторону, куда она показала, и увидели Меб. Ею оказалась по местным меркам довольно высокая, ростом с меня, девушка лет двадцати пяти. Ее платье – точнее, просто удлиненная рубаха, доходящая до икр и перехваченная плетеным пояском с какими-то висюльками – была довольно темной, почти бурой: похоже, свежая краска еще не успела вылинять с полотна. Такой же бурой была ее косынка, из-под которой выбивалась длинная каштановая коса.
– Да, работы много, потому что Меб, увы, неопытная повариха, – усмехнулась обладательница этого имени, заслышав разговор о себе. – Но если вы до этого помогали Хобу, то вместе, надеюсь, мы справимся с ужином.
Мы с воодушевлением подступили к котлам. Оказалось, что Меб ничуть не преувеличивала: она действительно готовила несколько хуже, чем наш прежний наставник, и помощь была кстати. Я подумал, что впервые встречаю в Сабинянии не супермена, способного на все, а обычного человека, который, как и я, может чего-то не уметь. Признаться, это открытие немного успокоило меня, особенно после пережитых волнений. Совместными усилиями мы в итоге сварили кашу. Она вышла более пресной, чем у Хоба, но была вполне съедобной и, главное, сытной. Чай готовил я сам. Скажу не без гордости, что это простейшее блюдо у меня получилось отлично.
Тошук сразу после ужина снова куда-то исчез. Да и прежде он нигде подолгу не задерживался. Я видел его то тут, то там; он обменивался быстрыми фразами с разными «колхозниками», помогал кому-то в работе и снова уходил, словно страшно куда-то торопился. Впрочем, я не очень придавал этому значение. У меня была работа при кухне, я чувствовал себя нужным, и это сообщало моей душе покой. А самое главное – похоже, никто не собирался наказывать нас за самовольное проникновение в подземелье.
– Как называется эта ферма? – спросил я Меб, усиленно отдирая нагар от котла.
Справедливости ради, у Хоба таких побочных эффектов, как пригоревшая пища, было меньше.
– По-разному. Иногда просто «Ойт». Иногда – «Картофельное поле». Когда здесь сажают картошку. Иногда – «Коровы и козы».
– Но все понимают, о чем идет речь?
– Конечно.
Все уже поужинали и разошлись по своим делам. Кто-то брился у ручья, кто-то купался. Ручей здесь был только один, зато широкий и полноводный. Шум воды слышался издалека, а выдолбленная в камнях купальня была размером с небольшой бассейн. Сейчас уже стемнело, но плеск воды и голоса с той стороны свидетельствовали, что водные развлечения здесь очень популярны. Я залез в ледяную воду только один раз, и мне этого вполне хватило. Ержи, наоборот, так вошел во вкус, что пропадал на ручье уже битый час, попутно знакомясь с местными обитателями.
Я покончил с котлом и устроился у костра, потягивая травяной чай и наслаждаясь неподвижностью. Лишь одна мысль не давала полностью расслабиться: ни один из солдат, бывших тут днем, пока еще не вернулся. Многих из них, как я теперь припоминал, мы встретили в подземелье: они бежали в сторону гор. А теперь и Тошук ушел, и спросить, чем закончился инцидент на границе, было не у кого. Я приглядывался к сабинянам и пытался понять, что они думают обо всем этом. Но, как всегда, их лица выражали спокойную безмятежность. «Нет, не может быть, чтобы им было все равно!», – думал я. И вдруг я почувствовал что-то странное. Как будто на несколько секунд все вокруг померкло. Посреди темноты я увидел… нет, не увидел, потому что это было не зрение, а какое-то иное ощущение. Вокруг замелькали неясные тени – я одновременно видел, слышал и осязал их. Я чувствовал боль, но в то же время мне казалось, что я же являюсь и источником этой боли. Рядом будто бы проносились стрелы, хотя на стойбище было тихо, и кричали сотни людей, хотя я не слышал ничего. Я уронил свою чашку-пробирку и прижал руки ко лбу. Когда я отнял их, наваждение исчезло. А открыв глаза, я встретил взгляд Меб – она внимательно смотрела на меня, чуть нахмурясь. Но ее огорчило явно что-то иное, нежели разлитый чай.
Словно по команде, мы встряхнулись. Я с извинениями подхватил пробирку и машинально потянул к себе уже очищенный котел – нужно было хоть что-то делать. Меб тоже было вернулась к своим делам. Мне показалось, или она почувствовала то же, что и я?
– Ты уже хорошо отскреб. У меня так не получалось. Можно нести споласкивать, – с улыбкой сказала она некоторое время спустя. – Сейчас я закончу свое, и пойдем.
Я подумал, что она была бы рада поговорить о чем-нибудь, чтобы не думать о том видении.
– Ты родилась здесь? – спросил я.
– Да, конечно. В мои годы новых членов в общину уже не принимали.
– А твои родители? Они «внешние»?
– Мама родилась уже здесь. Она родила меня в 16 лет, – пояснила Меб, заметив мое удивление. – А отец – да, он пришел сюда среди первых поселенцев.
– Они живы?
– Нет, увы. Здесь мало кто живет больше пятидесяти лет. А мама умерла еще моложе.
– Это огорчает тебя? – помолчав, спросил я.
– А как ты думаешь? – она повернула ко мне лицо, но на нем не было раздражения или обиды, только искреннее вопрошание.
– Прости. Конечно, огорчает.
– Все умирают, – она спокойно вернулась к своему котлу, который терла пучком жесткой травы. – Это очень больно, но с этим ничего не поделаешь. Если бы все наши желания исполнялись, знаешь, что бы с нами было?
– Хм, наверное, ничего хорошего… А та повариха, которую ты заменяешь? Что с ней случилось?
– Заболела. Должно быть, какой-то вирус. Она сейчас в мужском доме. В нем есть специальная комнатка для больных. Там тихо, в отличие от женского дома. За ней ухаживают Ти и Шел. Они очень хорошие лекари.
Я подумал, что помещать вирусного больного в общую палатку, где он будет отделен от других спящих только тряпичными стенками – это однозначно спровоцировать заражение всего стойбища. Но говорить ничего не стал.
– Для серьезных больных у нас есть отдельные дома, – сказала Меб, прочитав мои мысли. – Но у Они болезнь протекает, к счастью, в легкой форме. Ей просто нужно отлежаться.
Я встал, чтобы отнести котел к ручью. Меб поспешно поднялась и подхватила свою часть посуды.
– А ты, получается, совсем одна? Или у тебя есть братья, сестры, муж?
Это прозвучало как-то двусмысленно, но Меб, кажется, ничего такого не заметила.
– У меня была одна сестра, но она умерла ребенком. У родителей были еще дети, но они умерли так рано, что я их и не помню. Так что я одна.
Она не ответила на вопрос о муже. Я не решался переспрашивать, но она заметила это сама, почувствовав мою мысль.
– Я не замужем. Не получилось.
Мы дошли до полоскальной ванны, и Меб погрузила свой котел в прозрачные струи.
– Как так не получилось?
– Ну, обыкновенно. – Она слегка улыбнулась, болтая котлом в воде при свете масляной лампы. – Не получилось совпадения моего желания и желания другого человека.
– А, понятно. Ты была в кого-то влюблена, и тебе не ответили взаимностью?
Было удивительно, как легко и просто получилось у меня задать этот вопрос. Это точно было в первый раз в моей жизни. Может, темный вечер и свет лампы способны избавлять от застенчивости?
– Я и сейчас влюблена. Это чувство так легко не проходит.
– А тот парень… он знает о твоей любви? Ты ему говорила?
– Нет, не говорила. Но он, конечно же, знает. Это ведь легко увидеть.
– И он тебе сказал… ну, что ты не в его вкусе? Или как он это сказал?
Меб рассмеялась.
– Что ты, разве о таких вещах можно так говорить? Нет, мы вообще с ним об этом не разговаривали. Но он прекрасно знает, что я чувствую, а я знаю, что чувствует он. Я знаю, что он очень тепло ко мне относится, и очень мне сочувствует. Но он ничего не может с этим поделать. Ведь сердцу приказать нельзя. Вот так.
Мы закончили, собрали посуду и пошли назад. Все, что говорила Меб, было правильно и логично, и я уже не раз встречал подобные рассуждения в романах и в книжках по психологии. Но мне всегда казалось, что люди, воспевающие такие «естественные отношения», кривят душой. Ведь если человеку нужна любовь, он не сможет довольствоваться дружбой и взаимопониманием. Впрочем, Меб и не говорила, что довольна.
– И… как ты утешаешься?
– Никак. Разве это можно утешить?
– Хм. Получается, ты страдаешь? – Я удивленно на нее посмотрел.
– Что тебя удивляет? Конечно, страдаю. Но это же естественно в моем случае.
– Да, конечно. Просто… я думал, что вы, сабиняне, умеете смиряться с любыми невзгодами. Что вы – этакие стоики.
– Стоики? Это которые учили радоваться тому, что имеешь? Но это же невозможно. А если для кого-то это возможно, то, значит, это не человек, а животное, у которого нет сложных чувств. Но у нас-то они есть. Так что мы, как и все, умеем страдать от неразделенной любви. Другое дело, что у нас не принято культивировать страдания. Мы знаем, что в нашей личной боли никто не виноват, включая того, кто не ответил нам взаимностью. Ты спросил, чем я утешаюсь? Знаешь, я была неправа, сказав, что ничем. Я утешаюсь нашим миром, нашими добрыми людьми, своими обязанностями и необходимостью спасти Сабинянию во что бы ни стало. Я говорю слишком пафосно, да?
– Нет, ничуть…
Мы расставили посуду по местам и снова взялись за пробирки с чаем.
– Но что же тогда делать? Неужели придется горевать всю жизнь?
– Может, и придется. А может, Сабина пошлет мне счастливое забвение. Может, я просто умру, и не буду долго мучиться. Разные есть варианты, – улыбнулась она.
Клянусь, в ее словах не было ни преувеличенной рисовки, ни слезного отчаяния – ничего того, что обычно сопровождает подобные реплики. Она объясняла кратко и просто, словно намечала план сельхозработ на будущий год.
– Как же это грустно, – пробормотал я.
– Наверное, если бы мне было слишком грустно, я бы не выдержала и покончила с собой. Но раз я этого не делаю, значит, мне не так уж и плохо.
– У вас это разрешено?!
– Что разрешено? Самоубийство? А как это можно запретить? Это акт отчаяния, когда человек больше не может терпеть. Как нельзя запретить любить, нельзя запретить и распорядиться своей жизнью.
– А у вас много самоубийц?
Она подумала, посмотрев на меня.
– Нет, немного. Но они бывают.
У меня в голове стремительно проносилось – стоики, Япония, харакири, путь воина, гиперрационализм, разумный эгоизм, Чернышевский, сны Веры Павловны… Все это звучит так складно, когда читаешь об этом в книге. Но когда встречаешь человека, который действительно живет по этой программе, это кажется невероятным. «Бывают самоубийцы», сказала она. Это что-то новенькое. Значит, есть страдания, от которых «сабинянское чудо» не знает лекарств…
– Знаешь, а ведь мне именно сейчас стало легче, – вдруг сказала она, подняв глаза. – Я поговорила с тобой, все тебе рассказала, и меня как-то посветлело на душе… Хотя я не сказала ничего нового ни для себя, ни для других. И все же – мне легче.
– Это такая психотерапия, – усмехнулся я. – У нас она давно в моде, уж оскомину набила. Ну да тебе ли не знать? Американская школа психоанализа. Нужно, мол, обязательно проговорить с кем-то свою беду, поделиться ею, и тогда станет легче. Твой собеседник как бы возьмет часть проблем на себя. Ну и самой тебе многое станет понятней, а значит, будет проще найти решение. Все эти клубы взаимопомощи, психотренинги… Хм, но получается, это как раз культивирование страдания, за которое мы так бичуем наше общество! – рассмеялся я. – И я, который так восхищался вашей традиционностью и смиренностью, сейчас, выходит, тебя развращаю.
– Не развращаешь, не беспокойся, – засмеялась Меб в ответ. – Во-первых, и у нас друзья утешают друг друга. А во-вторых, не может быть такого, чтобы абсолютно весь культурный багаж вашего мира был вреден. Что-то должно быть и полезно. Просто не стоит перебарщивать, вот и все.
Мы немного посидели молча.
– Слушай! – вдруг сказал я. Странное дело: с Меб мы сразу стали говорить друг другу «ты», с первой минуты. И я даже не заметил этого. – Слушай, а ведь у вас так много прекрасных парней, каждый из которых – ну прямо готовый герой для Голливуда. Только он настоящий, рядом, из плоти и крови, а главное – он скромен и не осознает своего героизма. Ну, например… – Тут я вспомнил, что не знаю имен ни одного из здешних суперменов. Я ведь так и не спросил, как зовут Треххвостого, Двукосого, Многокосого и всех остальных, на которых я смотрел, раскрыв рот. – Неужели ни один из них не вызывает в тебе чувства, которым можно было бы заглушить твою страсть? Ну, не сразу, так хоть со временем! Извини за пошлую формулировку, но ты же живешь тут прямо в цветнике прекрасных мужчин!
М-да, выходило уж слишком откровенно. Я уже начал было стыдиться своего порыва, но Меб кивнула с самым серьезным видом.
– Конечно, я это осознаю. И конечно, эти прекрасные люди не могут не вызывать у нас, женщин, сильных чувств. Скажу больше – именно один из них и есть объект моей любви. Так что, как видишь, мое чувство совершенно естественно. Ты сам мне его посоветовал, – снова улыбнулась она.
Ну да, как же я мог не догадаться! Конечно, это кто-то из них, восхищающих своей самоотверженностью, стойкостью и добротой. Кто-то из этих сильных и мудрых ангелов. Как, должно быть, им грустно сознавать – им, стоящим бесконечно выше подобных страстей – что они стали причиной банальных женских страданий! Я был уверен, что тот же Треххвостый никогда бы не стал радоваться, узнав, что с налету покоряет женские сердца. Огорчился бы, что заставил страдать невинную душу – вот это вернее всего. Но как же все-таки его зовут? Вот я осел! Почему я до сих пор не спросил его имени?
– Эгр.
– Что?
– Человека с тремя светлыми хвостами зовут Эгр, – сказала она.
Я смутился. Она, как и другие, видела все, что приходило мне в голову. Впрочем, я так и не узнал, был ли Эгр тем самым невольным возмутителем спокойствия ее души, или она просто решила сообщить мне имя того, о ком я подумал.
Поляна уже опустела; большинство обитателей стойбища расположились на ночлег. В темноте изредка мелькали светлячки масляных ламп, да за тряпичными пологами домов двигались размазанные световые пятна. Было очень тихо, если не считать неумолчного треска цикад. На Трех Ручьях я слышал их лишь изредка, а здесь мощный хор оглашал поляну со всех сторон.
В круг света наших ламп вбежал мокрый и счастливый Ержи.
– Слава Богу, успел! А то уж было подумал, что все разошлись, и мне придется спать у костра. Потому что, конечно, я уже забыл, в какую ячейку кинул свои вещи. А лампой не озаботился…
Он перечислял свои промахи с радостной улыбкой. Похоже, то, ради чего он опоздал, стоило того, чтобы заночевать на улице.
– Ты так долго купался! Не замерз?
– Нет! Знаете, я нашел там таких интересных собеседников! Они… вот только забыл спросить, как их зовут. Ну надо же! Нет, надо догнать, спросить…
– Ру, – произнесла Меб.
Ержи, уже собравшийся бежать назад, остановился.
– Что Ру?
– Девушку, с которой ты разговаривал, зовут Ру.
– Ах, да… Вот ведь оно как! Значит, Ру. Постараюсь запомнить…
Ержи выглядел застигнутым врасплох, и я деликатно опустил глаза. Но Меб, похоже, и тут не нашла ничего такого, чего бы следовала стесняться.
– Она тебе понравилась?
– Э-э… ну… вобщем-то да…
– Ничего удивительного. Она красивая и ласковая.
Даже при свете лампы было видно, как Ержи покраснел.
– А ничего, что я… ну… Я хотел спросить, а здесь девушкам разрешается так долго общаться с иностранными мужчинами?
– Смотря как общаться. В вашей беседе с Ру не были ничего предосудительного. Не беспокойся, за это тебя не выгонят, а ее не накажут, – рассмеялась Меб, опять прочитав мысли каждого из нас.
Перед сном Ержи был разговорчивей обычного.
– Нет, ты представляешь – она совершенно как наши девушки! Я хочу сказать, как лучшие из наших девушек. То есть она все понимает, все знает, ее нельзя ничем удивить. Но при этом она как бы все время смотрит на себя со стороны чужими глазами. Глазами… знаешь, какого-то старика-философа, который вселился в ее тело и этак внимательно изучает ее поведение… Понятно, что это ерунда, но я иначе не могу объяснить, как молодая девушка может быть такой мудрой!
Идею про стариков, вселившихся в тела молодых, я, конечно, не рассматривал. Но сравнение сабинян с философами, которые произвольно, по собственному выбору решили залезть в шкуру «людей традиции» и пребывать в ней до самой смерти – такая вот жестокая игра на выживание – давно меня занимало. Еще мне нравилась аналогия с японскими самураями – точнее, с их мифологизированным образом, доставшимся Европе. Такие духовные многостаночники, которые умеют и пейзажные акварели писать, и стихи сочинять, а если надо, то не задумаются и голову отсечь, себе или другому. Но то, что японский миф преувеличивает (и поэты они были так себе, и художники средние, и легендарной воинской доблестью отличались наверняка лишь единицы), сабинянская реальность реализовала последовательно и буквально.
Убаюкивая себя этими размышлениями, я постепенно заснул. Но сон мой был неспокоен. Вокруг меня снова закружились неясные образы, похожие на те, что были вечером у костра. Но теперь я точно знал, что это битва: я видел десятки напрягшихся тел, бегущих ног и рук, метающих копья и натягивающих луки. Крики, топот и свист стрел слились в один многоголосый гул. Я видел кровь и чувствовал ее запах; я сам пускал стрелы и метал копья, нанося кому-то жестокие раны. И в то же самое время я был мишенью собственных стрел! Я сам себя ранил. Вот я выстрелил – и я же упал вниз с очень большой высоты. Падая и крича от ужаса, я видел звездное небо и пролетавшую мимо шершавую бетонную стену. Удар об землю – и я проснулся.
Вскочив, я сел на своем тощем матрасике. В предрассветном полумраке на меня смотрело встревоженное лицо Ержи.
– Что это? – прошептал он, опередив меня. – Так это, выходит, был не сон?
Похоже, вокруг нас уже проснулись: внутри и снаружи дома слышалось озабоченное шлепанье десятков ног. Мы быстро оделись и выскочили наружу. Посреди поляны теснились огоньки масляных ламп; там собралось чуть ли не все стойбище. Мимо нас пробегали Меб и Кен.
– Что случилось? – крикнул я.
– На стене в горах возобновился бой, – сказала Меб, остановившись. – Какие-то то ли леваки, что ли преступники, то ли непонятно кто. Они якобы пришли мстить за того туриста, которого наши ранили днем. Но теперь они хорошо вооружены. Среди солдат много раненых. Мы идем им на помощь.
Она умолкла, выжидательно посмотрев на нас. Мы с Ержи тут же, в один голос, вызвались идти вместе со всеми. Не прошло и десяти минут, как наша длинная колонна (даже не знаю, остался ли кто-то на стойбище), освещенная десятками масляных ламп, уже двигалась по подземному коридору. Ержи был прав: подземелья здесь использовались для особо важных перемещений. Мы добежали до развилки, где вчера расстались с солдатами, и свернули в ту же сторону. Пол тоннеля начал забирать вверх, сначала плавно, потом резко. Временами становилось так круто, что казалось, мы карабкаемся вверх по шахте, пробитой в толще горы. Странное дело – я был так возбужден, что лишь на середине подъема вспомнил, что должен смертельно запыхаться. Ержи тяжело дышал рядом, но молча шел – должно быть, тоже забыл об усталости. Иногда откуда-то поступала команда остановки. Точнее, не было никакой команды, но все вдруг понимали, что нужно сесть и отдохнуть. Тогда мы сидели минут пять, а потом снова вставали и шли наверх.
Наконец, впереди замаячило четырехугольное окошко, освещенное с другой стороны невидимыми лампами. Наши спутники начали по очереди вылезать наружу. Я предположил, что сейчас увижу, и не ошибся: это оказался лаз во внутреннее пространство пограничной стены. Мы выбрались, и тут группа разделилась. Одна часть свернула налево, другая – в том числе мы с Меб, Кен и Ержи – побежала направо. В нишах горели лампы, но солдат не было видно. Лишь сверху доносились какие-то звуки – то приглушенный стук, то сдавленные голоса. Мы неотступно следовали за девушками, боясь упустить их из виду. Впереди, где была голова нашей колонны, я увидел несколько ламп, поднимающихся наверх. «Лестница!», догадался я. Так оно и было, разве что «лестницей» служили просто выбитые в бетонной стене полочки, дополненные вертикальными перилами. Сабиняне, подвесив лампы на локтях, вереницей взбирались по ним на крышу. Я думал, что нам придется последовать за ними, однако Мэб и Кен миновали лестницу и побежали дальше. Через некоторое время показался еще один подъем, а затем еще один. Всякий раз несколько человек – опять-таки, безо всяких команд – отделялись от колонны и лезли наверх. Наши провожатые по-прежнему бежали вперед, и мы не отставали.
– Ничего себе линия фронта! – проговорил Ержи, задыхаясь. – Они что, целой армией на Сабинянию наступают?
Я подумал, что для того, чтобы создать проблемы Сабинянии, не нужно армии. Достаточно нескольких организованных банд, которым заинтересованные лица выдадут оружие. (Так оно, кстати, и оказалось). Наконец, очередная лестница забрала себе остаток колонны, и мы остались одни. Скоро показались еще ступени, и тут девушки быстро, как кошки, полезли наверх. Я только успел подумать, что боюсь высоты и вообще, наверное, не справлюсь – как вдруг обнаружил себя уже под самой крышей! Надо мной зияло маленькое синее окошко, а в нем – последние рассветные звезды. И тут я услышал выстрелы. Настоящие выстрелы, а не свист стрел. «Как, кто посмел напасть на Сабинянию?!» – замелькали изумленные мысли. Тут голову обдало холодной свежестью – мы выбрались на крышу. Меб и Кен, не вставая, быстро-быстро поползли на четвереньках вдоль невысокого бортика. Мы с Ержи сделали то же самое. На фоне бледного неба я сразу увидел беловатые всполохи выстрелов, и услышал их пугающих сухой стрекот. На стене было многолюдно. Солдаты, прячась за бортиками, поочередно высовывались, натягивали луки, целились и отправляли вниз стрелы. Не считая этих звуков, здесь было относительно тихо. Зато снизу доносилась настоящая вакханалия пальбы, воплей и угроз. Под нами у подножия стены собралось несколько десятков человек. Я видел их лишь краем глаза, когда чуть-чуть приподнимал голову, и сразу в страхе опускал. Правда, им приходилось прятаться за скалами и кустами, потому что стрелы сабинянских воинов разили без промаха. Судя по долетавшим словам, некоторые из них говорили по-французски. Правда, выговор был какой-то ужасный – то ли арабы, то ли негры. В воздухе я заметил несколько квадрокоптеров. То один, то другой пытались зависнуть над стеной, но это им не удавалось: стрелы тут же сбивали их. Откуда-то издалека слышался шум вертолетных винтов. Рискнув приподнять голову, я разглядел над лесом два вертолета – видимо, полицейских. Они нерешительно баражировали на дальней периферии боя, но – это было совершенно непонятно! – и не думали подлетать ближе.
Мы все ползли вперед, и тут я увидел прямо перед собой лежащего солдата. Лицо его было перекошено от боли, зубы крепко стиснуты. Он пытался приподняться, чтобы подползти к борту, но слабость мешала, и он снова падал. Одной рукой он поддерживал другую, пробитую у самого плеча: она была обагрена кровью, и порядочная лужица уже натекла на бетонную поверхность. Я еще не успел придумать, что делать, как рядом очутилась Меб. Вытащив из сумки какие-то тряпки, она принялась наскоро перематывать рану. Затянув кое-как повязку, она попыталась приподнять парня. Он, кажется, запротестовал, но девушка издала твердый скрежещущий звук, и солдат больше не стал спорить. Да, кажется, уже и не мог: когда она тащила его мимо нас, он был уже без сознания.
– Идите вперед, – она махнула головой. – Там еще раненые!
Солдата она держала под мышками, и ползла спиной вперед, толкаясь ногами. Прямо перед нами просвистели несколько выстрелов. Испуганно нагнув головы, мы с Ержи поползли дальше. Я чуть было не наткнулся на одного из лучников. Он как раз приподнялся, натягивая тетиву; стрела вылетела, а солдат мгновенно упал плашмя, чтобы укрыться от ответного огневого выстрела. На спине у него болтались две черные косы, и тут я его узнал. На плече у Двукосого (Гора?) обмотки были слегка разорваны, виднелось пятнышко крови. Однако рана, видимо, была не столь серьезна, и руки еще крепко держали лук. Он снова вскочил, опередив ружейный выстрел, и послал ему навстречу новую стрелу. Это было проделано так быстро, что, если бы я не смотрел прямо на него, ни за что бы не отследил это движение. Мы миновали еще нескольких стрелков, и я увидел Треххвостого. Точнее, Эгра. Он сидел, пригнувшись, но вдруг быстро поднялся, размахнулся и метнул вниз короткое деревянное копье. После этого он снова свернулся, как сжатая пружина. В ту же секунду далеко внизу среди шума вырвался одиночный визг. Вырвался – и сразу погас. Убедившись, что попал в цель, Треххвостый отполз на несколько метров – он это делал гораздо быстрее, чем я – а затем вскочил и метнул еще одно копье. Запас их висел у него за спиной в кожаном мешке, вместе со стрелами. В ответ снизу раздались выстрелы. Я был уверен, что Эгр не замечает нас, однако вдруг он крикнул, повернувшись ко мне: «Пригнись!» Это было вовремя, потому что я действительно слишком высоко поднял голову.
